Текст книги "Гюго"

Автор книги: Максим Артемьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Гюго был раздавлен этим известием. Потеря дочери стала для него тяжелейшим испытанием всей жизни – «Я был как безумец в первый момент... я горько плакал три дня», – писал он в одном из стихотворений. К этому дню поэт многократно возвращался в своих стихах, одно из которых, «Завтра, на заре», знают наизусть почти все французы. В конце концов он пришёл к успокоительной мысли, что смерти нет и души умерших всё время незримо присутствуют рядом с живыми.

Последующие четыре года до падения Июльской монархии – с 1844-го по 1847-й – были заполнены не только горькими воспоминаниями и эротическими приключениями. Всё это время, точнее сказать, с 1841 года, даты его избрания в академики, Гюго пребывал в противоречивом статусе. С одной стороны, он был не просто знаменитым поэтом, но и официально признанным членом французского истеблишмента – академиком, позже пэром. Но с другой – его наблюдательность, восприимчивость и совестливость никуда не делись. Поэтому, находясь на вершине успеха, Гюго не забывал о малых сих.

Европейское общество тех лет, и французское в частности, находилось в процессе перехода от традиционного к массовому, современному. Миллионы ненужных рук выдавливались из деревни в город, где их ждала тяжёлая работа за гроши. Рабочая сила ценилась дёшево, социального обеспечения не существовало, наказания были жестоки. Пауперизация, обнищание рабочего класса, являлась модной темой – как раз в те годы молодой Фридрих Энгельс писал о положении рабочего класса в Англии, поражённый ничтожеством его существования, а Карл Маркс задумывался о коммунистическом манифесте. Во Франции процветали всевозможные социалисты – и фурьеристы, и последователи Кабе, и бланкисты, и прудонисты, и многие другие, чьи цели колебались от мирных утопических до насильственных революционных.

В 1839 году Гюго стал свидетелем одной из попыток переворота, когда 12 мая Огюст Бланки вместе с Арманом Барбесом захватили Дворец правосудия и ратушу. Их восстание быстро подавили, схваченный на месте Барбес был приговорён к смертной казни, но Гюго обратился к королю с просьбой о его помиловании в стихах, и жизнь революционера была спасена.

Став пэром, Гюго получил право на инспектирование тюрем и исправительных учреждений, чем и не замедлил воспользоваться. Самым впечатляющим было посещение 19 сентября 1846 года Консьержери – старинного замка французских королей, обращённого ещё в Средневековье в тюрьму. Там он увидел двенадцатилетних детей, которые получили по три года заключения за персики из чужого сада, сорванные со склонённых через забор веток, и побеседовал с девушкой, сидевшей за кражу у своих хозяев шести пар чулок.

5 апреля 1847 года Гюго посетил тюрьму, где содержались приговорённые к смертной казни. Несмотря на противодействие начальника тюрьмы, он добился права посетить камеру смертника. Так писатель вживую встретился со своим персонажем из «Последнего дня приговорённого к смерти». Им оказался бедный незадачливый художник, некогда ученик знаменитого архитектора Эжена Виолле-ле-Дюка. В тюрьме он начал много читать, занялся самообразованием – но ради чего? Мысль о страшной участи ему подобных не покидала поэта.

Несколькими годами ранее, 9 января 1841 года, Гюго стал на улице свидетелем следующего случая. К простой девушке, стоявшей на углу, подкрался щеголевато одетый молодой человек и засунул ей на спину под платье пригоршню снега. Девушка вскрикнула и ударила обидчика, завязалась драка, на шум сбежалась полиция, которая схватила пострадавшую и повела её в участок, тогда как шутника оставили на воле. Поэт возмутился увиденным и пошёл вслед за полицейскими. Он заявил, что девушка ни в чём не виновата, и рассказал, как всё было. Его попросили назвать себя – создалась пикантная ситуация: избранный два дня назад академик заступается за уличную девку. Но Гюго, не колеблясь, назвал себя и даже поставил свою подпись под протоколом. Почётное звание придало вес его показаниям, и несчастную, которой грозили шесть месяцев тюрьмы, освободили. По нравам того времени сам факт, что благополучный писатель, отец семейства, академик, впутывается в дело, в котором речь идёт о судьбе проститутки, был предосудительным. Однако Гюго пошёл против современных ему нравов во имя справедливости. Благодаря ему несчастная была отпущена. Так родился образ Фантины из романа «Отверженные».

