Текст книги "Королёв"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Группа Инженеров, Работающих Даром… Нет, я понимаю – юмор, да …Смешно… Чего ж не пошутить… Даром за амбаром… Но ведь и взаправду – все на финансирование жаловались, клянчили, клянчили…

– Нет-нет, – сказал поспешно К. (я с удивлением почувствовал, что он говорит неправду – зачем?!), – все было в общем и целом нормально Почему не построили… Начнем с того, что… В первое время я хотел установить реактивный двигатель Цандера на планер Черановского – это летательный аппарат без крыльев и фюзеляжа, дающий значительную экономию в весе и уменьшение силы лобового сопротивления в сравнении с обычными конструкциями…

Ах, я ровным счетом ничегошеньки в этом не понимал. [3]3
   Авторское примечание. Что мы не имеем рук и ног – это еще полбеды, для мысли невозможного нет; куда более серьезная причина того, что мы, марсиане, не можем самостоятельно научиться летать в космос, заключается в нашей абсолютной, полной, органической, если хотите, неспособности к технологическому мышлению, нашем, если можно так выразиться, техническом кретинизме.
  Сочинить прекраснейшую симфонию или детективный роман, создать (пусть без холста и красок) великолепную картину, придумать изящную философскую систему для нас не составляет труда, но, к примеру, изобрести колеса мы б не сумели и за квадриллион лет; смею думать, что мы достигли неплохих успехов в развитии таких отраслей науки, как биософия, ксеноматика, астрофилология, общий психокинез, трансцендентальная эквилистика, трансцендентная эмпириосервилистика и многоуровневый маркетинг, но ваша таблица умножения и по сей день представляет для нас трудность непреодолимую.
  Вообразите же теперь, каким темным, непроходимым лесом представлялась бедному Льяну деятельность К., и вас в дальнейшем уже не будет удивлять, что он так наивно, грубо, поверхностно и, возможно, в корне неверно будет трактовать суть сделанных К. и его коллегами открытий и изобретений.
  Откровенно говоря, мы и до сих пор ничегошеньки в этом не понимаем.


[Закрыть]

– …Но позже выяснилось, что я ошибался, так как эта конструкция не позволяет…

К. сделался почти словоохотлив: как я понял, он рад был, что строгий экзаменатор наконец-то поставил перед ним вопрос, ответ на который он знал хотя бы в самых общих чертах. Светловолосый эту словоохотливость оценил: еще дальше от себя толкнул стакан с янтарной жидкостью. Теперь стакан был на самом краешке стола, малая часть его хрустального донышка даже нависала над полом. Но К. не решался потянуться к этому стакану, хотя вся душа его рвалась к нему, все его ощущения были сосредоточены на одном этом предмете; только рука чуть дернулась, но тотчас повисла опять.

Мы, марсиане, не изобретательны: мне никогда бы не пришло в голову, что инструментом адской муки могут стать такие простые предметы: стул, стол. стакан.

– Ошибались, значит.

– Ошибался. Планер Черановского для этой цели не подходил…

– Вот и славно, – сказал светловолосый и вынул из стакана ложечку, обтерев ее о лист бумаги, – хоть в чем-то вы не пытаетесь мне возражать… Ужасный вы спорщик, Сергей Палыч, как только ваши коллеги с вами ладили… Значит, этот ваш, как его, Черановский пытался вам подсунуть негодную конструкцию… Вредитель, так?

К. сделал какое-то слабое движение головой, которое светловолосый предпочел истолковать как утвердительное.

– Да вы берите, пейте чаек, – сказал, улыбаясь, светловолосый, – это я вам налил.

Если до этой минуты во мне все сжималось от гнева и жалости, то теперь я так обрадовался, что едва не соскочил со своего шкафчика – то-то изумился бы светловолосый, если б чахлая герань вдруг пустилась прыгать по комнате вместе с горшком! – но радость моя была преждевременна… Едва К. неловкими, опухшими пальцами попытался взять стакан, как последовал молниеносный, как у кобры, выпад – и вот уже осколки вновь рассыпаются по полу, а К… К. – лежит…

4

Я трясся и плакал; я не мог больше на это смотреть; мне требовалась хотя бы небольшая передышка; я ушел.

Отчего я не вмешался, отчего своею мысленной силой не сосредоточился на светловолосом, отчего не умолял его не избивать больше К., не приказал дать К. – пусть не стакан, но хоть ложку, хоть каплю воды?

