Текст книги "Трое"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Постой! – сказал Илья. – Это не мне... Это – товарищ пришёл...

– Что? – спросил посудник.

– Товарища я угощаю...

– Ага... ну так что?

Илья почувствовал, что лгать было не нужно, и ему стало неловко. Наверх он шёл не торопясь, чутко прислушиваясь ко всему, точно ожидая, что кто-то остановит его. Но, кроме шума ветра, ничего не было слышно, никто не остановил юношу, и он внёс на чердак к женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.

Матица, поставив решето себе на колени, молча вытаскивала из него большими пальцами серые куски пищи, клала их в широко открытый рот и громко чавкала. Зубы у неё были крупные, острые. И перед тем, как дать им кусок, она внимательно оглядывала его со всех сторон, точно искала в нём наиболее вкусные местечки.

Илья упорно смотрел на женщину, думая о том, как обнимет её, и боялся, что он не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.

Ветер, залетая через слуховое окно на чердак, торкался в дверь комнаты, и каждый раз, когда дверь сотрясалась, Илья вздрагивал, ожидая, что вот сейчас войдёт кто-то и застанет его тут...

– Я запру дверь? – сказал он.

Матица молча кивнула головой, составила решето на лежанку, перекрестилась.

– Слава тебе, святый, – вот и сытая стала баба! Ой, немного же надо человеку!

Илья промолчал. Женщина поглядела на него, вздохнула и сказала ещё:

– А кто много хочет, с того много и спросят...

– Кто спросит? – отозвался Илья.

– А бог?

Илья снова не ответил ей. Имя божие в её устах породило в нём острое, но неясное, неуловимое словом чувство, и оно противоречило его желанию обнять эту женщину. Матица упёрлась руками в постель, приподняла своё большое тело и подвинула его к стене. Потом она заговорила равнодушно, каким-то деревянным голосом:

– Ела я и всё думала про Перфишкину дочку... Давно я о ней думаю... Живёт она с вами – тобой да Яковом, – не будет ей от того добра, думаю я... Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой... А моя дорога – поганая и проклятая... не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут...

Она помолчала и заговорила снова, разглядывая свои руки, лежавшие на коленях у неё:

– Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб – нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят... Говорят – продай!.. Так ей будет лучше... дадут ей денег и оденут... дадут и квартиру... Это бывает, бывает... Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром... то вот такой мерзюга покупает себе девочку... Может, это и хорошо ей... а всё же противно должно быть сначала... Лучше бы без этого... Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем...

Она закашлялась, точно поперхнувшись каким-то словом, но тем же равнодушным голосом докончила:

– Чем и поганой и голодной...

Ветер всё летал по чердаку, дерзко торкался в дверь.

Равнодушный голос женщины и её тяжёлая, неподвижная фигура не позволяли чувству Ильи развиться и внушить юноше храбрость, необходимую для выражения его желания. Матица как бы отталкивала его всё дальше, он замечал это и раздражался против неё...

– Боже, боже мой! – тихонько вздохнув, сказала женщина. – Святая мати!..

Илья сердито двинулся на стуле и угрюмым голосом заговорил:

– Называешь себя поганой, а сама всё – бог, бог! Думаешь, ему это нужно от тебя?

Матица взглянула на него, помолчала и качнула головой.

– Не понимаю твоей речи...

– Понимать тут нечего! – продолжал Илья, встав со стула. – Блудите, блудите – а потом бог! Коли бог – так не блуди...

– Ой! – беспокойно воскликнула женщина. – Что это? Кто же будет о боге помнить, как не грешные?

– Уж я не знаю – кто! – молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. – Знаю, что не вам о нём говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь... Не маленький... вижу я. Все ноют, жалуются... а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я... обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..

Матица смотрела на него молча, открыв рот и вытянув шею, в глазах её было тупое удивление. Илья подошёл к двери, резким движением сорвал крючок и вышел вон, сильно хлопнув. Он чувствовал, что жестоко обидел Матицу, и это было приятно ему, и на сердце стало легче и в голове ясней. Спускаясь с лестницы твёрдыми шагами, он свистал сквозь зубы, а злоба всё подсказывала ему обидные, крепкие, камням подобные слова. Казалось ему, что все эти слова раскалены, освещают тьму внутри его и показывают ему дорогу в сторону от людей. Уже он говорил свои слова не одной Матице, а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому – всем людям.

