Текст книги "Гюго"
Автор книги: Максим Артемьев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Гюго
ПРЕДИСЛОВИЕ
В детстве я не читал Виктора Гюго, хотя его «огоньковский» десятитомник фиолетового цвета, стоявший на книжной полке у моего друга Женьки Ефимова, привлекал воображение элегантной фамилией автора. Впрочем, вспоминаю, ещё дошкольником я слышал пересказ о компрачикосах из «Человека, который смеётся» от своих дядей, тогда ещё подростков, пугавших меня подобными страшилками.
В сентябре 1988 года, на первом курсе института, когда нас отправили на сельские работы, у моего нового товарища, Сашки Карташова, оказалось два тома из упомянутого собрания сочинений – «Девяносто третий год» и «Труженики моря». Других книг не имелось, и я проглотил их запоем. Почему-то риторика романов пришлась мне по вкусу. Перед тем, ещё старшеклассником, я прочёл биографию Гюго в серии «ЖЗЛ», вышедшую в 1961 году, написанную Натальей Муравьёвой.
Вскоре попалась «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго» Андре Моруа, после которой я навсегда стал поклонником великого французского писателя. Помнится, тогда же, не зная ни слова по-французски, я купил в тульском книжном магазине двуязычный сборник стихов Гюго в суперобложке и с наслаждением рассматривал непонятные мне строки.
Можно сказать, что подготовка к написанию этой книги длилась почти 30 лет. Ради Гюго я стал учить французский язык – хотелось прочитать в подлиннике то, что так восхищало и восхищает его соотечественников; к тому же многие шедевры писателя на русский язык никогда не переводились. Посещая в первый раз Париж, я побывал в Доме-музее Виктора Гюго на площади Вогезов, куда прежде уже писал, желая разобраться в сборниках его стихотворений, и откуда получил ответ – бандероль с распечатками стихов и копии страниц из энциклопедии о нём.
Чем больше я узнавал о Гюго, тем сильнее удивлялся его непониманию у нас, при всей вроде бы известности и популярности. Противоречие между восприятием его на родине и за рубежом, в данном случае – в России, где он остаётся самым неизвестным из французских классиков, бросалось в глаза.
Когда мы говорим о национальных литературах, то с ними обычно ассоциируется имя первого поэта страны – Пушкина, Шекспира, Гёте, Данте. Но если речь заходит о Франции, то такового назвать затруднительно. Как-то по умолчанию принимается, что она – страна без Поэта. Но это не так – Гюго и является тем, кого именуют национальным поэтом. Разумеется, эта оценка не бесспорна, французская литература так богата гениальными дарованиями, что у читателя всегда есть выбор, кого предпочесть. И диапазон широк – от Расина до Бодлера. Но всё же, с поправкой и на нынешнюю литературоведческую моду, склонную отрицать авторитеты и привычные иерархии, надо признать, что большинство знатоков отдают пальму первенства Виктору Гюго. Это и приверженец классики Андре Моруа, и эстет и декадент Андре Жид, и модернист и тонкий интеллектуал Поль Валери, а ещё раньше беспощадный реалист Гюстав Флобер и ярый враг всякой сентиментальности Шарль Бодлер.
Однако за рубежом Гюго известен только как автор романов, в первую очередь «Отверженные» и «Собор Парижской Богоматери». Он слишком национальный поэт, подобно Пушкину, чтобы быть популярным за пределами Франции, ибо его стихи невозможно адекватно перевести на иностранные языки.
Гюго действительно очень французский поэт. Ему свойственны риторика, театральность, склонность к декламации, строгий подбор словаря, чёткие рифмы и размеры – всё то, что на протяжении веков являлось отличительным свойством именно французской поэзии. Эти требования, может быть для кого-то стеснительные, для Гюго являлись естественными и в полной мере отражали особенности его дарования.
«Гюго» – упругое и короткое слово, всегда казалось мне квинтэссенцией французского, хотя на самом деле фамилия германского происхождения – Hugo, то есть «Хуго́». Сам поэт называл её «саксонским именем». В традициях XIX века в русской транскрипции сделали произносимой начальную немую «h», да ещё как «г». В действительности по-французски фамилия звучит «Уго́», точнее «Юго́», если только в «ю» не произносить начальную «й».