Боже, боже, если б мы и вправду были так могущественны, как пишут о нас земляне в своих прекрасных фантастических книгах! Я был обязан беречь свои силы: усилие, которое потребовалось бы от меня для выполнения самого малого ментального воздействия на столь чуждую и сложную психическую систему, как человек, было бы столь огромно, что одно-два, максимум – три таких усилия полностью исчерпали бы мои жизненные ресурсы; вмешавшись в жизнь К. в этот момент, я бы таким образом лишил его надежды на помощь впоследствии, когда, быть может, моя помощь понадобится ему куда больше, ведь крестный путь его, возможно, лишь только начинался. Я не знал, когда наступит критический момент, не знал, что мне предстоит сделать на этом пути: мостом ли выгнуться в последний миг над пенящейся водою, змеей ли свернуться, чтоб нанести занесшему нож злодею смертельный удар, принудить ли чью-то руку написать на листке бумаги «Не возражаю»; я знал только, что жизнь людей полна опасностей (которые, надо заметить, они преимущественно сами себе создают); знал, что я должен ждать, ждать и быть начеку, ждать и быть готовым в любую минуту принять единственно верное решение, ждать и помнить о том, что, растратив свою ментальную силу, впоследствии я уже не был бы способен ни на что, даже на передачу информации своим собратьям; душе моей навсегда был бы отрезан путь к возвращению домой, и самое лучшее, на что я после этого мог надеяться, – догнивать свой век вместе с этой бессловесной геранью.

В нашем обществе жизнь каждого, даже самого маленького и незначительного марсианина является наивысшей ценностью; героическая гибель – не для нас, приносить себя в жертву у нас не принято; я был обязан беречь себя; на самый худой конец, если не суждено К. завершить свою крылатую работу, рано или поздно найдется другой житель Земли, который сделает это…

Я должен был быть рациональным, умеренным и трезвым, как подобает марсианину, должен был не натворить глупостей. Но, боже, я не думал, что это окажется так тяжело. [4]4
   Авторское примечание. Всякий раз, когда Льян в своем рассказе доходил до этого места, мы ощущали, как душа его корчится от непонятного чувства, и нам казалось, что это было чувство вины; но чем же, в чем же он мог полагать себя виноватым?..
  Кстати замечу, что Льян не мог попросту устроить К. побег: мы не властны над материальными объектами, разрушить тюремные стены – не в наших силах. Да это ничего б и не дало: К. с его характером не смог бы всю жизнь прятаться, живя на нелегальном положении.


[Закрыть]

5

Допрос продолжался уже без свидетеля, герань на шкафчике лишилась души: наблюдатель должен был попасть и в другие места, дабы владеть максимально полной информацией о происходящих событиях. Он видел – теперь будучи мшистой фиалкой, – как пожилая женщина пришла в разоренный дом, где ее ждала молодая; он слышал, как они разговаривали, и, хотя имени К. не называлось, понимал, что говорят о нем; и, не зная значенья слов «жена» и «мать», чувствовал и понимал главное – любовь, страх, отчаяние, любовь.

– Когда ты по телефону сказала «его больше нет», я подумала – умер… И мне тоже захотелось не жить… Но, слава богу…

– Теперь он все равно что умер.

– Ты с ума сошла, Ксана, сама не знаешь, что говоришь. Арестован, но жив – значит, будем бороться… Это же ошибка, недоразумение. Ну, что ты сидишь как каменная? Нужно что-то делать…

– Как Наташа? – спросила молодая женщина. Глаза ее вдруг стали огромными, наполнились прозрачной водою, капля воды потекла по щеке.

– Хорошо… Хорошо кушает, вообще все хорошо… – Теперь и другая не сдержалась – всхлипнула. – Вчера поймала сачком кузнечика, спрашивает: «Бабушка, что мне с ним делать?» Не знаю, говорю. А она: «Пойду отпущу его, только подальше от кошки…»

– Хорошо, что мы… Если б она вчера была дома – я бы… Мария Николаевна, я сейчас оденусь и пойду на Лубянку…

– Нет, тебе нельзя. Не хочу накаркать, но… Ах, не слушай меня, Ксана. А все-таки ты лучше не высовывайся, пережди. Хлопотать буду я. Напишу письмо Сталину.

– Все пишут, Клейменов тоже, говорят, писал.

– Ну, Клейменов – это Клейменов, я всегда говорила, что… А Сережа…

– Вы вправду так думаете?..

– Сережа чай не допил… Ведь это его чашка?

– Откуда вы знаете?

– Почувствовала. А ты? Разве ты не всегда знаешь такое?

– Я не хочу, чтобы Наташку забрали…

– Молчи, молчи! Не говори.

