Текст книги "Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– А как надо? – спросила старуха и сама же ответила: – Так и надо.

– Ты, мамонька, иди-ко спать, – сказала дочь, не сердито, но внушительно.

– Успею, – откликнулась старуха, она уже насытилась, её дёргала икота, но она всё ещё вкладывала в рот неверной, как бы пьяной рукой, кусочки пирога, отщипывая их пальцами, формы и цвета кореньев хрена.

– Гляди, вот до чего старики голодные, – сказал мне Егорша. – Им, ядри их чёрт, всё равно, что делается…

– А ты чёрного-то к ночи не поминал бы, паяц с ярмарки…

– Перестань, мать…

– Ему скажи, чтоб перестал, да, ему! – заговорила старуха басом и так глухо, точно в горле её кусок застрял. – Видали вы убогого такого, люди добрые? «Хочу, говорит, честным жить», а живёт со всеми зуб за зуб, никому – ни богатому, ни умному – не покоряется. То ему рёбра мнут, то – в тюрьму сажают. На улицу стыдно выйти из-за него, – рычала старуха всё гуще и озлоблённее; дочь её, сметая крошки со стола, хмурилась, Егорша, вытирая ладони о портки на коленях, посмеивался, подмигивал нам и этим довёл тёщу до того, что она, застучав по столу сухими кулаками, накинулась на него:

– Ежели во святы угодники метишь – не женись, рыжий бес, не мучай бабу зря…

– Ну, где же зря? – возразил Егорша, подмигивая. – Она, гляди, пятерых родила.

– Плюнуть тебе в хайло, – заревела старуха, – дочь взяла её под мышки, легко подняла и понесла к двери, говоря:

– Иди, иди, мамонька! Покушала, ну – отдохни…

Старуха, болтая ногами, держалась за живот и рычала, плевала на пол.

– Хорошо живёшь с женой-то? – спросил солдат.

Егорша ответил с жаром:

– Жена, брат, это… это, я тебе скажу, вся награда жизни моей! Ей-богу! Не будь её – забили бы меня, как гвоздь в стенку. А её даже злодеи мои уважают – умница, работница, песни поёт лучше городской актрисы…

Я спросил Егоршу, почему он в тюрьме сидел.

– Сажают! – очень правильно ответил он. – Вот последний раз земскому чего-то не так сказал, он меня и запрятал на целые три месяца. У нас тут дворянство кругом, господа – строгие, то есть требуют обращения, а в людях понимают меньше, чем в лошадях али собаках. Я прошлой осенью конюхом был у Лодыгина, а земский зятем ему приходится, ну и служит тестю, как тот пожелает. А до этого пруд чистил у купца Баюнова, громаднейший купец, морда красная сковородой, бороду бреет. Жулик такой, что хоть в цирке показывай. И всё на копейки считает: «За границей, говорит, весь счёт на часы да копейки и всякая работа идёт по шесть копеек в час, что ни делай, хошь нужник, хошь церкву». Он, сукин сын, хлопотал, чтоб меня окружным судом судили.

Я осведомился, за что. Егорша, сморщив лицо, почёсывая шею, усмехнулся:

– Так, пустяковина. Будто бы я его, быка такого, убить хотел, будто – покушение сделал. А я просто лопатой…

– По башке? – спросил солдат, поглядывая на Егоршу очень дружелюбно, с явным удовольствием.

– Нет… по плечу, что ли. Да ведь это так… просто: я замахнулся, а он подвернулся, – скучновато объяснил Егорша.

Вошла Палага, села на скамью возле девочки и оттуда сказала:

– Ты про бабушку Степаниду расскажи.