Одновременно Гюго видел картины неимоверной роскоши. Праздник, который дал герцог де Монпансье (младший сын короля) 6 июля 1847 года в Венсеннском лесу, его особенно поразил. Были приглашены более четырёх тысяч гостей. Для них поставили огромные палатки, в том числе трофейные, захваченные в Алжире, сложили башнями старинное оружие, привезли две гигантские бронзовые пушки времён Людовика XIV. Вдоль главной аллеи с помощью разноцветных светильников устроили иллюминацию. На деревьях развесили оранжевые китайские фонарики, напоминавшие апельсины. Слух гостей услаждали лучшие певцы и музыканты.

Париж начал говорить о готовившемся празднике за две недели. Огромные толпы зевак собрались понаблюдать за тем, как прибывают кареты почётных гостей. Но зрители были настроены вовсе не восторженно. Они плевались, ругались, освистывали подъезжающих, в иные экипажи кидались грязью. Этот контраст роскоши и зависти, переходящей в ненависть, запал в память поэта. А увиденное позже отразилось в стихотворении «Праздник у Терезы» из сборника «Созерцания».

Но время Июльской монархии – это не только вызывающее богатство буржуазии и нищета пролетариата. Это и эпоха быстрого технического прогресса. В 1837 году в Бельгии Гюго впервые увидел железную дорогу и был в восторге. За полдня он успел съездить из Антверпена в Брюссель и вернуться обратно, проехав 23 лье (более 100 километров). Его восхитила услышанная в вагоне фраза – «нам осталось три лье, мы будем там через десять минут». В период с 1830 по 1848 год во Франции начали строиться железные дороги, пароходы вытеснили парусники, в 1839-м появилась фотография, изобретённая Луи Жаком Дагером, а за океаном Сэмюэл Морзе налаживал первый телеграф. Если в 1820-е годы, при Реставрации, условия жизни мало чем отличались от XVII века, то теперь начались резкие изменения.

Париж в эти годы и на протяжении почти всего XIX века оставался интеллектуальной столицей мира (хотя после 1815 года Франция окончательно уступила политическое, а ещё раньше – экономическое первенство Англии). Поэтому, владея умами в Париже, Гюго одновременно являлся крупнейшей фигурой европейского, читай – мирового значения. Его старались посетить известные зарубежные писатели, например крупнейший датский романтик, поэт и драматург Адам Готлоб Эленшлегер. А в 1847-м Гюго навестил Чарлз Диккенс, самый значительный английский литератор того времени, которого поэт принял с «бесконечной учтивостью и изяществом». Диккенс писал: «Гюго меня поразил, он выглядел как гений в каждой своей мелочи».

Францию от Англии отличала политическая неустойчивость, Лондон не знал революций и спокойно богател. Однако общая пуританская атмосфера отчасти подавляла интеллектуальную жизнь в Британии. Тот же Диккенс

насиловал свой гений, создавая на потребу публики однообразные сентиментальные романы. Во Франции же Бодлер и Флобер открывали новые пути в литературе, точно так же, как Мане и импрессионисты – в живописи. О музыке и говорить нечего – в Альбионе она уже второе столетие находилась в полнейшем упадке. Гюго относился к Англии скорее снисходительно, с высоты культурного величия французской традиции, но в то же время настороженно, переживая, не без зависти, что именно она создала мировую империю и могла похвастать разгромом Наполеона.