Гюго – почти ровесник Пушкина, на полтора года старше Тютчева и на семь лет – Гоголя, но кажется намного более современным, чем они. Ментально он гораздо ближе нам, даже чем Лермонтов; и это неудивительно: «Отверженные» вышли почти одновременно с романами Тургенева «Отцы и дети» и Толстого «Война и мир», а «Девяносто третий год» – после «Преступления и наказания» и «Бесов» Достоевского. Раннее творческое начало и долгая жизнь Гюго обусловили то, что первые стихи он написал при Державине, а последние – когда уже печатался Чехов. Он, как никто другой, может претендовать на звание писателя, вместившего в своё творчество XIX век и наиболее полно отразившего его.
Дарования Виктора Гюго разносторонни – он не только гениальный поэт, но и выдающийся прозаик, популярнейший драматург своего времени, публицист, мемуарист. Гюго добился многого не только в литературе, но и в политике – немало лет заседал в парламенте, сперва будучи членом палаты пэров, а затем избранным депутатом. Политика привела его к изгнанию из Франции почти на 20 лет. Во время своей эмиграции он не переставал заниматься общественной деятельностью, писал воззвания, выступал с речами, став признанным оратором своего времени.
Гюго не был политиком в чистом виде, он скорее являлся общественным деятелем, моральным авторитетом. Его кончина стала прощанием страны с самым великим своим сыном, на его похороны пришло два миллиона человек, больше чем на перезахоронение Наполеона в 1840 году. Оставайся Гюго «просто» писателем, он не смог бы выразить личность наиболее полным образом.
Франция – страна литературоцентричная. Гюго, его старшие коллеги Шатобриан и Ламартин – а ещё ранее Вольтер – это доказали. В какой ещё стране лучшие писатели своего времени оказывали такое влияние на политику и общественную жизнь? Поэтому склонность Гюго к лидерству, к воздействию на умы современников как нельзя лучше соответствовала национальным традициям Франции.
Положение Гюго как писателя во многом отличалось от положения его великих собратьев по перу из других стран. Ему не нужно было создавать литературный язык – французский уже имел давнюю и славную литературную традицию. Этим его задача не совпадала с задачей Пушкина или Данте. Но ему надо было оживить уже развитый литературный язык, к тому времени задыхавшийся в путах устаревшего классицизма, особенно в поэзии. Одновременно Гюго принадлежит к плеяде крупнейших романтиков начала XIX века – Джордж Гордон Байрон, Алессандро Мандзони, Адам Мицкевич.
К Гюго часто относились несправедливо. Сравнение с Иоганном Вольфгангом Гёте будет весьма показательным. Если в Германии установился патриархально-сентиментальный культ своего национального поэта, то к Гюго сами французы относились по-демократически критично. Галльское остроумие и насмешливость сыграли плохую шутку, над ним было принято посмеиваться – за прекраснодушие, пафос, морализаторство. Немецкому поэту многое прощалось из того, что не прощалось французскому. Гюго критиковали за участие в политике, тогда как служба Гёте при дворе герцога превозносилась как подвиг самоотречения и служения обществу. Старческие влюблённости Гёте описываются в самых романтических и сочувствующих выражениях, любовные же эскапады Гюго порицаются и высмеиваются. Рассуждения французского поэта о Боге и бессмертии души выставляются как образцы бессмыслицы (типично название главы в книге британского историка Пола Джонсона «Творцы» – «Виктор Гюго: гений без мозгов»), антинаучные натурфилософские бредни немецкого пиита по опровержению теории цвета Ньютона, напротив, воспринимаются с пиететом. «Эгоистом» называли одного Гюго, хотя у Гёте «эго» было не меньшим, и он культивировал его ничуть не менее бережно, заставляя других подстраиваться под него.
Да, в жизни Гюго имелось много актёрского, включая финал: его погребение. Но театральность была заложена в основе его личности, придавая ей особую выразительность, делая писателя larger-than-life[1]1
Колоссальный, невероятный, нереальный (англ.).
[Закрыть].
Многообразие его дарований не исчерпывается литературой и политикой. XX век открыл нам и Гюго-художника, чьи рисунки сегодня ценятся очень высоко, заставляя иных критиков восклицать, что их значение едва ли не превосходит значение его стихов и прозы. Гюго многолик в буквальном и переносном смысле. Существуют два несхожих его образа – первый, нам привычный, – величественного старца с бородой и коротким ёжиком седых волос. Но есть и другой, непривычный, – безбородый и длинноволосый, каким он был большую часть жизни.
