Текст книги "Королёв"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Часть 2
ЧЕРНАЯ ПЛАНЕТА

1

За чисто вымытыми окнами была уже осень – время, когда все зеленолиственное на Земле готовится ко сну или к смерти.

– …являясь участником антисоветской троцкистской вредительской организации, с 1935 года занимался…

Маленькая бегония, стыдливо прячущаяся в уголке окна, расцвела в последний раз; я слышал, как одна из женщин, приводивших в порядок зал судебных заседаний, говорила другой, что так ярко она не цвела еще никогда.

– …срывом отработки и сдачи на вооружение Рабоче-крестьянской Красной Армии…

Судья – о, справедливейший судья! Я во все глаза смотрел на этого человека. (Подле судьи сидели за столом еще двое каких-то, но все, включая меня, понимали, что исход дела зависит лишь от него одного – судьи У.) Судья У. был маленький, кругленький, с кругленьким добродушным лицом, с маленькими пушистенькими усами, до изумления похожий на какую-то из прелестных земных зверушек. Мне нечасто доводилось видеть у землян такие милые лица, и я был почти убежден, что мое вмешательство не понадобится. И все же я не имел права пускать дело на самотек.

Час настал: я напряг все свои силы и сконцентрировал свою психическую энергию, чтобы проникнуть в душу судьи и на краткое время завладеть ею. [14]14
   Авторское примечание. В отличие от мягкого и абсолютно незаметного для объектов сканирования, которым наблюдатель занимался до сих пор, подобное проникновение – проникновение с целью ментального воздействия – является весьма жестким и болезненным для сознания как объекта, так и субъекта. Разумеется, наблюдатель никогда не прибегнул бы к этой мере, если бы не важность поставленной перед ним задачи.
  Каким образом подобное проникновение осуществляется? Это довольно сложный процесс, но я попытаюсь рассказать вам о нем, дорогие земляне. Итак, прежде всего наблюдатель… [Фрагмент пропущен в интересах безопасности Земли, а также по соображениям этического характера. – Примечание издателя.] …вот так мы это делаем.


[Закрыть]

Ужас, черный как ночь, охватил меня; ни с чем подобным мне до сих пор не приходилось сталкиваться; я был в шоке; я не знал, что предпринять; мы погибли…

Дело в том, что у судьи У. души не оказалось.

А судья меж тем обратился к К. со следующими словами:

– Подсудимый Королев, вы признаете себя виновным?

– Не признаю, – сказал спокойно К. (один я знал, чего стоило ему это показное спокойствие).

– Однако вы дали признательные показания, – так же спокойно заметил судья.

– Я отказываюсь от них, – сказал К., начиная уже заметно волноваться. – Я дал их только потому, что на следствии ко мне применялись недозволенные ме…

Бедный, он думал, что от этих слов судья хотя бы разозлится. Но судья У. легонько зевнул.

– А вот Клейменов показывает, что на путь борьбы с Советской властью вступил еще в 1930 году и продолжал свою вреди… (снова зевок) …вредительскую деятельность в НИИ-3… И вы тоже состояли в этой группе… И Лангемак в своих показаниях подтверждает, что…

О, говори, говори еще! Говори как можно дольше! Я продолжал лихорадочно метаться; как слепой котенок, я тыкался туда и сюда, пытаясь отыскать хотя бы маленький кусочек души, но ничего не нашел.

Наверное, это было какое-то редкое заболевание.

– Ни в какой группе я не состоял, – упавшим голосом произнес К. – И я ни в чем не виноват…

Но так как дух его был уже сломлен вновь, словам его никто не поверил.

Больше ему не задали ни одного вопроса. Он попросту был никому здесь не интересен: внимания на него обращали не больше, чем на стол или стул.

– Ну, думаю, все ясно… – проговорил судья, скользнув рассеянным взглядом по своим помощникам и затем обратив его на большие настенные часы: с момента начала судебного процесса прошло четырнадцать минут. – Оглашается приговор… – И начал читать – невыразительным, бледным голосом: – Королева Сергея Павловича за участие в антисоветской террористической и диверсионно-вредительской троцкистской организации, действовавшей в научно-исследовательском институте номер три…

Все, все погибло!.. Но нет: у меня оставался последний, отчаянный выход: воздействовать напрямую на головной мозг судьи, на синапсы, управлявшие его речевым аппаратом.

