Текст книги "Королёв"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

И страшная, леденящая догадка начала вползать в мою душу: неужели следователи и те, кто поручил им их дело, вовсе не желают узнать, взрывал ли К. какую-то там ракету? Разбазаривалли (что за странное слово!) народные деньги? Возглавлял ли некий заговор? Неужели, ах, неужели подлинная вина К. – вина, за которую следователь ненавидел его (да-да, я уже отлично понимал, что такое ненависть), вина, неотвратимо влекущая за собой людскую кару и казнь, заключается совсем в другом?.. Но этого не может быть, просто не может; я не смел даже сам себе признаться в том, что думаю…

Следователю окончательно наскучило слушать К., и он зевнул.

– Короче, – сказал он, – не мое дело по институтам ездить, мое дело – показания у тебя получать… Что-то еще не ясно? – Он встал, расправляя плечи. – Надеюсь, сейчас будет ясней…

Безжизненное тело К. лежало на полу так долго, что кровь засохла. Не знаю, как правильно охарактеризовать состояние, в котором он находился, это было что-то подобное сну (обморок?); знаю лишь, что сознание его – подобно моему собственному – в эти минуты отсутствовало в его теле и пребывало где-то далеко, и я погнался за ним следом…

…и тогда я впервые увидел ее – ракету. Я совсем не так представлял себе ее. В моем воображении она была огромна и прекрасна: пляшущий язык бледного пламени, стройная золотистая свеча, объятая розовым светом стрела, уносящаяся в небо…

Но это была какая-то скучная, кривоватая – да уж прямо скажем: просто безобразная, – установленная на деревянных опорах металлическая болванка, внутри которой что-то постоянно подтекало, просачивалась на землю какая-то маслянистая жидкость. И люди, что толклись подле нее, не были облачены в праздничные, яркие одежды: они были одеты в грязные, дырявые спецовки, и руки их, державшие ветошки, были – грязные, черные, промасленные, обожженные, с поломанными ногтями. [10]10
   Авторское примечание. К сожалению, Льян склонен во всем видеть не героизм и красоту, а слабость и уродство. Кажется, подобная болезненная склонность у вас называется очернительством – или я не прав?


[Закрыть]

– Ничего не поделаешь, – сказал К. и махнул рукою (жест, выражающий у землян фаталистическую безнадежность), – черная полоса. Так всегда бывает: неповиновение металла.

Он так и сказал: неповиновение, как если бы понимал то, чего люди вообще-то обычно не понимают: металл – существо хоть и не мыслящее, но живое, наделенное душою, что может повиноваться или не повиноваться в зависимости от собственного желания.

– И сколько это, по-вашему, будет продолжаться?

– А черт его знает. Сколько захочет, столько и будет – бейся не бейся…

– Ну, знаете, это какой-то мистицизм.

– Черная полоса, точно. Прошлый раз штуцер вырвало…

– Мистицизм, не мистицизм – а так всегда бывает.

Бедняжка ракета не стала красивей и на следующий день. По-прежнему она издавала какие-то подозрительные шипящие звуки, что-то в ней посипывало, похрипывало, лопалось, по-прежнему изо всех ее щелей текло… Она была еще очень несовершенна, очень слаба: казалось, она молит о том, чтоб ее оставили в покое. Я уже проникся к ней острой жалостью, какую люди чувствуют по отношению к увечному животному или уродливому ребенку, и я не понимал, как этой жалости не ощущает К. – ведь она была его созданьем, его любимым детищем… Однако он предложил своим товарищам провести испытания. (Да простят мне это кощунственное сравнение, но ведь и Отец людей некогда принес в жертву человечеству свое родное дитя.)

– Ну уж нет. Я отказываюсь. Течет, сволочь… Надо все переделывать… Иначе, когда выйдем на расчетное давление, рвануть может к чертовой матери.

– Может рвануть… – сказал раздумчиво К., – но ведь может и не рвануть?

– Может-то она, конечно, может… а все ж таки, я думаю, рванет…

К. обвел их всех взглядом – хмуро, исподлобья.

– Ладно… Я сам… Все в укрытие… Давление в норме?

Теперь она, сопротивляясь, шипела так громко, что заглушала голоса людей; затем раздался хлопок… Я не успел уловить, как все это случилось: только что К. стоял и, задрав голову, торжествующими и страшными глазами смотрел на нее – и вдруг он уже закрыл лицо руками, и меж пальцев сочится кровь… Шатаясь как слепой, он бросился бежать, но через несколько шагов – упал. [11]11
   Авторское примечание. Довольно долгое время у нас считалось, что К. уцелел тогда при взрыве благодаря вмешательству нашего наблюдателя, предшественника Льяна. Однако позднее было установлено, что наш наблюдатель не имел к этому никакого отношения.