И еще много разного слышали и видели в тот день наши бессловесные, милые зеленые собратья – о добрые земляне, какое счастье, что вы так их любите: вьющийся плющ на стене в кабинете главврача Боткинской больницы, куда вошла молодая женщина, ершистый кактус на зарешеченном подоконнике почтамта, где в очередь к окошечку стояла старшая…

– Борис Абрамович, мне уволиться?

(Едва трепещущие усики плюща ловят обрывки – нет, не мыслей даже, просто картинок: черноглазый мальчик и девочка с золотою косой стоят на крыше двухэтажного домика с уютной надписью «Морг»; что-то в этой картинке не так – ах да, мальчик стоит на руках, вверх ногами, круглые щеки и крепкая шея налились кровью от усердия, стоит на самом краю – сейчас свалится… «Сережа, хватит, хватит! Сейчас же встань на ноги!» – «А ты меня поцелуешь?»)

– Глупостей не говори, Ксения.

(Другой дом, в том же городке у моря: сирень, май, ночь, окно распахнуто, девочка и мальчик сидят на подоконнике, болтают ногами. «Ксана, что там за шум?!» – «Ничего, ничего, мама, это просто кошка». – «Так скажи своей кошке, чтобы шел домой, а не то я его водой оболью». – «Вот Сережа Королев: делать ласточку готов он хоть каждую минуту, и, подобно парашюту, через стол его несет. Он летает, как пилот; я б желала поскорее ему крылья приобресть, чтоб летать он мог быстрее в дом, где цифры шесть и шесть». – «Глупо, глупо: и вовсе я не…»)

– Но партком…

(«Ты выйдешь за меня?» – «Лучше умереть».)

– Я сегодня же сам с ними поговорю. Просто поговорю, тихонечко так. Авось пронесет.

(«Ты выйдешь за меня?!» – «Конечно».)

– Спасибо.

(Еще один домик – опять у моря; небо – октябрьское, холодное, серое; танцульки, картишки, женский смех; патефон льет бесконечные танго; молодой муж, с самого утра уже насупленный, скучающий, мрачный, один торчит на обрыве, из винтовки – глупо, ах, как глупо, вечно ему дарили винтовки, ружья, все по камушкам, ни в одну живую тварь никогда не попал он – пуляет по камням…)

– Спасибо, спасибо… – пробормотал главврач, за дужку раскручивая очки. – За что спасибо-то? Сегодня ваш муж, завтра – моя жена или я.

– Борис Абрамович, я знаете о ком сейчас подумала? О Клейменове, директоре Сережиного института… К его жене так никто и не пришел. И я, конечно. Ведь Клейменов – он… Они с Сергеем были как кошка с собакой. Сергей прямо трясся от злости, как заговорит о нем. И я …А теперь никто не придет ко мне. Я не пришла к ней, и ко мне никто не придет – ведь это только справедливо, да? Справедливо?

– Я не знаю, Ксюша.

– Это что такое?

– Вы же видите: телеграмма товарищу Сталину. Я и письмо отправила, но телеграмма быстрее… Мой сын ни в чем не…

(Белая кипень вишен, сумерки, суббота, самовар… «И тогда Чингачгук – Большой Змей сказал Ункасу…» – «А что, мама, пирога больше нет?»)

– Извините, мы таких не принимаем.

(«Сережа, это опасное, страшное дело. Вот я листала журнальчик твой – черные рамки в каждом номере…» – «Ерунда, мама. И с лошади можно упасть и разбиться насмерть, и пешеходу может кирпич свалиться на голову, а в журналах почему-то пишут только о летчиках, как будто…»)

– Но почему?! Я же все написала правильно: Москва, Кремль…

(«Умоляю о спасении единственного сына, молодого талантливого специалиста, ракетчика и летчика… Принять неотложные меры для расследования дела… Сын мой недавно ранен, с сотрясением мозга… Он при исполнении служебных обязанностей ранен… При исполнении… При исполне…»)

– Женщина, не задерживайте очередь! У всех телеграммы.

– Хорошо, если вы настаиваете, я приму. Хотя лучше бы вам…

– Что?

(«Мама, я тебе писал, что у меня прохудились башмаки и я чиню их проволокой. Теперь это уже не актуально: грузчиком маленько поработал и купил».)

– Нет, ничего. Дело ваше.

А потом тополя смотрели, как они идут по улице: обе женщины держались очень прямо, особенно старшая, которая верила в справедливость, но что-то внутри уже начало подтачивать их, как древесный червь, и уже проступала на их лицах незримая печать – «зачумлена». И красивая их одежда казалась уже поношенной и с чужого плеча.

