Текст книги "Трое"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Слушай, голубчик, – попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!
– Куда? – устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.
– С собой, родненький! Попроси!
Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.
– Как бы хорошо-то, – вздыхая, говорила девочка. – Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду... Голубчик! Он тебя послушает – скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть... я милостину просить буду! Мне дадут – я маленькая... Илюша? Хочешь – руку поцелую?
И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.
– Дура, – крикнул он, – разве это можно?.. Я – человека задушил...
Но испугался своих слов и тотчас же добавил:
– Может быть... я, может, такое сделал... а ты целовать хочешь?
– Ничего-о! – говорила Маша, подойдя вплоть к нему. – И поцеловала бы – велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую... Мне и противно, а он мне велит – целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, срамник!
Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:
– Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье... Денег дам на дорогу...
– Голубчик! – крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.
– Погоди! – серьёзно сказал Лунёв. – Сказано – пойдёшь! За меня помолись, Машутка...
– За тебя-то? Господи!..
В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:
– Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно...
– Яша! – радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: – Иду я, ухожу, прощай! Вот – он обещал упросить горбатого...
– Та-ак! – сказал Яков и тихонько свистнул. – Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе...
– Няньку найми! – усмехнувшись, посоветовал Илья.
– Водку пить буду, – качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:
– Экий ты, Яков, какой... слабый!
– А вы – крепкие! Бросаете человека... Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
– Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
– Иди... Я бы ушёл...
– Ты бы! А на меня отец полицию науськает...
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
– А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь... ни о чём не думаешь...
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
– Эх ты. бесстыдник!
– Ну, ты молчи! – сердито крикнул Яков. – У тебя отца-то всё равно что нет... разве он тебе мешает жить?
– Хорошо мне жить! – возразила Маша. – Бежала бы, да и не оглянулась.
– Всем плохо! – негромко сказал Илья и снова задумался.
Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:
– А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём...
– Это дурацкая манера от жизни уходить! – с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
– Знаешь – нашёл-таки я одну книгу...
– Какую?
– Старинная... Переплетена в кожу, видом – как псалтирь, – должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил...
– Как заглавие? – равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
– Заглавие у неё оторвано, – понизив голос, рассказывал Яков, – но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать... Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: "Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит". И был ещё Диагор безбожный, он – "ни единого бога быти разумеша", – стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё... тот "бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща..." Значит – бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе...
Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:
– Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!
– За что? – удивлённо и с обидой воскликнул Яков.
– А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал – другой дурак!
Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:
– Бог – есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его – никого! Жизнь дана для испытанья... грех – для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, – жди! Не от людей жди – от него, – понял? Жди!
– Стой! – крикнул Яков. – Да разве я это говорю?
– Всё равно! Какой ты мне судья, а? – кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. – Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал – его на то воля! Дурак!
– Да ты с ума сошёл, что ли? – прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. – В какой ты грех впал?
Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.
– Для примера говорю, – глухо сказал он.
– Нездоровый ты какой-то, – робко сказала Маша.
– И глаза мутные, – добавил Яков, всматриваясь в его лицо.
Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:
– Это ничего... пройдёт!..
Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.
Когда он лёг на постель, – явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:
– Вижу – пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.
– Идёшь? – сухо спросил Илья.
– Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от...
– Вот что, – возьми-ка с собой Машутку...
– Ку-уда! – воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.
– А ты слушай, – твёрдо сказал Илья. – Делать ей тут нечего... а она в таком возрасте... Яков, Петруха... и всё такое... понял? Дом этот для всех вроде западни, – проклятый дом! Пусть она уйдёт... может, и не воротится.
– Да куда же мне её? – жалобно заговорил Терентий.
– Возьми, возьми! – настойчиво твердил Илья. – И сотню свою возьми на неё... Мне не надо твоего... А она за тебя помолится... Её молитва много значит...
Горбун задумался и повторил:
– Много значит... н-да-а! Это ты... тово... правильно говоришь... Денег я не могу взять от тебя... это оставим, как решили... А насчёт Машки – подумать надо...
Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:
– Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека Петра Васильича... про начётчика Сизова – слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, – для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному...
Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.
– Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, – воодушевлённо шептал Терентий. – Говорит он: "Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого..."
Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:
– А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?
– Ра-азве можно так говорить? – откачнувшись, воскликнул Терентий. Он – благочестивый человек... О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём... а-ах, брат!
И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.
– Ну, ладно! – сказал Илья грубо и неприязненно. – Что он ещё говорил?
Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:
– Что ты?
– Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, – точь-в-точь так!
Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.
– Ещё он сказал, – снова начал Терентий осторожным голосом, – грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего...
– А ведь ты тоже на чёрта похож! – прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.
Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:
– Пусти-ка!
Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.
– Но ежели я каяться не хочу? – твёрдо спросил Илья. – Ежели я думаю так: грешить я не хотел... само собой всё вышло... на всё воля божия... чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит... Коли ему этого не нужно было – удержал бы меня. А он – не удержал, – стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
– Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! – уныло сказал Терентий и вздохнул.
Илья усмехнулся.
– Не понимаешь и – не говори со мной...
Он снова лёг на постель, сказав дяде:
– Нездоровится мне...
– То-то, я гляжу...
– Уснуть мне надо... ты иди!
Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.
Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика:
"Ну что же, скоро ты?"
Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул...
А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов "полицией приняты энергичные меры к розыску преступника", – он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли...
Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:
"В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням".
Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова:
"Не мог придти в другое время?"
Он смотрел на записку, думая – зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею...
– Идём! – сказала она. И тотчас же тихо добавила: – Закрой лицо воротником...
Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:
– Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю...
– Зачем? – спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.
– Какой он у меня глупенький, – будто бы! – насмешливо и тихо воскликнула женщина.
Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:
– У меня сегодня сыщик был.
Илья взглянул на неё и сухо сказал:
– Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо – зачем ты меня позвала?
Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:
– А-а! Обиделся ты, – так! Ну, мне не до того теперь... Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, – говори всё, как было, по правде... всё подробно, – слышишь?
– Слышу! – сказал Илья и усмехнулся.
– Спросит о старике – ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, – понимаешь?
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая:
– Что ты так смотришь? Илья?
– Скажи, – спросил он, оскалив зубы, – зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.
И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:
– Смотрел я на него тогда и думал: "Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб". И ежели я его тогда не задушил...
– Вр-рёшь! – громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял...
– Это как же? – сурово спросил Илья.
– Не стоял. Захотел бы ты – его не было бы... Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, ты ведь никогда по-человечески не любил меня... Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам...
– Стой! Молчи! – сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и – снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.
– Я не хочу молчать! – говорила она. – Молоденький такой... здоровый, любимый мною... что ты мне сделал? Сказал ты мне: "Ну, выбирай, Олимпиада.я или он"? Сказал ты это? Нет, ты – кот, как все коты...
Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.
– Как ты можешь...
– А? Бить хочешь? – сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. – Ну – ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору... Ну – бей!
Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:
– Смейся, дьявол!
– И буду...
– Я как увидела тебя, подумала: "Вот он. Он мне поможет..."
– Липа! – тихо сказал Илья.
Она не отвечала, сидя неподвижно.
– Липа! – повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: – Старика-то я задушил... ей-богу!
Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:
– Ду-урак...
Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:
– Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили...
– Это я сделал, – кивнув головой, сказал Илья.
– Молчи! – беспокойно воскликнула женщина. – Я рада, что его задавили, – всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один – живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это – близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
– Когда ты смотришь на меня сердито... чистенький мой... чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя... за гордость люблю...
На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.
Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы:
– Знаю ведь я – красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня... Не можешь жизнь мою простить мне... и старика...
– Не говори про него, – сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.
– Что будет, то будет! – тихо и твёрдо сказал он. – Захочет бог наказать человека – он его везде настигнет. За слова твои – спасибо, Липа... Это ты верно говоришь – я виноват пред тобой... Я думал, ты... не такая. А ты – ну, хорошо! Я – виноват...
Голос у него прерывался, губы вздрагивали, глаза налились кровью. Медленно, дрожащей рукой он пригладил растрёпанные волосы и вдруг, взмахнув руками, глухо завыл:
– Я – во всём виноват! За что?
