Текст книги "Диамат (Роман)"

Автор книги: Максим Дуленцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Простите, люди добрые, что потревожил, мало тут кого бывает. Просьба у меня к вам: не прогоните, не откажите, мне бы хлеба кусочек малый. Мне да братьям моим и сестре. Давно не ели уж. Не откажите!

Человек снова бухнулся лбом в землю. На шее у него Витя заметил деревянный, грубо вырезанный крест.

– Вы кто? Монах?

– Истинно, монашествую здесь. Храм строить намечаем. Благословения нету, конечно, ну да Господь сподобит владыку, обратит на нас взор, подождем. Дайте хлебушка. Может, и сахар у вас есть?

– Ну конечно, вот, – Витя протянул бомжеватому монаху буханку хлеба и банку тушенки. Тот вновь бухнулся оземь и потом продолжал кланяться, но уже пятясь, скрываясь в ивняке.

– Эй, а ты тут все знаешь? Места покажешь?

– Конечно, покажу, Господь с вами, благодарствую, – раздавалось бормотание из кустов.

Леха покачал головой:

– Ты чо ему целую буханку отвалил? У нас хлеба всего три осталось.

– Ну просил же, монах, святой человек…

– Да какой он монах? Бомжара или бесконвойник. Развел он нас.

– Завтра прийти обещал, показать все.

– Ага, жди, – Леха допил водку и лег спать, застегнувшись в спальнике. Видимо, и вторую ночь им придется провести без палатки, сиротливо ютящейся у Вити в рюкзаке.

«Хорошо, что дождя нет», – подумал Витя. Небо вновь было звездное, холод пробирался в щели спальника, с озера доносились странные причмокивания и всплески. Под эту музыку природы Витя провалился в глубокий сон.

Монах пришел утром, когда он кипятил котелок с мутноватой озерной водой.

– Мир вам. Благодарствую, люди добрые. Всей братией молились за вас.

Витя хмыкнул, налил себе кружку, насыпал сахару. Монах чаю не попросил.

– А вот крупы какой нет у вас, люди добрые?

Леха высунул голову из спальника:

– А не пошел бы ты, попрошайка!

– Конечно, конечно, простите, – монах начал кланяться и пятиться.

– Да стой, – сказал Витя, – сядь. Ты нам скажи, как до озера дойти, где взрыв был.

– До взрыва-то? Так просто. Идите вдоль берега, там домик будет, Васюки это. От Васюков уходите от реки, правее держитесь. Там старая дорога, насыпь, по ней идите. А уж потом выйдете, взрыв не маленький.

– А идти сколько?

– Отсюда километров двадцать.

– Спасибо. Вернемся – все, что останется, отдадим. А ты где обитаешь?

Монах оживился, начал размахивать руками:

– Так в Семисоснах, деревня там была, там и ютимся. Четверо нас: я, еще один, сестра да отец Гавриил. Отец Гавриил – бывший игумен, он то приезжает, то уезжает, с Ныроба ему возят продукты, а нам ехать некуда. Мы тут Бога ждем, знака его. Даст Господь знак – мы его увидим и выполним волю его. Есть тут нечего. Отец Гавриил посадил картошки немного, так нам не дает – дармоеды, говорит. Церковь строить будет, мирян зовет на помощь. Вот и голодаем. Господь манны не дает пока, ждем мы.

– А я читал, монахи по отдельности живут, женщин с мужчинами не мешают, – подал голос Леха, уже выпроставшийся из спальника, – а чо у вас за сестра?

– Да не сестра она, не из монастыря, просто девушка, слепа она, юродива, души видит, хочет Бога узреть. Как ей в миру-то быть, ведь запачкает свою ангельскую душу о грехи других, жалко мне ее, вот и забрал сюда. А она сильная, если бы не она, я бы ушел. Тяжело здесь, гнус, еды нет, дом разрушен. Ладно лето сейчас, а как зимой? В дождь крыша течет. А она говорит: давай Бога ждать, я вижу, здесь даже белки светятся душами, хорошее место, он сюда спустится. Вот и ждем.

– А этот, как его, Артамон какой-то, не мешает вам?

– Не знаю я, кто это, не видел. Мы же тут с весны только.