6

Если поначалу мне думалось, что роли между двумя следователями распределены строго и закреплены намертво – светловолосый подобрее, коренастый, похожий на К., – более жесток, то в дальнейшем я обнаружил, что это не так: тот и другой могли в зависимости от какой-то, мне пока неясной прихоти обращаться во мгновение ока из одной ипостаси в другую и обратно, в зеркально точном отображении повторяя интонации и жесты друг друга, как если б они составляли две половинки одного чудного двуглавого существа; вот и сейчас коренастый, которого я ошибочно считал злым, заговорил с К. таким образом, словно тот был ближайшим и любимейшим его другом.

– Утречко доброе, – сказал коренастый, – ах, погода-то нынче какая – загляденье… Глядишь в окошко – и душа радуется… Люди все, что по улице идут, веселые… Совесть у них чиста, вот и веселые. Не завидно вам, Сергей Палыч, дорогуша? Мне и то завидно… В отпуск я поехать хотел – к морю, с женой и дочкой… Вы-то со своими у моря отдыхали, знаю… А моя супруга моря отродясь не видала…

К. молчал; я уловил – неясно, слабо, ибо чтение человечьих мыслей было еще весьма затруднительно для меня, – как в мозгу его, в закрытых его глазах проносятся и тают незнакомые мне, но прекрасные образы: ночная зелень, громадная синева, над которой реют белые, беспокойные птицы; но почему воспоминанье это не смягчило души К., почему вызывало в К. одну лишь тоску?

– Дочка слабенькая у меня – недавно перенесла скарлатину… А у вашей как со здоровьем? Дети – хрупкие существа… Вот нынче и должны были ехать. А теперь начальство не пускает – из-за вас… Путевки в санаторий пропадают… Ах, Сергей Палыч, Сергей Палыч, я ведь так и озлиться на вас могу.

– Я не понимаю, чего вы от меня добива…

– Сами подумайте: хорошо разве, чтоб моя жена, дочка моя страдали из-за вас? А если, не дай бог, с вашими что случи…

Ноги К. – чудовищные тумбы, налитые свинцом, – в очередной раз подогнулись, и он тяжело рухнул. Коренастый подошел к нему и очень терпеливо помог подняться, даже пыль с плеча отряхнул.

– Вот так, так хорошо… Валяться не нужно, друг мой, нужно стоять… Лучше, говорят, умереть стоя, чем жить лежа – так? Не смешно? Уж и пошутить нельзя? – И, меняя тон: – Вы признаете себя виновным?

– В чем? Виновным – в чем?

– В чем? – задумчиво переспросил, словно не понимая, коренастый. – В преступлениях, обозначенных в статье пятьдесят восьмой Уголовного кодекса Российской Федерации, пункты семь и одиннадцать… Расшифровать по пунктикам? – И, возведя взор свой к потолку, забормотал – длинное, длинное, непонятное, как стихи: – Пункт седьмой: подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий, а равно как противодействие их нормальной деятельности, а равно каковое использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций… Пункт одиннадцатый: всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке и совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения преступлений, предусмотренных таковой главой… Оба пункта влекут за собой высшую меру социальной защиты – расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и тем самым гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества…

Длинное, длинное, косноязычное, угловатое, тяжелое, страшное, непонятное (особенно пугали меня почему-то «каковые», «таковые» и «равно как») – и все же главное я уловил: вина!

Вот оно, слово, вмиг расставившее все по своим местам! (Следователи, кажется, произносили его и в первый день, но тогда я, ошеломленный, ничего еще не соображал.) Вина, виновность! Они – вовсе не педагоги, их миссия – не обучение, а кара; К. совершил нечто дурное, возможно, преступил некий закон или обычай, и этот ужасный ритуал, что над ним проделывают, должен, по-видимому, послужить к его исправлению… К. – плохой человек; страдания его – заслуженны; а если так – имеем ли мы моральное право ему сочувствовать, можем ли принять от такого человека помощь? С другой стороны, должны ли мы безоговорочно признавать законы и уложения чужой нам цивилизации, с каким бы почтением мы к ней ни относились? Нет, с облегчением подумал я, не должны; но дело даже не в этом: помимо воли своей я знал уже, что никогда – что бы злого ни совершил К., какие темные бездны его души предо мною б ни открылись – я, ощущавший его боль, впитавший в себя его ужас, отвернуться от него не смогу…

– Опять молчит, – сказал коренастый так, словно обращался не к К., а к кому-то другому, присутствовавшему в кабинете (уж не к герани ли?!), – и все-то он молчит… Должно, устал, сердешный… А я его – пробочкой, пробочкой подбодрю…

И тогда я узнал употребленье предметов, что лежали в нижнем ящике стола, – и резиновых трубок, заключавших в себе металл, и стальных жалец, что торчали из кусков пробки; и, когда я узнал это, листья герани скорчились и засохли, чтоб не расправиться никогда больше.

