Текст книги "Песни, запрещенные в СССР"

Автор книги: Максим Кравчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Порванная струна

На работе мой дом, и гитара моя как одежда,

Что записано в лентах – пустая надежда,

Много было друзей, званых встреч – неизбежно,

Но гитара до гроба подруга, как прежде… Виталий Крестовский, «Гитара»

_{Виталий Крестовский}

Среди великолепной ленинградско-питерской плеяды запрещенных исполнителей чуть особняком стоит это имя. Его творческое наследие исчисляется всего парой концертов, сделанных в эпоху магнитиздата, и единственной прижизненной пластинкой. Казалось бы, ничтожно мало по сравнению с десятками пленок его коллег, но зато уровень, на котором выполнены эти работы, ставит исполнителя в один ряд с лучшими из лучших. Безоговорочно!

Догадались? Конечно, мое вступление посвящено Виталию Крестовскому.

Вдова исполнителя Марианна лет десять назад написала небольшую заметку в память о муже. Я привожу ее текст с небольшими дополнениями.

«Творчество Виталия Крестовского хорошо известно любителям “одесской” песни, завоевавшей огромную популярность как у россиян, так и в эмигрантской среде.

Мелодии песен “Сегодня Сонечка справляет именины”, “Рахиля”, “Чемоданчик” стали и сопровождением шумного застолья, и спутником в долгой дороге, и связью с покинутой Родиной.

Мало кому известно, что под псевдонимом Виталий Крестовский скрывается имя Валерий Цыганок. Специфика жанра не позволяла Валерию выступать под своим именем: в те времена это было более чем опасно.

Начал Виталий Крестовский как профессиональный музыкант и певец в ресторанах Ленинграда. Учился вокалу у профессора консерватории Р. В. Иоффе, которая не пророчила своему ученику оперной карьеры, но была убеждена, что перед ней будущий артист: необычная окраска голоса, манера исполнения, темперамент говорили о несомненном таланте и блестящем артистическом будущем.

Уже тогда родились первые песни: “Рахиля”, “Сигарета”^[7] и другие.

Популярность, какой тут же стали пользоваться эти композиции, натолкнула Валерия на мысль записать магнитофонный альбом в этом жанре. Работая с ансамблем “Крестные отцы”, он выбрал себе псевдоним, созвучный названию ансамбля, – Виталий Крестовский. Успех альбома, записанного с “Крестными отцами”, был ошеломляющим.

_{Николай Резанов и Виталий Крестовский во время работы над пластинкой «Эх, ты жизнь кабацкая»}

Пленки моментально разошлись по всей стране и даже “переплыли” океан. Вокруг имени Крестовского стали возникать легенды: говорили, что Виталий – одессит или даже эмигрант. Никто не знал, что этот “одессит” и “эмигрант” параллельно со своей музыкальной диссидентской деятельностью ведет вполне законопослушный образ жизни, работая заместителем директора Ленинградского завода по ремонту вычислительной техники.

После нескольких неудачных попыток пробиться на радио и телевидение Виталий продолжал подпольную запись магнитофонных альбомов. Неисчерпаемая энергия, жажда жизни и вера в успех помогли Виталию выпустить еще несколько проектов.

С конца семидесятых годов, без малого полтора десятка лет, певец не записывал новых концертов, однако продолжал писать новые произведения “в стол”.

На единственной пластинке в романсе-исповеди “Гитара” он споет:

Я тебя изучил и в забвенье на время забросил,

О тебе позабыл, но писать песни, к счастью, не бросил,

Как родник изнутри, в грудь мою застучало,

И опять началась эпопея сначала…

В 1992 году появился, наконец, первый официально выпущенный виниловый диск “Эх, ты, жизнь кабацкая!”, где ему аккомпанировали легендарные “Братья Жемчужные”. За ним должны были последовать другие.

Работа над ними была прервана неожиданной смертью Виталия от инфаркта. Валерий Павлович Цыганок – Виталий Крестовский умер 28 декабря 1992 года, в год своего пятидесятилетнего юбилея, через два дня после презентации первой пластинки».

