Текст книги "Королёв"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Но К. не прыгал. Другие люди – тоже. Я недоумевал, я злился на К., я впал почти в бешенство – почему, почему?! Там, где все зеленое, все живое, там, куда не ходят Вертухаи, – там он мог бы быть в безопасности…

Наконец К. будто бы услышал мои мысли.

– Прыгнуть бы сейчас… – сказал он.

Человек, сидевший рядом с ним (пожалуй, это был скорее Комбриг – не тот, с которым К. ехал в вагоне, а другой, относимый мною к той же категории, но чистых, беспримесных типов среди людей, как я уже понял к тому времени, не бывает: кое-какие черты Брата неуловимо проглядывали в нем), вздохнул.

– Ну, прыгнешь – а потом?

Они даже голоса не понижали, говоря об этом.

– В тайгу…

– В тайгу! – усмехнулся Комбриг-Брат. – Ты сам откуда родом?

– Из Одессы.

– А жил где?

– В Москве.

– Много ты в тайге проживешь!

До сих пор я – остолоп! – не задумывался о том, что в тайге кому-то может быть плохо. С моей точки зрения, не было ничего прекрасней тайги; но, разумеется, человек – это совсем другое.

– Что – волки? – спросил, тоже усмехаясь, К.

Мысль о серых зверях не пугала его – ведь он знал, что такое люди. Желание свободы уже завладело им. Но что б он стал делать в тайге, без своих полигонов, стендов, формул и чертежей? Нет-нет, побег был бы безумием, теперь-то я понимал…

– Не волки, – сказал Комбриг-Брат, – а гнус…Это – смерть. Смерть в чистом виде, уж ты мне поверь.

– Ну, комары, конечно… – пробормотал К. Он явно не знал, что такое Гнус.

Комбриг-Брат досадливо махнул рукой.

– Комары… Эх вы, горожане… Что я тебе рассказываю? Сам скоро увидишь.

– И все-таки… – сказал К.

– С Колымы все равно не убежишь, – сказал Комбриг– Брат. – Потому и нет с нами охраны. Некуда бежать-то. Сам подумай, а? Ты ж в тайге жить не станешь – в Москву захочешь попасть… А Москва далеко… Вон, чайка все за нами летит – и ей до Москвы не добраться… Ну, доковыляешь ты каким-то чудом до поселка или города… Там тебя и ждут. Новый срок навесят. Да нет, чепуха: никто живым не доберется. Тайга не для человека… во всяком случае, не для такого, как ты.

– А для какого? – спросил К. с некоторым вызовом.

Комбриг-Брат опять усмехнулся и ничего не ответил К.

Меж тем машина стала замедлять ход и остановилась. Три Вертухая, держа в руках свое черное металлическое оружие (автомат), вышли из кабины и стали разминать ноги.

– Остановка на оправку! Все на выход!

Люди посыпались из кузова покорно, как грибы. Подталкивая в спины прикладами, Вертухаи заставляли их сбиваться в кучу.

– Бегом, бегом, бегом, выходим! На землю! руки за голову! Быстрее! Быстрее! Руки за голову, я сказал! Первая тройка пошла!

Очень молодой человечек (Очки в чистом виде, хотя на нем не было никаких очков и он был красив нежной полудетской красотою) проговорил жалобно:

– Можно мне… Я не могу терпеть…

Организмы людей устроены так странно, что самые обычные и естественные потребности их почему-то вызывают наибольшее количество сложностей и проблем.

– Потерпишь, – сказал Вертухай (до странности похожий на Очки – такой же молодой и тоже с нежным лицом, лишь немного вспухшим от укусов каких-то мелких насекомых), – куда ты денешься?.. Стой!

Очки – петляя, спотыкаясь, нелепо всплескивая тонкими руками – бежал туда, к темнеющим кедрам, к ласковым лиственницам…

– Стреляй! Стой! Куда! Стоять! Стреляй! Стреляй, я сказал! Стреляй!

И тут из черного дула автомата вырвалось крошечное, людскому глазу невидимое пламя, и раздался трескучий звук, и Очки – точно его подтолкнули в спину – застыл на невыносимо длительную долю секунды… (В распадающемся на атомы мозгу его, в распахнутых, слезами залитых, медленно стекленеющих, птичьей пленкою затягивающихся глазах – серая кошка, женщина с вязаньем, девушка, пахнущая ландышевыми духами, железнодорожная станция, имя легкое, как лепет, – «Под-лип-ки», березки в маленьком сквере, стопка книг, грозящих обвалиться с подоконника…)

Потом он упал и больше не двигался.