7

Когда врач ушел, коренастый не стал поднимать К. с пола – считал, должно быть, что тому полезно будет спокойно полежать на этом, рвотой и кровью забрызганном, полу, или же сам утомился так сильно, что не хотел шевелиться.

– И выродок же ты, – сказал коренастый очень тихо, устало, – какой же ты выродок… И как только вас таких Земля [5]5
  Употребление в этом идиоматическом выражении слова «Земля» как названия планеты оправданно именно в данном контексте. – Примеч. издателя.


[Закрыть]носит…

«Выродок» – я уже более-менее понимал, что это такое; «выродок» – чужой, чуждый, тот, что не похож на остальных; у землян это считалось чем-то очень дурным, и это вселяло в меня глубокую грусть, ведь если бы они каким-то чудом сейчас обнаружили мое существование, я, без сомнения, также был бы сочтен выродком и тварью; но, быть может, я поторопился с выводами, быть может, я слишком многого не понимал?

С растрескавшихся губ К. срывались какие-то хриплые звуки; он дышал так громко, что слышно было, наверное, даже в коридоре. Коренастый с глубокой печалью покачал головой.

– Нельзя так, – проговорил он, – нет, ну так же нельзя… Ведь вы же вроде бы человек… А вести себя не хотите по-человечески, разговаривать по-человечески не хотите, вон, поглядели б на себя – и облик-то человечий совсем потеряли, какая-то туша мясная, глядеть противно, ей-богу…

Мне, чужаку, конечно, трудно судить о том, кто из них двоих больше был похож на человека и как вообще должен выглядеть человек, однако не стоит думать, что для марсианина все люди кажутся на одно лицо; я отлично помнил внешнее сходство между коренастым и К., бросившееся в глаза сразу, как только К. впервые ввели в кабинет; теперь сходства не было и в помине, и я не знал, что об этом думать: да, действительно, если за образец взять портреты на стенах и в книгах, то, пожалуй, коренастый был прав и на человека не походил именно К., а коренастый в таком случае был – человеком?

А коренастый, обогнув стал и приблизившись к К., отчего тот конвульсивно дернулся всем телом и закрыл лицо руками, присел подле него на корточки и продолжал говорить очень мягко, едва ли не умолять:

– Нельзя, нельзя… Сергей Палыч… Ну давайте же, в конце концов, оставим формальности и побеседуем как люди… Я ж помочь хочу вам…

К. слабо застонал – это был жалобный стон, будто детский, и было странно слышать, как столь слабый звук исходит из этого сильного, крепкого тела. [6]6
   Авторское примечание. Признаюсь, мне неприятно, что в изложении Льяна К. все время предстает в образе слабого, страдающего существа, что простительно марсианину, но не человеку.
  Нет-нет, не подумайте, упаси бог, что я осуждаю К. за эту слабость! Ни один марсианин никогда еще не пытался лишить другого необходимых для поддержания жизнедеятельности веществ, насильственно ограничить его свободу или причинить ему телесные повреждения, но мы знаем, что такое физическая боль, душевные страдания, раны и болезни, и я – хотя бы очень приблизительно – могу представить себе состояние К.
  И не рассказчику адресован мой упрек: Льян не виноват, что из всех командировок ему досталась самая тяжелая, что ему выпало сопровождать К. на самом мрачном отрезке его разнообразной и яркой жизни – ах, почему, почему так сложилось, почему Льян не увидел К. позднее, в его фантастическом успехе, во всем ослепительном блеске его могущества!
  Я вообще никого не упрекаю, я просто до крайности огорчен тем, что в моем бледном пересказе К. не выглядит героем, ибо вы, дорогие земляне, я знаю, предпочли бы услышать о победе, славе и подвигах, особенно в дни юбилейных торжеств. Я боюсь, что, если вы все-таки прилетите, мое выступление раздосадует и расстроит вас, и, будь я хоть немного решительней, я бы уже просил руководство освободить меня от этой почетной обязанности.


[Закрыть]

– Ну, не желаете на вопросы мои отвечать, так, может, сами что спросить хотите? А? Да ты лежи, лежи… Спрашивай, дружок, не бойся, спрашивай – не укушу.