В Париже в то время находили пристанище много замечательных талантов со всей Европы – это и Ференц Лист, и Фридерик Шопен, и великий польский романтический поэт Адам Мицкевич, и его земляк-соперник Юлиуш Словацкий, и непризнанный при жизни гениальный Циприан Камиль Норвид, и Генрих Гейне. Лист был знаком с Гюго с 1827 года, высоко его ценил и написал немало произведений по его мотивам. Только по стихотворению «Мазепа» им было создано целых три одноимённых сочинения – два этюда и симфоническая поэма. Известен и его романс «О, когда я сплю» на стихи Гюго. Приезжали в Париж и много русских, достаточно вспомнить Михаила Глинку или Александра Герцена. Всё это создавало неповторимую интеллектуальную атмосферу сопричастности к мировым событиям, что отразилось в записях Гюго, который, как академик и пэр, встречался с видными людьми из самых разных стран. Как писал Пол Джонсон, «Париж был не только мировым центром для обучения, но и местом для обмена художественными идеями, где иностранцы приветствовались».

Если 1830-е годы для поэта были по преимуществу жизнью в литературе, то 1840-е – в политике. Погрузившись в придворную и политическую жизнь, Гюго вёл тонкие, подчас иронические заметки, продолжая традиции кардинала де Реца и других великих французских мемуаристов. Чем-то они (напечатанные под названием «Виденное») напоминают пушкинские «Table-talk» – та же смесь светского и исторического анекдота, записанного со слов свидетельства, набросанной точным пером сценки или разговора.

Последние несколько лет Июльской монархии Гюго молчал, не выступая ни в печати, ни на сцене, не публикуя после 1843 года, года провала «Бургграфов», новых произведений. В это время театральный мир пережил очередную революцию. Романтический репертуар оказался недолговечным, на смену Гюго и его единомышленникам пришли Франсуа Понсар и Эмиль Ожье, представители так называемой «школы здравого смысла» с псевдоклассицистскими трагедиями и комедиями из современной жизни. Великая актриса Элиза Рашель возродила интерес к классическому репертуару Корнеля и Расина. Гюго в своём не старом возрасте успел увидеть закат того, что принесло ему славу, и осознать лишний раз её эфемерность и недолговечность. Создалась парадоксальная ситуация – общественное признание совпало с творческим молчанием. Но это было только видимостью. Гюго продолжал много работать, но писал «в стол». Он сочинял стихи, обращённые к памяти покойной дочери, некоторые из стихотворений «Легенды веков» были рождены именно тогда. С 1845 года Гюго увлечённо работал над «Отверженными».

Да и в театрах о Гюго не забывали. Он продолжал дружить с лучшими актёрами своего времени – в сборнике «Виденное» имеются забавные зарисовки, демонстрирующие их характер. Так, зайдя в компании друзей к Элизе Рашель, Гюго застал там её ребёнка от Александра Валевского – внебрачного сына императора Наполеона. Актриса научила сына дурно отзываться как о её соперницах по сцене, так и о своём отце, бросившем их, что малыш и продемонстрировал гостям своим высоким тонким голоском.

Мадемуазель Жорж (Маргарита Жозефина Веймер), сыгравшая свои лучшие роли в пьесах Гюго «Лукреция Борджиа» и «Мария Тюдор», предстаёт в «Виденном» во всём богатстве её противоречивой натуры – свойственных ей тщеславии, озабоченности интригами, преувеличенной аффектации, болтливости, страха перед нищетой, скупости, привычки жаловаться на судьбу, добиваясь сочувствия. Её монолог о неустойчивом положении артистов заканчивается так: «Ах, господин Гюго, вам, у которого дела обстоят отлично, всё это всё равно, но мы бедные, несчастные существа!»