– …действовавшей в научно-исследовательском институте номер три народного комиссариата оборонной промышленности, признать…

Обжигающая молния, слепящий белый свет, мгновение непереносимой боли, удар – и я, обессиленный, ликующий, дрожащий, весь обращаюсь в слух…

– …признать НЕвиновным.

У меня не осталось сил даже торжествовать.

Судья сделал маленькую паузу, будто споткнулся. И – тем же бледным голосом – повторил:

– …признать невиновным и приговорить к десяти годам тюремного заключения, поражению в правах сроком на пять лет и конфискации всего принадлежащего лично ему имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Оговорки, что допустил судья, этого крошечного слога «не» никто из них – даже сам К.! – попросту не заметил.

– Увести, – заключил судья. – Дальше кто у нас?..

Что чувствовал я – описать невозможно.

2

– Опять бегает, сволочь… Хлеб у меня сожрала, сволочь…

– Что хлеб – они людей живых жрут…

– Крысы жрут. А это мышка. Поди сюда, моя хорошая.

Теснота, темнота – редкий осенний свет еле пробивается сюда, – пол под ногами качается, стучат колеса, приводящие в движение состав; серые, угрюмые люди лежат вповалку, серые, юркие мыши высовывают любопытные мордочки из щелей в толстых двойных стенах. Они не смогут убить меня, даже если мышка погибнет; но мне тяжело, очень тяжело. И все же К., я знаю, в этом скотском вагоне тяжелей стократ, ведь я рано или поздно вернусь домой, что бы ни случилось, а он?..

Но не все еще было потеряно. Отчаиваться рано. Мы ехали на Север, и я надеялся, что там, вдали от рубиновых звезд, мне будет легче спасти К. Мы ехали, мы двигались, у нас была какая-то цель, и К. с его неугомонной душой, я знал, было чуточку легче оттого, что с ним хотя бы что-то происходило, оттого, что вокруг него были люди.

А людей в вагоне было много, и они были разные, очень разные. Я бы разделил их на три типа (понимаю, что такое деление чрезвычайно поверхностно и условно, но вряд ли можно ожидать от меня, чужака, более тонкой и точной классификации): Комбриг, Очки и Брат (он же – Урка).

Вот тощий, хлипкий человек со стеклышками на блеклом лице (Очки), обращаясь к К. и к лежавшему подле К. другому, которого, я слышал, К. в разговоре называл «комбригом» (крепышу, немного похожему на К. – ах, много я уже встречал людей, на К. чем-то похожих, но внешнее сходство обманчиво), запинаясь, обратился с деликатной просьбой:

– Извините, пожалуйста… Вы не могли бы помочь мне сходить в туалет?

– Ты что, очкарик? – удивился Комбриг. – Сам, что ли, уже не можешь? А я чем помогу?

– Нет, понимаете, у товарища пальто большое, можете меня, пожалуйста, прикрыть, пока я схожу по-большому… Я стесняюсь… очень…

Очки говорил о кожаном пальто К., которое тот из-за жары снял и держал свернутым на коленях. К. чуть заметно поморщился. Я знал почему: когда он кончиками пальцев непроизвольно поглаживал нежную ткань, из которой было сделано пальто, он думал о той, которая, гордясь и радуясь, выбирала это красивое пальто в магазине; о той, которая, повинуясь приказу «собрать вещи», в слезах сворачивала полы и складывала мягкие рукава; и он вспоминал свой сон, сон о чужой прекрасной планете, что не успел рассказать ей… (И так же, наблюдая за встающей на задние лапки, умывающей мордочку мышью, он вспоминал рыжего Ц.) Но ведь это было всего лишь пальто…

Очки при содействии пальто, К. и Комбрига совершил свой ритуал, и пальто вернулось к хозяину. Но оно многим в этом вагоне не давало покоя. Люди любят свои вещи, которые им чем-то дороги. Некоторые люди почему-то больше любят чужие вещи.

– Слышь, брат… Давай кожан махнем на мою тужурку… Да ладно, че ты!.. Все одно на пересылке заберут…

К. хмуро посмотрел на Брата.

– А у тебя – не заберут?

Брат на это лишь ухмыльнулся, давая понять, что он и ему подобные – не чета К. и знают, как отстоять свою прекрасную вещь в неприкосновенности.

– Кожан-то у тебя козырный… Махнем не глядя? Ну?!

К. не отвечал и не отводил неподвижного взгляда.

– Че ты с ним базаришь, – сказал другой Брат и схватил пальто за рукав.