– Да, вот это случай свежий, – подхватил Егорша, снова оживляясь. – В страдную пору тут бобылка померла на жнивье, надорвалась и – в землю носом! Мужики покойников уважают, а тут, сами знаете, хоронить – не время, да и некому – бобылка. Работала она у Костюхина – есть такой деляга, живоглот. Уговаривают его: на твоей полосе померла – тебе и хоронить. Ну, у него свои резоны: не у меня она силу потеряла, а у всех, кто её нанимал. Затеялся спор. Лежит старуха на меже, раздуло её горой, сутки лежит и другие, вонь пошла от неё, ну и слухи тоже: умерла, а – почему? Неизвестно. Того гляди, полиция вступится, и тут уж – раскошеливайся! Костюхин настоял: хоронить вскладчину и первый внёс рубль шесть гривен – заработок её. Ну, сколотили кое-как четыре с двугривенным, я взялся гроб сделать, – я свои деньги у богатого в кармане держу! – усмехнулся он, подмигнув солдату. Рассказывал он очень живо, в светлых глазах его блестели острые улыбочки, обветренная кожа скуластого лица смешливо морщилась, и беззаботная бородка как будто росла.

– Ну, ладно! Пошли к попу, а он и говорит: «Кто вас знает, отчего она померла? Тут требуется полиция. Но, жалеючи вас, между прочим, отпою за десятку». Туда-сюда – не уступает! А тут ещё с гробом ошибся я – покамест работал, старуху-то ещё боле разнесло. Ну, как же быть? Заплатили попу десяточку, а покойницу на погост повезли так: она – на телеге вдоль, а гроб в ногах у неё поперёк. А в могилу положили сперва её, а гроб поставили сверху, иначе – не выходило! Вот какие похороны бывают…

– Случай-то хоть и свежий, а – невесёлый, – хмуро сказал солдат, а Палага тихонько выговорила:

– Пойдёте дальше – расскажете, как люди живут…

– Н-да, живём – туго. И даже надеяться не на что, и ждать нечего. Живёшь? Ну, и привыкай. Мне вот скоро четыре десятка минет, а работать я начал с восьми лет, и на работу – охочий, не лентяй, нет! Однако сами видите, лишнего – не выработал.

– Зато душа хорошая, – сказала Палага.

– Душа не корова – молока не даёт, – откликнулся муж. – Не-ет, своим горбом лишнего не наживёшь, лошадёнку надобно, хоть – махонькую, хоть на двух ногах, вроде меня. Обязательно, друзья, для добычи лишков требуется скотина да наш брат – бездомный батрачок. Кабы мастерство знать, да в деревенском быту какому мастерству научишься? К тому же и мастеровой живёт в чужих оглоблях.

– Да, стеснительно живём, – сказал солдат, кивая лысоватым черепом.

– Простору – много, а деваться – некуда! Я ли не странствовал? Родился в Вологодской губернии, а – вот куда занесло. И везде – как на ниточке висишь. В одном повезло: жену хорошую случайно нашёл. Как-то, под вечер, иду около Симбирска, рассчитался с заводишка суконного, гляжу: около дороги – телега, у телеги – баба, воет, тут же и другая на пенёк присела. Подошёл: что случилось? Оказывается – переселенцы, в Сибирь поехали, а мужик по дороге запил, пропил всё домашнее барахло, а теперь вот выпряг лошадь и пошёл её пропивать. От своих вторые сутки отстали, догнать не на чем, да и незачем, ну что делать? Вот так и нашёл я жену с тёщей…

Странно и глубоко печально было слушать его: он и о своей неудачной жизни говорил всё так же усмешливо, играючи, не чувствовалось в словах его ни уныния, ни озлобления на судьбу, никакой горечи, звучала только привычно весёленькая и уже навсегда вкрепившаяся безнадёжность; её-то, вначале, я и понял как игру на удальство. Подумалось: «Весело скрипит, а под корень сломлен».

Солдат слушал его, сидя прямо, как деревянный, молча прикрыв сердитые глаза, шевеля пальцами рук, положенных на стол, точно играя на невидимых и неслышных гуслях.

