Текст книги "Трое"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:
Посты строго соблюдал,
Каждый день недоедал.
В пустом брюхе кишки ныли,
Зато чистенькие были...
– И-эх-ты... Святость! – И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.
– Как ты с названным братом живёшь? – спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:
– Он с нами не живёт: начальство не велит ему... Дескать – трактир... Он... барином держится...
Яков понизил голос и с грустью продолжал:
– Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня... Говорит – редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс... Просил я его: оставь! Не согласился...
Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:
– Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!
– Читаю я теперь, брат, одну историю, – говорил Яков, – называется "Юлия, или подземелье замка Мадзини"... Очень интересно!.. А ты как по этой части?
– Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то... угрюмо ответил Лунёв.
Яков участливо взглянул на него и спросил:
– Али тоже что-нибудь неладно?
Лунёв думал – рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:
– Ты вот всё того, Илья... ершишься, злобишься... Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!
Лунёв пил чай и молчал.
– И ведь "коемуждо воздастся по делом его" – это верно! Примерно, отец мой... Надо прямо говорить – мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и – хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся – ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал... А давно ли обвенчались? И каждого человека за его... нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт...
Илье стало скучно слушать, – он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:
– Ты теперь чего ждёшь?
– Откуда? – широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.
– Ну из... от... впереди – чего ждёшь? – резко повторил Илья свой вопрос.
Яков молча опустил голову и задумался.
– Ну? – вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.
– Что мне ждать? – тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. Ждать... нечего! Помру... вот и всё.
Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:
– Голубые сны вижу я... Понимаешь – всё будто голубое... Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы – всё! Тишина такая... Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо... и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца... И невозможно понять есть ты или нет? Очень легко... Голубые сны – это перед смертью.
– Прощай! – сказал Лунёв, вставая со стула.
– Куда ты? Посиди!
– Нет, прощай!
Яков тоже встал.
– Ну... иди!..
Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.
– А Машутка-то? Тоже... слышь, пло-охо живёт... – грустно сказал Яков.
– Да...
– Видно, всем нам – одна судьба... Тебе тоже – тяжело, а?
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей – всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное... Лунёв разжал свою руку, – рука Якова слабо опустилась.
– Ну, Яша, прости...
– Бог простит! Заходи?
Илья вышел, не ответив.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни – теперь уже основа души – росла и крепла в нём.
Ночью ему не спалось. В комнате, несмотря на открытое окно, было душно.. Он вышел на двор и лёг на землю под вязом, у забора. Лёжа на спине, он смотрел в ясное небо и чем пристальнее смотрел, тем больше видел в нём звёзд. Млечный путь серебристой тканью разостлался по небу от края до края, – смотреть на него сквозь ветви дерева было приятно и грустно. В небе, где нет никого, сверкают звёзды, а земля... чем украшена? Илья прищуривал глаза – тогда казалось, что ветви поднимаются выше и выше. На голубом, усеянном яркими звёздами бархате небес чёрные узоры листвы были похожи на чьи-то руки, простёртые к небу в попытке достичь его высот. Илье вспоминались голубые сны товарища, и пред ним вставал образ Якова, тоже весь голубой, лёгкий, прозрачный, с яркими и добрыми, как звёзды, глазами... Вот: жил человек, и его замучили за то, что он смирно жил... А мучители живут, как хотят...
Сестра Гаврика стала ходить в лавочку Лунёва почти каждый день. Она являлась постоянно озабоченная чем-то, здороваясь с Ильёй, крепко встряхивала его руку и, перекинувшись с ним несколькими словами, исчезала, оставляя после себя что-то новое в мыслях Ильи. Однажды она спросила его:
– Вам нравится торговать?
– Не так, чтобы – очень, – пожимая плечами, ответил Лунёв. – Однако надо чем-нибудь жить...
Она внимательно посмотрела в его лицо серьёзными глазами своими, её лицо как-то ещё больше выдвинулось вперёд.
– А вы не пробовали жить каким-нибудь трудом? – спросила девушка.
Илья не понял её вопроса:
– Как вы сказали?
– Вы работали когда-нибудь?
– Всегда. Всю жизнь. Вот – торгую... – с недоумением ответил Лунёв.
Она улыбнулась, – и в улыбке её было что-то обидное.
– Вы думаете – торговля труд? Вы думаете – это всё равно? – быстро спросила она.
– А как же?
Глядя на её лицо, Лунёв чувствовал, что она говорит серьёзно, не шутит.