Солнечный бард

Я для мамы моей под судом не стоял,

Просто что-то не там и не так я сказал,

Для нее в лагерях столько лет не сидел,

Был в чужой стороне, просто был не у дел… Александр Лобановский, «А для мамы моей я всегда молодой…»

_{Александр Лобановский}

Даже сейчас, в XXI веке, когда количество любой информации превысило все мыслимые пределы, это имя известно далеко не каждому. Зато его песни знают все. И, бьюсь об заклад, это не пустые слова! Не верите? Хорошо. Назову несколько навскидку: «Сгорая, плачут свечи»^[8], «Эх, сенокос!», «Уронила руки в море», «Сексуальный штопор», «Проститутка Буреломова»… Всего, между прочим, в творческом багаже артиста более 2000 произведений! Незаурядный талант и сумасшедшая, бьющая не просто ключом, а камчатским гейзером энергия позволили ему не сдаваться и двигаться вперед в моменты самых жестоких испытаний, уготованных судьбой. Было все: скитания по Союзу с «подругой-гитарой» и бесконечная смена профессий, долгие годы воркутинских лагерей и четверть века запретов властями официальных выступлений. В его судьбе словно в зеркале отражается советская эпоха, когда путь одаренного автора – исполнителя песен, не отвечавших содержанием «кодексу строителя коммунизма», оказывался настолько тернист, что не пожелаешь и врагу. И это еще мягко сказано.

Часто в публикациях о нем мелькает определение: «Солнечный бард». Говорят, этим прозвищем одарила коллегу легендарная певица Алла Николаевна Баянова.

Чем руководствовалась королева романса? Может быть, не по годам юношеский пыл и добрый нрав музыканта натолкнули ее на эту аллегорию? Точно не известно.

Но прозвище осталось и прижилось, да и сам его обладатель вроде не возражает быть «солнечным», а бард он и так… от Бога!

Александр Николаевич Лобановский родился в феврале 1935 года в Ленинграде.

Отец погиб на фронте в самом начале войны при обороне родного города. Сына воспитала мать, привившая ему с детских лет любовь к музыке и русской песне. В 1949 году Саша Лобановский поступил в Нахимовское военно-морское училище. В то время классы и кубрики воспитанников располагались прямо на борту крейсера «Аврора», отголоски выстрела которого мы слышим по сей день. Именно здесь в начале 50-х родились у Саши первые песни.

Любая творческая натура не терпит запретов, и курсант Лобановский не стал исключением – морская служба не пришлась ему по нраву. По окончании в 1952 году училища он поступил в юридический институт. Окончив вуз, несколько лет прослужил следователем в милиции. Но и поприще «борца с преступностью» не прельщало одаренного молодого человека – душа тянулась к песне, а руки – к гитаре.

С начала шестидесятых годов Александр Лобановский начинает путь менестреля.

Помните, как в песне: «От Питера до Рима кочуют пилигримы…» Кочевал с любимой гитарой и наш герой, правда, до Рима в те годы ему по понятным причинам было не добраться… Не беда!

Александр колесит по стране, меняя адреса и профессии: рабочий на заводе в Ленинграде, смотритель кладбища в Ленинградской области, взрывник на свинцовом руднике в Северной Осетии, заведующий клубом в Магаданской области, грузчик в Нагаевском порту, рабочий-шурфовщик в прибалхашской пустыне, руководитель агитбригад, сотрудник геофизической партии на Хибинах, вокалист ресторанного оркестра в Воркуте. Не биография – РОМАН!

В тот же период Лобановский заочно оканчивает философский факультет ЛГУ, а позднее (уже в восьмидесятых) – Академию культуры имени Крупской по специальности «режиссура».

В 1962 году начинаются первые выступления автора-исполнителя по путевкам общества «Знание». В 1964 году судьба столкнула его со знаменитым французским шансонье Франсисом Лемарком во время гастролей последнего по Союзу. Встреча оказалась судьбоносной – Александр Лобановский окончательно определился в своем желании стать профессиональным бардом. В 1969 году его принимают в штат Курганской филармонии в качестве автора-исполнителя. Он стал первым во всей истории КСП, у кого в трудовой книжке стояла официальная запись: «Автор-исполнитель песен».