Зато Фредерик Леметр – «грубоват, угрюм, но добр». Он семейный тиран, при котором домашние боятся сказать за обедом лишнее слово. Гюго подробно описывает кулинарные пристрастия великого артиста, порядок поглощения им вина, анекдотическую ссору с любовницей, цитируя «ненормативную» лексику, которая часто звучала из уст Леметра.

РЕВОЛЮЦИЯ И ПОЛИТИКА

Режим Июльской монархии продержался менее восемнадцати лет. Причина его падения заключалась в расколе среднего класса, его основной опоры. Луи Филипп до поры до времени умело дирижировал политикой, позволяя возглавлять правительство то одной группировке, то другой. Последние семь лет, начиная с 1840 года, фактической главой кабинета был Франсуа Гизо, историк, протестант, по своему менталитету – типичный французский буржуа, расчётливый, скуповатый, сторонник постепенного прогресса, умеренности и осторожности.

Но Гизо быстро утомил публику. После первых лет его правления, когда был экономический рост, активно строились железные дороги, наступила пора неурожаев, связанная с временным ухудшением климата и болезнями картофеля. Хлеб резко подорожал, подскочила безработица. Всё это, вкупе с психологической усталостью от Гизо, играло против правительства. Либеральная оппозиция начала проводить так называемую «банкетную кампанию». Чтобы обойти запрет на многочисленные собрания, устраивались банкеты, на которых произносились антиправительственные речи. Главной задачей ораторов ставилось расширение числа избирателей.

Правительство, вместо того чтобы пойти на уступки, заняло несгибаемую жёсткую позицию. Банкеты начали запрещать. Так произошло и с банкетом, намеченным на 19 февраля 1848 года в XII парижском округе. Организаторы перенесли его на 22-е число, думая успеть договориться с властями. Они не хотели конфликта, но и уступить – значило потерять лицо в глазах своих сторонников. В результате сработала цепная реакция непредвиденных последствий, когда собравшаяся стихийно толпа опрокинула режим буквально за сутки. Революцию не готовили, и никто её особенно не ждал. Июльская монархия рухнула вследствие последовательных ошибок, что типично для негибкой, слишком долго правящей власти. 24 февраля 1848 года король Луи Филипп I отрёкся и бежал в Англию. Жертвами революции стали два десятка человек, погибших в случайных перестрелках с солдатами. А бескровный захват толпой королевского дворца Тюильри был пародией на штурм Бастилии.

Все усилия оппозиции были направлены на сдерживание толпы и пресечение кровопролития – как и усилия правительства. Одной из таких мер стало самопровозглашение временного правительства во главе с Альфонсом Ламартином – чтобы избежать вакуума власти. Он занял в нём пост министра иностранных дел и был его движущей силой, а формальным председателем являлся дряхлый восьмидесятилетний старик Жак Шарль Дюпон де л’Эр, участник ещё первой революции 1789—1799 годов.

Гюго наблюдал за накалявшимися событиями из палаты пэров, где записал для себя на случайном листке бумаги: «Нищета ведёт народы к революциям, а революции приводят к нищете». Помимо сочинения афоризмов он пытался организовать коллег пэров («закон парламента – никогда не действовать в одиночку»), чтобы они приняли вотум недоверия к правительству («уберём кабинет, удовлетворим оппозицию, дадим свободу рук короне, спасём страну»), но затея не вышла.

Позже он записывал рассказы о том, как беглый король удивлялся: «Я не понимаю, что произошло в Париже? Какой ветер пронёсся в мозгах у парижан? Я не знаю... В один прекрасный день они поймут, что я не совершил никакой ошибки». И Гюго пометил от себя в своём афористичном стиле: «Он не совершил ни одной ошибки, и он сделал их все».