Инициатор романтической революции в театре, глашатай французского романтизма, поэт, романист, художник, академик и пэр, депутат и изгнанник, патриарх словесности и живая легенда в конце жизни, Виктор Гюго – сложная и непонятая до сих пор фигура, которая оказала громадное влияние на культуру Франции. Впрочем, значение Гюго выходит за рамки французской литературы. Он принадлежит к писателям с мировой славой и значением. Между прочим, Гюго вошёл в пантеон богов вьетнамской религии каодай – это звучит как анекдот, но если вдуматься, то данный факт весьма символичен как свидетельство всемирного интереса к нему.
Помимо всего прочего, Гюго – самый неизвестный из великих мировых поэтов. Человек с дарованием уровня Данте, Шекспира, Пушкина как бы и не существует для русского читателя. Его творчество оказало огромное влияние на театр XIX века и на оперное искусство того времени в частности. В XX столетии его произведения многократно экранизировались и инсценировались.
Гюго был свидетелем трёх революций, крушений нескольких режимов, прожил весь французский XIX век – от консулата Наполеона до Третьей республики. Дважды он видел баррикады и уличные бои в Париже, пережил его осаду. Гюго ещё застал в юности средневековый обычай публичного клеймения на площадях, а уходил из жизни, когда в парижских домах уже устанавливали первые телефоны. Когда поэт родился, над Европой ещё стояли суровые зимы – продолжался так называемый малый ледниковый период, но он дожил до периода потепления и смягчения климата. Но при этом, что особенно важно, Гюго являлся активным участником бурных событий. Он прожил увлекательную, насыщенную жизнь – и личную, и общественную, и этим интересен и для биографа и для читателя.
НАПОЛЕОН
Виктор Мари Гюго родился 26 февраля 1802 года. Он появился на свет в исторический момент, для характеристики которого используем его часто цитируемые строки из автобиографического стихотворения:
Поясним слова поэта. 9 ноября 1799 года Наполеон Бонапарт произвёл государственный переворот и сосредоточил в своих руках всю власть, именуясь «первым консулом». 10 мая 1802-го во Франции прошёл плебисцит, по которому Наполеон получал пожизненную власть. До провозглашения его императором 18 мая 1804 года оставалось совсем немного.
Тогда в Безансоне, старинном испанском городе,
Брошенный как зерно в воздухе по воле ветра,
Родился от крови бретонской и лотарингской...
Читатель, бросив взгляд на карту Франции, может удивиться: почему Безансон, находящийся на западе страны, у границ Швейцарии, «испанский город»? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к истории региона Франш-Конте, столицей которого и является Безансон. До 1678 года он принадлежал Испании по прихоти сложной династической истории. Жители Франш-Конте не горели желанием присоединяться к Франции и даже организовывали не раз в XVII веке партизанскую борьбу против королевских войск под руководством легендарного Лакюзона, о котором Гюго одно время собирался даже писать приключенческий роман на манер Вальтера Скотта. Тогда общность языка не считалась основанием для проживания в одном государстве, и далёкий монарх в Мадриде был предпочтительнее не столь отдалённого Парижа. Гюго, всю свою жизнь питавший слабость к Испании, усматривал в факте своего рождения в бывшей испанской провинции нечто символическое и любил об этом упоминать, считая себя «франш-контенцем». Впрочем, Безансон Гюго покинул ещё младенцем и никогда более там не бывал. Ни в детстве, ни во взрослой жизни ничто его с Франш-Конте не связывало. Родился он там потому, что его отец – Жозеф Леопольд Сигисбер Гюго (1773—1828) – находился в Безансоне по делам службы, командуя расквартированным там батальоном.
Гюго-отец – родом из соседней провинции Лотарингии, также имевшей сложную историю отношений с Францией и ставшей её частью лишь с 1766 года. Дед и бабка Гюго потому изначально были подданными герцога Станислава Лещинского, по смерти которого, согласно завещанию, Лотарингия и перешла под власть Людовика XV. Население провинции было смешанного происхождения. На местном диалекте немецкого говорили в северной её части, так что германское происхождение фамилии «Гюго» – не удивительно.