– Вот прикрепились здесь, – продолжал Егорша. – Село этим летом наполовину выгорело, ну кое-какая работёнка есть. А деревня эта опасная, тут, считай, почти в каждой избе носовая болезнь, сифилис действует, гундосят все…

– Ну, уж – все! – поправила его жена. – Что зря порочишь!

– А кого я порочу? Тут, года четыре назад, какое-то войско стояло по случаю бунта, что ли, так солдаты всех баб, девок перепортили.

– Ой, что ты! Есть здоровые…

– Ты доктор? А мне доктор говорил, Пётр Васильев. «Береги, говорит, детей…» Никого я не порочу. И солдат тоже. Солдаты за себя не отвечают, они на присяге, как на коне, куда конь скачет, там люди и плачут.

– Любишь ты поговорки, – угрюмо сказал солдат.

– Одна утеха, – ответил Егорша, – ничего не осталось, как шутки шутить. Нет ни земли, ни лошади – ни хрена! Одна жена, да тёща, да таракан во щи.

Вошла старуха с грудой тряпья в руках и зарычала:

– Будет уж языки чесать! В сенях – текёт, я тут спать лягу. Вы, прохожие, на чердак идите.

Бросив тряпьё на пол, она продолжала:

– Ходют тут, всякие. А – чего ходют? Всё – спрашивают.

– А ты бы не ворчала, мама, – посоветовала дочь.

– Она без этого не живёт, – сказал Егорша. Ползая на коленях, расстилая тряпки по полу, старуха пригрозила:

– Вот они придут в город, скажут: в деревне Синюхиной мужик живёт языкатый, отрезать бы ему язык-от…

Егорша проводил нас в предбанник.

– Уж вы как-нибудь там устроитесь… Сенца бы туда, да скота не имеем, а для себя сена не держим, – не научились сеном-то питаться…

– Неглупый мужик, – пробормотал солдат, устраиваясь около трубы. – Неглуп. А – лишний. Эх, чёрт вас…

Он матерно выругался и замолчал. По соломе крыши неустанно и назойливо барабанил дождь. Тихий его шорох упрямо заставлял вспоминать речи Егорши. Крупная капля метко попала мне в глаз. Минут через пяток внизу, в предбаннике, послышался приглушённый голос Палаги:

– Посидим здесь, пока она уснёт.

– Ух, ядовита старушка, – тяжело вздохнул Егорша. Помолчали. Потом снова заговорила жена тихонько, но внятно.

– Нехорошо как вышло…

– Что?

– Зашли к нам бедные люди, а мы их – объели.

– Ну, ничего! Нас – тоже объедают. Они и украсть не побоятся и милостыню попросить не постыдятся. А нам с тобой – не красть, не просить…

И вдруг скрипнула дверь, раздался густой и как бы торжествующий шёпот старухи:

– Вот ругаете меня, а я, покуда вы ели, куски-то со стола всё в подол, всё в подол…

– Да иди ты – спи! – почти крикнула Палага, а Егорша проворчал:

– Экое наказанье…

– Ду-ураки! Глядите сколько! Когда ты меня, дура, потащила – испугалась я: ох, уроню куски…

Сильно хлопнула дверь, стало тихо. И даже дождь как будто обессилел. Солдат снова крепко выругался.

– Ты что? – спросил я.

– Капает на меня. Изба, мать вашу… Избавили мужика… от всякого смыслу, трещит, как скворец…

Минуту он возился молча, переползая на другое место, потом зарычал, как старуха:

– Слова придумывают: изба – избыток. Сволочи. Лексей – слышишь? Избыток, а? Старуха-то? Куски прятала… слышал? Избыток… Давить надо сукиных детей, мать…

– Ты кого ругаешь?

