Текст книги "Королёв"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Максим Чертанов
КОРОЛЁВ
роман

Почему-то думают, что Королев не мог быть слабым.

Мог. И бывал. И это прекрасно.

Парадокс, но сила ГИРД была в ее слабости.

Ярослав Голованов

ПРОЛОГ

Звонок в дверь раздался, когда они еще чаю не попили: на белой скатерти – синие чашки, желтое масло, варенье клубничное грозит перелиться через край хрустальной вазочки, мурлычет патефон, сверкающий чайник пускает солнечных зайчиков, белый хлеб в плетеной корзинке разложен аккуратно, красиво; разрушая симметрию, он взял ломтик хлеба, будто лепесток с ромашки оборвал. За миг до того, как случиться звонку, он ей начал рассказывать свой сон, она удивилась, он никогда снов не рассказывал, не мужское дело; он был в прекрасном настроении, жмурился на солнце как кот, рубашка белая, в одной руке лепесток хлеба, нож в другой – весело было смотреть на него, и все бывшие меж ними раздоры, всех его женщин помнить не хотелось.

– Это за тобой, – сказала она, и углы рта поехали вниз, как у маленькой обиженной девочки, – я думала, хоть сегодня дома побудешь.

– Нет, – сказал он, – это, наверное, какая-нибудь телеграмма.

– Я открою, – сказала она.

– Сиди, сиди. – Ах, такой он был уютный в этот день, такой домашний, даже не верится. – Я сам.

А потом она услышала их голоса в передней и сразу все поняла, не нужно было даже называть его гражданином вместо товарища и произносить страшное слово «ордер», одних голосов достаточно, чтобы понять, он-то знал давно, знал с того самого дня, когда взяли Клейменова и Лангедока, и она знала тоже.

Она бросилась к нему; она думала, что руки его уже скованы, но этого не было, те двое его не держали, просто стояли на пороге, один в пальто кожаном – в июньскую-то жару, другой в костюме; вроде бы такие же люди, как мы, но что-то неуловимое в них сразу выдает пришельцев из иного мира – мира, где нет солнца и варенья на белой скатерти нет, а есть – столы, заваленные бумагами, черные телефоны, кровь, ночь, безжалостная лампа освещает портрет усатого человека на стене.

– Сережа…

Он топтался растерянно, плечи опустились, он как будто вмиг сделался меньше ростом. Никогда она не видела его таким беззащитным. Сережа, ах, Сережа, зачем были псе эти ссоры, зачем все… Сейчас дверь захлопнется, отрежет его от нее точно ножом, а они самого-то нужного друг другу так и не сказали, уж столько лет вместе, дочка, а сказать, как любишь, вечно недосуг.

Но они не увели его сразу: оказывается, еще обыск. Она была почти благодарна, ведь пока обыск, еще можно видеть его, можно говорить; о, пусть обыск длится без конца. Они вошли; как собакам, приказали сидеть; тот, в кожаном, остановил патефон; чужие руки шарили повсюду, разорили аптечку, трясли книги, запонки малахитовые из резной шкатулки перекочевали в карман кожаного пальто, отличное пальто, у него точь-в-точь такое же, он не следил шибко за модой, но хорошие вещи – любил; он молчал, молчала и она, а время уходило; она проговорила слабо:

– Сон… Сережа, ты не досказал свой сон… Что тебе снилось?

– Хватит болтать, – оборвал человек в кожаном пальто – грубо, но не очень зло оборвал, так, больше для порядку. – Вещички лучше б начинали мужу собирать. Зимнее не забудьте. И быстренько, ну?

Никакого приговора не нужно, это слово – «зимнее», – произнесенное в июне, уже означало приговор.

– Ксана… – Он потер лоб рукой. – Ксана, я… Сон, да… Знаешь, мне снилось, будто я был на Марсе…

Марс, опять он про свой Марс, господи…

– Ксана… Как хорошо было… Там такие… Они…

– Прекратить разговоры, – сказал тот, другой, что в костюме; и тоже без злобы сказал, равнодушно: – Давай, собирайся на выход.

