Текст книги "Трое"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
"Осень начинается", – мелькнуло в голове Лунёва.
– Чем иным оправдаться можно, как не молитвой? – говорил Терентий, развязывая свой мешок.
– Просто очень, – хмуро заметил Илья, не оборачиваясь к дяде. Согрешил, помолился – чист! Валяй опять – греши...
– За-ачем? Живи строго...
– Чего ради?
– А – совесть чистая?
– А что в ней толку?
– Н-ну-у... – неодобрительно протянул Терентий. – Как ты это говоришь...
– Так и говорю, – настойчиво и твёрдо продолжал Илья, стоя спиной к дяде.
– Грех!
– Ну и грех...
– Наказан будешь!
– Нет...
Теперь он отвернулся от окна и смотрел в лицо Терентия. Горбун, чмокая губами, долго искал слова, чтобы возразить, и, найдя его, внушительно выговорил:
– Будешь!.. Вот я – согрешил и был наказан...
– Чем это? – угрюмо спросил Илья.
– Страхом! Жил и всё боялся – вдруг узнают?
– А я вот согрешил, а не боюсь, – объявил Илья, усмехаясь.
– Дуришь ты, – сказал Терентий строгим голосом.
– Не боюсь! Жить мне трудно однако...
– А-а! – воскликнул Терентий с торжеством. – Вот и наказание!
– За что? – крикнул Илья почти с бешенством. Челюсть у него тряслась. Терентий смотрел на него испуганно, помахивая в воздухе какой-то верёвочкой.
– Не кричи, не кричи! – говорил он вполголоса.
Но Илья кричал. Давно уже он не говорил с людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.
– Не только грабь, – убивай! – ничего не будет! Некому наказывать... Наказывают неумеющих, а кто умеет – тот всё может делать, всё!
Вдруг за дверью что-то грохнуло, покатилось, затрещало и остановилось где-то близко, у самой двери. Они оба, вздрогнув, замолчали.
– Что это? – тихо и пугливо сказал горбун.
Илья подошёл к двери, отворил её и выглянул на двор. В комнату влетел тихий свист, хрип, шёпот, вихрь звуков.
– Ящики развалились, – сказал Лунёв, затворяя дверь и снова проходя к окну.
Терентий присел на пол разбирать свои мешки, говоря:
– Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой, брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя погубишь... Слова – мудрые, – я дорогой слыхал их от одного человека... Сколько мудрости слышал я!
Он снова начал рассказывать о своём путешествии, искоса поглядывая на Илью. А Илья слушал его речь, как шум дождя, и думал о том, как он будет жить с дядей...
Зажили недурно. Терентий сделал себе из ящиков кровать между печью и дверью, в углу, где по ночам тьма сгущалась плотнее, чем в других местах комнаты. Присмотревшись к жизни Лунёва, он взял на себя обязанности Гаврика – ставил самовары, убирал магазин и комнату, ходил в трактир за обедом и всегда мурлыкал себе под нос акафисты. Вечерами он рассказывал племяннику о том, как Аллилуиева жена спасла Христа от врагов, бросив в горящую печь своего ребёнка, а Христа взяв на руки вместо него. Рассказывал о том, как монах триста лет слушал пение птички; о Кирике и Улите и о многом другом. Лунёв, слушая его, думал свои думы... По вечерам он уходил гулять, и всегда его манило за город. Там, в поле, ночью было тихо, темно и пустынно, как в его душе.
Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил – что с ним? – он ответил торопливо:
– Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть... поговорили...
– Что Яков? – спросил Илья.
– Он, Яков-то, того... помирать хочет... Жёлтый... кашляет...
Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.
Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист...
– Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас... – хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.
Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: "Прежде и теперь. Посвящается С.П.М – ой", подписанное "П.Грачёв".
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос – куда, слепой, иду?
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи...
Но я всегда – и дни и ночи
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг – светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую – нашёл я друга!
И ясно вижу – кто мой враг!..