– Назад! – крикнул Вертухай. – В машину все, бегом! Вы двое остались! И запомните, суки, срать здесь можно только в моем присутствии! Со мной пошли! Бегом!

Другой преступник, пожилой, – ей-богу, я затруднялся, к какой категории отнести его: с виду он был мал и слаб, как подобает Очкам, но хитроватый прищур глаз мог принадлежать как Комбригу, так и Брату – очевидно, моя классификация ни к черту не годилась (позднее я узнал, что это – Крестьянин), – не испугавшись крика, сказал:

– Начальник, ты это… Ну, зачем надо было стрелять? Пацан совсем был…

Стоя с опущенной головой, он не смотрел в лицо Вертухаю, и Вертухай почему-то не закричал на этого человека, а добродушно засмеялся. Не исключено, что Вертухаи, как некоторые породы собак, не выносят прямого взгляда.

– Начлаг наш… то есть ваш начлаг будущий знаете как говорит? Он говорит, лучше мужику от сифилиса помереть, чем от поноса, как этот…

Вертухай посмотрел на лежащее тело и сплюнул себе под ноги. Не знаю, как людям, а мне вновь бросилось в глаза их внешнее сходство – мертвого и живого; ах, я не в первый и не в последний раз замечал, как сильно похожи друг на друга бывают убийцы и жертвы здесь, на Земле.

– Ладно, живо давай оправляйся, грузите жмурика и поехали…

– Похоронить бы… – тихо сказал К. Он тоже не глядел на Вертухая, а все глядел не отрываясь на мертвого.

(Имя как лепет – «Под-лип-ки» – почему мне казалось, что я знаю его?)

Вертухай и на него не рассердился. Он опять залился радостным молодым смехом – аж слезы на глазах проступили.

– Похоронить, е-мое…

Продолжая безмятежно смеяться, Вертухай поднял свое оружие на уровень груди; теперь дуло смотрело своим черным слепым глазом прямо в сердце К.

Мне некогда было проверять, есть ли у Вертухая душа, и я был вынужден действовать таким же образом, как с судьей У.

(…мгновенное – как кусок льда с рваными краями – как зазубренное железо, впивающееся в мозг, как пламя, сжирающее кожу, – и…)

Вертухай опустил автомат и с озадаченным видом почесал в затылке.

– Грузи давай… – пробормотал он, болезненно морщась. – Живой или дохлый – а мне за каждого отчитаться надо… А-а-а, черт!!!! – заорал он вдруг, наливаясь алым цветом. – Ну, с-с-суки!!! Ну…

За всей этой кутерьмою оказалось, что Комбриг-Брат – исчез. Бесследно, как растворился.

Смерть Очков дала ему шанс. (Я не знаю, выжил ли он в тайге и что с ним стало впоследствии.) Я понял, почему он отговаривал К. от побега. Для него К. мало чем отличался от Очков. Городской житель, он был бы ему обузою.

После этого инцидентадвое Вертухаев со своими автоматами забрались в кузов машины, и у К. не было больше возможности прыгнуть через бортик, во всяком случае, прыгнуть и остаться в живых. Но он мог совершить этот прыжок с другой целью: найти смерть милосердную и быструю, как нашел ее Очки, и он думал об этом – думал со строгим спокойствием, приводившим меня в отчаяние, поскольку я не знал, имею ли право остановить его – его, чей ум был так ясен! – если он своей волею решит, что с него довольно грязи и унижений и здешний мир чересчур жесток, чтобы оставаться в нем.

Но он так и не прыгнул. Он – к моему почти что облегчению, ибо я уже окончательно запутался и не знал, что делать и каким богам возносить молитвы, – снова впал в мрачное уныние. Он вообще легко переходил от воодушевления к отчаянию, и это меня в нем удивляло и трогало несказанно… [17]17
   Авторское примечание.  В очередной раз прошу у вас прощения, дорогие земляне, за субъективность оценок, высказываемых наблюдателем. Я убежден, что К. не мог быть таким импульсивным и непоследовательным, будто какой-нибудь марсианин, не говоря уж о том, чтобы всерьез намереваться совершить столь предосудительное в вашей системе ценностей деяние, как самовольный уход из постылой действительности в иные миры.