Наверное, по земным, а тем более по вагонным понятиям К. следовало сейчас ударить Брата. Но К. не сделал этого – не потому, что был так нерешителен, а потому лишь, что в той жизни, которой жил он прежде и которой продолжал дышать до сих пор, бить людей не было принято, а к жизни новой он привыкнуть никак не мог и, боюсь, даже и не хотел. Он просто держал пальто, прижимая его к себе.

– Эй, ты че?! – завопил Брат.

И я увидел в короткопалой руке его – нож, занесенный над К.

Для меня это было слишком неожиданно, и я бы, наверное, ничего не сумел сделать. Куда быстрей меня оказался Комбриг. Молниеносно – так разворачивается кобра – он вскочил на ноги и, заломив руку короткопалого, выхватил у него нож.

– Стоять, мразь! Я сказал стоять! Покалечу, урки! Стоять!

Рука хрустнула, и Брат громко заскулил, а остальные Братья, ворча и скаля зубы, стали расползаться по своим углам. А ведь у них были еще ножи, много ножей. Я видел.

После этого инцидента Братья больше не докучали ни К., ни Очкам, которого Комбриг взял под свое покровительство (в котором, однако ж, содержалась капелька брезгливости). Излишне говорить о том, что самому Комбригу они не докучали тоже. Удивительное дело, но они, кажется, полюбили Комбрига за то, что он так жестоко обошелся с одним из них.

Думаю, К. следовало бы взять это на заметку – на случай, если там, куда его везли, окажутся другие Братья.

Но К. не был таким, как Комбриг. Безусловно, в нем что-то от Комбрига было. Но в нем также было что-то и от Очков.

(Впрочем, забегая в очередной раз вперед, замечу, что по сути дела Братья оказались совершенно правы: на пересылке у К. отняли пальто, и оно досталось другим людям – «вертухаям».)

И пошла под стук колес тянуться – в темноте, тесноте, нечистоте – особенная, вагонная, ни на что не похожая жизнь, и люди ко всему этому – темноте, тесноте, нечистоте – привыкли и стали этой жизнью жить.

– …Представьте, Надеждинск в Серов переименовали… Бердянск – в Осипенко…

На станциях – за деньги – конвоиры приносили заключенным свежие газеты, где говорилось о другой жизни – светлой, разумной, яркой, – и заключенные жадно на эти слипшиеся бумажные листы набрасывались, все надеясь прочесть в них какие-то слова, которые возвестят им о спасении. Но той, другой жизни до них не было дела.

– Летчики… Передовицу Ворошилова читали?

– Угу… – сказал Комбриг и почему-то сплюнул себе под ноги, хотя обычно был чистоплотен, как кошка.

– Что это вы делаете?

– Письмо пишу.

– Письмо? как же вы его отправите?! – удивляясь, спросил К.

Вот что в нем было неистребимое от Очков – удивленность эта…

– Да очень просто. – Комбриг ближе придвинулся к К., заговорил совсем тихо: – Беру письмо, складываю в треугольник, заклеиваю хлебным мякишем, туда вкладываю рубль, заворачиваю нитками и бросаю на рельсы…

– И что – дойдет? – не поверил К. – Ведь – ветер, дождь… И если даже кто-то подберет его – все равно…

– Сто раз не дойдет, – отвечал Комбриг, – тысячу раз не дойдет… И ветер, и дождь, и птицы хлеб склевывают… А в тысячу первый попадется путевой обходчик, что марку наклеит и бросит в почтовый ящик…

– Попадется ли?

– А что нам остается делать, как не надеяться? Или у вас есть другие варианты?

Других вариантов у К., несмотря на всю его интеллектуальную изобретательность, не имелось, и тогда Комбриг дал К. карандаш и маленький листик папиросной бумаги. Он был вообще гораздо лучше приспособлен к новой жизни, чем К.

Когда тоненький свернутый листик упал на железнодорожное полотно, К. снова сделался неподвижен и вял. Почти все время он лежал с закрытыми глазами и видел таким образом гораздо больше, чем если бы глаза его были открыты. Он видел дочь, мать и жену, видел Инженеров, видел девушек в белых халатах, видел рыжего Ц., видел город в рубиновых звездах и сверкающие мириады звезд иных, видел свои любимые формулы и вожделенные железяки; когда же ему случалось открыть глаза, он видел только обитые досками стены вагона.