[Закрыть]

Потом была суета, машина с красным крестом на боку, люди в белых халатах, носилки. К. увезли; я не должен был волноваться за него, ведь я знал, что он остался жив, но мне было мучительно думать о том, как слаба, хрупка, уязвима человеческая плоть.

Но мне было жаль и ее, и я еще долго смотрел на куски искореженного металла, в которые она превратилась.

– Сережа, не выдумывай, никуда сегодня не пойдешь…

– Сама хотела, чтоб меня из больницы выпустили…

– Я хотела, чтоб ты дома долечивался, а не мчался на свою чертову работу.

– Я тут с тоски помру.

– Ничего, не помрешь… Ах, Сережа… Уехать бы отсюда подальше… Домой, в Одессу… Я здесь не могу дышать… Каждый день кого-нибудь да кого-нибудь… В подъезде уж неделю не убирались, я дворнику сделала замечание, а он в ответ – меня, дескать, каждую ночь, да не по разу, в понятые берут, а спать когда?

– Наташка… Наташку отвезла бы на дачу к маме, а? На всякий пожарный…

– Сережа, не говори так.

– Сказал: отвези.

– Сережа, я больше не могу, не могу… Сережа…

Да, тело К. лежало так долго, что кровь засохла, и, когда его поднимали, спокойно и грубо, словно мешок, лоскут кожи с правой щеки остался на полу.

21

– Сергей Палыч, вам привет от супруги.

– Вы ее…

– Мы ее – что?.. Нет-нет, не дергайтесь… Нет, пока – нет… Я ее видел. Самолично, – с улыбкою лгал следователь.

– Как она?

– Все в порядке. Не волнуйтесь.

– Ее уволили из Боткинской?

– С чего вы это взяли?!

– …Скажите, Ксения Максимилиановна, как у вас с русским языком?

(Накануне: плющ вьется над столом, главврач крутит очки за дужку, женщина с золотыми волосами – на краешке стула, словно птичка, готовая взлететь; другая женщина, облеченная неясною властью, с голосом шершавым, точно стена…)

– Я не понимаю… Что вы хотите сказать? Я русская.

– Винцентиани – русская фамилия?!

– Дед был итальянец… Но он жил и работал всю жизнь в Кишиневе…

– А учились-то вы где? В Италии?

– Что за бред… В Харькове я училась…

– А вот тут сигнал на вас поступил: и обучались-то вы за рубежом, и русским языком плохо владеете…

– Вера Павловна, ради бога! Ксения Максимилиановна прекрасный специали…

– Сигнал поступает – мы реагируем, Борис Абрамович. А вы как хотели?

– …Все в порядке, жива и здорова, просит передать вам, чтоб вы не упорствовали. А, кстати, в какой степени Ксения Максимилиановна была посвящена в ваши шпионские дела?

– Не было никаких шпионских дел. (Со смертельной усталостью, с бессильною тоской и оттого – неубедительно.) О моей работе она ничего не знала, абсолютно ничего.

(«Сергей, я так больше не могу. Секреты, секреты, вечно запретесь в комнате; секреты государственной важности – а сами орете друг на друга так, что на лестничной площадке слыхать. Наташка плачет, я уснуть не могу…» – «Ксана, у нас работа под грифом, надо же понимать». – «Я все понимаю. Я не понимаю одного: почему эта ваша закрытая работа происходит по ночам у нас в квартире?» – «Может, ты бы хотела, чтоб я насовсем переселился в институт?» – «Может, и так. Все равно я тебя почти не вижу».)

– Знаете, Сергей Палыч, у меня сосед был… С виду приличный вроде человек – а оказался предателем, английским шпионом. И супругу в свои делишки втянул, подлец. Ну, дальше понятно что… А у них сынишка был, у соседей-то, большой уже – десять лет. Пацан хороший, ничего сказать не могу: учился на пятерки, идейно подкованный… Но в детском доме ребята его невзлюбили, сами понимаете – сын врагов народа… Жалко… С вашей-то, конечно, было б не так – малышка ведь совсем. Что были отец с матерью – даже и не вспомнит. Спокойно вырастет в коллективе, станет советским человеком. Вы ведь именно этого, насколько я понимаю, добиваетесь?