[Закрыть]

Что касается меня, то я был весь разбит и ужасно угнетен, ведь я, потратив энергию своей души, по сути ничего не добился, положение К. ни капельки не сделалось лучше; я не знал даже, действительно ли Вертухай собирался убить К. или просто шутил… Хуже всего было то, что, судя по всему, подобные ситуации могли возникать теперь постоянно, и у меня не хватило бы сил вмешиваться в них каждый раз. Нет, не так, совсем не так (а как?!) нужно было помогать К. … Мне было страшно за К. и страшно, что я могу умереть и не вернуться домой, и я расплакался. Я очень много плакал здесь, на Земле.

8

Вскоре мы приехали.

– Новеньких привезли… Политические?

– Иди размещай!

– Правая колонна – за мной! Ворота открыть… Левая колонна пошли! Правая колонна пошли!

Мне важно было знать, как поступят с мертвым телом, и я, видя, что жизни К. в данный момент ничто непосредственно не угрожает, на некоторое время задержался подле грузовика.

Тело бросили в яму. Там было много тел. Они были пусты, души в них не было. Я искал, но не нашел, как находил с легкостью душу К., когда он лежал без сознания на окровавленном полу. Значит, когда человек умирает, умирает и его душа? Или я не нашел душу Очков потому, что она была уже слишком далеко от меня и теперь медленно кружилась – со смешанным чувством раздирающей тоски и пробуждающегося любопытства – средь звезд где-нибудь на глухих задворках какой-нибудь из соседних вселенных? Не знаю… Тела забросали не землей, а камнями, но даже камень в положенный срок прорастет травою – может, в траве окажется душа? Не знаю, не знаю! Мне некогда было думать об этом. Нельзя было надолго упускать К. из виду, и, кроме того, мне требовалось произвести разведку местности, ибо я никак не мог полностью отделаться от мысли о том, чтобы устроить К. побег – если, конечно, он сам того захочет.

Местность, куда мы прибыли, представляла собою сурового вида обширный прямоугольник, огороженный несколькими рядами колючей проволоки и увенчанный четырьмя небольшими сторожевыми башенками по углам; внутри прямоугольника размещались несколько довольно поместительных и безобразных домиков (так называемых бараков), где жили преступники. А там, дальше, за проволокой, где журчали ласковые ручейки, там, где все было ультрамариновое, и белокипенное, и охристое, и изумрудно-зеленое, там, где рябина алела и розовые волны иван-чая, плещась, льнули к подножиям дымчатых сопок, – там стояли другие домики, уютные, с трогательными маленькими окошками, и в них, средь этой яркой, милой красоты, жили другие люди, те, в чью обязанность входило преступников охранять и мучить. И над всеми ими – преступниками и мучителями, – точно черная метель, вились неисчислимые тучи крошечных равнодушных насекомых…

К. я нашел в тот самый момент, когда его и еще нескольких преступников ввели в барак, где им предстояло жить, хотя помещение без того было уже полно людей. Пол был выстелен досками, но, к счастью, не существует таких досок, сквозь которые не могла бы прорасти хотя бы самая малая и слабая травинка, и я во все глаза таращился на обитателей барака: так странны были их лица, чудовищно вспухшие, изъеденные, изгрызенные дочерна, словно всех их с утра до вечера пытали или же они были больны какой-то общей болезнью…

– Здорово, братва! – сказал один из пришедших с К.

Он изо всех сил делал вид, будто он – Брат или, на худой конец, Комбриг, но я-то видел: это – Очки… Старожилы домика тоже поняли это и отвечали презрительным молчанием; затем один из них пробурчал сквозь зубы (непонятное):

– Опять пятьдесят восьмая… – И человек, пытавшийся прикинуться Братом, поспешно и робко отвечал:

– Так точно…

К. молчал и не двигался, под кожей его лица я замечал напряженные движения мышц; было очевидно, что эти минуты для него решающие: он должен был так повести себя, произнести такие слова, чтобы занять в этой новой жизни подобающее ему место. Но он, так свободно и смело ориентировавшийся на воле, за месяцы горьких скитаний так и не обрел необходимых навыков; он, с такой фантастической легкостью постигавший законы, по которым движутся звезды и оживают ракеты, законам тюрьмы был по-прежнему чужим…

– Где здесь свободные места? – спросил он наконец.

Вертлявый и тощий старожил (Брат, вне всякого сомнения) с улыбкой, обнажающей черные зубы, ответил:

– Где? Да вот… – и указал К. на одну из постелей – в глубине, около круглой железной печки, которая сейчас не источала алый жар, а была холодной.