Олимпиада схватила его за руку; он опустился на диван рядом с ней и, не слушая её, сказал:
– Понимаешь – я его удушил, я!
– Тише! – со страхом, вполголоса крикнула Олимпиада. – Что ты?
И она крепко обняла его, заглядывая в лицо ему помутневшими от страха глазами.
– Погоди. Вышло это – нечаянно. Бог – знает! Я – не хотел. Я хотел взглянуть на его рожу... вошёл в лавку. Ничего в мыслях не было. А потом вдруг! Дьявол толкнул, бог не заступился... Вот деньги я напрасно взял... не надо бы... эх!
Он глубоко вздохнул, чувствуя, что с его сердца как будто какая-то кора отвалилась. Женщина, вздрагивая, всё крепче прижимала его к себе и говорила отрывистым, бессвязным шёпотом:
– Что денег взял – это хорошо. Значит – грабёж... Без этого подумали бы, что – ревность...
– Каяться я не буду, – говорил Илья задумчиво. – Пусть бог накажет... Люди – не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю... не видал...
– Господи! – вздохнув, сказала Олимпиада. – Что будет?.. Голубчик... Я – ничего не могу... ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить...
Она встала и пошатнулась, как пьяная. Но, закутав голову платком, она вдруг заговорила спокойно:
– Как же теперь, Илюша? Неужто пропадать?
Илья отрицательно качнул головою.
– Так ты... у следователя-то говори всё, как было...
– Так и скажу... Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика – в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, – поняла?
Он покраснел от возбуждения, и глаза его сверкали. А женщина наклонилась к нему, шёпотом спрашивая:
– Денег-то только две тысячи?
– Две... с чем-то...
– Бедненький ты! И это не удалось! – грустно сказала женщина, на глазах её сверкнули слёзы.
Илья, взглянув ей в лицо, усмехнулся с горечью.
– Разве я для денег? Ты – пойми... Погоди, я первый выйду отсюда... Мужчина всегда первый выходит...
– Ты – скорее приходи ко мне... Скрываться не надо нам... Скорее! тревожно говорила ему Олимпиада.
Они поцеловались долгим, крепким поцелуем, и Лунёв ушёл. Выйдя на улицу, он нанял извозчика и когда ехал, то всё оглядывался назад – не едет ли за ним кто-нибудь? Разговор с Олимпиадой облегчил его и вызвал в нём хорошее чувство к этой женщине. Ни словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя, а как бы приняла часть греха его на себя. Она же за минуту перед тем, ничего ещё не зная, хотела погубить его и погубила бы, – он видел это по её лицу... Думая о ней, он ласково улыбался. А на следующий день Лунёв почувствовал себя зверем, которого выслеживают охотники.
Утром его встретил в трактире Петруха, на поклон Ильи чуть кивнул ему головой и при этом посмотрел на него как-то особенно пристально. Терентий тоже присматривался к нему и вздыхал, не говоря ни слова. Яков, позвав его в конурку к Маше, там испуганно сказал:
– Вчера вечером околоточный приходил и всё про тебя у отца расспрашивал... что это?
– О чём расспрашивал? – спокойно осведомился Илья.
– Как ты живёшь... пьёшь ли водку... насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, – не знаете ли? – говорит. Что такое?
– А чёрт их знает! – сказал Илья и ушёл. Вечером этого дня он опять получил записку от Олимпиады. Она писала:
"Меня допрашивали о тебе, – сказала я всё подробно. Это совсем не страшно и очень просто. Не бойся. Целую тебя, милый".
Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Нравилось ходить среди людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и чувствовать в себе силу удивить всех их, сказав:
"Это я сделал!.."