Лунёв прочитал и с сердцем отодвинул газету от себя.
"Сочиняй! Выдумывай! Друг... враг!.. Кто – дурак, тому всякий враг... да!" – он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал:
"А что, ежели я туда махну? Приду и скажу... вот пришёл! Извините..."
"За что?" – тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:
"Прогонит..."
Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке...
"Гордая... Посмотрит эдак... ну и – уйдёшь с чем пришёл..."
В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал:
"Стихи сочиняешь? А она – в тюрьме всё сидит?.."
– Боже! Милостив буди ми грешному, – вздохнув, прошептал Терентий, грустно качая головой. Потом он взглянул на племянника, шуршавшего газетой, и окрикнул его: – Илья...
– Ну?
– Петруха-то...
Горбун жалобно улыбнулся и замолчал.
– Что? – спросил Лунёв.
– О-ограбил он меня, – тихо, виноватым голосом сообщил Терентий и уныло хихикнул. Илья равнодушно поглядел на лицо дяди и спросил:
– Сколько украли вы?
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.
– Тысяч десять, что ли? – вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:
– Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты – десять! Хватил!..
– У дедушки больше десяти было, – сказал Илья, усмехаясь.
– Врё-ё?
– Ну, вот ещё... он сам говорил...
– Да он считать-то умел ли?
– Не хуже вас с Петром...
Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.
– Сколько Петруха недодал? – спросил Илья.
– Около семисот... – со вздохом сказал Терентий. – Так – больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали... А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня... а?
– Молчал бы ты! – сурово сказал Лунёв.
– Да, уж теперь не стоит говорить! – согласился Терентий и тяжело вздохнул.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него – десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы... Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, – вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
– Задумался я, – хмуро сказал он, вставая из-за стола.
– Бывает, – недоверчиво согласился тот.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились... Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:
"Долго это будет тянуться?"
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
Вскоре после того, как приехал Терентий, явилась Татьяна Власьевна, уезжавшая куда-то из города. При виде горбатого мужичка, в коричневой рубахе из бумазеи, она брезгливо поджала губы и спросила Илью:
– Это ваш дядя?
– Да, – коротко ответил Лунёв.
– С вами будет жить?
– Обязательно...
Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна; а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины. Лунёв тоже смотрел, как она воробушком прыгает по магазину, и молча ждал, что она ещё спросит, готовый закидать её тяжёлыми, обидными словами. Но она, искоса поглядывая на его злое лицо, не спрашивала ни о чём. Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и говорила о том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.
– Там была маленькая речушка, – тихая такая! И весёлая компания... один телеграфист превосходно играл на скрипке... Я выучилась грести... Но мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров – ноют, клянчат... Дай, дай! Это их отцы учат и матери...
– Никто не учит, – сухо заговорил Илья. – Отцы и матери работают. А дети – без призора живут... Неправду вы говорите...
Татьяна Власьевна удивлённо взглянула на него, открыла рот, желая что-то сказать, но в это время Терентий почтительно улыбнулся и заявил:
– Господа в деревне теперь – диковина... Допрежде в каждой деревне барин весь век свой был, а теперь наездом бывают...
Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не сказав ни слова, уставилась в книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, – был слышен только шелест листов книги да шорох – это Терентий тёрся горбом о косяк двери...
– А ты, – вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, – прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: "Позвольте, мол, поговорить, сделайте милость..." На колени встань...
Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и поехала по конторке, но женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу... Тогда Татьяна Власьевна исподлобья с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила:
– Сердишься? За что?
Лицо у неё было плутоватое, ласковое, глаза блестели задорно... Лунёв, протянув руку, взял её за плечо... В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.
Оскалив зубы, он притягивал её к себе, а она, схватив его руку, старалась оторвать её от своего плеча и шептала:
– Ой... пусти! Больно!.. Ты с ума сошёл? Здесь нельзя обниматься... И... послушай! Дядю неудобно иметь: он горбатый... его будут бояться... пусти же! Его надо куда-нибудь пристроить, – слышишь?