– О нет, – снисходительно улыбаясь, продолжала девушка. – Труд – это когда человек создаёт что-нибудь затратой своей силы... когда он делает... тесёмки, ленты, стулья, шкафы... понимаете?
Лунёв молча кивнул головой и покраснел: ему было стыдно сказать, что он не понимает.
– А торговля – какой же труд? Она ничего не даёт людям! – с убеждением сказала девушка, пытливо разглядывая лицо Ильи.
– Конечно, – медленно и осторожно заговорил он, – это вы верно... Торговать не очень трудно... кто привык... Но только и торговля даёт... не давала бы барыша, зачем и торговать?
Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, – до истории с Машей, – сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил всё, что сказал ей, и не нашёл ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?
Он не мог понять, отчего у неё такое сердитое, задорное лицо, когда она добрая и умеет не только жалеть людей, но даже помогать им. Павел ходил к ней в дом и с восторгом нахваливал её и все порядки в её доме.
– Придёшь это к ним... "А, здравствуйте!" Обедают – садись обедать, чай пьют – пей чай! Простота! Народищу всякого – уйма! Весело, – поют, кричат, спорят про книжки. Книжек – как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный – адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный...
– Меня вот, небойсь, не позовёт... – сумрачно сказал Лунёв. Гордячка...
– Она? – воскликнул Павел. – Я тебе говорю – простота! Ты зову не жди, а вали прямо... Придёшь и – кончено! У них всё равно как в трактире, ей-богу! Свободно... Я тебе говорю – что я против их? Но с двух раз – свой человек... Интересно! Играючи живут...
– Ну, а Машутка как? – спросил Илья.
– Ничего, отдышалась немного... Сидит, улыбается. Лечат её чем-то... молоком поят... Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит – здорово влепят старому чёрту... Возят Машку к следователю... Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд... Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей – как дров в печи, и все так и пылают...
– А она, сама-то? – допрашивал Лунёв.
О ней Павел рассказывал, как в детстве об арестантах, научивших его грамоте. Он весь напрягался и внушительно сообщал, пересыпая речь междометиями:
– Она, брат, ого-го! Она всем командует, а чуть кто не так сказал, или что – она фрр!.. Как кошка...
– Это мне известно... – сказал Илья и усмехнулся. Он завидовал Павлу: ему очень хотелось побывать у строгой гимназистки, но самолюбие не позволяло ему действовать прямо.
Стоя за прилавком, он упорно думал:
"Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей – какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она – бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету... Значит, очень добрая... А со мной говорит эдак... Чем я хуже Павла?"
Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.
– Мой друг, – суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе... Мало и ниток чёрных номер пятидесятый... Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, – комиссионер у меня был... Я послала сюда. Приходил он?
– Нет, – кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя:
"Блудня... гадина..."
Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:
– Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой...
Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:
– Ускакала пигалица...
– Так нельзя говорить про хозяйку, – внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.
– Какая она хозяйка? – протестовал Гаврик. – Придёт, натрещит и ускачет... Хозяин – вы.
– И она... – слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.
– А она – пигалица... – не уступал Гаврик.
– Вы не учите мальчика, – говорила Автономова Илье, – и вообще... я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то... без увлечения, без любви к делу...
Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал:
"Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут..."
Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.
"Вот ещё удовольствие, – с досадой подумал Илья. – Наверно, со мной захочет жить..."
Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:
– Там – вода есть?
– Сейчас подам! – сказал Илья.
– Я сама...
Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред "Ступенями человеческой жизни". Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:
– Какая пошлость...
Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла...
Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, – рвёт, пачкает.
– Ну-ну, – строптиво сказал Гаврик, – поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..
– Что он – очень шалит? – спросила гимназистка Илью.
– Не больше, сколько умеет... – любезно ответил Лунёв.
– Я – совсем смирный, – отрекомендовался мальчик.
– Язычок у него длинноват, – сказал Илья.
– Слышишь? – спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.
– Ну и слышу, – сердито отозвался тот.
– Это ничего... – снисходительно заговорил Илья. – Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других... Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб...
Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.
– Что я вас хочу спросить, – сказал он и немножко смутился.
– Что?
Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:
– Вы, понял я, торговцев не любите?
– Да!..
– За что?
– Они живут чужим трудом... – отчётливо объяснила девушка.
Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно...
– Это – неправда-с, – громко объявил Лунёв, помолчав.
Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.
– Сколько стоит вам вон та лента? – сухо и строго спросила она.
– Эта?.. Семнадцать копеек аршин...
– Почём продаёте?
– Двадцать...
– Ну вот... Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?
– Нет! – откровенно сознался Лунёв.
Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.
– Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, – говорила она, отступив от прилавка к двери. – Но – представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это...