Не понимаю, зачем людям нужны глаза, если их души зрячи.

Да, в те дни К. был вялым, несколько даже похожим на сомнамбулу. Но быть может, это его и спасало.

Потому что иногда – я видел – ему хотелось сердцем или горлом нарваться на нож.

3

Я давал себе слово больше не тревожить женщину с золотыми волосами в ее доме. Однако тут был особый случай.

– Мария Николаевна! Весточка пришла от Сережи!

…Человек, с инструментом в руках обходивший железнодорожные пути, нагнулся и, повинуясь странному побуждению, казалось исходившему от кустика пожухлой травы, что росла между шпалами, поднял свернутый бумажный листок. Он развернул его и прочел. Рубль он спрятал в карман. На следующий день он пошел на почту и купил марку. Она стоила меньше рубля. Еще через несколько дней, будучи по своему делу в ближайшем городе, он опустил письмо в синий ящик. Он воровато оглядывался, когда делал это. Все, что он сделал после того, как подобрал письмо, он сделал сам, ничья сторонняя воля его к этому не принуждала.

Теперь я должен был убедиться, что письмо дошло. К тому же в нем было много непонятного, загадочного: право же, когда К. писал его, мне казалось, что ум его помутился …

Старшая женщина взялась рукою за левую сторону груди.

– Читай…

«Здравствуйте, мои дорогие! Меня направили на пересылку в Хабаровск. Иногда доходят вести из большого мира: горжусь полетом наших летчиц во главе с Валентиной Гризодубовой. Я рад получить от вас хоть какую-нибудь весточку, передайте мой большой поклон дяде Мише».

– Я… я просто не понимаю… – сказала золотоволосая. – Господи, о чем он пишет… Летчицы… Какое мне дело до этих летчиц… Нет, это все…

Старшая выхватила письмо у нее из рук. Стала читать сама, шепча что-то неслышное, морща губы дрожащей, растерянной улыбкой.

– Ка… какому «дяде Мише»?! Сроду не было у него никакого дяди Миши… Нет, подожди-ка… Нет, нет. Ничего не пойму…

Молодая женщина потянулась к ней и очень осторожно взяла письмо. Они еще много раз – может быть, раз сто – нежно отнимали его друг у друга. Их ладони, кончики их пальцев ласкали и гладили его. Это были непроизвольные, робкие, слабые движения – вот так же непроизвольно К. в вагоне поглаживал рукав кожаного пальто.

Только теперь я понял, для чего нужны вещи: через посредство материальных предметов душа человека может дотронуться до другой души.

Но они в тот день так и не поняли, почему К. написал в письме все эти странные слова. И фиалка на окне ничем не могла им помочь. Либо К. и впрямь сошел с ума, либо это был какой-то хитрый ребус.

4

С неба сыпалось чудное, сверкающее, белое, а руки Инженеров все так же были черны и ногти поломаны. Никто чужой не смотрел на них – только пушистые ели, окружившие полигон.

По человечьим понятиям она была невелика – совсем малышка. Когда она, стоя на цыпочках, вытянутая в струнку, вся дрожа от желания угодить своим создателям, тянулась вверх, росту в ней – от носика до хвостика – было всего три земных метра. Человека она не могла нести в своем чреве. Но большая компания марсиан запросто бы разместилась в ней. Она показалась мне очень красивой и приветливой, и я с печалью ждал, что воздух разорвет ее, как уже разорвал множество ее железных сестер.

Она взлетела. Свечой пылающею взмыла вверх. Ну, не так уж высоко, до Марса ей не хватило б силенок. Потом она погибла.

Но все-таки она – летала.

– Видел бы Сергей… – сказал один из Инженеров.

Другие Инженеры вздохнули и ничего не ответили. Никто из них не знал, увидит ли он сам восход будущего дня.

К. сидел в тот самый день в душной камере и ждал, куда его отправят дальше. Пальто у него давно отобрали. Он не знал, что женщины получили его письмо, и даже почти не надеялся на это. Но почему-то он в тот день улыбался. Один из шпионов, что находились вместе с ним, спросил, какая причина вызвала эту улыбку.

– Сон, – ответил К., – мне снился хороший сон… – Он не сказал какой.

– А я махорочкой разжился, – похвастал шпион. – Хотите?

– Очень.

– А вчера я половину вечерней пайки под подушку спрятал, – пожаловался шпион, – а просыпаюсь – нету… Крысы сожрали, подлые.