Потом они увели его, и она осталась одна. Знать бы, если б только знать, что с ним сейчас делают; он говорил, что мысль человека может пронизать любые пространства, для мысли невозможного – нет, но это все были только красивые слова, мечты, как про Марс, она бы все отдала за возможность, обернувшись чем угодно – пылинкой, мухой, комнатным цветком, – быть рядом с ним, но это слова, всего лишь слова. На столе – беспорядок. Масло растаяло, потекло. Одного лепестка недостает у ромашки. Квартира опустела, а ей все казалось наоборот – будто поселилось что-то громоздкое и чужое, вроде маляров, или грузчиков, или заразной болезни, и не хочет уходить, и не уйдет уже никогда, не уйдет, даже если он вернется.

Часть 1
КРАСНАЯ ПЛАНЕТА

1

Я видел пред собою вот что: пустую комнату. Комната была довольно большая, почти квадратная, стены до половины выкрашены краской, выше – побелены. Лампы горят. Несколько шкафчиков – металлических и деревянных. Два стола, на них вороха бумаг: на одном – аккуратными стопочками, с другого вот-вот обрушатся. Лампы, как я уже сказал, горели, окна мне с моей позиции не было видно, и я не мог понять, день сейчас или ночь.

В комнату вошел мужчина – молодой крепыш, темноглазый, с симпатичным лицом; сел за один из столов, ключиком отпер верхний ящик, лишние бумаги сгреб, оставил на поверхности одну лишь папку. Немного посидел в задумчивости, улыбаясь своим каким-то мыслям. Страха я не чувствовал: знал уже, что он меня не замечает. Он очинил карандаш, затем другой. Погрыз кончик карандаша. Затем, склонившись, выдвинул нижний ящик стола, и я увидел там странные предметы, назначенья которых не мог понять. Предметов было много, так много, что всех и не упомнишь: так, например, были там отрезки каких-то грязно-розовых трубок, кажется сделанных из резины, на срезе которых металлически поблескивало что-то заключенное внутрь трубки; красиво сплетенные косички из металлических проволок, похожих на те, что употребляются для целей электричества; имелись также маленькие аккуратные кусочки пробки, одна сторона которых была гладкой, а из другой высовывалось – чуть-чуть, буквально на несколько миллиметров, – остренькое стальное жальце. Я никогда прежде подобных предметов не видел, и никто не рассказывал мне о них. Потом дверь отворилась, и вошел еще один мужчина, еще моложе первого и более худощавый, с кудрявыми светлыми волосами на голове, и они поговорили немного меж собой о чем-то им обоим хорошо известном, мне же малопонятном:

– Ну, что скарлатина-то у ней? Прошла?

– Угу… А ты чего хмурый такой? Опять с Танькой поругался?

– Пошла она…

А потом в дверь постучали, и она отворилась снова. На пороге стоял третий мужчина, и я, хотя мне и не было видно, по его позе сразу почувствовал, что за ним стоит – там, снаружи, – еще кто-то и подталкивает его в спину. Ему сказали войти и сесть на стул, он вошел и сел, и я увидел, что он похож довольно сильно – насколько вообще люди могут быть похожи друг на друга – на одного из хозяев комнаты, того, коренастого, с темными веселыми глазами. Хозяева, наверное, тоже это сходство заметили, и оно их развеселило, во всяком случае, светловолосый сказал вновь пришедшему очень дружелюбно и с улыбкой, осветившей лицо:

– Королев Сергей Павлович… Вы знаете, за что вас арестовали? (Тот справа налево помотал головой и ничего не ответил.) Вас арестовали за антисоветскую деятельность… Понятно?

Тот опять помотал головой, словно не умел говорить, и я заметил, как он сглатывает слюну. Тогда светловолосый встал и вдруг подошел решительным шагом прямо ко мне, но я не успел хорошенько испугаться: он взял с низкого шкафчика графин с водою, налил воды в стакан и вернулся к столу, протягивая стакан тому человеку, которого привели, буду называть его для краткости просто К.