– Я понимаю, что вы хотите сказать…

– Долго же до тебя доходило – а еще ученый. А у тебя ведь еще и мать-старушка имеется… Она, бедняжка, думает, что ей позволят взять твою дочь – ну, пусть думает…

– Если я… если я признаю все обвинения, все подпишу, дам нужные вам показания – вы гарантируете, что мою жену оставят в покое?

Почему они сразу не воспользовались против К. этим убийственным оружием, а потратили столько времени на действия жестокие и безрезультатные? Я не настолько хорошо разбирался в людях, чтобы ответить на этот вопрос. Скорее всего, конечно, они хотели надломить его дух. Как это ни прискорбно, возможно и то, что они просто наслаждались муками беспомощной жертвы. Однако же, насколько мне помнится, они были искренни, когда заявляли, что предпочли бы «беседам» с К. совсем иное времяпрепровождение (тут в их мозгах возникали мысленные образы женщин…), и сетовали на отвращение и скуку, охватывавшие их во время этих «бесед»… Ну, не знаю. Наверное, это так и останется для меня загадкой.

(Позднее мне сказали, что начальство попросту отводило следователям на работу с каждым обвиняемым определенное количество трудочасови эти трудочасынужно было заполнять хоть чем-нибудь.Но я – даже зная теперь, что такое люди, – не хочу этому верить.)

– Гарантирует гарантийная мастерская. Может, Ксения Максимилиановна – мало ли, чужая душа потемки! – сама по себе какое-нибудь преступление совершит, ну там украдет лекарства какие-нибудь в своей больнице, – как я могу гарантировать? Я тебе только обещаю, что если ты недашь показаний – жена твоя стопроцентно окажется… И Наташа…

– Да, но я…

– Давай-давай, пиши. В конце концов, если что не так – на суде разберутся.

– Все-таки будет суд?

– Да ты что ж подумал-то?!. Знаю, знаю, дурные языки болтают всякое: мол, сразу из камеры – к стенке. Чепуха это. Злобная и вздорная чепуха. Само собой, будет суд, у нас же не инквизиция… Пиши, пиши. Напишешь – и отдыхай. Чем черт не шутит – может, и оправдает суд тебя. Мы всегда готовы признать свои ошибки…

Суд – вот оно что! Суд, о котором мне уже приходилось слышать, что он – самый справедливый и гуманный! Вот она – моя миссия! Не только К., но и я должен сосредоточить все свои мысли, все свои душевные силы на предстоящем судебном процессе, а там – всего одно усилие! – вынудить судью (если тот – что, надеюсь, маловероятно – вдруг окажется недостаточно компетентным, справедливым и добрым) огласить не обвинительный, а оправдательный приговор!

И даже если на суде нас ждет неудача – у меня останется достаточно сил на еще одну… может быть, две… нет, я должен думать о собственной жизни, о возвращении домой, где меня ждут близкие и дорогие мне существа… но нет, надеюсь, все-таки на две попытки вмешаться в ход событий.

Но я не должен заранее настраиваться на неудачу – в таком случае у меня вряд ли что выйдет. Суд, конечно же суд. Там все решится. Я ликовал. Но К. почему-то не слишком обрадовался.

– Я подпишу. Только…

– Ну, что еще?

– Скажите мне, кто…

– Кто бдительность в отношении тебя проявил? Опять ты за свое… Ну, скажу я тебе – и что? Что ты сделаешь?

– Кто-то из института?

– Из института, из института. Есть и в вашем гадючнике порядочные люди… Я б на твоем месте вообще-то спасибо ему сказал. Вовремя тебя остановили – может, еще не поздно. Раскаешься, искупишь вину, образумишься… Ты же еще молодой, года пройдут, вернешься домой к жене, все будет хорошо… Ну, сейчас поздно уже, иди отдыхай, выспись. А завтра утром начнем с тобой… работать.

22

– Вечер добрый, Ксения… Ксения Максимилиановна…

Я уже видел – тогда, раньше, глазами моих товарищей, – видел этого мужчину среди коллег и товарищей К.; видел, но не обратил внимания, так как не думал, что он может играть в судьбе К. сколько-нибудь значительную роль. Самый обыкновенный человек – как все люди, приветливый…

– Простите, забыла ваше имя-отчество…

– Андрей Григорьевич. Костиков. (Еще один К-в!) Мы встречались на торжественном вечере – в «Искре», помните? Вот проходил мимо, дай, думаю, зайду… Вам, наверное, очень одиноко…

– Я не понимаю, что вам от меня…

– Просто… Просто решил проведать, вот и все. По-товарищески…

Вот вам и незначительный человек! Я заплакал: влага проступила на мшистых, вздрагивающих листьях фиалки, на нежных ее лепестках; от такого же чувства плакал К., когда пожилой охранник налил ему воды. Но почему в таком случае не заплакала она, женщина? Или сердце ее очерствело?