– Нет, – сказал К., – это мышка…

И опять улыбнулся.

В тот же самый день в квартиру, где жила жена К., пришел неизвестный, воровато оглядывающийся человек. Он принес ей записку. В записке было всего несколько слов, как в телеграммах: «Люблю, здоров, не волнуйся». Она долго держала записку в руках.

– Это не его почерк…

– Как это не его? – обиделся неизвестный человек. – Ты разуй глаза-то… Жив он, жив, Серега-то! Живехонек. Держится молотком. Не теряет духу. Уважал я Серегу. Сильно уважал. Да в Новочеркасской все его уважают, Серегу-то. (Она вздрагивала каждый раз, когда неизвестный человек называл К. Серегой.) Жив, только по тебе шибко скучает. Ты одна ему по жизни поддержка, так и сказал мне: скажи, мол, супружнице моей, что она одна мне поддержка. Ну, и матушка, само собой. И дочь, Светланка.

– Наташа…

– А, ну да, Наташа! – Неизвестный человек хлопнул себя грязной ладонью по лбу. – Точно, Наташа, он так и говорил, это я спутал маленько.

– Как… там?

– Шамовка в Новочеркасской клевейшая, – отвечал неизвестный человек, – куда там Самаре – сама знаешь небось…

Она не знала.

– Спасибо вам, – сказала она, – товарищ…

– Тамбовский волк товарищ, – бойко отозвался неизвестный человек, – а я…

Я не мог припомнить, видел ли когда-нибудь этого человека. Может быть, видел, а может, и нет. Там, где находился К., было много людей и они часто менялись. Но он был похож на Братьев из поезда и говорил вроде бы на их языке.

– Хозяюшка, так как насчет…

– Да-да, конечно…

Она отдала неизвестному человеку деньги. Человек покривил свой рот: денег, по его мнению, было мало. Но она не могла дать больше. К ней уже приходило много таких людей, с записочками, написанными чужим почерком, и она всем им давала деньги. Ведь почерк, наверное, мог и измениться.

Получив деньги и спрятав их в сапог, человек еще долго сидел у нее на кухне и шумно пил чай с сахаром. Она все спрашивала его о К. Но он больше говорил о «шамовке». Кончилось тем, что она дала ему еще денег. А он все не уходил – сидел на кухне развалясь, как хозяин. Он ушел лишь тогда, когда пришла старшая женщина и стала пристально и подозрительно глядеть на него.

– Ксана, так нельзя! Ты всех этих поишь, кормишь… А ведь они… К Анне Николаевне тоже ходили, носили записочки, будто бы от сына с пересыльной тюрьмы, все деньги вытянули. А потом оказалось: он совсем в другой пересылке был! Это же преступники, уголовный элемент; они друг от друга узнают адреса жен политзаключенных и ходят, ходят…

– Для меня теперь нет преступников, – сказала золотоволосая, – теперь, когда Сережа… Может быть, они тоже ни за что, по ошибке…

– Нет-нет, так нельзя. Нельзя сравнивать… – рассеянно пробормотала старшая. – Ах, Ксана, ведь я что пришла-то! По телефону не решилась… Ксаночка, ведь я разгадала письмо! Я знала, знала: Сережа умница, золотая головка, он не мог просто так… «Дядя Миша» – это Громов, Михал Михалыч! Не понимаешь? Он хочет, чтоб мы пошли к Михал Михалычу… И вправду: кто заступится, если не он?!

– Ну да: Герой… знаменитость… Можно… Наташа, что тебе? (Маленькая девочка вошла в комнату, и комната наполнилась любовью и страхом: много, много детей в большом помещении…)

– Мама, а кто такой «враг народа»?

(Большое помещение с голыми стенами, со множеством железных, в ряд поставленных кроватей…)

– Наташа, погоди… У нас с бабушкой серьезный разговор.

– Сашка не хочет со мной играть, он сказал, что я …

(Девочка сидит на железной, узкой кровати, теребит подол платья…)

– Наташа, потом, потом…

Золотоволосая увела ее. Они никогда не плакали при девочке, я заметил.

– Героический летчик, депутат Верховного Совета! – с воодушевлением необычайным говорила старшая. – Ему не откажут! И про летчиц… Валечку… Валентину Степановну сейчас так все уважают, к ней прислушиваются на самом… на самом верху… Мы же так хорошо знали их семью… Она помнит Сережу, она заступится…

– Сережу многие знали, ни один не заступился.