– Водички хотите, Сергей Палыч? – спросил светловолосый. – Ох и жара, сроду в Москве такой жары не было… В камерах-то небось вообще пекло…

Дружелюбная рука его со стаканом подвинулась еще ближе к К. и тот, чуть помедлив, принял стакан; все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что я не успел уследить, какие движения каким предшествовали и что являлось чему причиною, а увидел уже результат: разбросанные по полу осколки стакана и лежащего средь них с окровавленным лицом К.

– Давай, сука, подымайся, – сказал коренастый и пнул лежащее тело ногой. Но светловолосый вздохнул и, хмурясь, качнул головою:

– Доктора зови…

Пришел человек в белом халате – доктор, надо полагать. Они подняли К. под мышки и взгромоздили на стул, как вещь, и доктор оттянул ему веко и заглянул в глаз, а затем взял его руку за запястье и несколько мгновений держал в своей руке. К. шевельнулся и застонал, пытаясь высвободить свою руку; доктор послушно отпустил ее.

– Ничего страшного, – сказал доктор.

– Сотрясение мозга? – спросил коренастый.

– Говорю: ничего…

– Можно продолжать?

– Ну, а почему не продолжать? – доктор уныло пожал плечами. – Продолжайте…

Доктор ушел, а трое оставшихся в комнате стали продолжать свое занятие: коренастый и светловолосый задавали разные вопросы, а К. на них отвечал или не отвечал и время от времени снова оказывался на полу. и лицо его постепенно теряло сходство с лицом коренастого и вообще с человеческим лицом, а все больше напоминало кусок мяса, какой я видел в витрине магазина; при этом я никак не мог уловить закономерности, то есть не мог понять, в результате ответов или же, напротив, молчания К. падал на пол: иногда они били его, если он молчал, а иногда – если говорил, и я предположил, что говорил он не то или не совсем то, чего бы им хотелось от него услышать.

– Не знаешь, значит?

Голоса их были разного тембра: голос светловолосого я бы определил как «матовый», а коренастого – как «бархатистый»; оба, впрочем, были довольно приятны на слух.

– Не знаю.

Какой голос был у К.? Я этого почти не помню: после первого удара в лицо он уже не мог говорить тем голосом, что прежде.

– Ну и мразь же ты!..

Удар – и К. падает, заливаясь кровью.

– Сергей Палыч, дорогой вы мой! Ну зачем вы себя мучаете? Ну вот же черным по белому написано, что вы – вредитель. Вы поймите, вы – уже вредитель, это уже доказано следствием, понимаете? А ваше признание – вещь формальная. Вы полагаете, что, упираясь, вы делаете себе лучше? Поверьте мне, все как раз наоборот. Не помогая следствию, вы, прежде всего, не помогаете себе. Неужели вам не ясно? Подпишите, и дело с концом…

К. молчит – и снова валится на пол…

Те двое, по-видимому, от этих занятий очень устали: после того как в очередной раз К. оказался лежащим на полу, светловолосый попрощался с коренастым и ушел; коренастый же на сей раз не стал взгромождать тело К. на стул, а, наоборот, ногою отпихнул стул подальше.

– Встать, – скомандовал он.

К., шатаясь, попытался подняться, но не смог и опять рухнул на пол. Но коренастый не торопился поднимать его.

– Ученый, вроде должен быть головастый, – произнес он раздумчиво, – а головка-то сла-абенькая… Ну и что мне с тобой делать, дружок? (К. не знал этого и не мог ничего посоветовать коренастому.) Значит, так: будешь стоять у меня на конвейере, пока не подпишешь показаний. Понял?

– Что такое конвейер? – спросил К.

Я тоже этого не знал и был рад, что К. задал такой вопрос, ведь я-то не мог его задать при всем желании.

– Конвейер, – с радостною по-детски улыбкой отвечал коренастый, – это значит, что ты будешь стоять, а мы будем сменяться.

– Как… как это?

Коренастый чуть помедлил с ответом. Он выдвинул нижний ящик своего стола и внимательно рассматривал загадочные предметы, содержавшиеся там. На губах его по-прежнему блуждала улыбка. Рука его потянулась было к одной из трубок, но потом он покачал головой, словно сам себе отвечая на какой-то вопрос, и со вздохом захлопнул ящик.