– Гм… что вы молчите? Просто проведать, да… Вас это удивляет?

– Отвыкла я от визитеров, честно сказать.

Она то и дело прикладывала руку – тыльною стороной ладони – ко лбу. Тонкая рука, худые пальцы – кольцо велико. Вероятно, она была нездорова, и этим объяснялась ее сухость по отношению к участливому другу.

– Комнатка-то, гляжу, опечатана…

– Это кабинет Сергея.

– Ну да, ну да, понимаю. Бывший кабинет. Я, между прочим, мог бы походатайствовать, чтобы сняли печать – вы, вероятно, хотели бы забрать оттуда какие-то вещи… м-да… столик тут у вас какой прелестный – это что, карельская береза? Там у вас тоже, наверное, неплохая мебель – заберете, а то пропадает зря… И – мой вам совет – вывезите мебель сразу, не дожидаясь конфискации…

– Спасибо, не стоит вам утруждать себя. – Она закашлялась, кутаясь в шаль; а ведь в квартирке не было холодно, не было сыро, жара жглась даже сквозь каменные стены. – Какая конфискация? Печать снимут, когда он вернется.

– Ох, Ксения Максимилиановна… Ксения… Мне тяжело вам об этом говорить, но все эти иллюзии… Он никогда…

И туг меня озарила чудная догадка: уж не хочет ли этот человек занять подле женщины место, что принадлежало К.?! Я уже прочел к тому времени много книг, я более-менее понимал, что такое земная любовь, ревность и верность, и, право же, они мало чем отличаются от наших, хоть мы и размножаемся почковатым делением; но я не мог решить для себя однозначно, добры или злы намерения пришельца, быть может, он лишь хочет облегчить тоску и страдания слабого существа… Но ее сердце не смягчилось ничуть.

– Не о чем мне с вами говорить, Григорий Андреевич. Уходите.

– Андрей Григорьевич, с вашего позволения. Зря вы так резко… Подождите, послушайте… Я могу предложить вам квартирный обмен… Вам великовата эта жилплощадь, а я бы…

Она криво усмехнулась.

– Так вы что – из-за жилплощади писали свои доносы? Не только из-за должности?

– Господи, что вы несете!

– Я знаю, – сказала она (я никогда еще не видел у людей таких огромных, таких сверкающих, таких страшных глаз), – доказать не могу, но знаю… И он – знает… Напрасно вы надеетесь, что…

– Сука, – сказал он, отступая и пятясь к двери. – Ах ты, сука…

Я слишком мало знал (точнее, совсем не знал) этого человека, Костикова; я не наблюдал за ним, не был настроен на его волну, не мог судить о его намерениях и чувствах. Но я знал, что мои прежние предположения были жестокой ошибкой, – одной лишь интонации, с которой тот произнес последние свои слова, было достаточно, чтобы черная бездна души его разверзлась передо мной: и если и не он написал тот донос, то он мог и хотел написать его.

Я видел, что Ксения искренне считает причиной предательства этот столь много значащий для землян «квартирный вопрос». (Кстати, несколько дней спустя, как и предсказывал незваный гость, пришли люди с чугунными лицами и унесли из дому вещи.) Так ли это было? Полагаю, нет. Смею предположить, что этим человеком двигала зависть иного толка: зависть бескрылого существа – к крылатому.

Так что же – я наконец нашел его, нашел того, кто должен поплатиться за муки К.? Странно, но я не ощущал ни малейшего торжества, а одну лишь глубокую, безнадежную тоску; у меня опустились руки… [12]12
   Авторское примечание. До сих пор, когда я, пересказывая отчет моего родственника, употреблял выражения вроде «мне пришло в голову» или «у меня сжалось сердце», я делал это для того, чтобы облегчить восприятие моих слов для вас, дорогие земляне, чтобы вам были понятней наши переживания и чувства. Но в данном случае все было не так. «У меня опустились руки» – дословное выражение самого Льяна. Попав под воздействие чужой культуры, он не просто терял объективность, гораздо хуже: он терял себя.