– Я бы хотел знать… – прошептал К., – я хотел бы… Из-за кого я здесь?

Ах, как же это сразу не пришло мне в голову! Ну разумеется, К. не один виноват в своем преступлении; существует и другой человек, что вовлек его в это, человек, который по справедливости должен разделить с ним кару! И мне так же страстно, как самому К., захотелось узнать, кто этот страшный человек; и я с изумлением ощутил, как в моем сердце начинает закипать странное, до сих пор неведомое мне чувство… как мне хочется найти этого человека… найти и увидеть… найти и объяснить ему, внушить ему… быть может, он не знает о том, как К. мучается из-за него… убедить его прийти и заступиться… но нет, не только… заставить его заплатить за то, что он… нет, я не понимаю, не могу понять, такому чувству в нашем языке нет названия…

– Во-он оно что, – протянул насмешливо коренастый, – вот что вас интересует… Из-за кого! Он спрашивает – из-за кого… Ну, друг мой, ежели вам так непременно хочется на кого-нибудь другого ответственность за свои преступления свалить, можете считать, что… да хоть из-за Циолковского!

О, теперь я знал, что мне нужно делать: я обратился мыслью к отчетам, что составили другие наши наблюдатели, работавшие на Земле раньше меня, и мгновенно яркие картины стали разворачиваться в моем мозгу, и я как будто бы сам увидел…

8

– …Наука, молодой человек, движется, конечно же, от известного к неизвестному, но это не гладкий путь; это – скачок, внезапность… от швейной иголки – к швейной машине, от телеги – к автомобилю… И точно так же от аэроплана к ракете, которая полетит к звездам…

– Слушайте, Константин Эдуардович, вы что – серьезно верите, что человек может полететь на Марс? Что живое существо сможет передвигаться за пределами атмосферы?

– А вы?

Что-то знакомое: душистая янтарная жидкость плещется в прозрачных стаканах, но она – не орудие пытки, а просто знак человечьего гостеприимства; узкие подоконнички в геранях, на дубовом столике кружевная скатерть, в углу – черное чудище, забыл его имя, чудище белозубое, из которого люди, ударяя его по зубам, извлекают необычайно прекрасные звуки; от большущей печки, изукрашенной рисунками, – тепло… Вещи, вещи, вещи, ах, как люди любят окружать себя вещами, сколько чудных, непонятных вещей, металлических и стеклянных!

Тепло, тепло от печи, жарко даже – а старый-престарый, дряхлый-предряхлый человек кутает ноги пушистым пледом, всклокоченная седая голова тонет в подушках, к уху приставлена еще какая-то нелепая жестяная штуковина, похожая на громадную улитку; К., черноглазый, круглолицый, насупленный, совсем еще молодой, но изо всех сил старающийся казаться таким же старым, как хозяин дома, сидит на стуле с гнутыми ножками, с круглой спинкой, вольготно сидит, раскачивает ногой – этот стул не опасен, и старый человек не опасен, и не опасен в тонком стакане чай.

– Ну, об этом я не думал, – сказал К., – у нас куда более скромные цели. (Вправду ли – не думал? Нам было уже известно о том, что люди – о, тут вы ничем от нас не отличаетесь! – иной раз лукавят.) Когда вы пишете о том, что…

– Пишу! Написать-то можно что угодно. Бумага все стерпит. Помните, что Сикорский говорит: изобрести самолет – пустяк, построить его – уже кое-что, а вот заставить его летать – настоящее дело… Я ведь чистой воды теоретик, главная ценность моих работ в их вычислениях и в тех выводах, которые я из этого делаю. Но руками что-нибудь – это, знаете ли, не мое… Руки-крюки, я и в молодости-то ничего не умел, а уж сейчас… Вот оно, мое единственное техническое достижение… – Старик на мгновение отнял от уха жестяную улитку. – Без нее я глух как пень… А вам много чего понадобится: помещения, деньги… Где вы собираетесь строить ракету? А испытывать – где? Для испытания реактивного двигателя стенд специальный нужен – это вы понимаете?

К. вспыхнул, обидевшись, и стало сразу видно, как округлы его щеки – совсем еще мальчишка.

– Есть полигон. Мы на нем вот-вот будем самолет новый пробовать. Приезжайте поглядите, я вам устрою пропуск. И стенд – будет.