– Кого надо. Мужик-то – как про нас… Не дурак мужик. И хорошо, что не богат. А – будь богат, тоже сволочью был бы. Избыток, растак вашу… – Ворчал он долго, ещё раза два ползал в пыли чердака, меняя место, на него, должно быть, везде капало. Капало и на меня, но я уж притерпелся. Потом солдат как-то вдруг захрапел, засвистел носом. Через некоторое время, сквозь дремоту, я снова услыхал голос Егорши:

– Ну, не плачь! Что поделаешь? Конешно, лучше бы мать умерла – легче было бы нам…

– Ты подумай! Ведь третий ребёнок…

– А чем бы кормили, будь они живы? По миру посылать?

– А Яша слепнет…

– Самим бы не ослепнуть, – сказал Егорша.

Беседовали они долго, и под шелест их голосов я уснул. Солдат разбудил меня на заре. Дождь иссяк, и мы ушли тихонько, как бы опасаясь разбудить хозяев.

Давно это было. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь хотелось написать о невесёлой жизни весёлого Егорши и милой жены его. А теперь вспомнилось и написалось потому, что на днях был у меня приятель, один из тех замечательных наших партийцев, которые зорко наблюдают за строительством новой жизни в деревне и отлично умеют возбуждать в крестьянстве сознание необходимости двигать жизнь по широкому пути к социалистической культуре. Приятель мой начальствует над целым краем и, объезжая его по службе революции на аэросанях, остановился в одном большом селе. День был выходной и солнечный, весёлый, время послеобеденное, но на улице ещё пусто. Аэросани остановились на площади у церкви, шофёр стал осматривать, всё ли в порядке. Первыми из ворот посыпались, конечно, ребятишки, за ними поползли старухи, деловой народ заседал в сельсовете. Одна старушка, подойдя вплоть к саням, удивляется:

– Ба-атюшки мои, чего состроили! Так само собой и бегает?

Приятель мой видит: хотя и старуха, а – из бойких, глазенки у неё живые, умненькие. Сам он тоже человек очень бойкий; шутливый и в знакомстве с деревенским людом намётанный. Объясняет старушке:

– Да вот, бегает! Конечно, не без нечистой силы, черти двигают, хотя их не видно, а они – тут.

Но старушка шутку понимает:

– Чертей-то, говорят, нету.

– А были?

– Не видывала. А ты, товарищ, над нами не смейся, мы понимаем – лектричество действует. Эх, вот бы на эдаком покататься, покуда второе-то пришествие не настигло!

Приятель спросил, будто испугавшись:

– А оно будет, второе-то?

– Бают – будет.

– А кто придёт?

Старушка отвечает:

– Как нам, тёмным, знать? Наверно – вроде тебя, какой-нибудь эдакой.

Публика смеётся, а старушка, любуясь своей бойкостью, балагурит:

– Прокатиться бы разок да рассказать на том свете, какие у нас предметы делать научились.

– Ну, – говорит приятель, – ежели у тебя такая задача – садись, едем!

– Одна? Ты бы и соседок пригласил.

Натискал товарищ в сани пяток старух, повёз их в поле, гонит во всю силу, смеются старухи, повизгивают, как девушки, – довольны. Возвратился в село, а на площади уже сотни две народа, молодёжь издевается:

– Что, не пригодилось старьё, назад привёз?

– Почём с головы за провоз берёшь?

А один парень, будучи немножко под хмельком, ревниво и задорно спросил:

– На старухах колхоз строить хочешь?

В этом месте приятель сказал мне:

– Гляжу я на людей, слушаю смешки и думаю: должность моя вроде губернаторской, по старой мерке. А ведь в старину с губернатором этак-то и во сне не говорили, как со мной говорят. Думаю, и в душе солнце светит. Агитнули глубоко!

Подошёл ко мне солидный бородач, спрашивает:

– Куплена машина-то, или сами построили?

– Сами.

– В Горьком, значит. Так я и думал, а спросил для поверки. Вот видите, граждане, сами рабочие строят. Это надобно оценить. А стариков покатать можешь, товарищ?