К., сопровождаемый недобрыми и насмешливыми взглядами (в одном из этих взглядов, правда, мне на миг почудился робкий намек на жалость), прошел к указанному месту и положил на постель узелок со своими пожитками. (Он старался идти прямо, гордо расправив плечи; но мне, как и обитателям домика, было очевидно, что душа его горбится и сжимается от омерзения и тоски…)

Я предчувствовал плохое, и плохое не заставило себя долго ждать: к постели. на которую опустился К., подошел вразвалку высокий, широкоплечий Брат.

– Эт-то что? – спросил Брат, обращаясь к обитателям палатки и показывая кивком подбородка на К., как если б тот был не человеком, а узелком с вещами.

Навряд ли нашелся бы человек или марсианин, который не понял бы, что этот высокий Брат здесь самый главный и что главенство свое он утверждает при помощи грубой жестокости и физической силы. Лихорадочно суетясь, я пытался нащупать краешек души Брата: я уже не удивился б, если бы ее у него не оказалось (возможно, изуродованные лица жильцов барака были конечным проявлением той странной болезни, что до поры до времени щадила судью У.), но нет, что-то, кажется, там все-таки было, вот только я никак не… А обитатели барака, судя по их лицам, предвкушали расправу… Но один вдруг сказал:

– Бригадир, он это… это Блоха над ним пошутил… (Блоха, видимо, был тот, вертлявый.) А он это… он ничего…

Выходит, я не ошибся, жалость во взгляде – была, и взгляд принадлежал довольно молодому еще человеку с круглым лицом. Тут крылось какое-то противоречие: несомненно человек этот был Братом, а от Братьев ждать сочувствия не приходится, но…

Все это время К. продолжал спокойно сидеть на постели Бригадира, сжимая в побелевших пальцах свой узелок: это выглядело как дерзость и вызов, но, по-моему, он просто не знал, что ему делать. А Бригадир так же спокойно сказал ему:

– Это мое место.

– Мне сказали, что здесь свободно, – ответил К.

– Свободно вот где, – все с тем же спокойствием сказал Бригадир и указал куда-то вниз, под лавкой…

Да, Бригадир был спокоен, но дальше испытывать его терпение представлялось неблагоразумным; К. встал и под перекрестным огнем чужих глаз очень медленно направился из глубины барака (где не было ни одного свободного места) обратно к выходу. Братья (они же Урки) оглушительно хохотали; вертлявый Блоха колотил себя по ляжкам и подвывал, точно гиена… О, как хотел я (к чер-р-ртовой матери всякую там марсианскую мягкотелость и слезливую гуманность!), как хотел я в ту минуту, чтобы К. с холодной и насмешливой жестокостью расправился с негодяем Блохой, прогнав того – под хохот Урок – с насиженного места и отправив «под лавку»! Но он только… [18]18
   Авторское примечание.  Из ваших книг мы, марсиане, почерпнули сведения о том, что всякий землянин-мужчина, оказавшийся в тюремном заключении, с первых же минут должен повести себя так, чтобы утвердиться среди других преступников как равный им и заставить их себя уважать. Так может ли быть, чтобы К. – герой, которому покорялась сила земного тяготения, – не умел поставить себя в тюрьме как равный Уркам? Я убежден, что наблюдатель ошибается и на самом деле К. с первых же минут сделался в палатке авторитетом, столь же почитаемым Урками, как прежде – Инженерами.


[Закрыть]

– …тут шконка вчера освободилась, – лениво сказал круглолицый и указал на постель рядом с его собственною, – иди садись…

– Спасибо, – сказал К.

– Не во что… – равнодушно процедил круглолицый, после чего отвернулся и демонстративно захрапел. Против моего ожидания, он не захотел разговориться с К. Возможно, он и так сделал для К. слишком много. Но с К. тотчас – лихорадочно оживленным шепотом – заговорил сосед с другой стороны (чрезвычайно симпатичный пожилой Очки):

– Товарищ, вы на Блоху не обращайте внимания, это – шут… Вот с дядей Петей бы поосторожнее… – Он боязливо кивнул на Бригадира. – Какое счастье, что он вам ничего не сделал… Они убить могут – запросто… Они политических – ненавидят… У них – все должности (боже, у землян и тут – должности!): хлеборезы, учетчики, повара… Дядя Петя – знаменитый налетчик, грабитель поездов… (В интонации его прозвучало что-то смутно похожее на гордость оттого, что здешний Бригадир был не просто налетчик, а знаменитый, но, надеюсь, мне это только показалось.) Ужасно, ужасно… Но я надеюсь, что… Я отправил восемь прошений… Поймите, я профессор, я не могу, я не вынесу… А вы… вы кем были?