– Нельзя быть такой пессимисткой, – укорила старшая.

Пожалуй, из двух женщин она была моложе душой.

5

Упорство и размах, с каким люди Земли подчиняют себе железное, принуждая его вести себя неестественным образом, достойно всяческого восхищения: хотя я уже много раз видел порхающие в небе самолеты (на каких – как положено, то есть низенько, – летал до ареста и сам К.) и даже был свидетелем удачного запуска малышки ракеты, меня не переставали грызть сомнения в том, что железное способно достаточно долго удержаться в воздухе. Но, как оказалось, у землян железное (большое, черное, страшное) держится даже на воде, имя его – пароход, душа – пар; своей величиною и гулким голосом он неприятно поразил меня, поразил с первого взгляда, когда я не знал еще, какую беду он несет…

Впрочем, на пароход К. попал не сразу из вагона, несколько дней он находился в какой-то еще неподвижной тюрьме. В отличие от других тюрем, это была прекрасная, довольно чистая, довольно просторная тюрьма, сквозь решетки на окнах с утра до вечера светило Солнце, и люди в этой тюрьме были очень оживлены.

– Ежова сняли…

– Тише, тише, не кричите.

– Вранье это все.

– Ей-богу, сняли – конвоиры говорили промеж собой…

И у всех в глазах – затаенный восторг и надежда; и Вертухаи – добры и угощают преступников табаком.

– Дела пересматривают… Иванова помните? Отправили в Москву, на пересмотр…

– На доследование.

– Да какая разница. Ну, теперь-то все…

К. был очень бодр, даже говорил с другими людьми о том, что будет, когда всех их выпустят. Я решительно не мог взять в толк причины их уверенности в том, что перемены грядут и свобода близка, но, разумеется, радовался вместе с ними – радовался Солнцу и ветерку, ласкавшему росшие вкруг тюрьмы кустики вереска, красоте и прочности паутинки, что ткал в углу камеры кроткий паучок.

По моему разумению, К. следовало бы стремиться к тому, чтоб оставаться в этом месте как можно дольше. Но он, непоседливый, хотел двигаться вперед, хоть куда-нибудь, навстречу переменам, стремился поскорей попасть на пароход… И другие – тоже.

– Скорей бы уж в лагерь, что ли.

– Да, скорей бы. Свежий воздух – сил нет в этой духоте…

– Там и посылки будут, и письма… Опять же досрочное, говорят, легко можно заработать…

Бедные, они начали понимать свою ошибку лишь тогда, когда тяжелая ржавая крышка захлопнулась над узким черным колодцем во чреве парохода, куда, словно мешки с зерном, сбросили их.

Крышку завинтили, и я, в отчаянии всплескивая крыльями, точно курица, потерявшая цыпленка, заметался над палубой. О, я недаром чувствовал, что нужно бояться парохода! Впервые я так безнадежно потерял К. из виду: в те черные, сырые колодцы я проникнуть не мог, ибо там не было ничего и никого могущего послужить хотя бы мимолетным пристанищем моей душе (крысы – при всем уважении к их почти человеческому интеллекту – вызывали во мне непреодолимый ужас), и мне оставалось только следовать за громадным черным чудовищем… Сине-зеленые водоросли облепляли днище парохода, и сквозь несмолчный рев моторов я прислушивался к едва различимому биению сердца К., но страх не проходил.

Я очень устал, растратив впустую много сил на судью У., и почти все время плакал от слабости и тоски: положение К. мне казалось безнадежным, и я ничем не мог помочь ему здесь, посреди черной воды… Несколько раз я – на две-три секунды – спускался туда, в колодец. В этом не было практического смысла: слабые удары сердца, доносившиеся до меня через толщу железа, сообщали мне, что К. жив, но мне казалось, что было бы низко с моей стороны не увидеть того, что видел он.

Там, в сочащихся ржавым потом стенах колодца, в сернистых испарениях, в черной маслянистой воде, доходившей людям до колен… […] [15]15
  Фрагмент пропущен из этических соображений. – Примечание издателя.