"Так-то вот! – выйдя на двор, думал он. – Нечего с вами церемониться, – сволочь!.."

Вскоре после посещения Матицы Илья начал ходить к женщинам. Первый раз это случилось так: однажды вечером он шёл домой, а какая-то женщина и сказала ему:

– Пойдём?

Он взглянул на неё и молча пошёл рядом с нею. Но идя, он наклонил голову и всё оглядывался кругом, боясь встретить знакомого. Через несколько шагов женщина ещё сказала предупреждающим голосом:

– Смотри – целковый.

– Ладно! – сказал Илья. – Идём скорее...

И вплоть до квартиры женщины они шли молча. Вот и всё...

Но знакомство с женщинами сразу повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал о том, что его торговля – пустая трата времени, не даст она ему возможности устроить чистую жизнь. Одно время он хотел, по примеру других разносчиков, заняться лотереей и обманывать публику, как все разносчики. Но, подумав, нашёл эту затею мелкой и хлопотливой. Пришлось бы прятаться от городовых или заискивать у них и платить им, – это было противно Илье. Он любил смотреть всем в глаза прямо и смело и чувствовал острое удовольствие оттого, что всегда был одет опрятнее других разносчиков, не пил водки и не жульничал. Ходил он по улицам не торопясь, степенно, его скуластое лицо было сухо и серьёзно; разговаривая, он прищуривал свои тёмные глаза, говорил немного, обдуманно. Часто он мечтал о том, как хорошо было бы найти денег рублей тысячу или больше. Рассказы о кражах возбуждали в нём жгучий интерес: он покупал газету, внимательно читал о подробностях кражи и долго потом следил, – нашли воров или нет? А когда их находили, Илья сердился и осуждал их, говоря Якову:

– Попались, болваны!.. Уж не брались бы, коли не умеют, – черти!

Как-то вечером он сказал Якову:

– Жулики лучше живут, честные – хуже!

Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал тем пониженным, таинственным голосом, которым всегда говорил о мудрых вещах:

– Позапрошлый раз в трактире дядя твой чай пил с каким-то старичком, начётчиком, должно быть. Старичок говорил, будто в библии сказано: "покойны дома у грабителей и безопасны у раздражающих бога, которые как бы бога носят на руках своих..."

– А – не врёшь ты? – спросил Илья, внимательно прослушав товарища.

– Не мои слова... – разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков. – В библии сказано... может, он и сам выдумал, старичишка-то... Переспросил я его... повторяет в одно слово...

И, наклоняясь к Илье, он сказал:

– Взять, к примеру, отца моего... Покоен! А бога раздражает...

– Ещё как! – воскликнул Илья.

– В гласные его выбрали...

Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:

– Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут... Тошно мне.. Ничего не понимаю... Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую... А отец – всё долбит... "Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, – дело делай!" Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет... Противно мне, но я терплю... А от себя что-нибудь делать – не могу...

– Надо учиться! – солидно сказал Илья.

– Трудно жить... – тихо молвил Яков.

– Трудно? Тебе? Врёшь ты! – вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. – Мне – трудно, да! Ты – что? Отец состарится – хозяин будешь... А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки... часы и всё такое... Мне таких брюк не носить... таких часов не иметь, – понял? А мне – хочется... Я хочу, чтобы меня уважали... Чем я хуже других? Я – лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры... Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу...

Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:

– Не дай бог тебе удачи!

– Что? Почему? – вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.

– Жаден ты, – ничем тебя не успокоишь, – объяснил тот.

Илья засмеялся сухо и со злобой.

– Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, – я и успокоюсь, – да!

Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.

– Погоди! – смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку. – Куда ты?

– Пусти, брат, – почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило...

– Ну... погоди! – виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери. – Ты не сердись на меня. Правда ведь...

– Я знаю, – сказал Яков.

– Знаешь? Кто сказал?

– Все говорят...

– Н-да-а... Но ведь и говорят – тоже жулики!

Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.

– Не верил я, – думал, со зла говорят, из зависти. Потом – стал верить... А коли и ты, – значит...

Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.

– Вот тут и живи, – вполголоса сказал Яков.

– Да-а, – отозвался Илья в тон ему. – Я, брат, понимаю– нехорошо тебе. Одно утешенье – все таковы, как поглядишь...

– Ты верно про то знаешь? – робко спросил Яков, не глядя на товарища.

– Помнишь – убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали... а он хрипел ещё...

Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:

– Прощай...

– Прощай. Ты не того... не очень грусти... что поделаешь?

– Я – ничего... – отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем...

Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, – хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?

Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?

"Ты это, господи?" – вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.

Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.

Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:

– А!

– Как живёшь? – спросил Илья, идя рядом с ним.

– Надо бы хуже, да – нельзя... Ты как?

– Н-ничего...

– Тоже, видно, не сладко...

Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.

– Что к нам не придёшь? – сказал Илья.

– Всё некогда... Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь...

– Нашлось бы, коли захотел... – с упрёком сказал Илья.

– А ты не сердись... Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне...

– А ведь верно! – воскликнул Илья с улыбкой.

Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:

– Я один живу, товарищей нет, – не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, – никто не пришёл за всё время...

– Чем хворал?

– Пьяный простудился... Брюшной тиф был... Выздоравливать стал – мука! Один лежишь весь день, всю ночь... и кажется тебе, что ты и нем и слеп... брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору... книжки всё давал мне... а то с тоски издох бы я...

– Книжки-то хорошие? – спросил Лунёв.

– Да-а, хороши! Стихи читал я – Лермонтова, Некрасова, Пушкина... Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, – читаешь – словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь...

– А я отвыкать стал от книг, – вздохнув, сказал Илья. – Читаешь одно, глядишь – другое...

– То и хорошо... Зайдём в трактир? Посидим, потолкуем... Мне надо в одно место, да ещё рано...

– Пойдём! – согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:

– Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно...

– Ну, не знаю, приятно ли тебе... А мне – да!

– Эх, брат! – прервал Павел его речь. – Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, – лучше не вспоминать! – Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.

Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.

– Ты где работаешь? – спросил он Грачёва.

– Опять в типографии, – невесело сказал Павел.

– Трудно?

– Не работа ест, – забота.

Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:

– Стихи-то сочиняешь?

– Теперь – бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору – хвалит. Одни он даже в газете напечатал...

– Ого! – воскликнул Илья. – Какие же стихи? Ну-ка, скажи!

Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.

– Какие? – переспросил он, крепко потирая лоб рукой. – Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке – как пчёл в улье... так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже... Кипит в душе, слёзы на глаза выступают... хочется рассказать про это гладко, а слов нет... – Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: – В душе замешано густо, а выложишь на бумагу – пусто...

– Ты мне скажи какие-нибудь! – попросил Илья. Чем больше он присматривался к Павлу, тем сильнее росло его любопытство, и понемножку к любопытству этому примешивалось хорошее, тёплое и грустное чувство.

– Я смешные сочиняю – про свою жизнь, – сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул и вполголоса начал говорить, не глядя в лицо товарища:

Ночь... Тошно! Сквозь тусклые стёкла окна

Мне в комнату луч свой бросает луна,

И он, улыбаясь приятельски мне,

Рисует какой-то узор голубой

На каменной, мокрой, холодной стене,

На клочьях оборванных, грязных обой.

Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу...

И спать я совсем, не хочу...

Павел остановился, глубоко вздохнул и продолжал медленнее и тише:

Судьба меня душит, она меня давит...

То сердце царапнет, то бьёт по затылку,

Сударку – и ту для меня не оставит.

Одно оставляет мне – водки бутылку...

Стоит предо мною бутылка вина...

Блестит при луне, как смеётся она...

Вином я сердечные раны лечу:

С вина в голове зародится туман,

Я думать не стану и спать захочу...

Не выпить ли лучше ещё мне стакан?

Я – выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!

Мне думы уснуть не дают...

Кончив читать, Грачёв мельком взглянул на Илью и, ещё ниже опустив голову, тихо сказал:

– Вот... всё больше такие у меня...

Он застучал пальцами по краю стола и беспокойно задвигался на стуле.