– Я инженер, – скучно ответил К.

Он лег на шконку(она же – нары) и прикрыл глаза; затем вдруг снова открыл их и спросил Профессора:

– Послушайте, что тут у всех с лицами?

– Гнус, – сказал Профессор. – Ах, это – смерть…

Уже второй человек говорил К. об ужасном Гнусе. Но К. опять не придал этому значения; не придал и я. К моему несказанному облегчению, К. хоть на какое-то время отказался от мысли о милосердной и быстрой смерти, и я мог ненадолго оставить его.

9

Никак не могу свыкнуться с тем, что женщин Земли называют так же, как и мужчин – по фамилиям. Я буду звать ее В. – Валентина…

Она была тоже молодая и тоже очень красивая. (Да, я понимаю, как это «тоже» выдает меня.) Красивая, тоже со светлыми, почти золотыми волосами, но не такая, как жена К. Никакого сравнения.

Прелестная, впрочем. И к тому же – крылата!

Когда я проник к ней в дом (я знал, что вот-вот к ней должна прийти мать К. по важному для всех нас делу), она вместе со своей матерью занималась ужасно странным делом, таким странным, что я от удивления едва не позабыл, зачем пришел.

В коридоре стояли ведра с известкой и банки с краской, а стены в комнате были голые, и пол был весь устлан газетами, и обе женщины ползали по этому полу на четвереньках, как звери, и внимательно разглядывали газеты: брали каждую газету в руки, с тревожными лицами переворачивали, а потом – чаще всего – стелили обратно, но иногда – с лицами еще более тревожными – отряхивали, складывали очень бережно и относили в другую комнату и там клали на стол. (Один раз вместе с газетой смахнули паутинку – я чудом уцелел.) Постепенно я сообразил, что газеты, которые относили в другую комнату, являются по какой-то причине более ценными, чем другие газеты, и заслуживают лучшей участи, чем быть запачканными известкой и краской. Но каков был критерий отбора? Этого я не понял, как ни старался.

Прозвенел звонок, и мать В. – руки у нее были не такие грязные, как у самой В., – поднялась с четверенек и пошла открывать дверь.

Мать К. объяснила ей, для чего пришла.

Мать В. ахнула, всплеснула руками:

– Сережа! Подумать только… Такой славный мальчик, я помню его в Коктебеле… Валюша, поди сюда… Да вы проходите, Мария Николаевна… Извините, у нас ремонт…

Теперь все три женщины, стоя посреди пустой комнаты, топтались с растерянным видом на газетах.

– Сережа не виноват, – говорила мать К., – он…

– О чем вы, господи… Я же понимаю… – говорила В.

И вдруг – стремительно, как орлица падает камнем с высоты! – нагнулась, подхватила с пола еще какую-то газету – на странице этой газеты был портрет человека с усами – и стала отряхивать ее. (Теперь я, кажется, припоминал, что все газеты, которые подбирались с полу и бережно отряхивались, содержали в себе этот портрет. Очевидно, он представлял собой большую художественную ценность, и поэтому, конечно же, ему не подобало валяться на полу, где на него могли наступить непочтительной ногою женщины или маляры.)

Мать К. сказала:

– Мне бы только на прием… Михаил Михайлович обещал, я знаю, я верю, что он… Но все-таки…

– Валюша, – сказала мать В., – записочку бы… Ульриху…

– Схожу-ка я лучше к Поскребышеву, – подумав немного, сказала В. Глаза у нее были дерзкие, с отчаянными, пляшущими искрами. И незримые крылья ее, сложенные за спиной, трепетали от этой еле сдерживаемой дерзости – она готовилась взлететь. – Или к Берии. Так скорей выйдет.

Я не знал людей, о которых они говорили. (Ведь мы интересовались только учеными.) Но в словах В. и ее матери содержалось такое спокойствие, что я поверил: все будет хорошо.

…Моя родная планета прекрасна, но теперь я вижу, что на ней чего-то недостает. Чего-то… или кого-то?