Однако, невзирая на видимое признание, концерты маэстро продолжали иметь полуофициальный статус. На каждую гастрольную поездку приходилось получать спецразрешение от контролирующих культуру органов власти.

Репертуар Лобановского вызывал стойкое неприятие у многочисленных репертуарных комиссий и прочих чиновников от музыки. Многие песни шансонье балансировали, что называется, «на грани фола». Шуточные, игривые, подчас с налетом эротизма, они пугали власть страны, где «нет секса». Многочисленные подпольные «квартирники», концерты «для узкого круга», «творческие встречи» – подобным вещам не было места в советской действительности. КГБ не спускал зорких глаз с артиста, ища малейший повод упрятать скандально известного барда за решетку. Вскоре таковой нашелся.

Патриарх советского магнитиздата, известный коллекционер и первооткрыватель таланта Аркадия Северного Рудольф Фукс в статье «Единственный профессионал», опубликованной им уже в эмиграции, в 1981 году, в нью-йоркской «Новой газете», пишет:

«Профессионализм – вещь серьезная. Только будучи истинным профессионалом, можно рассчитывать на успех в любой области – будь то искусство, наука или техника. Но в каждом правиле бывают исключения. В СССР такими исключениями являются профессиональные спортсмены, которые, как известно, считаются “любителями”, и барды, среди которых есть представители всех без исключения профессий: Высоцкий – актер, Галич был драматургом, Окуджава – поэт, Визбор – журналист, Кукин – тренер, Клячкин – инженер-строитель, Дольский – экономист, Алмазов – писатель. И только один из представителей этого славного жанра открыто и безоговорочно говорит про себя: “Я – профессиональный бард”. Это Александр Лобановский. Утверждая это, он имеет в виду, что больше ничем, кроме сочинительства и исполнения песен, не занимается.

Александр Лобановский – фигура сложная и во многом противоречивая. Известно, что он самый плодовитый из бардов. Он издавна выработал правило и железно следует ему: писать каждый день по новой песне. А так как к этому решению он пришел более 15 лет назад, легко себе представить, сколько песен он уже создал…

Впервые с именем Александра Лобановского я столкнулся, как это ни странно, на страницах советских газет. В фельетоне, названия которого я, к сожалению, уже не помню, напечатанном в ленинградской молодежной газете “Смена” приблизительно в 1965 году, рассказывалось о некоем барде, ведущем весьма праздный, по мнению авторов, образ жизни. “Со смаком” описывался его день, переговоры с антрепренерами и представителями молодежных и профсоюзных организаций, желавших пригласить барда для выступления, препирательства из-за гонорара, сам концерт, где бард исполнял “неизменно пошлые” и “просто неприличные песни”, и т. д. В конце авторы недоумевали, как могут устроители таких концертов быть столь неразборчивыми и приглашать для совместных выступлений “талантливую Аду Якушеву” и “бездарного Александра Лобановского”.

Подобные фельетоны в Советском Союзе только создают рекламу тому, кого призваны высмеять или опорочить. Я тоже заинтересовался им и его творчеством, но встретился и услышал его не сразу, а только через несколько лет, так как после окончания института должен был уехать на периферию.

Однажды, уже после возвращения в Ленинград, меня пригласили к одному весьма активному коллекционеру магнитиздатовских песен, пообещав, что услышу Лобановского.

Послушать его собралось много народа. Некоторые явились даже с женами, о чем, как мне кажется, впоследствии пожалели. Лобановский уже сидел с гитарой в руках у столика, уставленного несколькими микрофонами. У ног его стоял объемистый портфель, наполненный тетрадями с текстами песен, и он занимался составлением программы предстоящей записи. Хозяин подвел меня к нему и представил.

Выглядел единственный профессиональный бард России, о чем он сам не преминул заявить в самом начале записи, весьма импозантно. Его крупная фигура была облачена в толстый вязаный свитер, волосы “поэтически” взлохмачены, на крупном, ничего не выражавшем лице – фатовские усики, глаза прикрыты темными, несмотря на пасмурный день, очками. Его медовый тенорок представлял большой контраст с крупной фигурой.

Обсуждение записи предстоящего концерта заканчивалось уже в моем присутствии. Лица, финансировавшие запись, настаивали на том, чтобы было побольше, как они говорили, “похабных” песен, считая, что они особенно удавались автору. Лобановский вяло отнекивался, кося глазами в сторону женщин; но потом все же уступил, согласившись после каждых трех неприличных песен петь две-три приличные, и запись началась.

Сначала довольно приятным тенорком он объявил, уже для записи, что лента предназначается для таких-то и таких-то коллекционеров, для которых такого-то числа ленинградский бард Александр Лобановский и поет свои песни. Но перед этим он почему-то пропел несколько строчек какой-то песенки про Магадан, объявив его своим родным городом и местом, где началась его творческая карьера.

Весь концерт, длившийся более четырех часов, представлял весьма забавный музыкальный винегрет из очень неплохих и мелодичных лирических песен, песен, мягко говоря, эротических и песен просто не совсем приличных, но прямой похабщины я так и не услышал. Все было довольно ловко сбалансировано на невидимой, еле ощутимой грани.

Искусством сочинения эротических песен Александр Лобановский овладел в совершенстве. Он смело брался за разрешение всех существующих сексуальных проблем и проявлял при этом богатое чувство юмора, часто входя в раж настолько, что пел, как говорят музыканты, “мимо нот”. Такие песни, как “Фригидная женщина”, “Сексуально-загадочный случай”, “Сексуальный штопор”, “Половое бессилие”, “Когда-то нужно начинать”, “Неверная жена”, могли бы быть взяты на вооружение любым врачом-сексологом. Были и просто частушки – “Утренний экспромт” или “Ночные страдания”. Были песни, где Лобановский поднимался несколько выше желания затронуть “запретную” тему и таким образом развлечь слушателей. Песни “Почему так пьют и курят женщины?”, “Кредо современной проститутки” и некоторые другие, несомненно, несли следы попыток разрешить какие-то нравственные проблемы.

Мне кажется, из всей серии эротических песен того периода наиболее заслуживали внимания две песни, написанные с большим мастерством. Первая, “Русская шинель”, явно экспериментальная, поскольку в ней была предпринята попытка создания гражданственной песни в эротической теме. Начиналась песня словами:

Мимо русского села

Русская пехота,

Отступая к Волге, шла,

Численностью рота…

И далее в ней рассказывалось о переживаниях молоденького солдата, никогда не испытавшего близости с женщиной, но знающего о том, что ему предстоит умереть в этом последнем бою, защищая эту самую деревню.

Хозяйка хаты, на крыше которой был установлен пулемет паренька, не зная, жив ли ее муж, ушедший на фронт, поняла его, пожалела… Словом, получилась великолепная песня, написанная с неожиданным для Лобановского чувством такта и меры. Вторая песня, “Из дневника замполита”, рассказывала о мучениях советских моряков, по полгода лишенных близости с женщиной и обязанных “блюсти” свою “коммунистическую мораль”…

Были другие интересные песни протеста, не эротические, такие как “Даешь Чаплина”, “Сенокос”, “Не хочу избираться в местком”.

В общем, концерт удался, и я с удовольствием переписал его для своей фонотеки, выбросив только те вещи, где Лобановский уж совсем терял чувство меры.

После я долго не встречал Александра Лобановского, но постоянно слышал его новые записи, радовался его творческим успехам и огорчался его неудачам. Самой крупной из всех была та, что он все-таки угодил за решетку.

Случилось это в начале семидесятых годов. КГБ долго и терпеливо следил за его “гастрольной” концертной деятельностью, и когда он слишком участил свои поездки в Воркуту, к бывшим зекам, не преминул пришить ему дело о наркотиках и “устроил” его на бесплатную государственную службу на срок около шести лет, который он и отсидел в северном Княж-Погосте.

С одной стороны, было его чисто по-человечески жаль, с другой – интересно, каковы творческие результаты этого его шестилетнего заключения.

Александр не обманул ожиданий. Вернувшись, он привез целый ворох всяческих песен протеста, просто лирических, зековских, уже рожденных настоящим талантом.

Из лагерных и тюремных очень выделялись “Куплеты бравого кувалдера”, “Побег из лагеря”, “В Княж-Погосте”. Из сексуально-эротических обращали на себя внимание “Ночь, проведенная с Бабой-ягой”, “Кто кого изнасиловал”, “Ласковый стриптиз”. Последняя поражала настолько светлым, просто солнечным освещением мечты о любимой женщине, что просто невозможно было поверить, будто эта песня написана в глухо закупоренной камере.

Александр Лобановский был женат пять раз. Всех своих бывших жен он “увековечил” в песнях, создав из них целую песенную серию. Если расположить их в хронологическом порядке, то получится “Кредо современной проститутки”, “Неверная жена”, “Оказалась любимая сволочью”, “Проститутка Буреломова”. О последней своей жене он еще не написал, но, наверное, напишет.

Статью об Александре Лобановском, единственном профессиональном барде России, хотелось бы закончить строками из его песни “Разговор с режиссером”:

Я режиссеру руку жал

И говорил ему в глаза:

Мол, все, что ты мне нажужжал,

Я мог бы сам тебе сказать,

Я столько в жизни ставил пьес,

И стольких злыдней я играл,

Что даже сам товарищ С.

Меня к себе на службу звал…

Это он так сам рассказал о своем творчестве, даже беглый анализ которого говорит о том, что, пожалуй, “товарищ С.” его к себе на службу не дождется».

Первый легальный концерт Лобановского в СССР состоялся в 1987 году – цензура еще имелась, но не зверствовала с прежней силой, – а единственный официальный диск увидел свет лишь в 1993-м. Этот проект был записан под аккомпанемент «Братьев Жемчужных» (кого же еще?) и переиздан в 1997 году на лазерном диске. Хотя на Западе в восьмидесятые годы не раз выходили альбомы с его песнями. С начала девяностых годов Александр Лобановский объездил с гастролями многие страны, оказалось, что его знают, помнят и любят в США и Австралии, Германии и Англии, Швеции и Финляндии.

В последние годы «солнечный бард» испытывает невероятные проблемы со здоровьем, но ныть и раскисать не в его характере. Александр Николаевич продолжает творить и выступать. По-прежнему много читает, пишет, коллекционирует афоризмы и кулинарные рецепты.

Пожелаем Александру Николаевичу Лобановскому, чтобы солнце его таланта согревало нас еще многие годы. От него на душе теплее.

Пришельцы

Все теперь против нас, будто мы и креста не носили… Юрий Борисов, из репертуара Валерия Агафонова

Сдается мне, что моя песня спета,

Что даль ясна, а прошлого уж нет… Юрий Борисов

Много, невероятно много славных имен помнит город на Неве.

В контексте нашего повествования хочется перефразировать известную строчку и сказать, что именно Ленинград стал «колыбелью русской жанровой песни».

Северный, «Жемчужные», Крестовский, Лобановский, Розенбаум… По-моему, уже с лихвой. Не имена – глыбы! Но будет верно добавить в этот гениальный ряд еще два питерских имени: исполнителя романсов Валерия Агафонова и поэта Юрия Борисова.

Я очень не люблю штампов. Как всякий пишущий человек, бегу от них, не всегда, впрочем, радуя «судей»-читателей и своего внутреннего «тренера» результатом на длинной дистанции книжных страниц, а порой так просто налетая на удобное клише с разбегу. К чему я веду? Фигуры Валерия Агафонова и Юрия Борисова трудно втиснуть в то самое (прости меня в какой уж раз, бедный карлик) прокрустово ложе.

С одной стороны, Агафонов никогда не пел «блатных песен», а Борисов, несмотря на более чем подходящую биографию, почти не писал таковых. С другой стороны, пласты культуры, так высоко поднятые обоими в те неудобные для творчества времена, тоже были далеки от признания официозом. «Русский бытовой романс» в исполнении первого и авторские стихи и песни о «белом движении» второго, согласитесь, не тот репертуар, чтобы выступить, например, в 1975 году в концерте в БКЗ «Октябрьский» на День милиции. Да что «Октябрьский» – Агафонову в заштатном ЖЭКе не всегда давали спеть… А вы говорите, не соответствуют эти музыканты теме книги. Еще как подходят! Жанры, может, у них и разные (относительно большинства персоналий), но в те годы одинаково запрещенные. Я уже писал в предисловии, что под определение «блатных песен» в СССР со временем попали произведения самых разных стилей и направлений. Критерий для запрета оставался един – ИДЕОЛОГИЯ!

Ни Агафонов с «цыганщиной», ни Борисов с «белой эмигрантщиной» зеленый свет на эстраде получить не могли, конечно, никак, а репертуар менять в угоду кому бы то ни было – увольте… Не такими были эти парни. Жили, думали, творили и… даже дышали иначе! Рожденные и выросшие среди обычных советских людей, они (не мною замечено) были словно пришельцами из других времен и реалий. Очень разные по мировосприятию, по характеру, по подходу к жизни, но… лучшие друзья и великолепный творческий тандем.

Два лебедя – белый и черный. Оба ослепительно красивые, но такие непохожие.

_{Валерии Агафонов. 1961}

Валерий Борисович Агафонов родился перед самой войной, весной 1941 года, в Ленинграде, на Моховой улице. Его мать была педагогом, а отец – сотрудником библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, специалистом по восточным языкам. В самом начале войны он попал в ополчение и погиб под Смоленском. Мать с двумя детьми пережила ленинградскую блокаду. Тяга к музыке проявилась у мальчика рано, еще в детском саду он удивил воспитательницу, затянув тонким, чистым голоском известную песню послевоенных нищих: «Подайте, подайте, кто может, из ваших мозолистых рук! Я Льва Николаевича Толстого второй незаконнорожденный внук…»^[9]

Отучившись восемь классов школы, Валера ушел в ремесленное училище, где впервые встретился с Юрием Борисовым. Именно с той поры, с конца пятидесятых годов, юноша навсегда «заболеет» романсом. Любовь к гитаре и пению пробудили в молодом человеке аргентинские фильмы со знаменитой исполнительницей Лолитой Торрес. Он сделал попытку поступить в театральный институт, но из-за отсутствия диплома о среднем образовании («ремесленное» наш герой так и не окончил) его не приняли.

«Я учился некоторое время в театральном институте на Моховой, – вспоминает друг Валерия художник Петр Капустин. – Агафонов работал там радистом. Соединял провода, бегал такой худенький, яркий, рыжий. Его звали Факел. Он сначала учился в ремесленном училище, потом на шлифовщика, в школе рабочей молодежи. Работал на заводе им. Свердлова. Затем был театральный институт, куда он стремился изо всех сил. В институт он принят не был, но его взяли туда вольнослушателем. Он бегал к Меркурьеву, брал какие-то уроки. В этом институте были уникальные люди. Начиная с Николая Олялина…

Та ситуация не могла не оказать огромное влияние на такого впечатлительного человека, как Агафонов. Он впитывал все как губка – и хорошее, и плохое. У него была совершенно невероятная память и фантастическая работоспособность. Теперь театральный институт хвастается – вроде как у них учился Агафонов. На самом деле там его игнорировали. Ну, Валерий-то не лыком был шит. Он учился у жизни. Там рядышком находился Тимур Баскаев. Это кличка, а на самом деле – Василий Тимофеевич Дугинец. Был такой кагэбэшник, очень хороший и веселый человек.

Он был гораздо старше нас. На Моховой у него была мастерская. И он научил Валерку играть на гитаре, потому что сам в Париже что-то играл в кабаках.

Потом Валерка начал заниматься с Борисовым, который обладал абсолютным музыкальным слухом. Он оказал на друга огромное влияние».

С начала шестидесятых годов Валерий Агафонов пробует пробиться на сцену: выступает на небольших площадках. Однажды он набрался смелости и пришел на прослушивание в Ленконцерт. Возглавлявший комиссию режиссер-цензор, послушав несколько композиций, спросил новичка: «Почему я не услышал в вашем репертуаре ни одной советской песни?» Юноша молча взял гитару и сошел со сцены.

Он пел только то, что ложилось ему на душу. Конъюнктура и Валерий Агафонов – понятия несовместимые.

«В дальнейшем, когда ему предлагали спеть что-нибудь патриотическое, он, показывая характерный русский жест, когда человек выпивает, говорил: “Я предпочитаю беленькое”». Подобные выпады в сторону советской власти не могли остаться незамеченными, и, по воспоминаниям самого маэстро, однажды он «доигрался и допелся» – его вызвали в КГБ (и, судя по нижеприведенному рассказу, делали это в дальнейшем не раз). «Меня вызывали в Большой дом. И эти ребята даже гитару разрешили пронести. Я не знаю, из любопытства или нет, но я им такие концерты закатывал – они чуть ли не плакали».

Гораздо позже, ближе к восьмидесятым годам, когда романс потихоньку начал появляться на эстраде, Агафонова пригласили в Ленконцерт снова. Одним из членов худсовета оказался Эдуард Хиль. Он заставил артиста петь больше трех часов подряд. Ему просто понравилось. Все говорили: «Может, хватит?» А Хиль отвечал: «Нет, пусть дальше поет!» Может быть, он ждал, когда Агафонов выдохнется? Вряд ли бы дождался. «Валера был бесконечен…» – прокомментировал давнюю историю один из друзей артиста.

Единственное, что Валерий Агафонов любил в жизни по-настоящему, – это петь. Интерьеры, состав и количество публики его не трогали абсолютно: у пивных ларьков для ханыг, во дворе случайным прохожим, пассажирам в автобусе… Его не приходилось упрашивать. На редкие выступления на другом конце мегаполиса или в пригородный пансионат он летел как на крыльях, а заехать через день-другой за гонораром не мог (забывал, не хотел, ленился?).

«Валера не любил над собой давление, дисциплину. Он любил бесшабашную цыганскую жизнь, одно время он даже работал в цыганском ансамбле и некоторое время кочевал с цыганским табором. Его там чуть не зарезали из-за одной красивой девушки», – рассказывает Петр Капустин.

«В середине шестидесятых годов Агафонов некоторое время работал осветителем в учебном театре театрального института. Там и состоялись и первые его вокальные пробы, и первый творческий успех. Пел в перерывы, свободные от прямых его обязанностей – ставить свет на спектаклях, – пишет М. Любомудров. – Возможно, что судьба Агафонова так и затерялась бы в житейском море, в скитаниях по разным пристаням. Поддержка пришла неожиданно. Провидение сулило ему иное. На Валерия обратила внимание замечательная женщина – филолог Елена Бахметьева. Почувствовав в певце крупный талант, проникшись сочувствием к его неустроенной жизни, Бахметьева стала помогать ему. Началась совместная работа над репертуаром. Рядом возник взыскательный судья, обладавший художественным чутьем и вкусом. Вскоре они поженились, и Валерий обрел в жене и верного друга, и своеобразную путеводительницу, которая помогала преодолевать житейскую неприспособленность артиста, вытаскивать его из омута бесприютности, разбросанности, постоянной бытовой взлохмаченности. Не сомневаюсь в том, что именно Бахметьева сыграла решающую роль в художественном становлении Агафонова, в превращении дилетанта в того великого артиста, которого мы теперь знаем. Понимал ли это сам Валерий? Есть основания усомниться в этом – иначе он вряд ли расстался бы с Бахметьевой».

Вместе с супругой Валерий Агафонов переезжает из Ленинграда в Вильнюс, где поступает на службу актером в Русский драматический театр, параллельно много ездит по стране с концертами. Больших ролей ему не давали, максимум небольшие эпизоды на пару реплик, но зрители заметили и полюбили самобытного артиста.

«Литовский период» – наиболее плодотворный в его творческой судьбе. Именно в Вильнюсе он сумел создать несколько новых концертных программ, в частности на стихи Сергея Есенина, писал картины, занимался скульптурой.

В 1970 году на экраны страны вышел фильм «Путина», где певец сыграл небольшую роль, а в 1980-м в картине «Личной безопасности не гарантирую» в его исполнении прозвучала песня Юрия Борисова «Закатилася зорька за лес…»

Что послужило причиной возвращения обратно на берега Невы, я не знаю. Вероятно, буйная, мятущаяся натура художника. Так или иначе, в семидесятые годы Агафонов расстается с Бахметьевой и возвращается в родной город. Товарищ музыканта Николай Афоничев в интервью газете «Смена» в 1991 году вспоминал тот период так:

«Году в семидесятом я уже много слышал о нем от своего друга музыканта Димы Тасенко. И вдруг он появился. Мы сидели в мастерской у художника Бори Каулнена холодной осенью или в начале зимы. Полумрак, горят свечи, пара бутылок на столе. И появился человек в меховой шубе, в котелке, очень красивый. Он скинул эту шубу – под ней был замечательный фрак, кружевная рубашка, какая-то немыслимая бриллиантовая брошь. И сразу, после первых же его слов, было понятно, кто это. Это был такой актер из прошлого века, актер, который после бенефиса получил много денег – и загулял! Он приехал из Вильнюса, где работал в театре, счастливый, богатый. Но через две недели больше ничего не было: ни фрака, ни шубы, ни денег. Позже я понял, что это обычная история для Валеры. Потом он работал в Театре эстрады, в цыганском коллективе Бориса Владимирова. На прослушивании он пропел несколько вещей, и его в тот же вечер включили в программу под фамилией Ковач. Сказали: фамилия Агафонов для певца не годится, будешь венгерским цыганом, Ковачем. Лиля Тасенко покрасила ему волосы в черный цвет. Потом, когда он уснул, выпив, в мастерской у ювелира Андрея Абрамичева, тот проколол ему ухо и впаял золотую серьгу. Именно не надел, а запаял прямо на ухе. И все время, пока он пел у цыган, ходил с этой золотой серьгой. Когда те же цыгане перешли в ресторан “Восток” в Приморском парке, там Валере что-то не понравилось. Он стал прогуливать эти концерты, ведь Валера был человек очень свободный. Он не понимал, что такое производственная дисциплина. У него было огромное чувство ответственности – в том случае, если дело касалось искусства. Чтобы кому-то петь, он мог вставать, бежать ночью куда угодно, в любую мастерскую, садиться на самолет, лететь в Днепропетровск, где у него были слушатели! Но если дело касалось отбывания повинности, административной принудиловки, то ему на это было совершенно наплевать. Он не боялся наказаний, его не интересовали записи в трудовой книжке. У него были люди, которых он любил, – и все. Валера был центром самых разных компаний, групп, которые между собой порой и не соприкасались. В нашем кругу были художники, актеры, музыканты. Я не могу назвать их всех, кого-то уже нет в живых… Бывал в нашей компании, у Димы Тасенко, на Рубинштейна, и Аркаша Северный. Он с удовольствием слушал Агафонова. Вообще когда пел Агафонов, когда играл на гитаре Тасенко, то Северный только слушал. И даже не пытался петь. Валера был очень талантливым рассказчиком, он мог читать Пушкина часами. Он прочитал “Мастера и Маргариту” и знал ее почти наизусть. Если вещь ему нравилась – он ее вбирал сразу. Валера часто даже и жил живописью, одно время он писал портреты за пятьдесят рублей. При жизни у него было всего двадцать минут записей на радио. И один раз он выступал перед Восьмым марта по телевидению. Был сюжет в “Мониторе” – его как бы случайно встретили с гитарой у Казанского собора. И он как бы случайно спел для женщин романс у Казанского и поздравил их с праздником. Но этого материала не осталось, его стерли… Для профессиональных музыкантов он был дилетант. У него не было ни диплома, ни каких-то других официальных бумаг, которые открывают двери… И вообще он не мог работать ни в какой официальной организации. Он не понимал, почему должен ходить к кассе за зарплатой, почему он должен вообще где-то “числиться” – ведь он работает с утра до вечера, работает для людей, поет! Ему трудно было это объяснить. Вот мы ехали в автобусе, он мог сказать: “Все, больше из этого автобуса никто не выйдет”. Расчехлял гитару – и начинал петь. И пока он не переставал – ни один человек из автобуса не выходил. Все хватались за поручни – и слушали его».