Несколько секунд Илья пристально смотрел на Грачёва с недоверчивым удивлением. В его ушах звучала складная речь, но ему было трудно поверить, что её сложил этот худой парень с беспокойными глазами, одетый в старую, толстую рубаху и тяжёлые сапоги.

– Н-ну, брат, это не очень смешно! – медленно и негромко заговорил он, присматриваясь к Павлу. – Это хорошо... Меня за сердце взяло... право! Ну-ка, скажи ещё раз...

Павел быстро вскинул голову, взглянул на своего слушателя весёлыми глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил:

– Вправду – нравится?

– Чудак!.. Стану я врать?

Павел начал читать тихо, задумчиво, с остановками, глубоко вздыхая, когда у него не хватало голоса. И когда он прочитал, сомнение Ильи в том, что Павел сам сочинил стихи, возросло.

– А ну-ка другие? – попросил он.

– Я лучше к тебе приду с тетрадкой... А то у меня всё длинные... и пора мне идти! Потом – плохо я помню... Всё концы да начала вертятся на языке... Вот, есть такие стихи – будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал... ну, – страшно... один я... ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь:

Изныли ноги,

Устало сердце

Всё нет пути!

Земля родная!

Хоть ты скажи мне

Куда идти?

Прилёг к земле я

К её родимой

Сырой груди

И слышал сердцем

Глубокий шёпот:

– Сюда иди!

– Слушай, Илья, пойдём со мной, а? Пойдём? Не хочется мне с тобой прощаться...

Грачёв суетился, дёргал Илью за рукав, ласково заглядывал в лицо.

– Иду! – сказал Илья. – Мне тоже хочется с тобой побыть... По правде скажу – и верю я тебе, и нет... Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят...

– Не веришь, что мои?

– Коли твои – молодчина ты! – искренно воскликнул Илья.

– Я, брат, подучусь, так буду писать – держись только!

– Чеши!

– Эх, Илья! Кабы мне ума!..

Они быстро шагали по улице и, на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял на лицах у них, оседал на одежде, приставал к сапогам, и они шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.

– О, дьявол! – выругался Илья, оступившись в какую-то яму, полную грязи и снега.

– Держи левее...

– Куда мы идём?

– К Сидорихе, – знаешь?

– Знаю... – помолчав, ответил Илья и засмеялся. – Коротки, брат, дорожки наши!..

– Эх! – тихо сказал Павел, – я понимаю!.. Да надо мне туда: дело у меня... Скажу я тебе... Илья! Горько мне говорить про это...

Павел шумно плюнул.

– Видишь, – девушка там есть одна... Поглядишь какая... Всю душу спалить может... Была она горничной у того доктора, что лечил меня. Ходил я к нему за книжками... когда выздоровел... Ну, придешь, сидишь... А она тут... прыгает, смеётся... Я – к ней... Она сразу сдалась, безо всяких слов... Началось у нас – такое! Небо вспыхнуло... Лечу к ней – как перо в огонь... Нацелуемся – губы вспухнут, кости ноют – эх! Чистенькая она, маленькая, как игрушечка, – обнимешь – и нет её! Будто птичкой в сердце мне влетела и поёт там песню... и поёт...

Он замолчал и как-то странно всхлипнул жадным звуком.

– Ну? – спросил Илья, увлечённый его рассказом.

– Застала нас жена докторова... чёрт бы её взял! И барыня хорошая ведь, дура дьяволова! Бывало, тоже говорила со мной... славно так... Красивая... ведьма!..

– Ну? – повторил Илья.

– Ну – шум поднялся... Прогнали Верку... Изругали её... И меня... Она – ко мне... А я в ту пору без места был... Проели всё до ниточки... Ну, а она – характерная... Убежала... Пропала недели на две... Потом явилась... одетая по-модному и всё... браслет... деньги...

Пашка скрипнул зубами и глухо сказал:

– Прибил я её... больно...

– Ушла? – спросил Илья.

– Не-ет... кабы ушла, я бы в омут головой... Говорит – или убей, или не тронь... Я, говорит, тебе тяжела... Души, говорит, никому не дам...

– А ты – что?

– Я – всё делал: и бил её, и – плакал... А что я могу ещё? Кормить мне её нечем...

– А на место она – не хочет?