Семья Гюго проживала в Нанси, где дед поэта владел столярной мастерской и считался зажиточным ремесленником. В молодости он служил в армии. Его сын Леопольд пошёл по его стопам, в 15 лет поступив на службу рядовым солдатом, и в 17 получил первый офицерский чин – уже после начала революции, которая много способствовала быстрому карьерному росту для выходцев не из дворянских семей.
Сильный и храбрый вояка, Леопольд проявил себя в бесконечных войнах, которые вела тогда Франция, и относительно быстро продвигался по службе. Почти на три года местом применения его воинских талантов стала Вандея, где полыхало контрреволюционное восстание. Там, в 1796 году, в городке Шатобриан (с писателем не связанного, по-французски название города и фамилия великого романтика пишутся различно) он встретился с Софи Требюше, дочерью нантского капитана. Девушка осиротела в детстве и воспитывалась у родственников, проживавших в окрестностях Нанта. Она считалась по происхождению бретонкой, потому что её родные места в прошлые века входили в состав Бретани, независимой до 1532 года.
Между офицером-республиканцем и юной (хотя и на полтора года старше его) роялисткой завязался роман, в котором инициатива принадлежала Гюго. В 1797 году в Париже (куда перевели жениха) они поженились без венчания, гражданской церемонией.
В вышеупомянутом стихотворении Виктор Гюго писал:
Мой отец – старый солдат, моя мать – вандейка!
Родители поэта представляли собой противоположные типы. Отец поддерживал революцию, мать революцией была напугана – Софи довелось стать свидетельницей её жестокостей. Вандейское восстание подавлялось безо всякой пощады, и до сих пор – 220 лет спустя – регион является бастионом консервативных настроений, порождённых революционным террором. Родители происходили из отдалённых друг от друга провинций, и хотя родным языком обоих был французский, их предки говорили на иных наречиях. Тема контрастов – ведущая в творчестве Гюго, и противоречия были заложены в нём с момента зачатия – ввиду характеров и происхождения родителей.
Отец – вспыльчивый добряк, добросовестно тянувший лямку службы, легкомысленный и влюбчивый. Мать – строгая и замкнутая, вышедшая замуж скорее по расчёту. По убеждениям она являлась вольтерьянкой, не ходила в церковь, хотя и была всей душой за старый режим – ещё одно противоречие, хотя и весьма распространённое в то время. Увлечение идеями Вольтера вовсе не обязательно должно было вести к республиканизму.
Разлад между родителями начался очень скоро: их расхождению способствовали не только несходство характеров и отсутствие взаимной привязанности, но и частые разлуки, вызванные постоянными перемещениями Леопольда, перебрасываемого из гарнизона в гарнизон. Трое родившихся один за другим сыновей – Абель (1798—1855), Эжен (1800—1837) и Виктор – не сблизили их. Любопытно заметить, что все трое детей выжили – редкий случай по тем временам. Но была ещё одна причина отстранения Софи от мужа: она влюбилась в крёстного Виктора – генерала Виктора Клода Александра Фанноде Лагори (1766—1812) (ребёнка назвали в его честь), и между ними начался длительный роман.
Леопольд тоже не терял времени даром и завёл любовницу, некую Катрин Тома. После падения Директории, при которой царили особенно распущенные нравы (были отменены церковные браки), стала ужесточаться мораль – предвестие Империи, но французское жизнелюбие не исчезало никогда, и шлейф постреволюционного эротизма тянулся ещё долго. Правда, армейский политес требовал камуфляжа недозволенных отношений, и Гюго-отец пока что скрывал любовницу от посторонних.
Тем временем Леопольд Гюго был переведён в Марсель, куда уехал с тремя детьми, включая новорождённого Виктора, для которого он нанял кормилицу. Софи осталась в нормандском замке, рядом с де Лагори. Так состоялась первая встреча с морем великого, в будущем, его певца. Гюго посвятил водной стихии бесчисленное множество стихотворений и один из своих романов. Затем вслед за отцом Виктор переплыл на Корсику, а оттуда на другой средиземноморский остров – Эльбу, связанную после с Наполеоном. Стоит отметить, что мир Средиземноморья, в том числе французского, в творчестве Гюго почти не отразился – его не тянуло ни на Лазурный Берег, ни в Прованс, ни в Лангедок – взрослым человеком он побывал на юге Франции лишь однажды.