Некоторые хвалили его ловкость и храбрость, иные сожалели о том, что он не успел взять всех денег, другие опасались, как бы он не попался, и никто не жалел купца, никто не сказал о нём доброго слова. И то, что Илья не видел в людях жалости к убитому, вызывало в нём злорадное чувство против них. Он не думал о Полуэктове, а лишь о том, что совершил тяжкий грех и впереди его ждёт возмездие. Эта мысль не тревожила его: она остановилась в нём неподвижно и стала как бы частью его души. Она была как опухоль от удара, – не болела, если он не дотрагивался до неё. Он глубоко верил, что настанет час и – явится наказание от бога, который всё знает и законопреступника не простит. Эта спокойная, твёрдая готовность принять возмездие во всякий час позволяла Илье чувствовать себя почти спокойно. Он только более придирчиво стал отмечать в людях дурное. Стал угрюмее, сосредоточенней, но так же, как раньше, с утра до вечера ходил по городу с товаром, сидел в трактирах, присматривался к людям, чутко слушал их речи. Однажды, вспомнив о деньгах, зарытых на чердаке, он подумал, что надо их перепрятать, но вслед за тем сказал себе:
"Не надо. Пускай лежат там... Будет обыск и найдут их – сознаюсь!.."
Но обыска не было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё было туго натянуто и ему казалось – если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто был одет в стекло.
Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко потёр свои худые белые руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в лицо Ильи большими тёмными глазами. Илья молча поклонился ему.
– Здравствуйте! Садитесь... сюда вот...
И он движением руки показал ему на стул у большого стола, покрытого малиновым сукном. Илья сел и осторожно локтем отодвинул какие-то бумаги, лежавшие на краю стола. Следователь заметил это, вежливо убрал бумаги, а потом сел за стол против Ильи и молча начал перелистывать какую-то книгу, исподлобья поглядывая на Лунёва. Это молчание не понравилось Илье, и он, отвернувшись от следователя, стал осматривать комнату, первый раз видя такое хорошее убранство и чистоту. На стенах висели портреты в рамах, картины. На одной был изображён Христос. Он шёл задумчиво, наклонив голову, печальный и одинокий, среди каких-то развалин, всюду у ног его валялись трупы людей, оружие, а на заднем плане картины поднимался чёрный дым что-то горело. Илья долго смотрел на эту картину, желая понять, что это значит, и ему даже захотелось спросить об этом, но как раз в ту минуту следователь шумно захлопнул книгу. Илья вздрогнул и взглянул на него. Лицо следователя стало сухим, скучным, а губы у него смешно оттопырились, точно он обиделся на что-то.
– Ну-с, – сказал он, постукивая пальцами по столу, – Илья Яковлевич Лунёв, – так?
– Да...
– Вы догадываетесь, зачем я вас позвал?
– Нет, – ответил Илья и снова мельком взглянул на картину. В комнате было тихо, чисто, красиво, – никогда ещё Лунёв не видал такой чистоты и так много красивых вещей. От следователя пахло чем-то приятным. Всё это развлекало Лунёва, успокаивало его и вызывало в нём завистливые думы:
"Ишь как живёт... Должно быть, выгодно воров и убиец ловить... Сколько ему жалованья платят?"
– Нет? – повторил следователь, как бы удивлённый чем-то. – А разве Олимпиада Даниловна вам ничего не сообщала?
– Нет, – я её давно уже не видал..
Следователь откачнулся на спинку кресла и опять смешно вытянул губы.
– А как давно?
– Н-не знаю... Дён... восемь, девять, пожалуй...
– Ага! Так-с... А что, скажите, часто вы у неё встречали старика Полуэктова?
– Это убитого-то?.. – спросил Илья, взглянув в глаза следователя.
– Вот, вот! Его...
– Не встречал никогда...
– Никогда?! Мм...
– Никогда...
Следователь кидал вопросы быстро, небрежно, а когда Илья, отвечавший не торопясь, особенно замедлял ответ, чиновник нетерпеливо стучал пальцами по столу.
– Вам было известно, что Олимпиада Даниловна жила на содержании Полуэктова? – неожиданно спросил он, глядя через очки в глаза Илье.
Лунёв покраснел под этим взглядом, – ему стало обидно.
– Нет, – глухо ответил он.
– Да-с, она жила у него на содержании, – повторил следователь раздражающим голосом. – По-моему, это – нехорошо! – добавил он, видя, что Илья не собирается ответить ему.
– Чего уж хорошего! – негромко сказал Илья.
– Не правда ли?
Но Илья снова не ответил.
– А вы давно знакомы с ней?
– Больше года...
– Значит, познакомились до её знакомства с Полуэктовым?