– Мы будем тут круглосуточно, – терпеливо разъяснил он. – А ты будешь – стоять. Спать не будешь. Сутки не будешь спать, трое суток не будешь спать. Ты знаешь, что это такое – стоять на ногах и не спать? Это, дорогой мой вредитель, похуже всякого битья… Так что я бы на твоем месте не упорствовал и подписал.

– Спать… сон… – пробормотал К., – я видел сон…

Он, кажется, уже начинал заговариваться; устремленный в потолок взгляд его – из вспухших щелок, что образовались на месте, где прежде были глаза, – был совершенно отсутствующий, бессмысленный.

– Какой сон? – с внезапным любопытством спросил коренастый.

– Марс, я был на Марсе… – К. шепелявил, говорить разбитым ртом ему было трудно, это понимал даже я. – Там…

– Ты у меня сейчас увидишь Марс, – обещал коренастый. – Ты у меня много чего увидишь… А ну, встать!!!

Он обогнул стол, налил из графина воды в новый стакан и плеснул К. в лицо, а остатки воды вылил в горшок с геранью, стоявший на шкафчике в углу. Вода, блаженство, и даже К. наконец поднялся на ноги – о, как милосерден был коренастый человек, плеснувший в него водою…

– Встал? Вот так и будешь стоять. Захочу – месяц стоять будешь. Ты у меня чертей красных и зеленых будешь видеть, сучья падла…

2

…Юбилейные торжества! Я ужасно взволнован, растерян, испуган, горд – трудно выразить, что за чувства обуревают меня… Но по порядку: вчера ко мне замуалил [1]1
  Замуалuл (муалить) – марсианский глагол, не поддающийся точному переводу. Ближе всего по смыслу ему соответствует слово «пришел» (как известно, марсиане лишены способности передвигаться). Поскольку для большинства марсианских понятий адекватного перевода пока не найдено, в дальнейшем мы будем использовать наиболее близкие земные аналоги: «пришел», «сказал» (марсиане не говорят, а издают тихие мелодичные посвистывания, различимые только при помощи специальной аппаратуры), «увидел» и проч. – Примеч. переводчика.


[Закрыть]мой друг Мьян Лььху XIII и сообщил мне, что руководство просит меня принять участие в грядущих торжествах. Как всякий нормальный индивидуум, я, разумеется, сразу попытался отвертеться.

– Но почему я?!

– Как это почему? – удивился он. – Ведь не кто иной, как твой покойный амоалоа [2]2
  Амоалоа– термин, выражающий некую степень непрямого родства, что-то вроде двоюродного дедушки, дяди или кузена. – Примеч. переводчика.


[Закрыть]Льян Мьююю XIV был тогда… Всем известно, что в вашем роду из поколения в поколение передается рассказ о том, как… Тебя просят выступить с этим рассказом… А вдруг онивсе-таки прилетят?! Аккурат к юбилею?! Вообрази, как приятно им будет услышать рассказ потомка того, кто…

– Ах, да, конечно, – сказал я, волнуясь еще сильнее. – Да, я отлично помню, как он рассказывал мне о том, что… Да, они непременно прилетят, я так надеюсь на это…

– Вот и хорошо. Приведи же в порядок свои воспоминания, друг мой.

Мой друг ушел, а я – я последовал его совету. Это оказалось гораздо трудней, чем я предполагал: если в детстве я, не прилагая никаких усилий, помнил рассказы амоалоа так хорошо, как если бы сам принимал участие в его злоключениях, то теперь, по прошествии длительного времени, мелкие детали стерлись, краски поблекли; мне нужно сознательно оживить воспоминания, а это больно, и потому – простите мне, дорогие мои слушатели, мое косноязычие и сбивчивость мою…

Все дело в том, что мы, марсиане, не умеем передвигаться.

Это я, разумеется, объясняю для вас, дорогие земляне, если вдруг случится так, что вы все же прилетите к нам, дабы принять участие в праздновании юбилея вашего великого – простите за плохой каламбур – земляка.

С вашей точки зрения, мы больше похожи на растения, чем на животных, и даже, может быть, скорей на микроорганизмы, чем на растения. И однако же, будучи существами любознательными, мы с незапамятных времен мечтали о полетах к дальним планетам и даже звездам.