Приятель мой покатал и стариков, а когда вернулись на площадь, бородач заявил, обращаясь к односельчанам:

– Он, граждане, товарищ этот, хорошо сделал, что вот показал нам, куда рублишки наши идут. А то мы здесь, в глуши, читаем, слышим – строят! А что строят – не видим. Поэтому я, в знак радости, приношу на заём двадцать пять рублей, – кто ещё желает?

И неожиданно «в знак радости» мужики собрали сто сорок целковых, так что шофёр даже предложил:

– Не поехать ли нам, товарищ Матвей, по краю народ катать? Большую помощь Автодору окажем.

Молодёжь празднично галдит, смеётся, а бородач всё настойчивее щеголяет своей гражданской сознательностью, внушая кому-то:

– При советской власти жизнь стала убедительная, она теперь и стариков переучивает.

– Переучишь вас, чертей болотных, – кричат ему из толпы.

Разгорается «спор двух поколений»; какой-то аккуратно одетый старец задорно говорит:

– Мы, старики-то, быстрей молокососов учимся, потому – сами много знаем…

– Не столько знаете, как воняете.

– Вредоносные вы…

– Не все! Знай правду – не все!..

– Забились в старину, как гвозди в стенку…

– Без клещей – не выдерешь.

– Выдирают…

Но большинство граждан, окружив аэросани, похлопывают и гладят машину ладонями, точно лошадь, и кто-то сообщает:

– Теперь и гражданин крестьянин в инженеры пройти может.

– Ну, а как же?

– Наша власть способствует…

Снова появился пьяненький парень и – задорится:

– А вот я, товарищ, пропиваю деньги! Заработал и – прогуливаю! Я гулять люблю…

– Озорничать, – подсказали из толпы.

– Правильно, – согласился парень. – Озорничать я – прилежный.

– А работать?

– И работать. У меня, товарищ, такие трудодни – ух! Могу с круга спиться…

Его уговаривают:

– Не дури. Не показывай себя глупее, чем ты есть.

– Я глупый? – кричит парень, явно намереваясь разыграть скандальчик, но его сжимают и оттирают прочь широкие плечи «граждан крестьян». Слышно, как он орёт:

– А может, я со скуки глуп?

На его месте становится другой, тоже рослый мужик и тоже немножко под хмельком. Одет солидно, в городском хорошем пальто, в чёсаных сапогах, новенькая меховая шапка сдвинута на затылок, обнажая широкий лоб; лицо – сухое, остроносое, голубоватые глаза серьёзно прихмурены, подбородок бритый, рыжеватые, лихо закрученные усы придают лицу выражение решительное, и сразу видно, что человек этот цену себе знает.

– Это вы, товарищ, значит, культуру показываете нам? Успехи механики в деле индустриализации? Очень хорошо. Вроде как приехали к дикарям и желаете, чтобы удивлялись?

Приятель мой спросил его: кто он?

– Тут меня знают, – не без гордости ответил он, а тот час же из толпы крикнули:

– Это наш!

– Потомственный здешний батрак.

– Он у нас – поучительный.

– А кто отец мой? – спросил крестьянин, обращаясь к толпе, и получил ответ:

– Отца у него в пятом году убили…

– Тоже батрачок был.

– На десятине сидел сам-пят.

– Стойте! – сказал парень, подняв руку. – Убивают и зря, а тут, надо прямо сказать: убили за приверженность к правде революции. Верно?

– Верно, верно!

– То-то! И опять же: кто убил?

– Износковы.

– Тут у нас такие живоглоты были. Износковы.

– Мироеды.

– Теперь – ясно, товарищ? И предлагаю вам пожаловать ко мне.

По настроению парня, по отношению односельчан к «потомственному батраку» приятелю моему показалось, что его хотят как будто немножко «разыграть» или устроить длительный словесный бой с этим типом. А уже поздновато было, догорала вечерняя заря.

– Пожалуйте, – настаивает парень, раздвигая толпу рукою. – Прошу и граждан, которые желают. Как вы руководите культурой, товарищ, то вам будет интересно.