Империя означала доминирование Франции на континенте и присутствие её войск от Португалии до Польши, а в какой-то момент и в Москве. Виктор Гюго коснулся в своей поэзии русско-французских войн. В 1876 году он написал стихотворение о битве с русскими под Прейсиш-Эйлау – «Кладбище в Эйлау», своего рода аналог лермонтовского «Бородино», зарифмованный рассказ его дяди Луи Гюго, наполеоновского офицера, слышанный в детстве. А почти двадцатью пятью годами ранее, в поэме «Искупление» из сборника «Возмездия», описал зимнее отступление армии Наполеона из Москвы.
Ребёнком Виктор Гюго успел побывать в разных географических точках Европы, следуя за поворотами военной судьбы отца. Леопольда Гюго после Эльбы ждало новое назначение – на юг Италии, в Неаполитанское королевство, недавно захваченное французами. Жозеф Бонапарт, брат императора, ставший королём в Неаполе, поручил ему, учитывая его опыт подавления восстания в Вандее, поимку знаменитого бандита Фра-Дьяволо, возглавлявшего партизанскую войну против захватчиков. 1 ноября 1806 года майор Гюго захватил Фра-Дьяволо, которого позднее повесили в Неаполе. За это достижение он получил звание полковника и должность военного губернатора провинции Авеллино. К тому времени дети вновь жили со своей матерью в Париже. Услышав о подвигах мужа, Софи с сыновьями отправилась к нему, хотя Леопольд её не приглашал, привыкнув к жизни с любовницей.
Поездка в Италию стала для пятилетнего Виктора первым длительным путешествием, которое он запомнил. Предстояло проехать всю Францию, перевалить через Альпы и далее проследовать большую часть Италии через Турин, Флоренцию, Рим. Но жизнь в Неаполе надолго не затянулась, примирения между родителями не произошло, и семья полковника отправилась в обратный путь.
Второе путешествие состоялось спустя три года. К тому времени полковник Гюго уже служил в Испании под началом того же Жозефа Бонапарта, ставшего по воле брата монархом за Пиренеями. Там он продолжил хорошо знакомое ему дело – охоту за повстанцами. В Испании разгорелась партизанская война, куда более масштабная, чем на юге Италии. Главным противником полковника Гюго выступил легендарный глава повстанческих шаек Эль Эмпесинадо (которого ему так и не удалось изловить), постоянно тревоживший французов дерзкими нападениями, нарушая их коммуникации. Борьба велась без правил – Леопольд Гюго арестовал мать и родственников Эль Эмпесинадо как заложников, тот в ответ расстрелял сотню пленных французов. Жестокость той войны ярко отражена в картинах и рисунках Франсиско Гойи. Одному из драматических кровавых эпизодов посвящено стихотворение Виктора Гюго об отце из сборника «Легенда веков» – «После битвы».
В 1811 году Софи с сыновьями вновь отправились в дальнюю дорогу – по приглашению Луи Гюго, желавшего примирения невестки с братом, поддержанного королём Жозефом. Теперь они ехали уже по западной, приморской части Франции, месяц провели в приграничном с Испанией городе Байонна, ожидая конвоя. По опустошаемой войной стране путешествовать иначе как в сопровождении трёх тысяч солдат было недопустимо. Далее путь лежал уже прямо в Мадрид. В памяти мальчика остались города Витория, Бургос, Вальядолид.
В испанской столице семья Гюго разместилась во дворце Массерано, проживая в роскошных условиях и наслаждаясь почётом, полагавшимся Леопольду Гюго, получившему к тому времени титул графа Сигуэнса. Король Жозеф выражал недовольство, что ставший уже генералом Леопольд, который занимал должность губернатора Гвадалахары, открыто живёт с любовницей – в эпоху Империи подобное считалось совершенно неуместным, требовалось соблюдать определённые правила приличия. Монарх потребовал от подчинённого примириться с женой и демонстрировать образцовую семейную жизнь. Для Леопольда приезд жены стал неприятным сюрпризом, он сделал попытку подать на развод, но в итоге ему пришлось временно подчиниться воле короля. Считая, что сыновья находятся под вредным влиянием матери, он определил старшего, Абеля, на службу пажом в королевский дворец, а младших отдал в дворянский колледж. Там Виктор овладел основами испанского языка, который начал изучать ещё перед поездкой. Это был единственный современный иностранный язык, который он худо-бедно знал и на котором порой вёл тайные записи в личных записных книжках.
Испания навсегда осталась в его сердце. Её истории посвящены циклы стихотворений в «Легенде веков», три пьесы, в том числе сделавшая имя Гюго знаменитым «Эрнани» (1830) и самая удачная – «Рюи Блаз» (1838). Взрослым человеком поэт посетит Испанию лишь однажды – в 1843 году, причём не далее её северного пограничного уголка, доехав до столицы Наварры – Памплоны, это путешествие он опишет в разделе «Альпы и Пиренеи» посмертно вышедшей книги «В пути» – своеобразных дневниковых заметок в виде писем. Однако детских впечатлений, дополненных чтением книг об Испании, писателю вполне хватит на всю жизнь. Интересно заметить, что его младшего современника, крупнейшего испанского поэта-романтика Хосе Соррилью-и-Мораля станут называть «испанским Гюго».
Для ребёнка своего времени Виктор многое почерпнул из путешествий с матерью и братьями. Не забудем, в начале XIX века подавляющее большинство детей взрослели, проживая там, где родились, – в деревне или в городе, да и потом, поездки по стране, не говоря уж о загранице, были уделом немногих.
Но родители не помирились и в этот раз, до Гюго-отца дошли слухи о де Лагори, и менее чем через год он получил удобный повод отослать неверную жену с Эженом и Виктором во Францию, обязавшись регулярно переводить ей часть своего жалованья.
Можно сказать, что детство, в целом счастливое – мальчик не знал нужды, рядом с ним были заботливая мать и братья – было омрачено сложными отношениями между родителями и фактическим распадом семьи. Так со светлыми лучами радости неизбежно соседствовали тёмные тени раздоров, как в названии одного из его сборников («Лучи и тени»).
В Париже Софи Гюго продолжила жить в квартире при монастыре на улице Фельянтинок. Это место на левом берегу Сены было для детей настоящим райским садом. В годы революции монастырь закрыли, и в нём стали селить жильцов. Дети могли играть в густом монастырском саду, о котором поэт не раз вспоминал в своих стихах. Неподалёку возвышался гигантский купол церкви Валь-де-Грас. В беседке, запрятанной в глубине сада, жил некий господин де Курлянде. Под этим именем скрывался от полиции де Лагори, впутанный в заговор против Наполеона. Беглец мило общался с братьями Гюго, подарил им книгу сказок «Тысяча и одна ночь». Они считали его почти членом семьи, правда, не очень понимая, что связывает его с их мамой. В 1810 году, при смене министра полиции, де Лагори, потеряв осторожность, лично явился к новому главе ведомства – Савари, уверяя его в своей непричастности к противозаконной деятельности. Старый сослуживец обещал замолвить за него словечко перед императором, но в итоге на следующий день за де Лагори пришли. Более дети его никогда не видели. Через два года де Лагори неожиданно вышел из тюрьмы – его освободил странный генерал Мале, который распустил слухи о гибели Наполеона в России и попытался захватить власть. Де Лагори занял пост министра полиции – но только на полдня: заговорщиков схватили и расстреляли. Так окончилась жизнь крёстного отца Виктора Гюго, которого некоторые считали настоящим отцом писателя ввиду близких отношений с Софи Гюго.
Читать Виктор выучился самостоятельно, наблюдая за обучением старших братьев. Первая школа, которую он посещал, находилась на соседней улице. Преподавал в ней бывший аббат Ларивьер. Главным предметом являлась латынь. Знание этого мёртвого языка полагалось тогда обязательным для всякого образованного человека. Виктор учил латинский язык-на протяжении всей своей школьной жизни, то есть до шестнадцати лет. Переводы с языка древних римлян были его основными начальными упражнениями в поэзии.
Французский язык происходит от латыни. За многие века он сильно отошёл от своего прародителя, но основной словарный фонд – это именно латинские корни. Изучение латинского было полезно для Виктора с его обострённым языковым чутьём. Мальчик узнавал, как видоизменялась первооснова его родной речи, знакомился с истоками тех или иных слов. Различий во французском и латинском языках куда больше, чем расхождений между современным русским и церковнославянским. Слова из латыни до неузнаваемости изменились в варварских устах галло-римлян, оставленных Римом, и франков, поселившихся на их землях. Если язык Цицерона и Вергилия представлял собой «классический» индоевропейский язык, со множеством флексий (то есть изменений слов, передающих те или иные значения, например падежные окончания), то французский упростился примерно так же, как английский, и стал «аналитическим языком».