Монах, которого звали Федор, вдруг засобирался, подхватил полы черной мешковатой одежды и, отбив троекратно поклон, скрылся в кустах ивняка.

* * *

Где она родилась – никто не помнил, а она, в силу отсутствия памяти у младенцев, не могла знать. Ее нашли на пороге тринадцатой детской больницы в старой коляске, завернутую в полинявшее шерстяное одеяло. Утром, когда сестра-хозяйка вышла на крыльцо распечь нерадивого дворника-студента за плохо убранный вчера снег, коляска уже стояла там. Девочка недель пяти от роду не кричала и не плакала. Она всегда была тихой и незаметной. Сестра-хозяйка взяла ребенка на руки, забыв про дворника, унесла в тепло. Там и провела найденыш первый год своей незаметной жизни, в стационаре больницы, питаясь дешевыми молочными смесями, яблочным пюре от сердобольных мамочек, всегда улыбающаяся всем, кто склонялся над ней, ожидая перевода в дом малютки.

Но в один из дней молодая медсестра увлеклась переговорами со своим любимым по больничному телефону в кабинете главврача, и цыгане с Чапаевского выкрали одинокую девочку, радостно улыбавшуюся им из казенной коляски, в которой медсестра выставила ее во двор стационара подышать свежим воздухом. Ее никак не звали, в больнице не придумали имени, надеясь на дом малютки, оформить документы в загсе все откладывали, а цыганские женщины и вовсе не думали об этом.

Следующие два года она провела в большом и шумном деревянном доме; каждый день молодая ромни брала ее с собой на железнодорожный переезд просить милостыню – с маленькой чаюри это было сделать проще. Подавали охотнее, глядя на белокурую малышку в грязных тряпках. Так и звали ее – чаюри, но это было всего лишь имя нарицательное «девочка».

После трех лет она выросла из тряпок, и ее заменили ребенком помладше. Тут только и заметили, что девочка стала слепа. На общем сходе порешили, что пусть подрастет и будет ходить по перекресткам за подаянием, но чем старше она становилась, тем сложнее было скрывать ее за высоким забором цыганского двора, подверженного неожиданным набегам милиции из-за специфических занятий его обитателей. В какой-то из таких набегов милиционеры обратили внимание на маленькую кудрявую девочку со славянскими мягкими чертами лица и белыми локонами, увлеченно возившую по двору старую, погрызенную собаками, пластмассовую лошадку.

Так девчушка оказалась в детском доме. Там спросили ее имя, но она не понимала по-русски, а по-цыгански никто не говорил. Записали по просьбе уборщицы, бабки набожной, дававшей всем деткам имена, у кого не было, по церковным праздникам или по указанию Божественному Уборщица, погладив ее по головке, пробормотала:

– Эх, девчоночка. Замучили бы тебя цыгане-то, душу христианскую, ангелочка. Спасение дал тебе Господь, стало быть, наречем тебя воскресением, вновь душа для Христа воскресла. Анастасией будешь.

И стала Анастасия жить, учить русский язык, который быстро освоила. Уборщица, баба Клава, особо примечала ее за то, что тиха была, не бегала как оглашенная по коридорам, не пачкала простенькое платье, обычно сидела в уголке, перебирала кукол, нежно водя ладошками по из резиновым лицам. Как в школу пошла, специальную, интернат для инвалидов, баба Клава ей потрепанное Евангелие сунула в помощь. Но чтению подушечками пальцев слепых деток начинали учить гораздо позже, да и Писание было не приспособлено для слабовидящих, поэтому охочая до сказок девочка часто просила бабу Клаву почитать ей, а та житие Христово и зачитывала. Девочка при этом сидела, внимательно вслушиваясь в речь, широко открыв глаза, сцепив руки на сжатых коленях, как будто боялась, что баба Клава сейчас закроет книжку и скажет: «Все, спать марш». Уборщица так и говорила. Девочка безоговорочно исполняла указание, но обычно, глянув в большие незрячие глаза ребенка, баба Клава смягчалась и дочитывала еще пару страниц.