– Ненадолго, – предупредил товарищ.

– Не задержим, – ответил мужик. – Дельце не крупное и простое.

Пошли. Привёл он к новенькой в три окна избе, с крытым крыльцом на резных колонках, обил в сенях валенки от снега, гостеприимно и молча открыл дверь в избу, освещённую лампой, спускавшейся с потолка. Потолок и стены оштукатурены, выбелены, пол окрашен, на полу, в переднем углу – широкий матрац, застланный простынёй, из-под одеяла, на подушки, высунулись три головы, на одной ещё блестят глаза, две другие утонули в крепком сне. На деревянной кровати, хорошей столярной работы, сидит молодая женщина, кормит ребёнка, она, видимо, не очень довольна гостями и строго приказывает:

– Закрывайте дверь, а то дети простудятся.

В переднем углу небольшая полка книг, над ней портреты Ленина, Сталина; около печи, у стены, новенький, зелёный шкаф с посудой, рядом с ним, на столике, блестит самовар. Вслед за хозяином пошло в избу человек десять, они встали у двери, а он прошёл вперёд, к обеденному столу и, предложив товарищу стул, сказал:

– Вот посмотрите, как советский крестьянин-колхозник примеряется жить. Конечно, можно бы обоями оклеиться, однако, во избежание тараканов, обои отрицаю. Так что кое-какую заботу о культуре имеем, в меру возможности. Тоже и понимать в существе жизни начинаем кое-что. – Говорил он хвастливо, но в то же время как бы спрашивая глазами: так ли всё это? Сухое, суровое лицо его стало мягче. Приятель спросил:

– Партиец?

– Это – впереди. Покамест – советский колхозный гражданин. Трудодней у меня порядочно вышло, получил по шесть кило, кроме всего прочего, на лесозаготовках прирабатываю. Есть корова. Купил жене пальто за тридцать пять червонцев, – могу показать.

– Не надо, – сказала жена, укладывая ребёнка в кроватку, рядом со своей.

– А ты бы, вместо пальто, корову другую купил, на твою семью одной мало, – посоветовал товарищ.

– Вот видишь? – обрадовалась жена. – Я тебе тоже говорила!

– Значит – ещё корову надо купить? Так, – неопределённо сказал хозяин.

– Дети у тебя на полу спят, это им нездорово.

– Кровать надо? Понимаем. А где её поставить?

– Пришей к избе ещё комнату.

– Ещё-о? – насмешливо протянул хозяин, – какой ты добрый!

И, прищурясь, он спросил:

– Ты, что ж, в кулаки загоняешь меня? Тебе – какая власть дана: дело делать али шутки шутить?

– Шутить с тобой я буду после того, как ты вторую корову купишь, да комнату пристроишь, да и вообще начнёшь образцово жить в пример другим. Получишь ты за это премию, вот тогда мы с тобой и пошутим, – сказал ему товарищ.

– Слышите, как власть наша говорит? – обратился хозяин к людям. Они слушали молча, изредка покашливая, перешёптываясь, количество их незаметно возрастало, они, плотной массой, занимали уже почти половину комнаты, и от их дыхания огонь лампы потускнел, в избе становилось сумрачно. Пристально глядя на товарища, хозяин продолжал:

– Работать, конешно, следует без расчёта на премии, ведь премии-то мы вроде как сами себе выдаём. К тому же я здесь не один таков, есть не хуже меня, а получше.

Приятель мой спросил: сколько времени грудному ребёнку? Оказалось: две недели. Тогда приятель поставил ещё вопрос:

– А ты, поди-ко, уже спишь с женой-то?

– Ну, а как же? На то и жена.

Даже в сумраке видно было, что жена густо покраснела, а женщины зашептались слышнее, раздались смешки, вздохи. Тут приятель произнёс маленькую речь о необходимости беречь женщин после родов и ещё раз сказал о пользе второй комнаты, где жёны в последние месяцы беременности и некоторое время спустя после родов могли бы спать отдельно от мужей. В ответ на эту речь раздался одобрительный гул бабьих голосов:

– Верно, товарищ!