– Чёрт её уломает! Говорит – хорошо! Но дети у нас пойдут – куда их? А так, дескать, всё цело, всё – твоё, и детей не будет...

Илья Лунёв подумал и сказал:

– Умная она...

Пашка промолчал, быстро шагая в снежной мгле.

Он опередил товарища шага на три, потом обернулся к нему, остановился и глухо, шипящим голосом произнёс:

– Как подумаю я, что другие целуют её, – словно свинец мне в грудь нальётся...

– Бросить её не можешь?

– Её? – с удивлением крикнул Павел.

Илья понял его удивление, когда увидал девушку.

Они пришли на окраину города, к одноэтажному дому. Его шесть окон были наглухо закрыты ставнями, это делало дом похожим на длинный, старый сарай. Мокрый снег густо облепил стены и крышу, точно хотел спрятать этот дом.

Пашка постучал в ворота, говоря:

– Тут – особенное заведение. Сидориха даёт девушкам квартиру, кормит и берёт за это пятьдесят целковых с каждой... Девушек четыре только... Ну, конечно, вино держит Сидориха, пиво, конфеты... Но девушек не стесняет ничем; хочешь – гуляй, хочешь – дома сиди,– только полсотни в месяц дай ей... Девушки дорогие, – им эти деньги легко достать... Тут одна есть Олимпиада, – меньше четвертной не ходит...

– А твоя – почём? – спросил Илья, стряхивая снег с одежды.

– Н-не знаю, – тоже дорого... – помолчав, тихим голосом ответил Грачёв.

За дверью раздался шум, золотая нитка света задрожала в воздухе...

– Кто там?

– Я это, Васса Сидоровна... Грачёв...

– А! – Дверь отворилась; маленькая, сухая старушка, с огромным носом на дряблом лице, освещая Павла огнём свечи, ласково сказала.–Здравствуй... А Верунька-то давно мечется, ждёт тебя. Это кто с тобой?

– Товарищ...

– Кто пришёл? – спросили откуда-то из тёмного, длинного коридора звучным голосом.

– К Вере это, Липочка... – сказала старуха.

– Верка, твой! – крикнул тот же звучный голос, гулко разносясь по коридору.

Тогда в глубине коридора быстро распахнулась дверь, и в широком пятне света встала маленькая фигурка девушки, одетой во всё белое, осыпанной густыми прядями золотистых волос.

– До-олго ты! – низким грудным звуком капризно протянула она. Потом приподнялась на носки, положила руки свои на плечи Павла и из-за него взглянула на Илью карими глазами.

– Это – товарищ... Лунёв Илья...

– Здравствуйте!

Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал:

– Вы – первая!

– Ка-акой кавалер! – засмеялась она. И смех у неё был хороший весёлый, ясный. Павел тоже смеялся, говоря:

– Ошарашила ты, Верка, парня... смотри-ка, как медведь перед мёдом, стоит он перед тобой...

– Да разве? – весело спросила девушка Илью.

– Верно! – с улыбкой согласился тот. – Землю вы из-под ног у меня вышибли красотой вашей...

– Влюбись-ка! Зарежу!.. – пригрозил Павел, радостно улыбаясь. Ему было приятно видеть, какое впечатление произвела красота его милой на Илью, он гордо поблескивал глазами. И она тоже с наивным бесстыдством хвасталась собою, сознавая свою женскую силу. На ней была одета только широкая кофта поверх рубашки и юбка, белая, как снег. Не застёгнутая кофточка распахивалась, обнажая крепкое, как молодая репа, тело. Малиновые губы маленького рта вздрагивали самодовольной улыбкой; девушка любовалась собою, как дитя игрушкой, которая ему ещё не надоела. Илья, не отрывая глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая на Павла, весело разговаривая, и ему стало грустно при мысли, что у него нет такой подруги.

Среди маленькой, чисто убранной комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе шумно кипел самовар, всё вокруг было свежо и молодо. Чашки, бутылка вина, тарелки с колбасой и хлебом – всё нравилось Илье, возбуждая в нём зависть к Павлу. А Павел сидел радостный и говорил складной речью:

– Как увижу тебя – словно в солнышке греюсь... и про всё позабуду, и на счастье надеюсь... Хорошо жить, такую красотку любя, хорошо, когда видишь тебя...