Быть может, мы потому и не сумели полететь к далеким звездам, что рядом с нами никогда не было женщин Земли. [19]19
   Авторское примечание.  Довольно нелепая мысль: с тем же ровно успехом можно предположить, что отдельные земляне потому иногда (очень редко, кое-где, порой) проявляют чрезмерную агрессивность и другие свои недостатки, что рядом с ними не живут марсиане.


[Закрыть]

10

Если все предыдущие перемещения К. в душных вагонах и ледяных колодцах и пребывание его в различных тюрьмах представлялись мне лишенными всякой конечной цели (бесцельность пытки и есть самая страшная из пыток), то здесь, на Колыме, я с удивлением обнаружил, что цель все-таки была, и цель эта – в первые минуты – показалась мне даже разумной…

К. и других людей привезли сюда, чтобы работать.

У нас на Марсе работает только тот, кому хочется этого; хочется за редким исключением всем, потому что без работы очень скучно. Сказанное не означает, что мы ежесекундно пребываем в идеалистически-щенячьем восторге от своей работы: порой после сочинения какой-нибудь нудной лекции или балансового отчета чувствуешь себя так, словно всю ночь под дулом автомата вагоны разгружал, и тихо ненавидишь всех вокруг, но ведь это естественно. [20]20
   Авторское примечание.  «Всю ночь под дулом автомата вагоны разгружал» – дословное выражение самого наблюдателя, лишний раз свидетельствующее о том, какому сильному влиянию подверглась его психика за время командировки.


[Закрыть]

И я до сих пор наивно полагал, что на Земле все устроено точно так же, ведь я видел Инженеров и видел Вертухаев, видел людей в кабинетах, видел следователей и судей, и всем им работа их в общем и целом нравилась. (Теперь я понимаю, что были, наверное, и другие, но с ними я просто не сталкивался.)

Здесь же я увидел вот что: людей лишали той работы, которой они занимались прежде и которая у них хорошо получалась, и привозили в лагерь, чтоб они делали другую работу, которая была им ненавистна и к которой они были совершенно не пригодны. Вероятно, в этом был какой-то глубокий смысл, мне недоступный.

В первый вечер обитатели палатки говорили промеж собой, что работа является наказанием, карой для преступников. Этого я понять не мог, как ни бился.

Я понял это потом, когда увидел все воочию и узнал, что такое Гнус. [21]21
   Авторское примечание.  Бедный Льян, как обычно, толкует все вкривь и вкось; однако я вынужден заметить, что пенитенциарная система землян и в самом деле довольно необычна: предположение, что человек, совершивший плохой поступок, попав в окружение множества людей еще более скверных, сделается лучше и что все эти плохие люди, которых хорошие люди мучают и унижают, проникнутся благодарностью к своим мучителям, кажется нам несколько спорным или, во всяком случае, дискутабельным. У нас, если какой-нибудь марсианин сделал что-то плохое… [Фрагмент пропущен в интересах безопасности Земли. – Примечание издателя.] …и он плачет, а все со слезами обнимают и поздравляют его.


[Закрыть]

Работа преступников состояла в том, чтобы добывать ценное и очень красивое вещество – золото. (Не нужно думать, что марсианину это непонятно: золото как таковое у нас не встречается и материальные деньги не в ходу, но мы прекрасно знаем, что такое торговля, финансы и кредит.) Золото пряталось от людей в ручьях или под землей, а люди должны были извлекать его оттуда. Золото было загрязнено другими веществами, менее благородными, и люди перетаскивали его в больших тачках, чтобы потом уже другие люди очистили его и поставили на службу человечеству. Таким образом, задача заключалась в том, чтобы добыть как можно больше золота, и решение ее на первый взгляд казалось очень логичным и простым: чем сильнее, здоровее и радостнее будут люди, добывающие золото, тем больше золота получит человечество.

(…Почему воздух, которым дышал лагерь, был так густ, слеп и черен, что за черная метель с гудением вилась, окутывая все кругом?)

Однако земляне почему-то решали эту задачу по-другому. Тех, кто добывал золото, морили голодом, избивали и не позволяли им отдыхать. От этого они слабели, падали духом и не могли добывать много золота. За это их либо убивали выстрелом, либо они сами делались совсем слабыми и умирали. На их место привозили других, но и с другими повторялась та же ужасная ошибка: делалось все, чтоб они побыстрее стали как можно слабей и несчастней, побыстрее умерли и таким образом добыли золота как можно меньше. Ошибка, конечно же, ошибка – разве кто-то в здравом уме может допустить, что такая расточительность была намеренной?