[Закрыть]…крыс. Но, боже, я-то мгновение спустя вновь оказывался на воле, тогда как К. и другие преступники…

Огромная свинцовая вода пугала меня, и, хотя у меня было сильное крепкое тело и сильные белые крылья, я предпочитал, зябко сложив их, сидеть где-нибудь на палубе, вызывая брезгливость и жалость у матросов. («Да кинь ты в нее чем-нибудь – сидит и пялится, зараза». – «Пускай сидит, больная, видать». – «Может, ей рыбки свеженькой принести с камбуза?» – «Во втором трюме, говорят, пятеро ночью подохли». – «Тебя бы туда – вода по колено и неделю без жратвы».) От бессилия я закрывал глаза и мечтал…

– …Товарищи заключенные, есть среди вас Инженеры?!

Долгое молчание.

– Товарищи заключенные, на судне сломался двигатель! Нам требуется ваша помощь!

К. выходит вперед, и его, поддерживая под руки, ведут в отсек, где размещена неповоротливая и жуткая душа парохода. К. жалеет ее, знает, как ее лечить, видит ее насквозь; ум его ясен, руки точны.

– …О, заработала, проклятая! Молодец, Инженер! Такие мозги пропадают!

– Полный назад!

– Почему назад?!

– Срочно доставить товарища в Москву, на пересмотр дела…

Увы, я не мог устроить так, чтобы пароход сломался, да если б и мог – остерегся бы делать это, ибо не был на все сто процентов уверен в том, что люди, обслуживавшие пароход, захотят прибегнуть к помощи К., и не был уверен, что сумею принудить их сделать это; я даже не был уверен в том, что в случае, если бы поломка оказалась для парохода смертельной, они не сядут в лодки и не уплывут, в страхе позабыв о тех, в колодцах…

…Вода – бездонная, черная, ласковая, так тепло колышущая связки водорослей, милосердная к миллиардам существ, обитающих в ней, – отчего она была мне так страшна? То было слабое, невнятное предчувствие… Как всякий телепат, я доверял предчувствиям. [16]16
   Авторское примечание. Представители официальной марсианской науки отрицают предчувствия, но в обыденной жизни, как правило, сплошь да рядом руководствуются ими. Ведь что такое предчувствие? Это когда пораженная чем-то страшным, душа пытается из некоей временной точки дотронуться до себя самой, находящейся в более ранней точке; но помехи во времени куда сильнее, чем в пространстве, и ранняя душа ощущает лишь слабое, едва уловимое прикосновение, смысл которого остается для нее темен.


[Закрыть]

Что-то очень плохое может случиться с К., что-то связанное с водой… Я изнывал от ужаса; сознание того, что я, находясь близко от К., ничем не могу помочь ему, томило меня день и ночь; я был сам себе отвратительней крысы…

Но я был вынужден на некоторое время оставить К., так как одно дело чрезвычайной важности ждало меня в Москве.

6

– Ничего не получится, – безнадежно произнесла золотоволосая и глубже спрятала руки в рукава шубки, – охранник нас не пропустит.

– Нельзя быть такой пессимисткой.

Сверкающее, белое все продолжало падать, а дворники сгребали его большими лопатами в большие кучи, и оно становилось комковатым, серым, а потом, смешиваясь с пылью и грязью, покрывалось угольно-черной корочкой. Обе женщины были одеты в мех, головы закутаны в пуховые платки. Сверкающее, белое падало и таяло. Навряд ли женщинам было холодно. Но сейчас – стоя у подножья высокой башни, что золотыми безучастными глазами сверху глядела на них, – они переступали с ноги на ногу, и было видно даже издали, как бьет их ледяная дрожь.

– Может, лучше попробовать по телефону?

– По телефону – на отказ нарвешься, как с профессором Юрьевым, – сказала старшая: кажется. она тоже становилась пессимисткой. – Нет уж. Надо разговаривать так, чтобы смотреть ему в глаза, тогда он…

Младшая дрожала все сильней.

– Воробушки… Как им не холодно? Лапки голые, тоненькие…

– Вот что, – решительно сказала старшая, – я одна к нему пойду. Ты жди меня здесь.

– А может, не на…

– Ах, Ксана, перестань. В конце концов, я ничего предосудительного не делаю: мой сын – не преступник.

Моя душа разрывалась: мне хотелось остаться с младшей. Но я, конечно, последовал за старшей, ведь там я мог пригодиться, мог помочь.

В квартире, где жил Г., было тепло и красиво, бела была хрустящая скатерть, и на скатерти стояли в сияющем стекле розы, зарезанные чьей-то рукой. Но пока в розах еще чуть теплилась жизнь, они могли приютить меня.