Нам было ясно, что своими собственными силами мы никогда не сможем нашу мечту осуществить, ибо, кроме неспособности перемещать свои тела, имеется еще одна причина (о ней будет сказано в свой черед), которая отрезает нам самостоятельный путь в космос; таким образом, оставалось лишь надеяться на то, что обитатели какой-нибудь другой планеты, более приспособленные к подобным действиям, первыми посетят нас, подружатся с нами и, взяв нас на свои космические корабли, позволят нам путешествовать. И наконец такая планета нашлась!

Как мы узнали, спросите вы меня, как же мы, домоседы, ни с кем не общающиеся, узнали о том, что вы вот-вот будете готовы выйти в космос? Все очень просто: я сказал, что мы не можем перемещать свои материальные тела, но не упомянул о том, что мы обладаем способностью, отсутствующей у вас способностью, для которой в ваших языках не существует адекватного термина, – способностью во мгновение ока переносить на близкие или дальние расстояния наши сознания, наши индивидуальные ментальные сущности, наши, если хотите, души (да-да, не нужно удивляться: среди нас немало атеистов, но большинство, как и у вас, истово верует в Творца, создавшего Вселенную со всем разнообразием ее обитателей). Кстати сказать, именно так мы, обреченные на физическую неподвижность, навещаем друг друга, общаемся меж собою и принимаем участие в массовых празднествах.

Мысль пронизывает любые пространства, любые расстояния, для мысли невозможного нет; парсеки, световые года, черные дыры, красные карлики – ничто не может послужить для нас препятствием; находясь дома, мы – во всяком случае, наиболее выдающиеся индивидуумы, к каковым относился и мой амоалоа Льян, – можем незримо присутствовать рядом с вами, видеть ваши действия, воспринимать ваши чувства и отчасти понимать ваши мысли; вы довольно неточно называете такую способность телепатией. (Почему бы в таком случае нам не удовлетвориться этими ментальными путешествиями и для чего нужно стремиться к настоящим полетам, спросите вы меня; а я вас в ответ спрошу: разве для вас видеть по телевизору передачу об Амазонке и самим плыть в лодке по ее течению – одно и то же?)

Итак, нам было известно, что с древности на Земле многие люди, подобно нам, мечтали о полетах к иным планетам, но мечты эти очень долго не соответствовали уровню развития ваших знаний; когда же до нас дошел сигнал о том, что некто Ц., похоже, в своих изысканиях близок к тому, чтобы мечта о космических крыльях наконец сделалась реальностью, восторгу нашему, как и любви нашей к вам, не было предела. Невозможно описать наше волнение, наши страхи – вдруг у вас ничего не получится? И тогда руководством нашей планеты было принято решение отправить на Землю – отправить, разумеется, не телесно, а духовно – нескольких наблюдателей, которые могли бы постоянно держать нас в курсе дела, а в случае неблагоприятного развития событий, быть может, даже предпринять попытку вмешаться в их ход, ведь при крайних обстоятельствах и ценою гигантских усилий мы, марсиане, можем на краткий миг превратить нашу способность телепатического восприятия в ее активную форму, то есть в телепатическое воздействие, тем самым оказывая влияние на мысли и поступки какого-либо живого, обладающего психикой существа…

Мы, марсиане, думаем быстро, и слово у нас не расходится с делом: не прошло и десяти земных лет, как наши наблюдатели стали регулярно отправляться на Землю. Не следует думать, однако, что это было так легко. Желающих-то нашлось хоть отбавляй (природная любознательность марсиан такова, что может перебороть даже два других наших главных качества: трусость и леность), но, к сожалению, лишь немногие из нас обладают достаточно устойчивой психикой, чтобы выдержать пребывание на чужой планете дольше одних марсианских суток; и лишь немногие из этих немногих в достаточной мере наделены способностью к эмпатии (то есть умению хотя бы приблизительно понять ощущения и переживания существ, чья жизнь столь отлична от нашей), без чего работа наблюдателя попросту не имеет смысла.