– Вот – спасибо, что сказал!

– Уж это – так надобно нам, бабам…

Высунулась бойкая старушка, которая обещала рассказать на том свете про аэросани, – высунулась и торжественно заявила:

– Вот она, тётки, наша-то власть – видали? Молодой, а – какие дела понимает! А бывало, становой пристав али урядник…

Речь её прервал густой мужской голос:

– Насчёт второй горницы – правильно! От нашей тесноты ребятишки страдают, приходится им раньше время понимать чего не надо…

Хозяин утвердительно кивнул головой:

– Это-так! Признаюсь за всех: на одной постеле – не воздержишься. И про детей – верно. Эх, дела-то сколько!

– Радио у вас нет, – заметил товарищ. Хозяин нахмурился:

– Радио нет! – подтвердил он. – Оно, радио-то, елементов требует, а за елементом надо в город ехать, почти сотню километров. Радио нам – не присягает.

И, повысив голос, он начал говорить строго:

– Ты вот слышал, как пьяный человек кричал, что он – от скуки глуп? Это он крикнул из души. Жить нам скушновато, особенно тем, которые города понюхали, в Красной Армии служили. И деньжонки есть, и зарабатывать их приятно стало, а как откачнёшься от работы, примерно, в выходной день; так, знаешь, и… некуда себя ткнуть. Нас тут около трёхсот домов, а собраться негде.

Товарищ напомнил о церкви.

– Думали про церковь, – сказал хозяин. – Мала, стара, тёмная, скуку в ней, может, сто лет копили. Нет, церква нам не играет. Конешно, и её можно в пользу обратить, а думаем, что лучше бы нам новенький домок взогнать для собраний.

– Клуб называется, – сказал кто-то из толпы.

– Клуб не клуб, а дело нужное. Молодёжь у нас в школе спектакли ставит по «Театру в деревне», школа от этого, от возни в ней, много терпит, а удовольствия народу – маловато. И пьески – для глупых.

– Ну, что же? Старайтесь, это в вашей доброй воле, – сказал товарищ, а хозяин продолжал:

– Ежели всё пойдёт так, как пошло, – мы построимся. У нас тут свои плотники найдутся, они могут сгрохать домик, хоть в три этажа. А до той поры ты бы, товарищ, помог нам, достал бы небольшой, сил в двадцать, что ли, моторчик, тогда мы бы всё село осветили, да и радио завели, между прочим…

Эти слова особенно взволновали граждан, вперебой раздались крики:

– Керосину не хватает нам, товарищ!

– Лампочки зажечь надо…

– Вон как чуваши осветились!

– Тише, пожалуйста! – попросила хозяйка, – детей перепугаете.

– Ну да, испугаешь их!

– Чего наши дети боятся? – как будто сожалительно спросил кто-то.

Граждане действительно забыли и о чистоте крашеного пола, и о детях на матраце, они гуртом двинулись к столу, и бородатый мужик, «похожий на портрет писателя Короленко», убедительно говорил, заглушая всех:

– Нам, товарищ, надобно жить сообразно городу, как в нём налаживается. А то – что же будет? Одни – так, другие – эдак! Опять, значит, разрез народа надвое? Сам видишь, товарищ, недостаёт нам многого…

– Верно! Стесняют недостатки ход жизни нашей, – подтвердил потомственный батрак.

А пожилая высокая женщина жаловалась:

– Надобно, чтобы такие вот, как ты, дохожие до всего, приезжали к нам почаще.

– Слыхал голос народа, товарищ? – спросил хозяин, усмехаясь, и по лицу его видно было, что он очень доволен беседой.

…Я записал этот рассказ о «недостатках» так, как слышал его из уст «до всего дохожего» товарища.