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, – сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
– Торгаш стоит между рабочим и покупателем... он ничего не делает, но увеличивает цену вещи... торговля – узаконенное воровство.
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, – он в то же время любовался её дерзостью... А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: "За что?"
– Всё это – не так-с! – громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. – Нет... я не согласен!
В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.
– Возражайте! – спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.
Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.
– И возражу! – не сдерживаясь больше, крикнул он. – Я... всей жизнью возражу!! Я... может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл...
– Тем хуже... Но это не возражение... – сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.
– Ну, что же вы? – хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: – Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!
– Нельзя? – глухо переспросил Лунёв.
– Да, нельзя! Что вы можете возражать?
Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.
– До свиданья!
И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.
– Это пустяки! Неверно-с! – крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.
Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, – лицо у него было важное, победоносное.
– Что смотришь? – сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.
– Ничего! – ответил мальчик.
– То-то!.. – угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: Иди... гуляй!
Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.
"Что я ей сделал?.. Пришла, осудила и ушла... Ну-ка, приди-ка ещё? Я тебе отвечу..."
Грозя ей, искал – за что она обидела его? Ему вспомнилось, как Павел рассказывал о её уме, простоте.
"Пашку, небойсь, не обижает..."
Приподняв голову, он увидал себя в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого лица Павла Грачёва.
"Неужто Пашка ей больше меня нравится? – подумал он. И тотчас же возразил сам себе: – А что ей до моей рожи? Не жених..."
Он пошёл в комнату, выпил стакан воды, оглянулся. Яркое пятно картины бросилось в глаза ему, он уставился на размеренные "Ступени человеческого века", Думая:
"Обман это... Разве так живут?"
И вдруг добавил безнадёжно:
"Да и так если – тоже скука!.."
Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения человека и смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу...
На улице было шумно. По той стороне, тротуаром, кто-то шёл с палкой. Палка стукала по камням не в раз с ногой идущего, казалось, что у него три ноги. Ворковали голуби. Где-то громыхало железо, – должно быть, трубочист ходил по крыше. Мимо магазина проехал извозчик. Он дремал, и голова у него качалась. И всё качалось вокруг Ильи. Он взял счёты, посмотрел на них и положил – двадцать копеек. Посмотрел ещё и – семнадцать скинул. Осталось три копейки. Он щёлкнул по косточкам ногтем; косточки завертелись на проволоке с тихим шумом и, разъединившись, остановились.
Илья вздохнул, отодвинул счёты прочь, навалился грудью на прилавок и замер, слушая, как бьётся его сердце.
На другой день сестра Гаврика опять пришла. Она была такая же, как всегда: в том же стареньком платье, с тем же лицом.
"Ишь ты", – неприязненно подумал Лунёв, наблюдая её из комнаты.
На поклон девушки он неохотно склонил пред ней голову. А она вдруг улыбнулась доброй улыбкой и ласково спросила его:
– Вы что какой бледный? Нездоровы, да?
– Здоров, – кратко ответил Илья, стараясь не выдавать пред нею чувства, возбуждённого её вниманием. А чувство было хорошее, радостное: улыбка и слова девушки коснулись его сердца так мягко и тепло, но он решил показать ей, что обижен, тайно надеясь, что девушка скажет ему ещё ласковое слово, ещё улыбнется. Решил – и ждал, надутый, не глядя на неё.
– Вы, кажется, обиделись на меня? – раздался её твёрдый голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё, а она уж вновь была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было в её тёмных глазах.
– Я к обидам привык, – сказал Лунёв и усмехнулся в лицо ей вызывающей улыбкой, чувствуя холод разочарования в груди.
"А, ты играешь! – думалось ему. – Погладишь да прибьёшь? Ну нет..."
– Я не хотела обижать вас...
– Вам меня обидеть трудно! – дерзко и громко заговорил он. – Я ведь вам цену знаю-с: птица вы невысокого полёта!
Она выпрямилась при этих словах, удивлённая, широко открыв глаза. Но Илья уже не видел ничего: буйное желание отплатить ей охватило его, как огнём, и, намеренно не торопясь, он обкладывал её тяжёлыми и грубыми словами:
– Барство ваше, гордость эта – вам недорого обходятся, в гимназиях всяк может этого набраться... А без гимназий – швея вы, горничная... По бедности вашей ничем другим быть не можете, – верно-с?
– Что вы говорите? – тихо воскликнула она.
Илья смотрел ей в лицо и с удовольствием видел, как раздуваются её ноздри, краснеют щёки.