Существительные перестали изменяться даже по числам, установился жёсткий порядок слов, большую роль начали играть служебные глаголы-связки. Язык стал кратким (преобладают одно– и двухсложные слова), фонетика далеко отошла от латинской первоосновы – характерной особенностью явились носовые гласные, придающие специфический оттенок речи.
К началу XIX века литературный французский проделал длительную эволюцию. После буйства Рабле и Ронсара в XVI столетии, в XVII веке его загнали в жёсткие рамки поэты-классики – Корнель, Расин, Буало, Лафонтен. С того времени язык приобрёл те черты, которые отличают его от языков соседей. Наиболее бросающейся в глаза является узость словаря. Для того чтобы читать стихи того же Гюго, славящегося богатством лексикона, или Бодлера, достаточно двух-трёх лет изучения французского – вы, может, не всё будете понимать, но к словарю вам придётся обращаться редко. Никакого сравнения, например, с английской поэзией, воспринимать которую затруднительно и после многих лет обучения ввиду крайне обширного словарного запаса.
Любопытно сравнить Гюго с таким его великим современником, как рано умерший Джон Китс (1795—1821). Стихи последнего перенасыщены словами, которые помечаются как «архаичные», «поэтические», «устарелые», порой – «диалектные». Ничего подобного во французском нет. Это представляет серьёзный вызов для поэта, который вынужден творить из имеющегося скудного материала. При ограниченности словаря на первое место выходит умение заставить играть новым блеском привычное слово, придав ему неожиданное значение или объединив с другими в сочную метафору. Там, где Китс просто использовал всё богатство английской лексики, Гюго был принуждён изворачиваться, пользуясь имеющимися скромными средствами. Правда, он пытался расширить возможности, употребляя забытые термины, например, названия деталей рыцарского снаряжения. Другим способом звукового расширения языка стало использование иноязычных имён собственных. А чтобы их употреблять, их надо знать. Гюго это удалось посредством жадного чтения, к которому он приохотился с детства, поглощая книги в кабинете чтения – нечто вроде платной библиотеки, куда они с братом ходили за книгами для матери.
От латыни литературный французский унаследовал и точность, и краткость выражений. Поэзии это грозило переходом в рифмованную прозу, если стихи сочинял не гений наподобие Расина или Лафонтена. Ритмическую бедность языка (ударение всегда на последний слог) Буало со товарищи пытались преодолеть усложнением правил рифмовки, введением ряда запретов, например на сочетание гласных в следующих друг за другом словах. В некоторых разрешалось произносить непроизносимые в обычной речи гласные окончания. Но в целом к началу XIX века французский стих отличался монотонностью и однообразием, преобладал так называемый александрийский стих – 12 слогов в строке, рифмовка АА ВВ СС и т. д. Привычных нам двух– и трёхстопных размеров, всех этих ямбов и дактилей во французской поэзии ввиду фиксированного ударения не имелось, она являлась силлабической, то есть учитывалось только количество слогов.
Французская письменность, как и английская, – традиционная, что означает почти полный разрыв между написанием и произношением. Для неё важно показать не как слово оглашается сейчас, а от какого корня оно происходит. Для поэтов это означало ориентироваться не только на звучание, но и на написание слова, что порождало ещё ряд запретов (при множестве омонимов во французском, одинаково звучащие слова запрещено было рифмовать, если они писались по-разному).
К тому времени, когда Виктор Гюго начал знакомиться со стихосложением, Франция уже более ста лет не знала великого поэта. Андре Шенье, казнённый в революцию, мог считаться таковым, но его стихи были опубликованы лишь в 1819 году, когда Гюго уже вполне сформировался как пиит. Известные нам по Пушкину Экушар-Лебрен, Делиль и прочие авторитеты того времени представляли собой второстепенных эпигонов классицизма.
Поэзия явно находилась в тупике. Впрочем, она пребывала в нём и весь предшествующий XVIII век, век прозы. Правила классицизма, благотворные в предшествующем столетии, выродились в узколобое педантство. Тот же Вольтер писал бесконечные трагедии, поэмы и послания, в которых не было никакого живого чувства, в отличие от его прозы.