Февральская революция означала для Гюго поход в публичную политику на целых четыре года – до декабря 1851-го. Если в 1840-е годы он поднимался за счёт благоприятного мнения о себе королевской семьи и связей в истеблишменте, то теперь его политическая карьера зависела от избирателей, а порой от толпы – как в первые дни после свержения короля, о котором ему выпала честь объявить перед собравшимися на Королевской площади и площади Бастилии. В эти решающие дни Гюго непрерывно курсировал туда-сюда, собирая известия и обмениваясь ими с растерявшимися политиками.

Когда Гюго объявил толпе о том, что регентом назначена герцогиня Орлеанская, поднялись возмущённые крики. Один рабочий даже наставил на Гюго ружьё, крича: «Долой пэра!» Но пэр не испугался, а лишь пристально посмотрел в глаза рабочему, тот опустил ружьё, а Гюго продолжил речь, объяснив: «Да, я пэр Франции, и я говорю как пэр Франции. Я дал клятву верности, и не лично монарху, но конституционной монархии. Так как никакого другого правительства не установлено, то это мой долг – быть преданным монархии». Гюго считал, что провозглашение республики было бы преждевременным.

Повторимся: революция не стала переворотом, поставившим всё с ног на голову и заменившим прежнюю элиту. Те, кто входил в неё при короле, остались и при республике, поменялись разве что первые лица. Так, 25 февраля Виктор Гюго был назначен мэром VIII округа Парижа, находившегося в центре города, и исполнял эти обязанности целую неделю. При этом Ламартин полагал, что наиболее достойным постом для Гюго было бы назначение его министром образования, но поэт не хотел становиться мэром, говоря: «Мой авторитет – моральный, и я не хочу терять его, становясь чиновником».

Заметки Гюго о тех суматошных днях – ярчайшее свидетельство карнавальности всего происходящего, некой несерьёзности, овладевшей парижанами.

Вот как он описывает первое заседание временного правительства (его члены, по словам Гюго, «держали в своих руках судьбу Франции, будучи сами одновременно орудиями и погремушками в руках толпы, которая не есть народ, и в руках случая, который не является провидением»). Его членам надо было по очереди подписать обращение.

«Ледрю-Роллен прочитал громким голосом фразу: “Временное правительство объявляет, что Временное правительство Франции есть правительство республиканское...”

– Но здесь два раза повторяется слово “временное”, – сказал он.

– Да, верно, – подтвердили другие.

– Надо убрать его, по крайней мере, в одном случае, – прибавил Ледрю-Роллен.

Ламартин понял важность этого грамматического замечания, которое представляло собой протащенную хитростью революцию.

– Но надо дождаться согласия Франции, – сказал он.

– Я обойдусь без согласия Франции, – воскликнул Ледрю-Роллен, – когда у меня есть согласие народа.

– Но кто может знать, что хочет в этот момент народ? – заметил Ламартин.

– Я, – промолвил Ледрю-Роллен».

И далее Гюго замечает, что в подписи Ламартина, едва читаемой, выразилось всё беспокойство, бурлящее в сердце поэта. А формальный глава кабинета – Дюпон де л’Эр подписал «рукой, дрожащей от дряхлости и страха».

Как бы там ни было, но для Ламартина это стало звёздным часом, он обошёл Гюго. Его «История жирондистов», вышедшая накануне революции, создала ему образ крупного историка, а то, что он, в отличие от Гюго, заседал в нижней палате, куда надо было избираться в ходе публичной и состязательной кампании, дало ему дополнительную известность и необходимые навыки.

Гюго описывает, как Ламартину, весь день ничего не евшему, принесли обед от какого-то торговца вином поблизости. Деликатный Ламартин, не обнаружив ни вилки, ни ножа, воскликнул: «Ну что ж, на войне как на войне!» – и принялся есть руками. В этой сценке вся суть этой революции – игра в революционеров, изображение из себя героев при одновременной неустроенности и непрочности.

Ламартин оказался калифом на час. Вот его («бледный, измученный, с длинной бородой, в нечищеной пыльной одежде») разговоре Гюго в дни Июньского восстания:

«– И где мы находимся, Ламартин?