[Закрыть]

Месть – глупое слово; если б даже моя психическая сила была больше во сто крат и мне не нужно было беречь ее для помощи К. (быть может, все-таки на суде, хотя я уже очень слабо на это надеялся), я бы, наверное, пальцем не шевельнул, чтобы покарать доносчика. Ибо благодаря ему я понял самое страшное.

Я понял, в чем заключается вина К. и что должны делать терзавшие его следователи: наказывать людей, которые, подобно К., вообразили, будто им позволено чем-либо отличаться от остальных – например, упрямым стремлением обрести крылья, тогда как человеку предписано не иметь их. Конечной целью их деятельности (чего, в отличие от меня, до сих пор не смог осмыслить сам К.) являлось отнюдь не уяснение некоей истины и даже не добывание у К. некоей информации, могущей оказаться полезной для сообщества людей, а приведение К. к такому же состоянию, в каком – от рожденья ли, не знаю, – пребывали сами следователи и в каком все люди были обязаны пребывать ныне и во веки веков: вот в чем заключалась суть земной цивилизации. («Так что же – отречешься или поджигать костер?» – «А все-таки… все-таки она вертится…») Человек – тот, кто не пытается раздвинуть границы возможного; тварь, что не может, не должна, не смеет летать – вот что такое человек; и, стало быть, коренастый был в своих выводах абсолютно прав: К. действительно человеком не являлся, а являлся тем же, чем и я – чудовищем, выродком, марсианином…

Но – странное дело – наряду с омерзением, которое я должен был отныне испытывать по отношению к обитателям кровавой планеты, в душу мою все глубже проникало совсем иное чувство: любовь и жалость к ним, любовь к тем ее детям, что – немногочисленные, слабые, упрямые – видели дальше других и за ясность своего взгляда – пусть не бесстрашно, не с гордо вскинутой головой, а в тоске и слезах, но все ж жертвовали собою (вещь особенно удивительная для марсианина, ибо мы, ценящие жизнь превыше всего, на подобные поступки ни при каких обстоятельствах не способны), все ж соглашались отдавать свободу и жизнь.

Свою жизнь, замечу, но не чужую.

Ведь не могут же все уподобляться Отцу людей, который принес в жертву Сына, а не Себя. [13]13
   Авторское примечание. Я бы на месте Льяна воздержался от некомпетентных и некорректных высказываний в адрес чужой религии. Вообще весь этот дичайший пассаж следует отнести исключительно на счет нервной депрессии, оказавшей угнетающее влияние на умственные способности наблюдателя. Убежден: уже тогда руководство просто обязано было отозвать его с Земли. Но руководство проявило преступную халатность.


[Закрыть]

23

– …Не передумал за ночь? (Откусывая при этом понемножку от бутерброда, на который К., больше двух суток не получавший пищи, старался не смотреть.) Будешь писать?

– Да.

– Пиши, пиши… Бутербродика не хочешь?..

И следователь через стол кинул К. недоеденный бутерброд, да промахнулся – хлеб и колбаса, разделившись, с жирным звуком шлепнулись на пол.

К. не нагнулся. Я отлично знал, что он этого не сделает. Знал и следователь. Он не нарочно бросил бутерброд на пол, как поступают люди в отношении собак. Это вышло нечаянно.

24

Я и не подозревал, что местность, где живет К., так красива с высоты воробьиного полета. Город, осиянный рубиновыми звездами, все эти шпили, башни, купола… Почему не птицы – господствующая раса на Земле? Как все было бы просто!

О, как жаль, что моя душа не может долго находиться в этом маленьком, горячем, трепещущем, крылатом тельце, лишенном корней.

– Девуш… гражданка, вам куда?

– У меня здесь мама в очереди…

– Ваша мама?

– Мужа.

– Идите.

Тяжкие двери закрылись, отрезали от меня женщину с золотыми волосами. Но я хотел быть там, внутри, хотел видеть, что она делает. Зачем мне это было нужно, какую пользу я мог из этого наблюдения извлечь, какую ценную информацию послать в отчете? Сам не знаю. Быть может, мне просто хотелось ее увидеть – скорее всего, в последний раз, ведь когда суд оправдает К. (разумеется, оправдает, я обязан верить в свои силы), моя миссия на Земле завершится и я должен буду немедленно вернуться домой, а мое место подле К. займет другой разведчик. (Конечно, я мог бы сколько угодно смотреть на нее там, дома, глазами мшистой фиалочки, но в таком соглядатайстве – до сих пор мне это не приходило в голову – было что-то низкое…)

Сперва я не знал, как сумею проникнуть внутрь здания, ведь там (…низкие зарешеченные окошки, мрачные коридоры, духота, смрад, плачущие дети, задыхающиеся вдоль грязных стен, скорчившиеся на ступеньках женщины, что уже давно не могли плакать…) не было ничего зеленого, ничего живого, ничего такого, где моя душа могла бы хоть ненадолго обосноваться; но мое новое тело подсказало мне образ действий: всего пару минут я искал щель, достаточно большую для меня, но не заметную человеческому взгляду; сложив крылья, я ринулся туда.