– Пашка! Славно как!.. – с восхищением вскричала Вера.

– Горячие! Сейчас испёк... Эй, Илья! будет тебе!.. Свою заведи...

– Да – хорошую! – странным, каким-то новым голосом сказала девушка, взглянув в глаза Илье.

– Лучше вас – бог не даст! – вздохнув и улыбаясь, сказал Илья.

– Ну, – не говорите про что не знаете... – тихонько молвила Вера.

– Он знает... – молвил Пашка, нахмурился и продолжал, обращаясь к Илье. – Понимаешь – всё хорошо, радостно... и вдруг это вспомнишь... так и резнёт по сердцу!..

– А ты не вспоминай, – сказала Вера, наклонив голову над столом. Илья взглянул на неё и увидал, что уши у неё красные.

– Ты думай так, – тихо, но твёрдо продолжала девушка, – хоть день, да мой!.. Мне тоже не легко... Я – как в песне поётся – моё горе – одна изопью, мою радость – с тобой разделю...

Павел, слушая её речь, хмурился... Илья почувствовал желание сказать что-нибудь хорошее, ободряющее этим людям и, подумав, сказал:

– Что же делать, коли узла не развяжешь? А я... Так вам обоим скажу: будь у меня денег тысяча, – я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви... Потому – я чувствую – дело ваше с душой, дело чистое, а на всё прочее – плевать!

В нём что-то вспыхнуло и горячей волной охватило его. Он даже встал со стула, видя, как девушка, подняв голову, смотрит на него благодарными глазами, а Павел улыбается ему и тоже ждёт ещё чего-то от него.

– Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга... И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, – как следует!.. Сижу здесь... и прямо говорю – завидую... А насчёт... всего прочего... я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них – в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю – бог её очищает...

– Верно, Илья! Молодчина! – горячо крикнул Павел.

– А вы пейте из ручья, – тихо прозвучал голос Веры.

– Нет, уж лучше вы мне чайку налейте! – сказал Илья.

– Какой вы хороший! – воскликнула девушка.

– Покорно благодарю! – серьёзно ответил Илья. На Павла эта маленькая сцена подействовала, как вино. Его живое лицо разрумянилось, глаза воодушевлённо засверкали, он вскочил со стула и заметался по комнате.

– Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди – как дети! Ловко я угодил душе своей, что привёл тебя сюда, Илья... Выпьем, брат!

– Разыгрался! – сказала девушка, с ласковой улыбкой взглянув на него, и обратилась к Илье: – Вот он всегда таков – то вспыхнет, то станет серенький, скучный да злой...

В дверь постучались, кто-то спросил:

– Вера, – можно?

– Иди, иди! Вот, Илья Яковлевич, – это Липа, подруга моя...

Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.

– А я сижу одна, – скучно мне... слышу, у тебя смеются, – и пошла сюда... Ничего? Вот кавалер один, без дамы... я его занимать буду, хотите?

Она плавным движением подвинула стул к Илье, села на него и спросила:

– Вам скучно с ними, скажите? Они тут любезничают, а вам завидно, да?

– С ними не скучно, – смущаясь от её близости, сказал Илья.

– Жаль! – спокойно кинула женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: – Знаешь, – была я вчера у всенощной в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела – ах! Чудная девочка... Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: "Отчего она ушла в монастырь?" Жалко было мне её...

– А я бы не пожалела, – сказала Вера.

– Ну как же! Поверю я тебе...

Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её голос. Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её голосе было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой...

– А знаешь, Вера, я всё думаю – идти мне к Полуэктову или нет?

– Я не знаю...

– Может быть, я пойду... Он старый, – богатый. Но – жадный... Я прошу, чтоб он положил в банк пять тысяч и платил мне полтораста в месяц, а он даёт три и сто...

– Липочка! Не говори про это, – попросила её Вера.

– Хорошо, – не буду! – спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. – Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать... Вы мне нравитесь... у вас красивое лицо и серьёзные глаза... Что вы на это скажете?

– Ничего не могу, – смущённо улыбаясь, ответил Илья, чувствуя, что эта женщина окутывает его, как облако.

– Ничего? Да вы скучный... Вы кто?