Был проведен тщательный отбор, и мой амоалоа Льян Мьююю XIV оказался в числе тех, кто выдержал конкурс. Он был тогда очень молод; впечатлительный и робкий, как все марсиане, он был переполнен счастьем и в то же время изнывал от страха перед неведомым; то смеясь, то горько рыдая, прощался он с близкими; и вот наконец настал тот час, когда душа его в стремительном полете покинула Марс – покинула навсегда, ибо там, на далекой планете, при исполнении служебных обязанностей (что за сухие, отвратительные слова!), Льян трагически погиб.

Он не был первым; он прошел длительное и серьезное обучение в школе наблюдателей; благодаря сведениям, что сообщили другие, жизненный уклад Земли был уже не так темен для него, и ему не приходилось, подобно нашим пионерам, своим умом мучительно докапываться до смысла столь чуждых и сложных понятий, как «кровь», «стол», «стул», «рука», «нога», «женщина» или «понедельник»; однако обширный и тонкий мир человеческих дел и взаимоотношений, в который Льян вступил в качестве наблюдателя, он должен был осваивать сам.

Ему вменялось в конкретную обязанность вести наблюдение за Сергеем Королевым (чей очередной юбилей мы нынче готовимся отпраздновать со всей возможной любовью и грустью, что неотделима от любви); сцена же в комнате с крашеными стенами, где два человека что-то непонятное совершали над третьим, с разбитым лицом лежавшим на полу, была едва ли не первой сценою из жизни людей вообще и Сергея Королева в частности, сценой, которую Льян, чья подвижная душа на тот день вселилась в росшую на шкафчике герань, наблюдал на Земле, наблюдал с недоумением и тоской, затмевавшей даже любопытство исследователя, ибо благодаря своей высокоразвитой эмпатии Льян, еще ничего толком не понимая, уже почувствовал, что те двое делают плохое дело; и в голову ему (вы понимаете, разумеется, что у Льяна не было никакой головы, а я просто стараюсь повсюду употреблять привычные для вас выражения, как буду поступать и в дальнейшем, ибо, начни я – как пытались делать некоторые мои соотечественники из числа проживающих на Земле нелегально – объяснять, что такое, к примеру, «укбар», «тлен», «пхенц», «гогры» или «взглягу», мы не управимся и к следующему юбилею) даже начала закрадываться крамольная мысль о том, что, возможно, наши восторженно-идеалистические представления о жителях Земли как о прекраснейших существах во Вселенной, так страстно стремящихся обрести крылья, свободолюбивых и добрых, не в полной мере соответствуют действительности… (Идея, как я уже заметил, крамольная, и лично я, как и подавляющее большинство здравомыслящих марсиан, согласиться с нею – при всем почтении к амоалоа Льяну – никак не могу.)

Я сам себе противоречу, упрекнете вы меня: если он не вернулся – откуда мне знать о его взглядах, как мог он рассказывать мне о том, что видел? Однако это очень просто: разумеется, Льян передавал информацию телепатическим методом (и что это был бы за разведчик, подумайте сами, если б он не передавал информации; таким же образом, кстати, мы получаем возможность знакомиться с вашей литературой и музыкой), а параллельно с официальными телепатическими отчетами, в положенные сроки отправляемыми им куда следует, он ежевечерне слал своим близким подробные рассказы, полные живых и красочных (а чаще – ужасных) подробностей. Для нас, не нуждающихся в письменности, прибегающих к устной речи лишь на массовых торжествах, а к вербализованному обмену мыслями только тогда, когда мы хотим (признаюсь, это бывает нередко) скрыть свои подлинные чувства, рассказы эти надолго сохранили свежесть непосредственного восприятия, не обедненного, не замутненного словами; и, когда я смотрю сейчас, как на песчаном ветру колеблется и трепещет, простирая усики к солнцу, опустевшее, лишенное души, мертвое, зеленое тело Льяна, душа его оживает в моей душе, слова его звучат во мне, моя память полна его воспоминаниями, а в моем сердце бьется его страх.

В такую минуту я – это он, он – это я; а посему я – заурядный, ничем не замечательный марсианин – устраняюсь, передавая нить дальнейшего повествования самому наблюдателю, и если буду вмешиваться в рассказ Льяна впредь, то лишь посредством сухих и кратких авторских ремарок.