– Говорю, что думаю! А думаю я так, что дешёвому вашему барству – грош цена!
– Во мне нет барства! – звенящим голосом крикнула девушка. Братишка подбежал к ней, схватил её за руку и, злыми глазами глядя на хозяина, тоже закричал:
– Уйдём, Сонька!
Лунёв окинул их взглядом и уже с ненавистью, хладнокровно сказал:
– Да-с, – уйдите-ка! Ни я вам, ни вы мне... не нужны.
Они оба как-то странно мелькнули в его глазах и исчезли. Он засмеялся вслед им. Потом, оставшись один в магазине, несколько минут стоял неподвижно, упиваясь острой сладостью удавшейся мести. Возмущённое, недоумевающее, немного испуганное лицо девушки хорошо запечатлелось в его памяти.
"Мальчишка-то... какой..." – вертелась у него в голове бессвязная мысль: поступок Гаврика немножко мешал ему, нарушая его настроение.
"Вот тебе и спесь!.. – внутренне усмехаясь, думал он. – Танечка бы пришла теперь... я бы и ей... заодно..."
Он ощущал в себе желание растолкать всех людей прочь от себя, растолкать их грубо, обидно, без пощады...
Но Танечка не пришла, весь день он пробыл один, и день этот был странно длинен. Ложась спать, Илья чувствовал себя одиноким и обиженным этим одиночеством ещё более, чем словами девушки. Закрыв глаза, он вслушивался в тишину ночи и ждал звуков, а когда звук раздавался, Илья вздрагивал и, пугливо приподняв голову с подушки, смотрел широко открытыми глазами во тьму. Вплоть до утра он не мог уснуть, чего-то ожидая, чувствуя себя точно запертым в погребе, задыхаясь от жары и неуклюжих, бессвязных мыслей. Он встал с тяжёлой головой, хотел поставить самовар, но не поставил, а, умывшись, выпил ковш воды и открыл магазин.
Около полудня явился Павел, сердитый, с нахмуренными бровями. Не здороваясь с товарищем, он прямо спросил его:
– Ты что это зазнаёшься?
Илья понял, о чём он говорит, и, безнадёжно тряхнув головой, промолчал, думая:
"И этот против меня..."
– За что ты Софью Никоновну обидел? – строго допрашивал Павел, стоя перед ним. В надутом лице Грачёва и в укоряющих его глазах Илья видел осуждение себе, но отнёсся к нему равнодушно.
Медленно, усталым голосом он сказал:
– Ты бы прежде поздоровался, что ли... да и шапку сними – здесь икона...
Но Павел схватил фуражку за козырёк, надвинул её на голову плотнее, задорно скривил губы и заговорил торопливо, горячо, вздрагивающим голосом:
– Форси! Разбогател! Наелся! Вспомнил бы, как говорил – "нет человека для нас!" А вот он нашёлся – гонишь его... Эх ты, купец!
Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая:
"Разве я её очень обидел? Мог хуже..."
– Она всё понимает, всё может объяснить... а ты с ней... эх! – говорил Павел, по обыкновению густо пересыпая свою речь междометиями.
– Перестань, – сказал Лунёв. – Что ты меня учишь? Как хочу, так и делаю... Как хочу, так и живу... Надоели вы мне все... Ходите, говорите...
И, тяжело прислоняясь к полкам с товаром, Лунёв задумчиво, как бы спрашивая сам себя, выговорил:
– А что вы можете сказать?
– Она всё может! – с глубоким убеждением воскликнул Павел и даже руку поднял кверху, точно готовясь принять присягу. – Они знают всё!
– Ну, и ступай к ним! – равнодушно посоветовал ему Илья. И слова и возбуждение Павла были неприятны ему, но возражать товарищу он не имел желания. Скука, тяжёлая и липкая, мешала ему говорить и думать, связывала его.
– И уйду! – угрожая, говорил Павел. – Уйду, потому что понимаю: мне только около них и можно жить... около них можно всё для себя найти, да!
– Не ори! – сказал ему Лунёв негромко и бессильно.
Пришла девочка и спросила дюжину пуговиц рубашечных. Илья, не торопясь, дал ей просимое, взял из её руки двугривенный, потёр его между пальцами и возвратил покупательнице, сказав:
– Сдачи нет, – после принесёшь...
Сдача была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял разговора. Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.
– Ну, что же ты? – вызывающе спросил Павел.
– Ничего, – не сразу ответил Лунёв.
– Так-таки – ничего?
– Отстань Христа ради! – воскликнул Лунёв нетерпеливо.
Грачёв кинул картуз на голову себе и ушёл. Илья проводил его глазами и снова засвистал.