Но он уже обнял её и медленно наклонял голову над её лицом с расширенными глазами.
– Что ты? Здесь нельзя... оставь!
Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в глазах видел её у двери на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила:
– Ах, какой ты грубый! Разве не можешь подождать?
У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.
– Это хорошо, что ты страстный, но, голубчик, надо же быть сдержанным...
– Уйди! – сказал Илья.
– Ухожу... Сегодня я не могу принять тебя... но послезавтра – двадцать третьего – день моего рожденья... придёшь?
Говоря, она ощупывала пальцами брошь и не смотрела на Илью.
– Уйди! – повторил он, вздрагивая от желания поймать её и мучить.
Она ушла. Тотчас же явился Терентий и почтительно спросил:
– Это вот и есть – компаньонка?
Лунёв кивнул головой, облегчённо вздыхая.
– Какая... ишь ты! Маленькая, а...
– Поганая! – сказал Илья густым голосом.
– Мм... – недоверчиво промычал Терентий. Илья почувствовал на своём лице пытливый, догадывающийся взгляд дяди и с сердцем спросил:
– Ну, что смотришь?
– Я? Господи, помилуй! Ничего...
– Я знаю, что говорю... Сказал – поганая, и – кончено! Хуже скажу – и то правда будет...
– Вон оно что-о... – протянул горбун соболезнующим голосом.
– Что? – сурово крикнул Илья.
– Стало быть...
– Что – стало быть?
Терентий стоял пред ним, переступая с ноги на ногу, испуганный и оскорблённый криками: лицо у него было жалкое, глаза часто мигали.
– Стало быть – ты лучше знаешь... – сказал он, помолчав.
На улице было невесело. Несколько дней кряду шёл дождь. Серые чистенькие камни мостовой скучно смотрели в серое небо, они были похожи на лица людей. Во впадинах между ними лежала грязь, оттеняя собою их холодную чистоту... Жёлтый лист на деревьях вздрагивал предсмертной дрожью. Где-то частыми ударами палки выбивали пыль из ковров или меховой одежды – дробные звуки сыпались в воздух. В конце улицы, из-за крыш домов на небо поднимались густые, сизые и белые облака. Тяжело, огромными клубами они лезли одно на другое, всё выше и выше, постоянно меняя формы, то похожие на дым пожара, то – как горы или как мутные волны реки. Казалось, что все они только за тем поднимаются в серую высоту, чтобы сильнее упасть оттуда на дома, деревья и на землю. Лунёв смотрел на их живую стену пред собой, вздрагивая от скуки и холода.
"Надо бросить... магазин и всё... Пусть дядя торгует с Танькой... а я – уйду..."
Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души... даже галок на деревьях нет, и над головой безмолвно двигаются синеватые тучи...
"Удавлюсь", – равнодушно подумал он.
Проснувшись утром через день, он увидал на отрывном календаре чёрную цифру двадцать три и... вспомнил, что сегодня судят Веру. Он обрадовался возможности уйти из магазина и почувствовал горячее любопытство к судьбе девушки. Наскоро выпив чаю, почти бегом он пошёл в суд. В здание не пускали, – кучка народа жалась у крыльца, ожидая, когда отворят двери. Лунёв тоже встал у дверей, прислонясь спиной к стене. Широкая площадь развёртывалась пред судом, среди неё стояла большая церковь. Лик солнца, бледный и усталый, то появлялся, то исчезал за облаками. Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума двигалась дальше на здание суда, на людей у двери его...
Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они смотрели друг на друга усталыми глазами и говорили медленно. Один из них – длинноволосый, в лёгком пальто, застёгнутом до подбородка, в измятой шляпе – озябшими, красными пальцами крутил острую рыжую бороду и нетерпеливо постукивал о землю ногами в худых башмаках. Другой, в заплатанной поддёвке и картузе, нахлобученном на глаза, стоял, опустив голову на грудь, сунувши одну руку за пазуху, а другую в карман. Он казался дремлющим. Чёрненький человечек в пиджаке и высоких сапогах, похожий на жука, беспокоился: поднимал острую бледную мордочку кверху, смотрел в небо, свистал, морщил брови, ловил языком усы и разговаривал больше всех.
– Отпирают? – восклицал он и, склонив голову набок, прислушивался. Нет... гм!.. А времени много уж... Вы, моншер, в библиотеку не заходили?
– Нет, рано... – в два удара, но в один тон ответил длинноволосый.
– Чёрт возьми... холодно, знаете!
Длинноволосый сочувственно крякнул и сказал задумчиво:
– Где бы мы грелись, если бы не было суда и библиотеки?
Чёрненький молча передёрнул плечами. Илья рассматривал этих людей и вслушивался в их разговор. Он видел, что это – "шалыганы", "стрелки", люди, которые живут тёмными делами, обманывают мужиков, составляя им прошения и разные бумаги, или ходят по домам с письмами, в которых просят о помощи.
Пара голубей опустилась на мостовую, неподалёку от крыльца. Толстый голубь с отвисшим зобом, переваливаясь с ноги на ногу, начал ходить вокруг голубки, громко воркуя.
– Фь-ю! – резко свистнул чёрненький человечек. Человек в поддёвке вздрогнул и поднял голову. Лицо у него было опухшее, синее, со стеклянными глазами.
– Терпеть не могу голубей! – воскликнул чёрненький, глядя вслед улетавшим птицам. – Жирные... вроде богатых лавочников... воркуют... пр-ротивно! Судитесь? – неожиданно спросил он Илью.
– Нет...
Чёрненький человек осмотрел Лунёва с ног до головы и в нос себе проговорил:
– Странно...
– Чего же странного? – спросил Илья, усмехнувшись.
– У вас лицо обвиняемого, – скороговоркой сказал человек. – А, отпирают...
Он первый нырнул в открытую дверь суда. Задетый его словом, Илья пошёл за ним и в дверях толкнул плечом длинноволосого.
– Тише, невежа, – спокойно сказал длинноволосый и, в свою очередь тоже толкнув Илью, опередил его.
Но этот толчок не обидел Илью, а только удивил его.
"Чудно! – подумал он. – Толкается, как будто барин и везде может первым идти, а сам вон какой..."
В зале суда было сумрачно и тихо. Длинный стол, крытый зелёным сукном, кресла с высокими спинками, золото рам, огромный, в рост человека, портрет царя, малиновые стулья для присяжных, большая деревянная скамья за решёткой, – всё было тяжёлое и внушало уважение. Окна глубоко уходили в серые стены; занавески толстыми складками висели над окнами, а стёкла в них были мутные. Тяжёлые двери отворялись бесшумно, и без шума, быстро расхаживали люди в мундирах. Лунёв осматривался, жуткое чувство щемило ему сердце, а когда чиновник объявил – "суд идёт", Илья вздрогнул и вскочил на ноги раньше всех, хотя и не знал, что нужно было встать. Один из четырёх людей, вошедших в зал, был Громов, – человек, что жил в доме против магазина Ильи. Он уселся в среднее кресло, провёл обеими руками по волосам, взъерошил их и поправил воротник, густо шитый золотом. Его лицо несколько успокоило Илью: оно было такое же румяное и благодушное, как всегда, только концы усов Громов закрутил кверху. Справа от него сидел славный старичок с маленькой седой бородкой, курносый, в очках, а слева – человек лысый, с раздвоенной рыжей бородой и жёлтым неподвижным лицом. У конторки стоял молодой судья, круглоголовый, гладко остриженный, с чёрными глазами навыкате. Все они некоторое время молчали, перебирая бумаги на столе, а Лунёв смотрел на них с уважением и ждал, что вот сейчас кто-нибудь из них встанет и скажет нечто громко, важно...
Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел в первом ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал на публику. Раза два его глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал в себе желание встать на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем людям в суде.
"Вор!.. Сына забил!.." – вспыхивало у него в голове, а в горле у себя он чувствовал что-то похожее на изжогу...
– Вы обвиняетесь в том, – ласковым голосом говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с тем, что Филимонов – судья...
– Скажите, подсудимый, – ленивым голосом спрашивал прокурор, потирая себе лоб, – вы говорили... лавочнику Анисимову: "Погоди! я тебе отплачу!"
Где-то вертелась форточка и взвизгивала:
– Й-у... й-у... й-у...
Среди присяжных Илья увидал ещё два знакомых лица. Выше Петрухи и сзади него сидел штукатур – подрядчик Силачев, – мужик большой, с длинными руками и маленьким,– сердитым лицом, приятель Филимонова, всегда игравший с ним в шашки. Про Силачева говорили, что однажды на работе, поссорившись с мастером, он столкнул его с лесов, – мастер похворал и помер. А в первом ряду, через человека от Петрухи, сидел Додонов, владелец большого галантерейного магазина. Илья покупал у него товар и знал, что это человек жестокий, скупой, дважды плативший по гривеннику за рубль...
– Свидетель! Когда вы увидали, что изба Анисимова горит...
– Й-у... ию-ю-ю, – ныла форточка, и в груди Лунёва тоже ныло.
– Дурак! – раздался рядом с ним тихий шёпот. Он взглянул – с ним рядом сидел чёрненький человечек, презрительно скривив губы.
– Кто? – шепнул Илья, тупо взглянув на него.
– Арестант... Имел прекрасный случай опрокинуть свидетеля, пропустил! Я бы... эх!
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике:
"Попался, – значит, виноват..."
– Скучно! – шепнул ему сосед. – Неинтересное дело... Подсудимый глуп, прокурор – мямля, свидетели – болваны, как всегда... Будь я прокурором – я бы в десять минут его скушал...
– Виноват? – шёпотом спросил Лунёв, вздрагивая от какого-то озноба.
– Едва ли... Но осудить – можно... Не умеет защищаться. Мужики вообще не умеют защищаться... Дрянь народ! Кость и мясо, – а ума, ловкости – ни капли!
– Это – верно...
– У вас есть двугривенный? – вдруг спросил человечек.
– Есть...
– Дайте мне...
Илья вынул кошелёк и дал монету раньше, чем успел сообразить – следует ли дать? А когда уже дал, то с невольным уважением подумал, искоса поглядывая на соседа:
"Ловок..."
– Господа присяжные! – мягко и внушительно говорил прокурор. Взгляните на лицо этого человека, – оно красноречивее показаний свидетелей, безусловно установивших виновность подсудимого... оно не может не убедить вас в том, что пред вами стоит типичный преступник, враг законопорядка, враг общества..
"Враг общества" сидел, но, должно быть, ему неловко стало сидеть, когда про него говорили, что он стоит, – он медленно поднялся на ноги, низко опустив голову. Его руки бессильно повисли вдоль туловища, и вся серая длинная фигура изогнулась, как бы приготовляясь нырнуть в пасть правосудия...
Когда Громов объявил перерыв заседания, Илья вышел в коридор вместе с чёрненьким человечком. Человечек достал из кармана пиджака смятую папироску и, расправляя её пальцами, заговорил:
– Божится, дурак, не поджигал, говорит. Тут – не божись, а прямо снимай штаны да ложись... Дело строгое! Обидели лавочника...
– Виноват мужик-то, по-вашему? – задумчиво спросил Илья.
– Должно быть, виноват, потому что глуп. Умные люди виноватыми не бывают... – спокойной скороговоркой отрезал человечек, форсисто покуривая свою папироску.
– Тут, в присяжных, – тихо и с напряжением заговорил Илья, – сидят люди...