После восьмого класса Настю со свидетельством об окончании школы выставили в большой мир. Произошло все, как нередко происходит в Российском государстве: кто-то недосмотрел, кто-то недопонял, но время было трудное, дефицит бюджета огромный, враги окружали страну, и было не до Анастасии. Ни справку об инвалидности, ни жилплощадь ей не предоставили. Чиновники посчитали, что после школы-интерната, то есть, как они полагали, школы для идиотов, она должна была продолжить свое образование в русле профессионально-техническом, куда всем идиотам и дорога – должен же кто-то руками работать, – а о том, что девочка слепа, никто не вспомнил.

Конечно, ни в какое учебное заведение города Настю не взяли бы, и бродяжничать бы ей по вокзалам, кабы не баба Клава. Та сироту пожалела, пригрела и поселила у себя в маленькой квартирке старого, подгнившего дома, стоявшего уже лет сто на угоре Мотовилихинского пруда. Пенсию девочке выхлопотать было нескорое дело, зарплаты бабы Клавы и ей самой не хватало, перебивались третью потребительской корзины – хлебом да колбаской по праздникам, поэтому разумная баба Клава решила, что Настя в меру сил постоит на паперти: такая она нежная и хрупкая, глазки невидящие – голубые, как небо, такая пропоет тоненько: «Подайте, Христа ради» – и у любого сердце дрогнет: как отказать ангелу?

А вот место выбрать было сложно. Сначала баба Клава и Настя поехали на кладбище, но там было мрачновато, несли в храм в основном покойников отпевать, нищие волками смотрели на конкурентов, поэтому следующим местом, намеченным бабой Клавой, был Петропавловский собор. Но и там счастье не улыбнулось, погнали бабу с девочкой местные побирушки: место было прикормлено, и чужаков не пускали. От Слудской церкви погнал диакон, от парадной Феодосьевской – милиционеры: нечего город позорить бедностью. И осталось тогда бабе Клаве идти на ближайшую паперть – к достраиваемому Свято-Троицкому храму, что стоял рядом с прудом и их домом. Место было малодоходное, храм принадлежал вновь созданному монастырю, но другого выхода не было, да и любая копейка в их хозяйстве сгодится. Так и стала Настя ходить в старом Клавином платье, которое она еще на свою вторую свадьбу покупала, к ограде монастыря три раза в неделю, стоять и креститься.

Насте нравилось у бабы Клавы. Дом пах сыростью и старостью, кровать была укрыта пуховой периной – старой, но теплой и мягкой, совсем не такой, как в детдоме ватные матрасы. Никто Настю не поднимал по утрам, не укладывал по команде вечером, можно было слушать радио и читать книги, которые баба Клава утащила из интерната. А еще у соседей стоял шкаф с книжками, новыми: когда было время тотального дефицита, все, даже они, покупали книги Майн Рида, Купера, Дюма и Жюля Верна, после уж и не читая. Книги тогда печатали по старинке, почти рельефным наборным оттиском, и если провести пальцем по странице, можно было прочитать, о чем там написано, даже без специального тиснения, как в книжках из интерната. Настя и водила тонким пальцем, наслаждаясь увлекательными приключениями.

У монастыря тоже было весело. Настя ходила туда сама, быстро выучив дорогу от дома к трамвайному кольцу, благо рядом. Нищенки, в основном набожные старушки с Висима, Настю привечали, не злобились, даже говорили подающим:

– Вона, девчушка стоит, чисто ангел! Ты, мил человек, подай ей, незрячая она. Господь за грехи родительские лишил ее зрения, бедняжка страдат за чужое, не обнеси, родимый, дитя Божье…

Когда не было прохожих, монахов и игумена, рассказывали старушки про житие святых да про свое житие: как в войну на заводе да в колхозе спину ломали, как замуж выходили, как мужей хоронили. Истории были не менее интересные, чем книжки из шкафа соседей.

Милостыня была хорошим подспорьем, но все равно баба Клава с Настей едва концы с концами сводили, особенно зимой, когда надо было покупать дрова. Кое-как пережили холодное время, пенсию по инвалидности так и не оформили, справок просили уйму, пока ту возьмешь, пока эту – время проходит, а чиновники не очень любили ускорять события. Картошка, что садила баба Клава в своем огородишке у дома вместе с соседями, закончилась, как ни растягивали, к весне. Ладно соседи поделились подгнившей капустой.