…Вода, что выплеснул в горшок коренастый, мгновенно впиталась в землю, освежая и насыщая блаженством корни герани; К. с трудом поднялся на ноги. К. тупо глядел на коренастого. Он дышал хрипло, с присвистом. Мне казалось, что он не понимает, чего от него хотят. Не мог понять этого и я: суть того, что происходило между К. и его мучителями, по-прежнему была для меня окутана облаком тайны; все это было похоже на некий сложный и загадочный ритуальный процесс – процесс, один из участников которого – по лености или недостатку ума – никак не усвоит свою роль.

3

– Ну, как наши дела? – с выражением заботливости на лице осведомился светловолосый.

Он только что – поутру – пришел в кабинет, сменив своего коренастого товарища, и, усевшись за стол, энергично звенел ложечкой в стакане, куда была налита на сей раз не вода, а какая-то другая жидкость, прекрасного темно-янтарного цвета, но удивительно неприятно пахнущая, как все, что пьют и едят люди. Он был чисто выбрит, оживлен, свеж, взор ясный; по контрасту с ним К. выглядел уродливо, не человек, а карикатура на человека.

– Стоим? Молчим?.. Конечно, – заметил светловолосый, не дождавшись от К. никакого ответа, – тут у нас скучновато. Не повеселишься. – И опять позвенел ложечкой в стакане. – То ли дело у вас на работе, Сергей Палыч. Небось веселились, когда ракеты разбивали вдребезги, когда самолет сожгли…

– На такой бред, – надсадно прохрипел К., – я ничего отвечать не могу.

Слова эти, очевидно, оскорбили светловолосого, приятный голос его вдруг сорвался на крик, почти такой же надсадный, как у К.:

– Издеваешься, тварь?!

При этом крике К. вздрогнул всем телом и заслонил лицо руками; бесполезность этого жеста понимал уже и я, понимал даже то, что и сам К. понимал это, его движение было инстинктивным, как у измученного животного. Но светловолосый поленился ударить.

– Думаете, нам нужны ваши показания? – спросил он уже спокойно, насмешливо. – Да у нас этих показаний – читать не перечитать… Ну же, Сергей Палыч, постарайтесь рассуждать логично, вы же ученый… Отрицать очевидные вещи – глупо… Ну же, прошу вас… Чайку не хотите?

К. сделал невольное глотательное движение, и я вдруг почувствовал, как распухло его горло: все нежные ткани, которым надлежит питаться водой, стали сухими и жесткими, точно наждачная бумага, Вот-вот – и порвутся… Но он опять ничего не ответил – не верил, что ему дадут пить.

А напрасно, быть может, не верил: светловолосый поставил стакан на стол и чуть подтолкнул его в сторону К.

– Дадите показания, – сказал светловолосый, – и можете пить сколько угодно. Хоть целый чайник, хоть ведро.

– А я не даю показаний? – удивился К.

Я тоже удивился: ведь К вовсе не молчал гордо все это время, как может показаться из моего рассказа, нет, он преимущественно только и делал что отвечал на вопросы, он даже, по-моему, охотно отвечал, ибо стоять и говорить живому существу все же чуть-чуть легче, чем просто стоять на превратившихся в бревна, болью налитых ногах, да вот беда – не знал правильных ответов, а когда следователи (ибо я уже знал, как называются двое, что сменялись, поддерживая бесперебойное функционирование конвейера, хотя не понимал еще, в чем заключается суть их работы – по-видимому, они были чем-то вроде педагогов, раз добивались от К., точно от нерадивого школьника, правильных ответов на свои вопросы, но зачем же, зачем же с такою суровостью?) объясняли ему, что его ответы неверны, огорчался так, что некоторое время ничего сказать не мог, а лишь качал опущенной головой.

– Я не могу назвать показаниями тот детский лепет, что мы от вас слышим, – сказал светловолосый. – Ладно, давайте пока оставим ракету. Может, о другом у нас с вами легче пойдет… Ну, какая тема вам приятней? Не знаете? (К. не знал.) Опять я за вас должен думать? Ну хорошо, хорошо… Давайте для начала поговорим о подпольной организации, в которой…

– О чем вы?