– Лавочники больше, – спокойно поправил его чёрненький. Илья взглянул на него и повторил:
– Некоторых я знаю...
– Ага!..
– Народ – аховый... ежели прямо говорить...
– Воры, – подсказал ему собеседник.
Говорил он громко. Бросив папироску, он, складывая губы трубой, густо свистал, смотрел на всех нагло, и всё в нём – каждая косточка – так ходуном и ходила от голодного беспокойства.
– Это бывает. Вообще, так называемое правосудие есть в большинстве случаев лёгонькая комедия, комедийка, – говорил он, передёргивая плечами. Сытые люди упражняются в исправлении порочных наклонностей голодных людей. В суде бываю часто, но не видал, чтобы голодные сытого судили... если же сытые сытого судят, – это они его за жадность. Дескать – не всё сразу хватай, нам оставляй.
– Говорится: сытый голодного не разумеет, – сказал Илья.
– Пустяки! – возразил ему собеседник. – Великолепно разумеет, – оттого и строг...
– Ну, если сытый да честный – ничего ещё! – вполголоса говорил Илья, а когда сытый да подлый, – как может он судить человека?
– Подлецы – самые строгие судьи, – спокойно заявил чёрненький человечек. – Ну-с, будем слушать дело о краже.
– Знакомая моя... – тихо сказал Лунёв.
– А! – воскликнул человечек, мельком взглянув на него. – Па-асмотрим вашу знакомую...
В голове Ильи всё путалось. Он хотел бы о многом спросить этого бойкого человечка, сыпавшего слова, как горох из лукошка, но в человечке было что-то неприятное и пугавшее Лунёва. В то же время неподвижная мысль о Петрухе-судье давила собою всё в нём. Она как бы железным кольцом обвилась вокруг его сердца, и всему остальному в сердце стало тесно...
Когда он подошёл к двери зала, в толпе пред нею он увидал крутой затылок и маленькие уши Павла Грачёва. Он обрадовался, дёрнул Павла за рукав пальто и широко улыбнулся в лицо ему, Павел тоже улыбнулся неохотно, с явным усилием.
Они несколько секунд стояли друг пред другом молча и, должно быть, оба почувствовали в эти секунды что-то, заставившее их заговорить обоих сразу.
– Смотреть пришёл? – спросил Павел, криво усмехаясь.
– А эта – здесь? – спросил Илья смущённо.
– Кто?
– Твоя Софья...
– Она не моя, – сухо ответил Павел, перебивая его речь.
Они вошли в зал.
– Садись рядом? – предложил Лунёв.
Павел замялся и ответил:
– Видишь ли... я – в компании...
– Ну... ладно...
– До свиданья!
Грачёв быстро отошёл в сторону. Илья смотрел вслед ему с таким чувством, как будто Павел крепко потёр ему рукой своей ссадину на теле. Горячая боль охватила его. И было неприятно видеть на товарище крепкое, новое пальто, видеть, что лицо Павла за эти месяцы стало здоровее, чище. На той скамье, где сидел Павел, сидела и сестра Гаврика. Вот он сказал что-то, она быстро повернула голову к Лунёву. Увидав её стремительное, подавшееся вперёд лицо, он отвернулся в сторону, и душа его ещё более плотно и густо окуталась обидой, злобой...
Привели Веру: она стояла за решёткой в сером халате до пят, в белом платочке. Золотая прядь волос лежала на её левом виске, щека была бледная, губы плотно сжаты, и левый глаз её, широко раскрытый, неподвижно и серьёзно смотрел на Громова.
– Да... да... нет, – тускло звучал её голос в ушах Ильи.
Громов смотрел на неё ласково, говорил с ней негромко, мягко, точно кот мурлыкал.
– А признаете вы, Капитанова, виновной себя в том, что в ночь... подползал к Вере его гибкий и сочный голос.
Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, – и Веру, и судей, и публику. Голова её то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго...