"Умная ты собака!" – подумал Илья и спокойно ответил:
– Как я могу это знать, ежели того, что она... с покойником жила, не знал?
Следователь сложил губы трубочкой, посвистал и начал просматривать какую-то бумагу. А Лунёв вновь уставился на картину, чувствуя, что интерес к ней помогает ему быть спокойным. Откуда-то донёсся весёлый, звонкий смех ребёнка. Потом женский голос, радостный и ласковый, протяжно запел:
Зои-нь-ка, ма-ти-нька, ду-си-нька, лю-би-нька!..
– Вас, кажется, очень занимает эта гравюра? – раздался голос следователя.
– Куда это Христос идёт? – тихо спросил Илья.
Следователь посмотрел в лицо ему скучными, разочарованными глазами и, помолчав, сказал:
– А видите – сошёл на землю и смотрит, как люди исполнили его благие заветы. Идёт полем битвы, вокруг видит убитых людей, развалины домов, пожар, грабежи...
– А с неба-то он этого разве не видит? – спросил Илья.
– Мм... Это написано для вящей наглядности... для того, чтобы показать несоответствие между жизнью и учением Христа.
Снова посыпались какие-то маленькие, незначительные вопросы, надоедавшие Лунёву, как осенние мухи. Он уставал от них, чувствуя, что они притупляют его внимание, что его осторожность усыпляется пустой, однообразной трескотней, и злился на следователя, понимая, что тот нарочно утомляет его.
– Вы не можете сказать, – небрежно, быстро спрашивал следователь, где вы были в четверг между двумя и тремя часами?
– В трактире чай пил, – сказал Илья.
– А! В каком? Где?
– В "Плевне"...
– Почему вы с такой точностью говорите, что именно в это время вы были в трактире?
Лицо у следователя дрогнуло, он навалился грудью на стол, и его вспыхнувшие глаза как бы вцепились в глаза Лунёва. Илья помолчал несколько секунд, потом вздохнул и не торопясь сказал:
– А перед тем, как в трактир идти, я спрашивал время у полицейского.
Следователь вновь откинулся на спинку кресла и, взяв карандаш, застучал им по своим ногтям.
– Полицейский сказал мне, что был второй час... двадцать минут, что ли... – медленно говорил Илья.
– Он вас знает?
– Да...
– У вас своих часов нет?
– Нет...
– Вы и раньше спрашивали у него о времени?
– Случалось...
– Долго сидели в "Плевне"?
– Пока не закричали про убийство...
– А потом куда пошли?
– Смотреть на убитого.
– Видел вас кто-нибудь на месте, – у лавочки?
– Тот же полицейский видел... он даже прогонял меня оттуда... толкал...
– Это прекрасно! – с одобрением воскликнул следователь и небрежно, не глядя на Лунёва, спросил: – Вы о времени у полицейского спрашивали до убийства или уже после?
Илья понял вопрос. Он круто повернулся на стуле от злобы к этому человеку в ослепительно белой рубашке, к его тонким пальцам с чистыми ногтями, к золоту его очков и острым, тёмным глазам. Он ответил вопросом:
– А как я могу про это знать?
Следователь сухо кашлянул и потёр руки так, что у него хрустели пальцы.
– Чудесно! – недовольным голосом сказал он. – Ве-ли-ко-ле-пно... Ещё несколько вопросов.
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в груди его, как в пустоте, и как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
– Когда вы проходили в этот день по улице, не помните ли, не встретился ли вам человек высокого роста, в полушубке и чёрной барашковой шапке?
– Нет... – сурово сказал Лунёв.
– Ну-с, прослушайте ваше показание, а потом подпишите его... – И, закрыв лицо листом исписанной бумаги, он быстро и однотонно начал читать, а прочитав, сунул в руку Лунёва перо. Илья наклонился над столом, подписал, медленно поднялся со стула и, поглядев на следователя, глухо и твёрдо выговорил:
– Прощайте!
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение:
Потанцуйте, потанцуйте, маленькие куколки...
– Вы что? – спросил следователь вдруг, подняв голову.
– Ничего... – угрюмо ответил Лунёв.
– Я вам сказал – можете идти...
– Ухожу...
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт – тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