– Михаил Михайлович, мы с вами лично не встречались, – сказала мать К., когда Г. (очень вежливо) пригласил ее сесть, – я только однажды видела вас…

Г. смотрел на нее вопросительно, чуть приподняв темные брови. Кого-то он напоминал мне… но кого же… столь великое множество людей уже прошло передо мной… ах, вспомнил: Маршала! Так же красив, и строен, и той же как будто «породы», и вдобавок крылат – и я испугался уже за него, ведь крылья эти, и красота, и гордость, и «порода» у людей – у той, другой человеческой породы, представителей которой куда как больше встречалось мне, – отчего-то не в чести…

– …Я видела вас, когда… когда вы после вашего триумфального перелета ехали в машине… Вы были с супругой… А мы стояли на тротуаре и бросали вам цветы…

– Спасибо, – отвечал Г., продолжая вопросительно глядеть.

– Михаил Михайлович, я мать… мама Сергея Королева… Вы знаете, что мой сын арестован?

– Знаю, – очень сухо, но учтиво ответил Г.

– Вы не подумайте, я… Я только хочу спросить вас… Вы же знали Сережу… Вы верите, что он осужден правильно? Что он… преступник?

Почему-то на этот вопрос Г. отвечать не стал. Но он сам задал вопрос:

– Чем конкретно я могу быть вам полезен?

– Мне нужно попасть к Председателю Верховного суда, – сказала мать К.

Боже, боже, она рассчитывала получить спасение и помощь от судьи У.! Несчастная, она не знала, да и откуда было ей знать, ведь никто, кроме меня, не знал, каким редчайшим заболеванием страдает судья – заболеванием, что давно сделало его непроницаемым для чужих слов, для чужих слез!

– …Всего лишь попасть на прием! – Забывшись, прижимая руки к горлу, она почти кричала: – Не просить о пересмотре! Я сама буду просить его… Но – на прием, просто попасть на прием!

– Я постараюсь помочь, – сказал (не очень охотно) Г., – но в какой форме, не знаю… Видите ли, я ведь беспартийный…

(Я смотрел на него – и не видел его крыльев. Куда они исчезли?)

– Сережа тоже беспартийный, – сказала мать К. – Он собирался вступить, но…

– Может, и лучше, что не вступил, – сказал Г.

– Вы – депутат…

Г. вздохнул и потер лоб рукою. Машинальным движением он взял одну из роз и стал обрывать лепестки. Острый шип уколол его, на пальце проступила крошечная капля рубиновой крови. Г. вздрогнул всем телом.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо… Позвоните мне… потом.

…Что, если судья У. выздоровел и у него появилась душа? Ведь может же быть такое? Ведь правда же – может?! И вновь мое сердце исполнилось надеждой, и с этой надеждой я вернулся к К.

Спустя несколько дней огромная вода закончилась, ржавые люки отворились, людям приказали вылезать из колодцев, и я с несказанным облегчением увидел среди выбравшихся – К.

Но выбраться смогли не все. Многие так и остались лежать там, в черной и склизкой глубине. На тех, кто, шатаясь, смог выползти, почти не было одежды. Она сгнила.

7

Сойдя с парохода, К. попал в очередную тюрьму – такой большой тюрьмы мне еще не приходилось видеть. Это была не такая уютная тюрьма, как до парохода, но тюрьма разумная: там К. и других прибывших с ним вместе людей накормили, позволили вымыться и – о чудо! – подарили им новую, хорошую, теплую одежду. (К. уже привык к тюрьмам, забыл, что можно жить вне тюрем, и совершенно искренне считал некоторые из них хорошими, и так же привык к ним я.) Но и в этой тюрьме задержаться не удалось. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день из тюрьмы выводили людей, грузили в большие открытые машины и увозили куда-то; очень скоро пришел черед и К.

Машина, как я уже сказал, была открытая: я только сейчас осознал, какая это удача. Ведь К. мог спрыгнуть с машины и убежать! (Там, куда посадили К., даже Вертухаев не было: они сели в закрытую голову машины.) Ну же, решайся! – взмолился я. Опереться рукою о невысокий борт, перебросить ловкое свое тело (ведь К., несмотря на все то, что делали с ним, все еще был молод и ловок, и крылья его, так долго сложенные в бездействии, не утратили сил), и – свобода, простор, пушистые сопки, гостеприимно раскинувшиеся кедры, нежные лиственницы, медом налитый шиповник, черные и алые ягоды, поблескивающие в изумрудной траве, розовый, на ветру танцующий иван-чай!