– Ну ничего, ничего, скоро лето, по ягоды пойдем, редиска опять же, Пасха, Троица, народ пойдет, подавать будут охотнее, переживем, Настенька моя, ангел небесный, – бормотала, бывало, баба Клава, хлебая постные щи. Настя улыбалась, потому что жизнь была прекрасна, а когда столько интересного впереди, то и еще увлекательней. По ягоды она никогда не ходила и на электричке никогда не ездила, а баба Клава именно на старые, заветные ягодные поляны обещала свозить. Да разве можно унывать, когда в мире еще столько занимательного и незнакомого?

Однажды перед Пасхой Настя задержалась у монастыря позже обычного, размышляя о красоте мира и данной ей Богом возможности чувствовать эту красоту. Неожиданно чужие руки повлекли ее куда-то в сторону пруда. Настя улыбнулась: от людей пахло как от насельников монастырских.

– А куда мы пойдем? – спросила она.

– Тиха, девка. Пойдем, покажем тебе конфетку сладкую. Хочешь конфетку?

Настя засмеялась, отрицательно помотав головой:

– Я же не маленькая, конфетку надо малышам давать. Вы лучше сводите меня за алтарь, там, наверно, так интересно, а игумен не позволяет. Нельзя женщинам.

– Вот, вот, щас и сводим тебя туда, пошли.

– А мы не туда идем, церковь там, – указала Настя рукой на недостроенный храм.

– Ишь, слепая, а все знает. А мы с другой стороны зайдем, чтобы игумен не приметил. Давай, двигай ходулями.

Насельники были послушниками монастыря. Откинувшись с зоны и доехав до большой Перми, как и многие зэки, Серый с Косым, привыкшие к распорядку колонии и законам, царившим в ней, не могли устроиться на воле, не понимая, кому они нужны и зачем им эта воля в стране, где они еще не бывали, сев при Советах, а выйдя в новой России. Решили осмотреться, обнаружив на отшибе, в старом рабочем районе, местечко вполне подходящее: кормежка, шконка, тепло и мухи не кусают – монастырь недостроенный в Мотовилихе. Принимали там всех с христианской смиренностью. Серый и Косой склонили головы перед игуменом и были благословлены на поселение, рабочие руки монастырю были потребны. Поначалу они даже работали. Потом осмелели, стали щипать помалу, благо рынок был недалеко, на площади у кинотеатра, где с времен путча основались наркоши, покупали на вырученные деньги «герыч», догонялись боярышником. К тому же в монастыре еще и кормили бесплатно, а бывшие зэки умудрялись водить на шконки шалав с той же площади. Жизнь налаживалась. И вот, идя весенним вечером с дозой в предвкушении наслаждений, увидали Серый с Косым девчонку, белобрысую, с глазищами, что твои шлемки, стояла у стены монастырской. То ли подаяния просила, то ли так, но, видно, незрячая, бесхозная. Косой подмигнул: мол, а чо, заберем девку с собой, на шалавах сэкономим, не сдаст, слепая да нищая. Серый согласился. Девка, на удивление, не вопила и не сопротивлялась, шла, как агнец на заклание. Довели ее до пруда, решили тут и дозу вколоть, тут и ее оприходовать, чего на шконку таскать в хату, еще заорет – услышат монахи. А тут темно и безопасно, тут даже менты не ходят. Вкатили по дозе, расслабились. Девка сидит рядом, как ни в чем не бывало, лыбится.

– Ну чо, кто первый? – спросил Косой. Серый махнул рукой: давай. Только Косой девку схватил, как сзади голос:

– Эй, братия, чего творить удумали, уроды?

Оглянулись, а там машина черная, как ночь, богатая, рядом фраер вышел, в плаще кожаном, высокий.

– А чо тебе? Ты чо туза из себя корчишь, фраер? Жми, пока по бубнам не дали.

Но фраер не жал.

– Девушку отпустите, уроды, пока башку вам не снес.

В руке борзого вороным блеснул пистолет. Серый пошел на компромисс.

– Лана, не мечи икру, ща все урегулируем. Косой, отпусти девку.

Косой отпустил, мрачно поглядывая на борзого фраера. Серый же воровским шагом медленно подходил к человеку в плаще, с улыбкой говоря:

– Ну чо, ясно, деловой, не признали, прости, люди невеликие мы, обознались, ты не бери в голову, все, мир!..

Серый подошел близко, протянул руку, всем своим видом выказывая примирение и раскаяние. Человек расслабился, опустил руку с пистолетом в карман, не заметив заточки. Удар Серого пришелся ему в почку. Человек охнул, осел на колено. Второй раз заточка вошла сзади под лопатку. Человек постоял немного на колене и рухнул навзничь.

– Атас, Косой, рвем когти! Девку брось, все равно ничо не видела!

Двое в грязноватых подрясниках скрылись в таких же грязных переулках старого Висима.

* * *

Федор был не очень успешным парнем. Кое-как окончил школу, перекантовался на заводе год, потом загремел в армию. Не то чтобы он считал себя неудачником, но жизнь такая ему не очень нравилась. Кто-то поступил в вуз, кто-то был устроен на хорошую работу у родителей или братьев, а он один у мамы, учительницы младших классов, жил скучно и обыденно. Девчонка была у него да исчезла, пока он в армии служил. Здоровьем обижен не был, попал в десант, где прессовали не так сильно, как в обычных войсках. Хотя и там было несахарно. Там же получил новую для себя профессию медбрата за неимением лучших кандидатов, хотя мечтал о должности хлебореза. Зато после дембеля легко устроился в морг санитаром.

Работа была непыльная, малоденежная в смысле зарплаты, но доходная, когда приходили безутешные родственники с различными просьбами да трупы привозили с аварий или еще откуда, где менты обшарить не успели – тоже было чем поживиться. Только вот один раз, в ночное дежурство, после спирта, выпитого на деньги, найденные в зажатой руке жмурика, которого притащили на скорой, привиделось Феде, что встал жмурик с каменного стола, откинул простыню, посмотрел невидящими глазами вокруг, и остальные мертвяки тоже поднялись, увидели пьяного Федю, подошли к нему и сказали – кто остатком рта на проломленной голове, кто спиленной черепной коробкой после вскрытия:

– Ты, грешник, наши деньги украл! Ты гореть будешь в огне праведном, когда встретимся мы с тобой там, на высшем суде, и мы скажем, как ты мертвых обворовывал и живых, скорбящих по мертвым, обдирал за омовение тела усопшего. И будешь ты вечно за это в аду мучиться!

После этих слов дотронулся первый жмурик до лба Фединого, загорелся лоб огнем, а все мертвяки вмиг обратно на столы легли и простынями укрылись.

Очнулся Федя – лоб горит, смотрит – пока спал, метался, кастрюлю с картошкой, вчера оставленной вариться на плитке, рукой снес, и она случайно на его голову не упала, а то не было бы уже головы – сварилась бы. Только капли кипятка попали, пузырь вскочил от ожога, вот и горел лоб. Усмотрел в этом Федор знамение, хотел поделиться пережитым, да с кем? Явственно так стоял перед ним тот жмурик, не отпускал, пугал ночами, требуя назад свои деньги, и решил Федя к Богу податься за спасеньем от видения. Покрестился быстро и пошел послушником в монастырь, какие открывались нынче везде – мода была, что ли, а может, нужда в пристанищах потерянным рабам божьим.

Поехал Федор на Белую гору, попросился туда, предъявил паспорт и военный билет, рассказал историю свою игумену и был принят послушником. Поначалу все было чинно, везде с молитвой на устах. Проникся Федя монашеством, но потом понял, что шумно тут слишком: народ ездит автобусами, машинами, дети бегают каждые выходные, мир захлестывает тишину и благость обители. Первое послушание было у него обжигать глиняные плитки в печи, на которых другой монах, бородатый суровый мужчина, живший в монастыре еще с девяностого, писал имена. Федя засовывал плитки в печь, не обращая внимания на надписи, только потом посмотрел. Там были написаны имена и фамилии разные, какие-то он знал – известные люди, – какие-то нет.

– Это что, брат, на памятники делаем? Вроде вот этот, губернатор, живой еще? – спросил он у монаха.

Тот покачал головой:

– Нет, это игумен в благодарность жертвователям обещал повесить на стену в южный придел, чтобы все знали, кто благодетель, и примером их подвигались на такие же богоугодные дела.

– Так вроде тщеславие это, грех. Ведь в Евангелии написано: любили начальники, кто и уверовал в Иисуса, больше славу человеческую, нежели славу Божию. Разве нет?

– Грех греху рознь. Если малый грех покрывается большим добром, то и не грех это вовсе. Бог простит. Ты давай, посматривай за печью, а то угли гаснут!

Федор сунул в печь еще пару табличек, только на одной из которых было выведено просто «Раба Божия», без имен и регалий, покачал головой и принялся закидывать угли в топку.

После его вообще поставили на тяжелое послушание – кирпич и цемент таскать. Работать Федя не любил, мирян не уважал, хотел вот Богу молиться, а тут, как каторжанин, трудится. Не выдержал, сбежал с Белогорья в Пермь, в Свято-Троицкий Стефанов монастырь. Да и тут было все не свято, по его мнению. Послушники спали на нарах в домах близ храма, работали на стройке, одно благо – мирян праздных шлялось немного. Просился Федя на постриг, да игумен был тверд: пока два года послушаний не пройдет – не быть ему монахом.

И вот прослышал Федор от зэков бывших да монахов со скитов, что есть на севере, недалече, святое место у большого озера, что в озере этом твари всякой рыбьей живет много, в лесах зверья густо, а на человека снисходит там благодать невероятная. Живет в тех местах человек, схимник, не монах, но святой, праведник и проповедник, места те блюдет, плохих людей не допускает, хорошим же дает кров и пищу. И захотел туда послушник Федор от суеты да работы уйти, манной праведника питаться да Богу молиться и счастье найти. Уж и дорогу туда узнал: что до Чердыни надо, потом на Ныроб, после рекой или лесом-тайгой до озера, а там уже братия живет, четверо монахов ушли да монахиня, правда наперекор игумену, без благословения, и даже, говорят, расстриженными, но там они обитают и благость обрели. Вот и карта была у него, вырванная из атласа области.

Ждал Федор лета, чтобы посуху, по теплу, без лишнего груза туда дойти. Лишние вещи – тягость. Там святое место, там Бог все даст. Ждал, ждал, а тут как-то раз шел уже за полночь в темноте к келье через пруд да увидел двух послушников из зэков, которые вели девчушку под руки в темное место. Девчушку ту Федя давно приметил: приходила изредка к ограде, просила подаяние, ей давали охотно. Она чистая была, как ангел, волосы светлые, глаза голубые. Взгляд на ней застывал, хотелось погладить, поговорить. Те два послушника вели девушку явно не для разговора. Хотел было Федор остановить их, девчонку спасти, благое дело сделать, да темно было, их двое, с зоны не так давно, нрава крутого, – вот и побоялся он, согрешил, спрятался за углом дома, наблюдая. Шептал молитвы, которые должны были помочь бедной девчушке, но вдруг вышел человек в черном плаще в тусклый свет фонаря, остановил нехороших людей – внял Господь молитвам, – да только упал тот человек. Метнулись две тени к Федору, пробежали мимо, не заметив, оставив девушку стоять там, где упал человек. Девчонка неуверенно подошла к упавшему, присела возле него, ощупала, положила руку ему на лоб. Федя, убедившись, что тех двоих нет, тихонько подошел. Девушка повернула голову в его сторону.

– Вы монах? Как те?

– Нет, я послушник.

– Скажите, почему он светиться перестал? Он так ярко светился, а сейчас потускнел. Я никогда не видела, чтобы так было. Люди светятся, я так их вижу – кто-то тускло, кто-то ярко, – но не гаснут. Мне кажется, это мерцают их души, так мне баба Клава объясняла. А этот погас.

Федя поднял девушку, вытер ее руку, испачканную в крови, подолом подрясника.

– Он умер.

– Как это умер?

– Жизнь его угасла, душа улетела.