– Приезжайте! – Лицо старика исказилось таким страхом, будто К. его собирался ударить. – Приезжайте! Ехать куда-то… Москва. Чужой город… Гостиницы… Клопы там небось… Не знаешь, как питаться, на чем спать… Я к этим подушкам привык… Что вы, что вы, юноша… Ах, да что стенд, стенд не главное… Главное – люди, что будут мыслить едино с вами…

– И люди есть. Специалисты…

– Люди! Специалисты! Воображаю себе, какие там у вас специалисты… – Старик вскинул сухонькие ручки кверху – одеяло сползло, свалилось на пол. – Спасибо, спасибо, я сам… Послушайте, вы Цандера-то хоть знаете?!

– Даже не слыхал о таком.

– И «Полеты на другие миры» не читали?

К. довольно равнодушно пожал плечами:

– Каюсь – не читал.

– Не читал Цандера! – старик опять воздел руки к небу. – Он не знает Цандера! Не знает Цандера и собирается строить реактивный двигатель! Цандер – это… Нет-нет. Вам не я нужен. Я вам совершенно не нужен. Вам нужен Цандер. Да-да. Вот с Цандером вы – полетите. На Марс полетите, это уж я вас уверяю.

К. усмехнулся:

– А вы?

– Нет уж, благодарю, – хмыкнул старик и поглубже закутался в одеяло. – Увольте… Да и для чего мне лететь на Марс? Я и так могу быть там в любой миг, когда захочу. Ведь мысль не знает границ, не признает препятствий. Для мысли невозможного – нет…

9

Плохо понимая людей, мы совершаем ошибки, но мы не идиоты: я сообразил уже, что ни о какой вине в строгом смысле этого слова применительно к покойному ныне старику ученому речь идти не могла: следователь – ах, веселый человек! – просто пошутил… И все же… Ах, почему, почему мне не поручили наблюдать за милым стариком – ему-то не пришлось проходить через конвейер! Ну, пусть даже за К., но не теперь, а в его прежние, юные годы, когда воздух, которым ему приходилось дышать, был не так редок, не так черен, годы, о которых столь подробно мои товарищи рассказывали мне, годы, когда в любой момент, если ему захочется, он мог напиться воды, когда он знал только один смысл слова «конвейер»! (Может ли живое существо пройти конвейер и после этого думать о ракетах и мечтать о звездах? И что за сила должна быть у этого существа, если оно способно на такое? Великая раса – да? Но – конвейер, его-то кто придумал? Они же? Нет, я по-прежнему ничего в людях не понимаю.)

Вины старика нет – и все же… Может, лучше бы было для К. вовсе никогда не читать его книг? И пусть бы не было никаких ракет, пусть бы люди копошились и тихо умирали на своей Земле, а мы росли и тихо гнили на своем Марсе; стоит ли ракета всего этого – выбитых с кровью зубов, переломанных челюстей, черного, распухшего горла, слез женщин, к которым никто не приходит? [7]7
   Авторское примечание. Здесь Льян высказывает мысль, дикую с точки зрения землянина, однако достаточно естественную для нашей цивилизации: когда мы видим, что прогресс доставляет хотя бы малейшее огорчение хотя бы одному, даже самому незначительному, противному и тупому марсианину, – мы отказываемся от прогресса.


[Закрыть]

Нет, конечно, я не говорю, что ему следовало совсем отказаться от неба, ползать вместе с другими – ему, рожденному летать… Строил бы по-прежнему самолеты, парил на планерах… Но ему нужны были крылья большего размаха…

– Давайте-ка поподробней о Цандере… о господине Цандере потолкуем.

– Почему же о «господине»… – пробормотал К., но так тихо, что следователь не услышал.

– Кто был инициатором создания ГИРД – вы или он? Он первый заговорил об этом?

– Мы были одинаково в этом заинтересованы… И не только мы…

– Ну да, ну да: иностранные разведки тоже…

Марсианская, например, подумал я. Но как они могут знать об этом?! Нет, должно быть. тут имелось в виду нечто другое…

– Много молодых инженеров…

– Ай, бросьте, – сказал коренастый добродушно-грубо и даже руками замахал – и внезапно спросил совсем другим тоном, деловито и резко, точно желая застигнуть К. врасплох: – Цандер – немец? Или еврей?

– Немец… Да, немец. Конечно немец. Обрусевший прибалтийский немец. А что?

– Немец – стало быть, немецкий шпион. Так? Он вас завербовал, да? Завербовал?

Я мучительно пытался разобраться в услышанном. Смысл слова «завербовал» мне не был ясен. Но – «шпион»! О, я знал, что это такое. Шпион, он же разведчик, – тот, кто незаметно проникает на другую планету, высматривает, вынюхивает, подслушивает, собирает информацию. Готов признать, что я был шпионом, хотя и без дурных намерений. Но как можно быть шпионом в своем собственном мире?.. Ни-че-го не понимаю.