– Мы в заднице!

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что через пятнадцать минут Собрание будет захвачено...

– Как! А войска?

– Их нет.

– Но вы сказали в среду и повторили вчера, что у вас есть шестьдесят тысяч!

– Я так думал».

В конце беседы Ламартин всё повторял бессильно: «Я – не военный министр!»

А вот Ламартин уже в декабре – «седой, ссутулившийся по сравнению с февралём, постаревший на десять лет в десять месяцев, молчаливый, грустно улыбающийся».

Соперник Гюго как на поприще поэзии, так и на ниве власти не выдержал испытания последней и сошёл с дистанции навсегда. Зато Гюго действовал без устали. Он всегда был человеком политическим, человеком государственным, при этом организованным и уверенным в себе. Поэтому новые обязанности мэра его не испугали. Он расставлял посты, разбирал баррикады, восстанавливал мостовые, булыжники из которых были растащены, освещал улицы. Однажды утром, когда он ещё лежал в постели, к нему ворвался перепуганный человек с просьбой его спасти. Это был профессор консерватории Адольф Бланки, узнавший, что его брат, известный революционер Огюст, вышел из тюрьмы. Боязливый буржуа опасался соседства с радикальным родственником. Поводов для испуга было много, Гюго 13 марта записывает, что уже появились жёлтые афиши, объявляющие о возобновлении выпуска газеты «Отец Дюшен», известной шестьюдесятью годами ранее во времена революции своими экстремистскими призывами. При этом, как заметил поэт, часы на дворце Тюильри остановились, показывая три часа – момент штурма – и с тех пор не ремонтировались.

Временное правительство правило до парламентских выборов, состоявшихся в апреле. Гюго выдвигал на них свою кандидатуру от Парижа, но не прошёл. Зато спустя полтора месяца он победил на дополнительных выборах в начале июня и занял депутатское кресло. С самого начала усилия временных министров были направлены на успокоение низов, почувствовавших свою силу и показавших её во время демонстраций 16 апреля и 15 мая. Во время последней протестующие даже захватили на несколько часов помещение Национального собрания и объявили его распущенным. Сидевшие в тюрьмах при Июльской монархии радикалы были выпущены на свободу и баламутили народ. Одним из способов утихомиривать стала организация Национальных мастерских, где любому желающему предоставлялась работа, за которую платили в среднем по франку в день. Этот способ борьбы с безработицей оказался неэффективным – часто работникам Национальных мастерских делать было нечего, и они впустую копали землю.

Большинство министров временного правительства составили журналисты из газет «Насьональ» и «Реформа», не подготовленные к государственному управлению. Один из них – Арман Марраст так объяснял назначение своего коллеги Жюля Бастида министром иностранных дел: «Бастид чужд делам, поставим его на внешнюю политику» (в оригинале игра слов – «Bastide est étranger aux affaires, plaсons-le aux affaires étrangères»). Хороший оратор и поэт, Ламартин более всего боялся восстановить против Франции Европу и потому вёл робкую политику, разочаровывая вчерашних поклонников. Неудивительно, что на парламентских выборах левые проиграли, а большинство получили представители умеренной буржуазии.

10 мая временное правительство заменила исполнительная комиссия из пяти человек, своего рода коллективное президентство под председательством астронома и физика Франсуа Араго. Не имея денег платить работникам Национальных мастерских, в которых собралось уже 117 тысяч человек, 20 июня собрание проголосовало за их закрытие, исполнительная власть подтвердила это 21 июня, и на следующий день в «Мониторе» был опубликован соответствующий указ. Париж взорвался.