– Ксана, наконец-то… Сегодня просто какой-то кошмар, представляешь, списки опять отобрали, я уж думала – все, но потом оказалось, что был еще резервный список, у другой женщины; как они решаются вести списки, я просто не понимаю, я бы, наверное, не… Мне казалось, что я вот-вот упаду… Сегодня еще жарче, чем в прошлый раз… Где ты была? Ты принесла деньги?

– Я, наверное, дам все пятьдесят рублей.

– Не надо, не швыряйся так. Деньги еще понадобятся. Надо отдать сегодня двадцать пять рублей, а через две недели – еще двадцать пять.

– Только бы взяли! Господи, сделай, пожалуйста, так, чтоб у нас взяли деньги! Я больше ни о чем не прошу…

– Что ты говоришь! Возьмут, конечно… да нет, что ты, конечно же возьмут…

– Мария Николаевна, вы бы вышли на улицу, подышали.

– Нет-нет, что ты. Обратно не впустят. Тебя-то как пропустили…

– Смотрите, смотрите! Женщины, да вы поглядите! Не туда, не туда…

– Ой… воробушек…

Только что все эти женщины были мертвы: они и переступали, и говорили, и глядели – как мертвые. И вдруг – живая дрожь движений, заблестевшие глаза… Улыбки, они могли даже улыбаться…

– Не наступите! Да тише вы поворачивайтесь… корова…

– Батюшки, как же это он сюда залетел… Разобьется…

– У него, наверное, крыло сломанное – вон, сидит, не улетает…

– Тише, тише, вы его пугаете…

( Онанаклонилась и взяла меня в ладони.)

– Что? Что, мой хороший? (Тихонечко дует в перышки, дыхание легкое-легкое.) Что, что?

– Попасть-то сюда легко. На волю выбраться – трудно.

– Я его отнесу на улицу…

Никогда – до самой смерти – не забуду ее нежных рук.

Потом мне говорили, что у всех врачей такие руки – мягкие, прохладные, с точными и уверенными движениями пальцев. Но я помнил того, в белом халате, что наклонялся над безжизненным телом К.

Я предпочитаю думать, что такие руки у всех женщин Земли.

Я без труда мог пробраться обратно в здание. Но я не стал этого делать, чтобы не огорчать ее. Расправив крылья и вспорхнув, я опустился на ветку. Женщины стояли и здесь – не у самого входа, который охраняли вооруженные люди, а чуть дальше по улице: многие из них еще не понимали, что такое «списки» и «очередь».

– Что вы, миленькая, тут все по буквам…

– Как это?

– Ну, на какую букву фамилия вашего? На «Р»? «Р», по-моему, будет в следующий вторник… А сегодня – «К».

– Да хоть бы и была сегодня «Р» – разве можно так поздно приходить? Приходить надо накануне с вечера – в очередь записываться…

– Господи, у кого записываться?!

– Тише, тише, не кричите вы так! (Шепотом, оглядываясь.) Там найдете у кого… Списки вести не разрешается, у кого их находят – забирают самих…

– Деньги обязательно возьмите. Двадцать пять рублей.

– Деньги? Что… Нет, вы не понимаете… Мой муж арестован по ошибке…

– Ах, твой, значит, по ошибке… А мой – не по ошибке, да?!

– Я не зна…

– Не надо, не надо. Что вы на нее взъелись? Все мы такие были. Тут дело вот в чем: если будут принимать деньги – значит, ваш… значит, он… жив, он пока еще здесь…

Женщины, много, ужасно много женщин; мне показалось, что только они и остались во всем городе. Нет, я больше не хочу глядеть сверху на этот город, город вдов.

Наверное, рубиновые звезды красивы. Но рубин слишком похож на запекшуюся кровь.

Прочь сантименты: впереди нас с К. ждет судебный процесс, и мы оба должны к нему готовиться, не позволяя мыслям о вдовьих слезах сделать нас слабыми.