(…Такая черная, что человек не мог разглядеть не только другого человека, стоявшего в двух шагах от него, но и своих собственных рук?)

Сперва я очень надеялся, что К. и другие умные люди, привезенные в лагерь, легко разберутся в сути происходящего и укажут руководству на эту ошибку и их с благодарностями вернут домой, к той работе, которая им больше по душе. Но ничего подобного не произошло в первый рабочий день, а во второй уже не могло произойти, ибо к вечеру дня первого К., как и другие новички, уже не был человеком: это был окровавленный, воющий кусок мяса, и тогда я понял, что за черная метель опустилась на лагерь, понял, что все разглагольствования о золоте предназначались исключительно для отвода глаз, понял истинную цель, с какой преступников привозили сюда.

Люди должны были служить кормом для Гнуса. По-видимому, Гнус и был в действительности господствующей расой на Земле, тайно правящей расой, с которой такие люди, как судья У., ощущали свое глубокое внутреннее родство и, видя в ней свой идеал, посвящали всю жизнь тому, чтоб угождать Гнусу и возносить ему жертвы.

Самое ужасное, что против бездушного и безмозглого Гнуса я абсолютно ничего сделать не мог, и Гнус продолжал непрерывно пожирать К. и других людей, которые не могли даже на секунду освободить свои руки и прогнать Гнуса, ибо руки их были прикованы к тачкам: прикованы не цепями, но – автоматами Вертухаев и дубинками Бригадиров.

Ибо Бригадиры и их помощники-Урки, вроде бы являясь такими же несчастными преступниками, как, например, К., – ведь и их так же, как К., насильно оторвали от работы, которой они занимались на воле (суть работы Урок была мне не очень понятна, но, без сомнения, это была хорошая работа, так как они с радостной гордостью вспоминали о ней и о доходах, которые она им приносила), – почему-то не сопереживали своим более слабым товарищам по несчастью и не пытались помочь им, а, напротив, ненавидели и мучили их так, как не всякий Вертухай их мучил и как может мучить только Гнус.

Голод и Гнус сжирали не только тела людей, но и их души: человек, ежесекундно дышащий невыносимой болью, давящийся ею, уже не может думать ни о чем, кроме нее; когда Вселенная сжимается до размеров заплесневелой хлебной корки и окрашивается в цвета Гнуса – в такой Вселенной нет и никогда не будет ни Марса, ни Солнца, ни крылатых кораблей.

Когда я в отчете сообщил об этом своему руководству, руководство попросило меня вернуться домой: ведь для К. все было кончено. [22]22
   Авторское примечание.  На самом деле, насколько мне известно, наше руководство не считало К. погибшим. Наблюдателя пытались отозвать с Земли потому, что в его колымских отчетах содержался полный бред, или, как минимум, все было изрядно преувеличено: нет нужды говорить о том, что на планете, жители которой мечтают о звездах и строят летательные корабли, не могло происходить подобных ужасов.


[Закрыть]

Но я умолял позволить мне остаться: да, я ничего больше не мог сделать для К., но там, в Москве, женщины не оставляли попыток спасти его, и, быть может, у них еще могло получиться то, в чем я потерпел неудачу, и, быть может, я еще пригожусь им…

Пожираемые заживо, беспомощные, распятые на тачках преступники не пытались сопротивляться. Но что-то в них – хотя бы иногда – еще дышало…

– Ты, гнида, – сказал Бригадир, – живо подымайся…

Бригадир – тот самый, высокий, с широкими плечами, – стоял, расставив ноги, над преступником, опрокинувшим тачку. Преступник был очень стар и очень слаб, на его костях почти не осталось плоти, которую мог бы пожирать Гнус; удивительно, как он еще был в состоянии толкать тяжелую тачку.

Вертухай стоял чуть поодаль, наблюдая за этой сценой, и курил. (Все Вертухаи и Бригадиры беспрерывно курили, потому что дым позволял хоть немного отогнать Гнуса, который в своей неразборчивости был, в общем-то, не прочь и их сожрать, и я со злорадством, этой последней утехою бессильных, подумал, что судья У. заблуждается, полагая, что Гнус оценит его верную службу и вознаградит: для Гнуса все люди есть пища, и тех, кто ему служит, он также пожрет в свой черед.) Вертухай не вмешивался: он знал, что Бригадир справится и без него.

– Вставай, – повторил Бригадир и ударил старого преступника ногой.