– А почему? Куда улетела? Я не видела этого. Хоть я и мало что вижу, но душу должна была. Если бы она улетела, то поднялась бы наверх, на небо. А она просто угасла.

– Может, ты не душу видишь. Да и остается она в теле еще три дня. Вот и не улетела. А нам с тобой надо уходить. Есть место, я знаю, где благость и Бог. Хочешь туда?

Девушка кивнула.

– Пойдем со мной, я знаю, где это, я покажу.

Девушка послушно пошла за ним в сторону автобусной остановки мимо торговцев наркотиками, мимо машины милиционеров, крышующих торговцев наркотиками, мимо гаишников, обдирающих пьяного водителя за почетный эскорт до дома, она шла, видя лишь их души, которые светились – у кого ярко, у кого тускло, но у всех, и только у человека по имени Миша, что лежал в невысохшей луже у пруда, ничего не светилось.

…Когда они добрались до Вижаихи, перейдя Колву, покрытую темнеющим уже льдом, их нагнал армейский вездеход. Из кабины вышли офицер и батюшка.

– Эй, куда дите тащишь, брат? Да это и не дите, девчушка. Что творишь? – батюшка при поддержке офицера был смел, борода топорщилась, палец грозно указывал на Федора.

– Послушник Свято-Троицкого Стефанова монастыря Федор я, иду в святое место на озеро. Отрочица эта юродива, слепа, у монастыря толклась, спас я ее от лихих людей, с собой веду, на божье место, – соврал Федя.

– Ага, от кого про божье место слыхал?

– Так монахи говорили, люди разные, мол, там насельники есть, старцы, место святое, манна небесная там людей питает, аки народ израилев в пустыне.

– Манна, говоришь… Ну залезайте в кузов. Возьмем их?

– Пригодятся, – офицер кивнул, священник махнул рукой: мол, залезайте.

– Я игумен Гавриил… Был. Зови меня просто – отец Гавриил. Без благословения, небось, поехал?

Федя кивнул, потупил взгляд.

– Ничо, я тож. Залазьте.

В кузове стояла невиданная доселе Федором техника – квадроцикл, лежали стройматериалы и прочие деловые вещи. Федя усадил Анастасию поудобнее, устроился сам, осенил себя крестным знамением, машина дернулась и повезла двух путников в кузове к святым местам.

Поначалу Федя слушался отца Гавриила, таскал бревна, сажал картошку вместе с другим не очень вменяемым послушником, отсидевшим все срока от малолетки до строгача и оказавшимся здесь, как он утверждал, по благословению игумена Иоанно-Богословского монастыря в Чердыни, докуда, по видимости, только и смог дойти из колонии. Послушник был странен, тих и косноязычен. Сближало их с Федором то, что работать они не хотели, а ждали знака Божественного, который не мог не появиться в таком святом месте. В итоге первым ушел от отца Гавриила отсидевший послушник, поселившись за Матрениным логом у старого кладбища в полуразрушенной избе. Следом ушел Федор, так как поспорил с отцом Гавриилом о том, что есть святость и отшельничество: мол, раньше монахи молились Богу, жили в пещерах, ели кору, покуда не ниспошлет им Господь манну и просветление, и негоже теперь работать, как миряне, сажать картошку, ибо смысл их существования есть молитва, а Бог сам даст пропитание, когда услышит их. Отец Гавриил за такие слова погнался за Федором с березовым дрыном, пытаясь достать по спине, сломал дрын, пожелал недоброго и ушел восвояси. После этого Федор пищи, какую доставлял Гавриилу катер ГУИНа из Ныроба, больше не видал.

Анастасия обычно сидела молча, слушая перебранки двух рабов божьих, лишь только раз своим кротким голоском сказала:

– А вы Бога спросите, как правильно поступить. Зачем зря ссоритесь?

Мужчины устыдились тогда и разошлись. Федор поселился на самом берегу Вишерки в старой бане. Настя пришла к нему, прижалась щекой к его колючей бороденке, взяла за руку:

– Ты ярче его, я с тобой буду, ладно?