Четыре дня – с 23 по 26 июня – в столице Франции шли кровавые баррикадные бои. Восставшие работники Национальных мастерских захватывали оружие и противостояли на баррикадах частям регулярной армии и Национальной гвардии (представители среднего класса, обязанные служить в качестве правоохранителей). Со стороны правительственных сил погибли около 1,6 тысячи человек (в том числе два генерала и архиепископ Афр, пытавшийся убедить повстанцев сложить оружие), со стороны восставших – от трёх до пяти тысяч, ещё полторы тысячи были расстреляны без суда, из 25 тысяч пленных рабочих 11 тысяч отправились в тюрьмы или были сосланы в Алжир. Так сравнительно мирная революция февраля за четыре месяца переродилась в малую гражданскую войну.

Братоубийственная бойня потрясла Гюго своей бессмысленностью и жестокостью. Он осуждал как безумие восставших рабочих, так и чудовищную мстительность победителей. О первых он писал, что их «революции делают героями, а мятежи – убийцами». Начало июньских дней виделось ему так: «В этот момент на баррикаде появилась женщина – молодая, красивая, растрёпанная, ужасная. Эта женщина, которая была публичной девкой, задрала своё платье до пояса и крикнула национальным гвардейцам на том ужасном языке лупанария, который всегда приходится смягчать, – “трусы, стреляйте, если посмеете, в женский живот”. Ситуация стала угрожающей. Гвардейцы не колебались. Залп повалил несчастную. Она упала, издав страшный крик. Наступила ужасная тишина и на баррикаде, и среди атакующих. Внезапно появилась вторая женщина, ещё более юная и красивая, почти ребёнок, от силы семнадцати лет. Какое отчаяние! Это ещё одна публичная девка. Она подняла платье, показала свой живот и крикнула: “Стреляйте, негодяи!” Раздался залп. Она упала, пронзённая пулями, на труп первой».

Гюго с генералом Негрье посетили находящегося в панике Ламартина, и у них состоялся такой диалог:

«– Господин Гюго, – сказал он мне, – я хочу вас успокоить, у меня есть новости с Королевской площади (где проживала семья поэта. – М. А.).

– И какие, генерал?

– Ваша семья в безопасности, но ваш дом сожжён».

Позже выяснилось, что слухи о пожаре оказались неправдой, но они показательны как отражение того отчаяния, которое царило в эти дни в Париже. Гюго пришлось перевезти семью в безопасное место. Позже он насчитал 14 попаданий от пуль на воротах своего дома, во дворе которого лежал убитый солдат.

В Париже ещё смывали кровь с мостовых и не все баррикады были разобраны, когда 4 июля скончался Франсуа Рене де Шатобриан. В тот же день Гюго зашёл домой к покойному, которому так хотел подражать в отрочестве и чьим наследником как в литературе, так и в политике (не по взглядам, а по роли в ней) он являлся. «Шатобриан лежал на кровати, маленькой металлической кровати с белыми занавесками, с железным надголовьем весьма дурного вкуса. Лицо было открыто. Лоб, нос, закрытые глаза являли то выражение благородства, которое было присуще ему при жизни и которое сливалось теперь с мрачной торжественностью смерти». Гюго вспомнил, что сказал Шатобриан о провозглашении республики: «Это вас сделает более счастливыми?»

8 июля Гюго присутствовал при отпевании Шатобриана в церкви: «Гроб был покрыт чёрным бархатом. Поверх был переброшен серебряный шнур с кисточкой. По обеим сторонам горели две свечи. Я простоял несколько минут в задумчивости. Затем вышел и двери закрылись». На взгляд поэта, церемония имела «пышность, исключавшую простоту, и буржуазность, исключавшую величие». Подумал ли он тогда о своих похоронах? Эпоха романтизма ушла, но Гюго оставался – его лучшие произведения были ещё впереди.

Впрочем, в ближайшие три с половиной года ему было не до них. События развёртывались с калейдоскопической быстротой. После подавления Июньского восстания правительство возглавил его укротитель – генерал Луи Эжен Кавеньяк, честный и смелый офицер, в короткое время наведший порядок, но неопытный политик. На декабрь были намечены президентские выборы. Считалось, что на них победит Кавеньяк. Но тут в игру вмешался Луи Наполеон Бонапарт, племянник императора.