– Признаю, – сказала Вера. Голос её задребезжал, и звук его был похож на удар по тонкой чашке, в которой есть трещина.
Двое присяжных – Додонов и его сосед, рыжий, бритый человек, наклонив друг к другу головы, беззвучно шевелили губами, а глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных смотрели на Веру, и все – с особенным вниманием, – оно было понятно Лунёву и противно ему.
"Судят, а сами щупают её глазищами-то", – думал он, крепко сжимая зубы. И ему хотелось крикнуть Петрухе: "Ты, жулик! О чём думаешь?"
К горлу его подкатывалось что-то удушливое, тяжёлый шар, затруднявший дыхание...
– Скажите мне... э, Капитанова, – лениво двигая языком и выкатив глаза, как баран, страдающий от жары, говорил прокурор, – да-авно вы занимаетесь проституцией?
Вера провела рукой по лицу, точно этот вопрос приклеился к её покрасневшим щекам.
– Давно.
Она ответила твёрдо. В публике раздался шёпот, как будто змеи поползли. Грачёв наклонился ещё ниже, точно хотел спрятаться, и всё мял картуз.
– Как именно давно?
Вера молчала, глядя в лицо Громова широко раскрытыми глазами серьёзно, строго...
– Год? Два? Пять? – настойчиво допрашивал прокурор.
Она всё молчала. Серая, как из камня вырубленная, девушка стояла неподвижно, только концы платка на груди её вздрагивали.
– Вы имеете право не отвечать, если не хотите, – сказал Громов, поглаживая усы.
Тут вскочил адвокат, худенький человек с острой бородкой и продолговатыми глазами. Нос у него был тонкий и длинный, а затылок широкий, отчего лицо его похоже было на топор.
– Скажите, Капитанова, что заставляло вас заниматься этим ремеслом? спросил он звонко и резко.
– Ничто не заставляло, – ответила Вера, глядя на судей.
– Мм... это не совсем так!.. Видите ли... мне известно... вы рассказывали мне...
– Ничего вам не известно, – сказала Вера. Она повернула к нему голову и, строго взглянув на него, продолжала сердито, с неудовольствием в голосе: – Ничего я вам не рассказывала...
Быстро окинув публику одним взглядом, она обернулась к судьям и спросила, кивая головой на защитника:
– Можно не разговаривать с ним?
Снова в зале поползли змеи, теперь уже громче и явственнее.
Илья дрожал от напряжения и смотрел на Грачёва.
Он ждал от него чего-то, уверенно ждал. Но Павел, выглядывая из-за плеча человека, сидевшего впереди его, молчал, не шевелился. Громов, улыбаясь, говорил что-то скользкими, масляными словами... Потом, негромко и твёрдо стала говорить Вера...
– Просто – разбогатеть захотела... и взяла, вот и всё... А больше ничего не было... И всегда была такая...
Присяжные стали перешёптываться друг с другом: лица у них нахмурились, и на лицах судей тоже явилось что-то недовольное. В зале стало тихо; с улицы донёсся мерный и тупой шум шагов по камням, – шли солдаты.
– В виду сознания подсудимой полагал бы... – говорил прокурор.
Илья чувствовал, что не может больше сидеть тут. Он встал, шагнул...
– Тиш-ше! – громко заметил пристав.
Тогда он снова сел и, как Павел, тоже низко наклонил голову. Он не мог видеть красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а в неизменно ласковом Громове за благодушием судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль:
"Сознайся я – и меня так же вот будут... Петруха будет судить... Меня – в каторгу, а сам останется..."
Он остановился на этих думах и сидел, ни на кого не глядя, ничего не слушая.
– Н...не хочу я, чтобы говорили об этом! – раздался дрожащий, обиженный крик Веры, и она завыла, хватая руками грудь свою, сорвав с головы платок.
Мутный шум наполнил залу. Все в ней засуетилось от криков девушки, а она, как обожжённая, металась за решёткой и рыдала, надрывая душу.