Большая рыжая собака заглянула в дверь, помахала хвостом и исчезла. Потом явилась в двери старуха-нищая, с большим носом. Она кланялась и говорила вполголоса:
– Подайте, батюшка, милостыньку!..
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо – это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи – злой, шипящий звук режет воздух...
Каждая минута рождает что-нибудь новое, неожиданное, и жизнь поражает слух разнообразием своих криков, неутомимостью движения, силой неустанного творчества. Но в душе Лунёва тихо и мертво: в ней всё как будто остановилось, – нет ни дум, ни желаний, только тяжёлая усталость. В таком состоянии он провёл весь день и потом ночь, полную кошмаров... и много таких дней и ночей. Приходили люди, покупали, что надо было им, и уходили, а он их провожал холодной мыслью:
"Я им не нужен, и они мне не нужны... Буду жить один..."
Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение:
"Неужто ничего хорошего так и не увижу я?"
Он уже привык к разнородным впечатлениям, и хотя они волновали, злили его, но с ними всё же лучше было жить. Их приносили люди. А теперь люди исчезли куда-то, – остались одни покупатели. Потом ощущение одиночества и тоска о хорошей жизни снова утопали в равнодушии ко всему, и снова дни тянулись медленно, в какой-то давящей духоте.
Однажды поутру Илья только что проснулся и сидел на постели, думая, что вот опять день пришёл – нужно его прожить...
В дверь со двора постучали дробным, частым стуком.
Илья встал, думая, что это кухарка за самоваром пришла, отпер дверь и очутился лицом к лицу с горбуном.
– Эге-ге! – качая головой и улыбаясь, заговорил Терентий. – Девятый час, а у тебя, торговец, лавка не отперта!
Илья стоял пред ним, мешая ему войти в дверь, и тоже улыбался. Лицо у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза смотрели радостно и бойко. У ног его лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.
– Пускай, что ли, в жильё-то!
Илья молча начал втаскивать узлы, а Терентий отыскал глазами образ, осенил себя крестом и, поклонясь, сказал:
– Слава тебе, господи, – вот я и дома! Ну, здравствуй, Илья!
Обнимая дядю, Лунёв почувствовал, что тело горбуна стало крепким, сильным.
– Умыться бы мне, – говорил Терентий, оглядывая комнату. Хождение с котомкой за плечами как будто оттянуло его горб книзу.
– Как поживаешь? – спрашивал он племянника, бросая пригоршнями воду на своё лицо.
Илье было приятно видеть дядю таким обновлённым. Он хлопотал около стола, приготовляя чай, но отзывался на вопросы горбуна сдержанно, осторожно.
– Ты – как?
– Я? Хорошо! – Терентий закрыл глаза и с довольной улыбкой покачал головой. -Так-то ли хорошо я сходил, – лучше не надо! Живой водицы испил, словом сказать...
Он уселся за стол, намотал свою бородку на палец и, склонив голову набок, стал рассказывать:
– Был я у Афанасья Сидящего и у переяславльских чудотворцев, и у Митрофания Воронежского, и у Тихона Задонского... ездил на Валаам остров... множество земли исходил. Многиим угодникам молился, а сейчас был: у Петра Фавроньи в Муроме...
Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, – лицо у него было сладкое, глаза смотрели гордо. Слова своей речи он произносил на тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.
– В пещерах святой лавры тишь стоит непоколебимая, тьма в них страховитая, а во тьме детскими глазыньками лампадочки блещут, и святым миром пахнет...
Вдруг хлынул дождь, за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода, стекая с них, всхлипывала, и в воздухе как бы дрожала сеть толстых нитей стали.
– Та-ак, – медленно протянул Илья. – Ну, что же – облегчился?
Терентий замолчал на минуту, потом, наклоняясь к Илье, пониженным голосом сказал ему:
– Примером скажу: как сапог ногу, жал мне сердце грех этот, невольный мой... Невольный, – потому, не послушал бы я в ту пору Петра, он бы меня швырь вон! Вышвырнул бы... Верно?
– Верно! – согласился Илья.
– Ну вот!.. А как я пошёл... эдакая лёгкость на душе явилась... Иду и говорю: "Господи, видишь? Иду ко угодникам твоим..."
– Значит – рассчитался? – спросил Лунёв с улыбкой.
– Как он примет мою молитву – не ведаю! – сказал горбун, подняв глаза кверху.
– Да совесть-то как? Спокойна?
Терентий подумал, как бы прислушиваясь к чему-то, и сказал:
– Молчит...
Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, – только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