Тот делал конвульсивные движения, пытаясь приподняться, но не мог: когда он выпустил тачку из рук, она всей своей массой навалилась на него. Навряд ли Бригадир этого не заметил. Но он и не подумал помочь старику выбраться из-под тачки, хотя это было бы единственно разумным, если он хотел, чтобы старик встал и возобновил работу. Вместо этого он сделал странное: расстегнул ниже пояса свою одежду, и в лицо старику ударила горячая струя. Не знаю, что в этом было смешного, но Бригадир засмеялся. Он продолжал смеяться, глядя, как корчится старик и как К. бросив свою тачку, неверными, заплетающимися, как у пьяного, шагами идет к нему.

При виде приближающегося К. я всеми листиками и тычинками затрясся от ужаса: то, что ни в коем случае не следовало вступать в конфликт с Бригадиром, было понятно и марсианину; да, наверное, я смогу сейчас остановить руку Бригадира; да, наверное, я после этого еще не погибну и у меня останутся силы на последнее вмешательство; но ведь такое, как сейчас, будет повторяться каждый день, каждый день! – и я был вынужден просто смотреть, как смотрел с улыбкою Вертухай и смотрели, не пытаясь ничего сделать, еще десятки людей.

К. подошел; он стоял набычась, глаза его опасно потемнели, и мне вспомнилось, как он спорил со своим директором К-вым. Но тогда он не был преступником, он был свободен, и тело его было здоровым и сильным; а теперь…

Бригадир глядел на К., но К. не глядел на Бригадира; он наклонился над стариком и стал приподнимать тачку, помогая старику выбраться из-под нее. От этого усилия кожа на его ладони лопнула, и из-под нее брызнула кровь и стала сочиться прозрачная жидкость, но на такие пустяки здесь давно никто не обращал внимания. И тут я заметил, что еще один человек исподтишка наблюдает за ними всеми: круглолицый Урка, сосед К. по нарам.

Бригадир сощурился.

– Тебе что, – сказал он, обращаясь к К., – больше всех надо?

К. – измученный, с чудовищно опухшим, черным, покрытым коростой, отупелым лицом, сам едва державшийся на ногах – не произнес в ответ ничего благородного и героического; теперь. когда старик кое-как поднялся, К., по-моему, хотел поскорей убраться отсюда. Но это не входило в планы Бригадира.

– Надо бы тебе кое-что объяснить, – сказал Бригадир. – …Ну, чего тебе, Васька? – Он обернулся: круглолицый дергал его сзади за рукав.

– Слышь, бригадир… Там это… На кухне – свара… Сивый, кажись, Блоху на перо поставить хочет…

(Или что-то в подобном роде: я по-прежнему плохо понимал язык Урок. В дальнейшем я буду пытаться сразу переводить их речь на обычный человеческий язык, которому меня обучали.)

Бригадир длинно выругался.

– Этот Блоха у меня вот где…

И ушел вместе с круглолицым, позабыв о К., ибо дела кухни всегда считались одними из самых важных. Вертухай равнодушным голосом приказал К. идти работать, и К. снова повез свою тачку.

Я должен был ликовать и гордиться поступком К., гордиться тем, что душа его была живою, тем, что у него хватило сил оставаться благородным человеком. Но я не был способен в те дни на ликование и гордость, и любовь моя к К. была полна мучительного, безобразного страха. Ибо там, где люди кормят Гнуса другими людьми, ничего благородного и героического быть не может.

Старик умер в тот же день, он снова упал и выпустил из рук тачку, но уже больше не поднялся, как его ни били.

Хорошо еще, что К. не видел этого. В лагере ежедневно умирали несколько человек, но никто, кроме их соседей по палаткам, как правило, так и не узнавал об этом.

Я больше не плакал: у меня не осталось слез. Я чувствовал, что становлюсь сухим и черствым, как хлебная корка, и моя душа покрывается плесенью.

11

Москва была далека – почти как Марс. И там, в этой далекой Москве, человек в кабинете сказал:

– Слушаю вас внимательно.

Но взор его не был направлен на стоявшую перед ним (сидевшим) мать К., а блуждал с выражением тошнотворной скуки по кабинету, задерживаясь ненадолго то на шкафу полированного дерева, то на украшавшем стену плакате с надписью «Проявляй бдительность», то на горшочке со скрюченным, доживающим свой век столетником, то на собственных, сложенных на столе, чистых и белых руках.