Шарль Луи Наполеон (так его звали при рождении), младший из троих сыновей короля Голландии Луи Бонапарта (Людовика 1), брата императора Наполеона I, и падчерицы последнего – Гортензии Богарне, он родился в 1808 году. В семилетием возрасте после вторичного падения Наполеона Бонапарта после Ста дней ему вместе с матерью и старшим братом пришлось покинуть Францию. Семья поселилась в Северной Швейцарии. Отец к тому времени давно с ними не жил, но забрал к себе среднего из сыновей, Наполеона Луи (в 1810 году, в течение десяти дней – король Голландии Людовик II).

В 1823 году вместе с матерью Шарль Луи Наполеон переехал в Рим, а в 1830-м поступил в военное училище в Швейцарии. От детства, проведённого за пределами Франции, у него навсегда остался лёгкий акцент. В 1831 году Луи Наполеон вместе с братом принял участие в попытке вместе с карбонариями захватить власть в Риме. Авантюра не удалась, братья бежали, и, скрываясь от преследований, Наполеон Луи умер, а Луи Наполеон вместе с матерью под чужими именами пересекли французскую границу и въехали в Париж, откуда их через несколько дней выслали.

В 1832 году умер Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт – единственный законный сын Наполеона Бонапарта, и Луи Наполеон провозгласил себя главой бонапартистского дела и стал именоваться Луи Наполеоном Бонапартом (позже Наполеоном III). Он писал брошюры – как о политике, так и об артиллерии, будучи офицером швейцарской армии. В 1836 году Луи Наполеон осуществил первую из своих авантюр – 30 октября он попытался возмутить гарнизон в Страсбурге, чтобы повести его на Париж и свергнуть Орлеанскую династию. Попытка не удалась, заговорщиков разоружили прямо в казармах, но Луи Филипп, не желая своими руками создавать образ мученика, приказал выслать Луи Наполеона в Америку, откуда он вернулся в Швейцарию, где вёл активную агитацию, продолжая писать брошюры, в которых объявлял себя демократом. По требованию французского правительства власти кантона Тюргау выслали его из страны, и он уехал в Англию.

Вторая попытка захватить власть произошла в ночь с 5 на 6 августа 1840 года в порту Булони, где Луи Наполеон высадился с кучкой своих приверженцев и с орлом на плече, должным означать императорское величие. В завязавшейся схватке претендент на престол был ранен и схвачен. На этот раз палата пэров приговорила его к пожизненному заключению, которое он отбывал в крепости Гам на севере Франции.

В уютной камере со всеми удобствами (он даже стал отцом двоих сыновей от прибиравшей его камеру горничной) Луи Наполеон много читал и писал, называя тюрьму своим университетом. Из-под его пера среди прочего вышел трактат «Уничтожение бедности», в котором он проповедовал вполне социалистические идеи. В 1846 году, после почти шестилетнего заключения, его единомышленники устроили ему побег из тюрьмы. Луи Наполеон переоделся маляром и покинул крепость с ведром краски и кистью. Дерзкий побег прогремел на всю Европу, а бывший узник вновь скрылся в Англии, где наслаждался романами со светскими и полусветскими красавицами, в том числе с великой актрисой Элизой Рашель. Другая актриса – Гарриет Говард финансировала его деятельность.

Как только Луи Наполеон узнал о падении Луи Филиппа, он приехал в Париж, но уже через сутки покинул его по настоятельной просьбе временного правительства. Он принял участие (вместе с Гюго) на дополнительных выборах в начале июня, получил мандат депутата, но сложил его ввиду начавшихся политических осложнений – слишком популярным и одновременно слишком опасным показалось тогдашней элите его имя, собиравшее толпы приверженцев.