Федор смутился и пошел за водой на ключ. Наступило лето, можно было есть коренья, ранние ягоды да птиц, что приманивал к себе ненормальный монах-натуралист с кладбища. Иногда выкапывал картошку, благо отец Гавриил частенько и надолго уезжал в Ныроб. Но голод заставлял ходить по редким избам, где охотники с зимы оставляли соль, сахар, макароны, крупу. Федя за начало лета обошел все избы в окрестности, иногда за день проходя по двадцать километров. Самая доходная изба была на Ларевке, далеко, все тридцать до нее, но там на чистом столе всегда стояли крупа и соль, как будто кто-то специально оставлял. Да вот идти туда было слишком трудно и долго, ночевать приходилось в избе, поэтому ходил туда Федя редко. Иногда еду давали рыбаки, но они бывали нечасто – не сезон. Анастасия ела мало, в основном пища требовалась Феде, который исхудал за три месяца, как каторжанин. Поэтому, когда на реке застрекотал мотор, Федя сразу пошел на звук.

Мотор затих в устье Ларевки. Пока он добирался туда, переплывая Вишерку на плохо связанном плоту, наступил вечер. Пугать людей было не с руки – еще пальнут, но Федя, толкаемый голодом, все-таки вышел к рыбакам, разбившим лагерь у озера, тут же бухнувшись на колени, чтобы не убили случайно, попросил хлеба. Хлеба он не ел давно, два рыбака дали буханку и даже банку тушенки. От радости Федор уполз задом, прижимая к себе драгоценности, отбивая поклоны и обещая вернуться наутро и ответить на вопросы одного из парней. К ночи, вернувшись к себе в избенку, припрятал тушенку и полбуханки хлеба. Косо посмотрев на спящую Настю, подумал о бесполезности ее, о том, что только продукты переводит, и тут же отогнал эту крамольную мысль, прошептав молитву, съел вторую половину буханки, ощущая на языке, как тает хлеб, отдавая свой кисло-земляной вкус. Наутро, пока Настя спала, отделил ей четверть буханки, оставил на столе и ушел к рыбакам в надежде, что перепадет что-то еще. Вернувшись ни с чем, увидел Анастасию, стоящую у стола, с восторгом вдыхающую запах хлеба.

– Как вкусно пахнет! Как дом. Наверно, как дом и как мама. Возьми, понюхай, это тебе, спасибо, что принес. Где ты его взял?

Федор потупился, спрятал глаза, забыв, что она не видит.

– Да там рыбаки приехали, дали.

– Рыбаки? Покажи мне их, возьми меня с собой! Пожалуйста!

Федя пожал плечами, накинул на нее видавшую виды куртку, повел к плоту. Плот не держал двоих, вода заливала бревна. Настя стояла по щиколотку в воде, замочив свои старые кроссовки, но улыбалась, как всегда, улыбалась утреннему солнцу, холодной воде озера и шумящим на ветру осинам.

* * *

Витя первый раз в жизни сознавал, что он всего лишь листок в огромном лесу Лес окружал его, лес стоял стеной, лес то подступал к его ногам, то отбегал к краю болота. Они шли четвертый час. Проваливались в болото, пару раз выходили обратно к месту ночевки. Сориентироваться по компасу Витя не мог: то ли компас врал, то ли в голове чего-то не хватало. Берег озера, на который они выходили с облегчением, умывались и пили коричневатую воду, был одинаков, определить по нему, сколько и куда они идут, было абсолютно невозможно. Первым сдался Леха:

– Все, привал. Похоже, что ты нас ведешь кругами. Мы никогда не дойдем до проклятой бомбы.

Витя в панике подумал, что черт с ней, с бомбой, так ведь он сейчас не найдет и дорогу обратно к лодке и реке. Снял вымокшую от пота штормовку, сапоги, которыми зачерпнул, выбираясь из болотины, выжал носки. Запасных не было. Леха с горя добил последнюю бутылку водки, Витя тоже глотнул: кто знает, попробует ли еще, – сгинут они здесь, на этом севере области, как пить дать сгинут, и только кости их будут белеть среди мха. Стало нестерпимо жалко себя, на глаза выступили слезы, Витя украдкой смахнул их. Леха, напившись, был веселее, мурлыкал что-то под нос, курил единственную сухую сигарету, разложив остальные на рюкзаке просушиться.