…Ц., о котором они толкуют, – шпион! Чужой на этой планете, чужой, не такой, как они! Мой коллега, быть может, замаскированный соотечественник! Да может ли такое быть?! Никогда мы, наблюдатели, не пытались разместить наши души в телах мыслящих землян – как из этических соображений (прежде всего), так и по причинам биологической несовместимости. Однако чем черт не шутит… Но каким образом мои товарищи, мои предшественники могли упустить из виду столь важное и интересное обстоятельство? Халатность? Невнимательность? Я снова должен обратиться мыслью к их отчетам… впрочем, я уже чувствую, что земные выражения «прочитать», «просмотреть» или «пролистать» становятся привычней для меня.

10

– День добрый… Товарищ Цандер здесь живет?

Ничего подобного никто из нас прежде не видел: длинный темный коридор, увешанный какими-то жуткими цинковыми лоханями, а по обеим сторонам этого коридора – двери, двери, двери, и из дверей, как черви из земляных пор, высовываются головы.

– Марсианин-то?.. (Мы онемели от восторженного изумления.) Люсь, а Люсь!

– А?!

– Тут это… за Цандером пришли.

– За Цандером! Вы из домкома?! Это мы, мы вам писали! Ну, слава богу, наконец-то… Просто жизни никакой нет от Цандера этого… Развел тут… Дерьмом, я извиняюсь, воняет – чуете? Да нет, вы нюхайте, нюхайте хорошенько… (Прекрасный запах, запах жизни, мы решительно не могли взять в толк, чем они недовольны.) А дети у него – голые! Нет, вы представляете? Голые бегают… А знаете, как зовут этих детей, отродье это чертово?! Одну – Астра, а другого – Меркурий! Как собак! Рехнуться можно! Меркурий!

– Люсь, ну, ты уж… Это ж детишки…

– Чертово отродье и есть, выродки, все в папашу…

Растрепанных голов на вытянутых шеях все прибавлялось, отчего извилистый и темный коридор сделался похож на гидру, какие, говорят, водились у нас на Марсе в доисторические времена; гам стоял такой, что слов невозможно разобрать; глуха и слепа была лишь одна дверь, в самом углу, но под напором голосов робко приотворилась и она, и в образовавшуюся щелку выглянула тощая женщина в стеганом халате.

– Товарищи… товарищи, бога ради… – лепетала она. – Пожалуйста, проходите… Мы ничего не… Я все объясню… Фридрих ставит опыты, научные опыты!

– Опыты в лаболаториях ставят!

– В ла-бо-ра-ториях. – проговорила женщина очень тихо, но упрямо.

– Я и говорю: в раболаториях, а не в коммунальной квартире!

– Разберемся, – обронил небрежно К.

В ту пору он еще не носил кожаного пальто, но что-то, видать, было в лице его, манерах и голосе такое, что соседи поверили: разберется – и поспешили попрятаться в свои норы. А он вслед за женщиной вошел в комнатку, где так чудесно пахло, и с ним незримо вошли мы.

Увы, увы, люди над нами подшутили – в этой комнатке не оказалось никаких марсиан.

– Да вы садитесь, – сказала женщина, – присаживайтесь…

Но мы-то уже расселись на подоконнике; а К. огляделся в поисках предмета, на который ему можно было бы опуститься, не нашел и остался стоять посреди комнаты, вертя в руках шляпу.

– А запашок-то и вправду… – пробурчал он. – Соседи…

– Опыты, это все опыты, – поспешно отвечала женщина. – Это, понимаете ли, Фридрих испытывал возможность использования фекалий…

В комнатке стоял жуткий холод, К. поежился.

– Зачем?

– Ну как же! – Женщина удивлена была тем, что К. не понял ее сразу. – Мы готовимся… то есть Фридрих готовится к полету на Марс… Полет будет длительным… Все должно приносить пользу – замкнутый цикл, понимаете?!

– Ну да, да, конечно… – К. деликатно прикрывал свой нос шляпой. – Конечно…

– Фекалии будут употреблены для удобрения растений.

– Ах, растений, – с видимым облегчением произнес К.

– Да, разумеется; а вы что подумали?! В ракете будет много растений, очень много, целые оранжереи: и для питания космолетчиков, и для производства атмосферы… Фридрих относится к растениям с огромной любовью, он их называет «нашими зелеными братьями»… Да и как не любить их? Кроткие, добрые существа… Это так мило с их стороны: поглощать углекислоту и выделять кислород, чтобы люди могли жить!