– О ГИРДе, о гидре вашей контрреволюционной, о чем еще?! – раздуваясь от праведного гнева, отчего его красивое лицо стало безобразно, закричал светловолосый.

– Научно-исследовательскую группу вы называете подпольной организацией?

Я задрожал от страха: вопросом на вопрос отвечать здесь явно не полагалось. Но кары почему-то не последовало, светловолосый остыл так же мгновенно, как и разгорячился – уж не притворством ли был его гнев? – и одернул К. очень спокойно:

– Ты дурачка-то из себя не строй. Вопросы здесь задаю я… Каковы были цели ГИРДы?

– Группа изучения ракетного движения, – пробормотал К.

– Читать я и сам умею, – беззлобно заметил светловолосый. – Я вас спрашиваю, каковы были истинные цели вашей группы.

К. молчал, время от времени судорожно сглатывая; черные, опухшие его веки закрывались; казалось, он собирается с мыслями. Потом он что-то (мне абсолютно непонятное) стал отвечать – очень осторожно, будто ступая на тонкий лед:

– Популяризация проблемы ракетного движения, лекционная деятельность, лабораторная работа и так далее… Основной же частью нашей деятельности были опыты по созданию и применению реактивных приборов… Принцип реактивного движения может быть положен в основу создания новых видов вооружений, которые должны способствовать укреплению…

Наивно думать, будто он так вот легко, так вот гладенько и бойко эти длинные фразы выговорил: запекшиеся губы с трудом раскрывались, распухший, шерстяной язык с трудом, давясь, выталкивал слова – «популяриза…», «созда…», «укрепле…» (и я, корнями герани познавший уже, что такое вода, теперь ощущал и это шерстяное горло, и металлический вкус крови, и кричал беззвучно от боли в ногах; а ведь физическая боль и душевная тоска, ощущаемые мною, подслушанные мною, украденные мною у К., были – я отлично сознавал это – лишь бледным отражением, лишь тысячною долей той боли и тоски, что испытывал он!), – и светловолосый был вынужден, в свою очередь, напрягать изо всех сил свой острый слух и острый ум, чтобы разобрать это беспомощное бормотанье.

– …которые должны повысить обороноспосо…

Я тогда еще не понимал, о чем речь: марсиане, к стыду своему, не знают, что такое оружие.

– Лжете, – лениво заметил светловолосый, – не занимались вы там обороноспособностью, вы и в Реактивном институте этим заниматься не хотели, саботировали, ставили палки в колеса… Ну, так чем же?

– Мы работали над созданием ракетоплана, первого советского ракетоплана… Нашей целью… перспективной целью были полеты… Космические полеты…

– Куда, например? – поинтересовался светловолосый. – В Америку?

– На Луну, например… Или на Марс…

При этих словах все мои листья и душа моя затрепетали от жалости, любви и восторга – о, наконец-то, наконец-то К. нашел нужный, правильный ответ; теперь светловолосый – ведь он же человек, существо, стремящееся к небу! – поймет, что понапрасну мучил К., и ужасное недоразумение, меж ними происходившее, наконец развеется!

Однако светловолосый только вздохнул: Марс, очевидно, мало интересовал его. Он выдвинул нижний ящик стола, где покоились непонятные вещи – резиновые трубы с металлом внутри, пробки с булавочными жалами, – но почему-то не притронулся к ним, а сделал вид, что смотрит в свои бумаги.

– И что ж вам дома-то не сидится, – укорил он, – что ж вам в родной-то стране не живется – или мало дела у нас тут? На Марс, ишь ты…

Интонация, с которой произносился этот упрек, свидетельствовала о том, что светловолосый не испытывает гнева, а лишь легкую досаду на своего ученика.

– Ну ладно, ладно… Ракетоплан они построить хотели… Отчего ж не построили-то? Денег вам не давали, обижали вас? Помните, как сами-то расшифровывали вашу ГИРДу?

К. смолчал, по-видимому не помня, и тогда светловолосый, как делал это нередко, ответил сам за него: