Текст книги "Гюго"

Автор книги: Максим Артемьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Софи Гюго была противоречивой натурой. Её воспитание сыновей было довольно пуританским и ригористичным, типично буржуазным. Виктора она приучила к ответственности и дисциплине, привила ему отвращение ко всякого рода лжи и лукавству, но при этом мать не понимала поэзии, подавляла личность ребёнка. Её опекой Виктор, по-видимому, тяготился, хотя, конечно, от всего сердца любил родительницу, желавшую ему только хорошего – как она это понимала.

Разлад между родителями отравил детство Виктора, и как умный мальчик, он не мог не замечать противоречивости матери – того, что исповедуемые ею мещанские добродетели вступали в противоречие с её поведением. Её любовная авантюра с де Лагори, участие в политических интригах должны были наводить на мысль о неоднозначности любых моральных оценок и несводимости личности человека к одной-единственной роли. Отец же, не выждав и месяца, женился на своей давней сожительнице – тоже материал для грустных размышлений о непостоянстве человеческих чувств и привязанностей.

Семейство Пьера Фуше отправилось на лето в городок Дрё в 70 километрах от Парижа. Обретший полную свободу Виктор решил проведать там Адель и, не имея денег на дилижанс, отправился туда пешком и дошёл до Дрё за три дня. Все Фуше были поражены поступком Виктора, особенно, конечно, Адель. Переписка с невестой, каковой её теперь все считали, включая семью Фуше, возобновилась официально.

Вернувшись в Париж, Гюго поселился в бедной мансарде со своим двоюродным братом по матери и жил очень скромно, если не сказать – в нищете. Ещё при жизни матери он неуклонно приучался к жёсткой экономии. Теперь наступила пора следовать её заветам, быть расчётливым и зарабатывать деньги. Такой опыт выживания наложил отпечаток на всю последующую жизнь Гюго, и он постоянно вёл тщательный учёт своих расходов и доходов, умело торговался с издателями. Впоследствии писатель получал немало упрёков от людей нерасчётливых, богемных, каковыми являлись многие собратья по перу, за свою «расчётливость», но это было лишь проявлением зависти. Те, кто не обладал деловой хваткой и волей Гюго, компенсировали собственные недостатки распространением сплетен. Поэт всегда много тратил на благотворительность, помогая большому количеству знакомых и незнакомых людей, при том, что сам имел семью с четырьмя детьми.

Будучи предоставлен самому себе с семнадцати лет, нигде не служа, Гюго рано стал профессиональным писателем и должен был полагаться на собственную работоспособность, плодовитость, умение выстраивать отношения с редакторами журналов и издателями, театральными директорами, ведущими артистами, учитывать интересы и вкусы публики.

Последний год перед свадьбой Виктор уже на правах официального жениха посещал Адель, ему больше не нужно было высматривать её тайком, и он теперь позволял себе в письмах невесте поучать её: как себя держать и как одеваться, выказывая себя одержимым ревнивцем, как всякий романтически влюблённый девственник. После того как утряслись вопросы с пособиями от королевского двора и Министерства внутренних дел – необходимое условие для согласия на брак как со стороны родителей невесты, так и отца поэта, жившего после выхода в отставку на пенсию в Блуа, была назначена свадьба. Внезапно обнаружившейся проблемой стало отсутствие у Виктора свидетельства о крещении – следствие антирелигиозной кампании во время революции, когда этой церковной процедурой пренебрегали. Недаром в войну 1812 года в России с ужасом говорили о наполеоновских солдатах, что иные из них, возможно, не крещены. По совету отца Гюго заявил, что таинство его крещения было совершено в Италии (откуда получить подтверждение было невозможно), и свидетельство жениху выдал сам Фелисите Робер де Ламенне – видный французский религиозный деятель, на тот момент ещё священник, а позже ставший основоположником либерального католицизма и порвавший с Ватиканом. Знакомство с де Ламенне свидетельствовало, как высоко ценили двадцатилетнего юношу именитые и состоявшиеся люди.

Венчание состоялось 12 октября 1822 года в церкви Сен-Сюльпис. Одним из свидетелей со стороны жениха был Альфред де Виньи, ещё не женатый, вторым – бывший учитель из пансиона Феликс Бискара, который первым оценил дарования своего ученика.

Свадьба стала ещё одним из контрастов света и тьмы в жизни Гюго. Средний брат Виктора – Эжен, чей характер давно уже отличался угрюмостью и замкнутостью, вёл себя всё более странно, после того как молодых оставили в спальне одних, придя к себе домой, впал в буйное помешательство. Подозревали, что он также любил Адель и брачное торжество брата стало тем «триггером», как принято сегодня выражаться, спровоцировавшим психический кризис, после которого он так и не пришёл в себя. Его отослали к отцу в провинцию, но просвета сознания не наступало. В итоге Эжен был помещён в лечебницу, где и находился до своей смерти в 1837 году. Виктор иногда навещал его там, всякий раз ужасаясь увиденному – его брат, также когда-то писавший стихи, терял человеческий облик. Эжен стал «чёрным человеком» романтической поэзии для Виктора, его роковым двойником, наглядным напоминанием того, что может случиться с каждым.

Через девять месяцев после свадьбы родился первенец – хилый малыш, названный Леопольдом Виктором, в честь деда и отца одновременно. Но ребёнок умер через три месяца – довольно типичный случай для того времени, когда младенческая и вообще детская смертность была очень высока. Удивительно скорее то, что все следующие четверо детей достигли взрослого возраста. Дети у супругов Гюго рождались один за другим, с интервалом два года: в 1824-м – старшая дочь Леопольдина, в 1826-м – Шарль, в 1828-м – Франсуа Виктор, в 1830-м – младшая Адель.

Вскоре после свадьбы случилось примирение с отцом, который в провинциальном спокойствии обратился к писательству. В 1823 году Леопольд Гюго опубликовал свои «Воспоминания», а в 1825-м – роман «Тирольское приключение». Видимо, литературные способности у Виктора возникли не на пустом месте, а были унаследованы от отца, столь сильно отличавшегося от матери. Это был порой легкомысленный, но добрый человек, снисходительный, жизнелюбивый, храбрый, но без грубости, вояка.

По сути, ранее Виктор отца и не знал, живя с ним в разлуке. И только после смерти матери и женитьбы у них стали восстанавливаться отношения. Леопольд пригласил пожить к себе первого внука с кормилицей, а в 1825 году молодые супруги наконец-то осуществили визит в Блуа, где их радушно принимали отец вместе со второй, теперь уже законной женой, некогда «девицей Тома». Для Виктора поездка за 150 километров от Парижа была целым путешествием, и он наслаждался общением с отцом, в котором теперь видел героя, который рассказывал ему о своих приключениях и подвигах. Отец, купив и дом в Блуа, и загородное поместье, вёл идиллическую жизнь в провинции на генеральскую пенсию, об увеличении которой Виктор хлопотал в Париже через своих высокопоставленных знакомых. Так что сын служил для отставного военного незаменимым помощником, что заставляло относиться к нему с уважением. Литературные занятия Виктора, к которым Леопольд относился как к чему-то несерьёзному, оказались способными приносить практическую пользу и признание. А когда в 1825 году поэт получил орден Почётного легиона, отец ликовал. Это превзошло все его ожидания.

Главным для Виктора Гюго занятием всегда была литература. Несмотря на молодость, он быстро выдвинулся в первые ряды французских литераторов, сделав себе имя прежде всего благодаря стихам. После выхода в 1822 году «Од» он был признан одним из ведущих поэтов своего поколения. Его единственным серьёзным соперником мог считаться только Альфонс де Ламартин, чьи «Поэтические размышления» (в сборник входило знаменитое «Озеро») вышли в 1820 году и сразу сделали их автора известным. Виньи тогда ещё только делал первые шаги. Можно сказать, что французский романтизм в поэзии начался с Шенье, чей посмертный сборник появился в 1819-м, и с Ламартина, чьи меланхоличные стихи, оживлённые непосредственным чувством, стали заметной вехой. Гюго познакомился с Ламартином в начале 1820-х годов. Оба поэта уважали и признавали друг друга, но близких отношений, как в случае с Виньи, между ними не возникло. Ламартин был непрост в общении и не был склонен подчиняться, хотя бы эстетически, Гюго, привыкшему быть лидером.

Поэтому Виктор нашёл себе друзей на регулярных собраниях у Шарля Нодье, ставшего библиотекарем наследника престола графа д’Артуа – брата короля Людовика XVI11. Нодье имел кабинет в Арсенале, где у него и собирались поэты и писатели, издававшие журнал «Французская муза», первый номер которого вышел 28 июля 1823 года. Нодье являлся, так сказать, мозгом кружка, известного как «Сенакль», а Гюго – его душой. Или наоборот. Главное, что у его участников было два признанных вождя, и под конец лидерство Гюго стало безусловным. Имена большинства участников нам сегодня ничего не говорят – поэты Александр Суме, Александр Гиро, Эмиль Дешан, но тогда это были известные авторы, более чем на десять лет старше Гюго; кто-то из них впоследствии стал даже академиком. В разное время собрания «Сенакля» (организации совершенно неформальной) посещали и Виньи, и Бальзак, а под конец его существования и юный Альфред де Мюссе, которого туда привёл шурин Гюго – младший брат Адели Поль Фуше, учившийся вместе с Мюссе и ставший затем драматургом и журналистом. В «Сенакле» участвовали не только писатели, заходил на огонёк и молодой художник-романтик Луи Буланже, ставший другом Виктора Гюго и прославившийся картиной «Мазепа» по мотивам поэмы Байрона.

Программа «Сенакля» отличалась умеренностью. В политике это признание тогдашней королевской власти, которая опиралась на хартию, сочетая в себе консерватизм и либерализм; в эстетической области – ориентация на католический романтизм Шатобриана – осторожное идейное новаторство при строгости формы.

В сентябре 1824 года умер Людовик XVIII, и наследником был провозглашён его младший брат, взошедший на престол под именем Карла X. Новому королю было 67 лет. Он резко отличался от усопшего – был красавцем в молодости и в зрелые годы сохранял осанку и стать, чем выигрывал на фоне тучного и подагрического брата. В политике Карл X придерживался крайних взглядов. Если Людовик XVIII первое время доверял либералам, не предпринимал репрессий против бывших революционеров, стараясь стоять над партиями, и ввёл в действие хартию – прообраз конституции, то Карл, особенно после того как в 1820 году шорник Лувель заколол его младшего сына – герцога Беррийского, поддерживал исключительно «ультра».

Лувель убил наследника, поскольку на тот момент династия Бурбонов не имела наследников по прямой линии – у Людовика не было детей, у старшего сына Карла – герцога Ангулемского – тоже, а у герцога Беррийского на момент его смерти была только дочь. Таким образом, после смерти Карла и герцога Ангулемского династия должна была пресечься. Однако вдова герцога Беррийского через восемь месяцев после убийства мужа родила долгожданного наследника – Генриха Шарля д’Артуа, герцога Бордоского, графа де Шамбора, прозванного «Дитя чуда». Династия была спасена. В честь его рождения и Гюго и Ламартин написали восторженные оды.

Карл X принял решение короноваться в традиционном для французских королей месте – Реймсском соборе. (Людовик XVIII не был коронован вообще). Торжество готовилось со всей пышностью и замышлялось как демонстрация мощи и величия французской монархии. И среди прочих на него были приглашены звёзды «Сенакля» – Шарль Нодье и Виктор Гюго.

Но прежде Гюго совершил ранее откладывавшуюся поездку в Блуа к отцу – в апреле 1825 года он отправился туда с женой и дочкой Леопольдиной. Почти месяц Виктор наслаждался уютом и спокойствием, осматривал замки Луары. Затем он поспешил через Париж в Реймс, где 28 мая 1825 года в старинном соборе состоялась коронация.

Собор в Реймсе – шедевр французской готики – был построен в XIII веке. Но уже начиная с XI века почти все короли Франции короновались именно в Реймсе. Самой знаменитой была церемония 1429 года, когда Карлу VII возложили корону в присутствии Жанны д’Арк. Виктор Гюго своим цепким взглядом осматривал конструкцию собора, его стены с аркбутанами, колонны, горгульи, витражи, вимперги, шпалеры... Реймсский собор давал богатую пищу для размышлений. В воображении проносились сцены из истории Франции, лица королей, фигуры придворных. Нельзя было не задуматься и о судьбе начинающегося правления.

Но больше Виктора занимали красоты архитектуры и скульптуры. Богатейший орнамент собора включал более 2300 скульптур. На их внимательное рассмотрение не хватило бы и месяца. В те времена во Франции готическое искусство не ценилось, считалось варварским. Но Гюго с его чутьём настоящего художника – художника именно в области изобразительного искусства – признал и понял всё величие средневекового шедевра. Постичь красоту готики помогал Шарль Нодье.

Тут следует сказать об универсальности дарований Гюго. Он был не только чутким мастером слова, который слышал все тонкости французской речи и мог передавать в поэзии любые мысли и чувства с неподражаемой красотой и силой, но и обладал всеми задатками настоящего художника, способного задумать и воплотить на бумаге полноценный и оригинальный художественный образ. У Гюго не просто имелись способности к рисованию – они были у многих поэтов, достаточно вспомнить и Лермонтова, и Шевченко. Он обладал истинным талантом в графике. Его скорее можно сравнить с его старшим современником Уильямом Блейком, который был и гениальным поэтом, и великим художником (едва ли не единственный случай за всю историю) и о котором Гюго вряд ли когда-либо слышал. Рисунки Гюго напоминают своей экспрессией и драматизмом гравюры Блейка. Его излюбленные темы – мрачные пейзажи, фантастические крепости, «марина» – бурные волны стихии, и карикатуры. Впрочем, в последнем жанре Гюго не был особенно силён, другой великий романтик – Эрнст Теодор Амадей Гофман рисовал карикатуры выразительнее, но зато в изображении диких ночных ландшафтов, кораблей, борющихся с бурей, и таинственных замков в готическом стиле ему было мало равных и среди «настоящих» художников. Всего до нас дошло около четырёх тысяч рисунков.

Заметим, что, не получив профессионального образования как художник, Гюго от этого только выиграл. В противном случае его творческая оригинальность была бы задавлена господствующими в то время вкусами и условностями. А так он, ни на кого не оглядываясь, творил по свободному велению души, используя порой такие экзотические средства, как кофейную гущу.

Если человек обладает хотя бы двумя дарованиями, то они существуют в его голове независимо друг от друга. Стихи Блейка имеют мало общего с его гравюрами. Но в случае с Гюго его художественное дарование обнаруживало себя в его прозе, полной точнейших наблюдений живописца. Достаточно почитать его описания зданий, интерьеров комнат, одежды – в них виден точнейший глаз художника, несравненная зрительная память, умение выбирать наиболее запоминающиеся детали. Вот, например, отрывок из «Виденного»:

«Панель, которая висела напротив кровати, была настолько почерневшей от времени и покрытой пылью, что на первый взгляд на ней можно было различить лишь запутанные линии и неразборчивые очертания; но, хотя он был погружен в мысли о чём-то другом, его взор возвращался без конца со странной настойчивостью и непроизвольностью... отдельные детали начали вырисовываться из хаотичной тёмной мешанины. Его любопытство живо проснулось, внимание зафиксировалось как пятно света, и гобелен начал понемногу появляться во всей своей полноте и вырисовываться отчётливо, словно неясно освещённый, на мрачной стене.

Это был геральдический щит, который нёс на себе герб древних владельцев замка, но герб этот был необычен.

Орнаментальный щит находился внизу панели и не бросался в глаза сразу. Он был в форме германских гербов XV века. Он стоял прямо, хотя и был закруглён снизу, на поросшем мхом старом камне. Его левый верхний угол сворачивался подобно листу старой книги. Другой угол, развёрнутый на столько же, насколько был сложен первый, нёс большое и величественное изображение в профиль, где нижняя часть шлема плотно прилегала к забралу, что делало его страшным и похожим на пасть рыбы. В качестве наконечника – два крыла орла, больших, сильных, узловатых, поднятых и расправленных, одно красное, другое – чёрное, и среди перьев крыльев, просвечивающихся ветвей, перекрученная и почти живая морская водоросль, напоминающая больше гидру, чем перо. Посреди перо перевязано лентой, достигающей почти до кончика рогов, больших и вставленных прямо в землю, и оттуда спускающаяся прямо до руки, которая их держит».

В соборе находилось знаменитое рукописное Реймсское евангелие XIV века, написанное кириллицей и глаголицей, на которое короли, присягая, возлагали руку.

Поэт с интересом рассматривал и город, который он посещал впервые. Если не считать поездок раннего детства, то всё остальное время отрочества и юности он провёл в Париже и нигде не бывал. Поэтому так ценны для него были поездки и в Блуа к отцу, и сейчас в Реймс.

Пребывание в Реймсе было полезно ещё и тем, что Гюго получил аудиенцию у Карла X, которому он преподнёс свою большую оду, описывающую торжественное событие и заканчивающуюся рифмованной молитвой, где есть следующая строка: «О Боже! Храни всегда короля, которого обожает народ!» – за что удостоился королевских подарков. Уже второй по счёту французский монарх узнавал имя поэта и читал его стихи, отмечая их наградами. Так Гюго входил в большую политику, пусть пока и опосредованно.

В том же 1825 году Гюго с женой и дочерью и в компании всё того же Шарля Нодье с его супругой совершил третье и самое протяжённое путешествие – в Альпы. Началось оно с приглашения Ламартина посетить его поместье Сен-Пуан в южной Бургундии, откуда путешественники уже сами добрались бы до долины Шамони у подножия высочайшей вершины Альп – Монблана.

Поскольку денег было мало, а расходы предстояли значительные, друзья подрядились написать «Путешествие поэтическое и живописное на Монблан и в долину Шамони» и полученным у издателя авансом профинансировать поездку. Помимо Гюго и Нодье, в работе над книгой должны были участвовать Ламартин, обещавший дать в неё что-то из своих «Размышлений», и барон Тейлор, видный театральный деятель и художник-дилетант, который должен был представить путевые зарисовки. Семьи Гюго и Нодье прибыли в городок Макон на Соне, где их встретил Ламартин, чьё поместье находилось поблизости. Долго задерживаться у Ламартина в Сен-Пуане и любоваться старинной усадьбой с башенками и окрестными бургундскими холмами путешественникам не пришлось, они спешили далее на юг. По долине Соны, через Лион они проследовали в Женеву, которая к тому времени уже десять лет по решению Венского конгресса находилась в составе Швейцарии. Из Женевы они поехали в Лозанну, а оттуда повернули назад и через Верхнюю Савойю прибыли наконец в Шамони.

Спустя 18 лет после того путешествия в Италию к отцу Гюго вновь любовался величественными вершинами Альп. Простым созерцанием туристы не удовлетворились и, оставив жён внизу, Гюго с Нодье совершили восхождение на ледник Монтавер, лежавший на северных склонах Монблана. В то время это было популярным туристическим развлечением. Молодой и неопытный проводник, который шёл с поэтом, заблудился и повёл не той дорогой. В итоге ему и Гюго угрожала участь потеряться среди ледяных расщелин. Но, попав в передрягу из-за ошибки проводника, Виктор вёл себя мужественно, и когда они целыми и невредимыми спустились вниз, то Гюго записал в книжечке своего гида (это было нечто вроде обязательного отзыва, на основании которого власти оценивали работу проводников) только то, что «рекомендует Мишеля Девуассу, так как тот спас мне жизнь». Последний, прочитав характеристику, сиял от счастья, так как очень боялся плохого отзыва.

В сентябре путешественники вернулись в Париж, причём их карманы были пусты: у Нодье оставалось 22 франка, у Гюго – 18. Из-за проблем у издателя книга так и не вышла в свет, но Виктор, желая быть полностью честным и отработать свой гонорар, написал отчёт о части путешествия из Салланша в Шамони. В этом отрывке уже чувствуется стиль зрелого Гюго с его лаконичностью, афористичностью и некоторой риторичностью: «Долина Салланша – это театр, долина Серво – это гробница, долина Шамони – это храм».

Под впечатлением от поездки в Альпы было создано стихотворение «Что слышно на горе» из сборника «Осенние листья», по мотивам которого Ференц Лист написал свою первую одноимённую симфоническую поэму. Позже композитор Сезар Франк тоже сочинил симфонию «Что слышно на горе».

Долгая и богатая литературная традиция Франции мешала формированию романтизма и сильно тормозила развитие французской словесности в целом. Поэтому авторы «Сенакля» были столь осторожны. Революция, которую готовили Гюго со товарищи, заключалась не в сломе формы (традиционный александрийский стих и восьмисложник с рифмой оставались нетронутыми), а в новом содержании. Быть романтиками для них в первую очередь означало обращение к экзотическим сюжетам, к новым переживаниям, к запретным ранее темам. На смену классической величавости и спокойствию приходили бурные романтические страсти.

Поездки 1825 года совпали с переходом в творчестве Гюго от од к балладам. Переиздание его сборника «Од» вышло в 1826 году под заголовком «Оды и баллады» (в 1823-м и 1824-м книга переиздавалась с прежним названием – «Оды и различные стихотворения»). И это означало коренную смену эстетических установок автора. Первоначально, как писал сам поэт в 1822 году, перед ним было две основные цели – «литературная и политическая; но, по замыслу автора, последняя вытекает из первой, ибо история человечества являет поэзию не иначе как судимую с высоты монархических идей и религиозной веры». В соответствии с этим поначалу у Гюго преобладали стихотворения, в которых он заявлял себя твёрдым легитимистом, приверженцем династии Бурбонов. Достаточно обратиться к их названиям – «Вандея», «Девы Вердена», «Киберон», «Людовик XVII», «Восстановление статуи Генриха IV», «Смерть герцога Беррийского», «Рождение герцога Бордоского», «Крещение герцога Бордоского». В первых он превозносил подвиги защитников монархии во времена революции, в последующих – благословлял Бурбонов, принёсших Франции мир и процветание.

Разумеется, имелись в «Одах» стихотворения и иных жанров – на библейскую и античную тематику («Моисей на Ниле», «Песнь с праздника Нерона»), причудливые экзотические фантазии – «Девушка с Таити», философско-теологические рассуждения – «Антихрист», «Иегова».

Не менее, чем содержание, важна формальная сторона: «Оды» написаны разнообразными размерами, и в них нет александрийского монотонного стиха. Восьмисложник чередуется с десятисложником в одной строфе, используются разнообразные способы рифмовки. Эпиграфы, которые имеются практически к каждому стихотворению, показывают широкую начитанность автора в классической и современной литературе.

Но подлинным прорывом стал жанр баллад, которых в последнем издании «Оды и баллад» 1828 года было пятнадцать. В предисловии к изданию 1826 года Гюго отметил необходимость чёткого различия между одами и балладами. К первым он отнёс свои религиозные стихотворения, об античности, переводы, написанные о современных событиях, или личные впечатления, ко вторым – произведения, написанные по народным легендам, поверьям или по воле собственной фантазии. Гюго видит себя продолжателем традиций средневековых трубадуров. По словам поэта, в оды он вкладывал больше души, а в баллады – больше воображения. Гюго делает шаг к разрыву с классической французской традицией, которая пренебрегала такими «низкими» жанрами, как баллада. Он защищает фольклор в качестве источника вдохновения и уподобляет его диким джунглям Нового Света, противопоставленным подстриженным и ухоженным с безупречной аккуратностью садам Версаля. «Где больше гения?!» – восклицает он. Точно так же он защищает готическое зодчество, в котором находит больше соразмерности, чем в современной ему архитектуре, подражающей творениям Греции и Рима. Гюго в этом же предисловии примиряет Шекспира и Расина, в отличие от Стендаля, который чуть ранее в своём трактате «Расин и Шекспир» всё же отдал пальму первенства англичанину.

Стендаль и Гюго, хотя и выступали в защиту романтизма, вращались в разных сферах, а в своём творчестве были вовсе противоположны. Не случайно потому их отклики друг о друге так холодны. Надо заметить, что Стендаль при жизни так и не получил признания и был «открыт» как гениальный писатель лишь через полвека после своей кончины – и уже после смерти Гюго, так что последний и не узнал, чьим, по мнению потомков, он являлся современником. С другим великим романистом – Бальзаком отношения, при всём расхождении эстетических и политических взглядов, складывались совсем иначе.

В балладах юношеская, но уже вполне зрелая виртуозность Гюго достигает своего расцвета. В «Охоте бургграфа» восьмисложная строка чередуется с односложной на протяжении нескольких страниц, благо строй французского языка это позволяет. Любопытно, что в русском поэтическом переводе М. А. Донской был вынужден использовать двусложник, ибо наш язык не предоставляет возможностей для точного воспроизведения французского оригинала. А длинная баллада «Турнир короля Иоанна» целиком написана трёхсложным стихом!

В балладах, как и в некоторых одах, угадывается уже Гюго, написавший «Легенду веков» – свободное передвижение в веках и пространстве, богатая фантазия, с одновременной точностью в деталях, придание описаниям давно прошедших дел морально-философских заключений. О том, что баллады Гюго вовсе не остались в своём времени, говорит тот факт, что одну из них – «Легенду о монахине» крупнейший шансонье XX века Жорж Брассенс положил на музыку и с успехом исполнял.

На новый сборник Гюго уже в январе 1827 года обратил внимание сам Гёте. Он сказал своему секретарю Иоганну Петеру Эккерману, автору прославленного дневника: «Это большой талант, и на него повлияла немецкая литература. Юность поэта, к сожалению, была омрачена педантическими сторонниками классицизма, но теперь за него стоит “Глоб”, а следовательно, он выиграл битву. Мне хочется сравнить его с Мандзони. Его дарование объективно, и он, по-моему, ни в чём не уступает господам Ламартину и Делавиню. Внимательно в него вчитываясь, я начинаю понимать, откуда происходит он сам и ему подобные свежие таланты. От Шатобриана, бесспорно, обладающего риторически-поэтическим даром. Для того чтобы представить себе, как пишет Виктор Гюго, вам достаточно прочитать его стихотворение о Наполеоне “Les deux isles” (“Два острова”)... Разве его образы не превосходны?.. А как свободно он трактует тему!.. Посмотрите вот на это место, я считаю, что оно прекрасно!»

Далее Эккерман пишет: «И он прочитал несколько строк о грозовой туче, из которой молния, снизу вверх, ударила в героя.

– До чего хорошо! А всё потому, что такую картину и правда наблюдаешь в горах, где гроза частенько проходит под тобой и молнии бьют снизу вверх».

Конечно, сравнение с Делавинем, ныне прочно забытым, не очень лестно, но старик в далёком Веймаре мог позволить себе поверить на слово французской прессе. Гёте тогда мечтал о всемирной литературе, и этот разговор с Эккерманом словно являлся иллюстрацией волновавшей великого немца темы. Для Гюго же стать в неполных 25 лет предметом восторженных рассуждений прославленного старца, было куда более впечатляюще, чем иметь благосклонный отзыв Шатобриана или журнала «Глоб», органа сенсимонистов, считавшегося главной цитаделью нарождающегося романтизма, но только он о том, что удостоился похвал веймарского патриарха, даже не догадывался. Да и сам Гёте вряд ли тогда предполагал, что молодой поэт пойдёт так далеко и займёт во Франции место, схожее с тем, которое в Германии принадлежало ему самому.

Стихотворение «Два острова» было посвящено Наполеону, и в нём он уже не трактовался как демонический герой, представляющий силы зла – как полагалось бы автору-легитимисту. Через несколько дней после того как её прочёл Гёте, в Париже приключился немалый скандал. Приехавших на приём в австрийское посольство наполеоновских маршалов швейцары, по указанию посла Аппони, представляли не по их почётным титулам (герцог Тарентский или герцог Далматский), дарованных им императором, а по фамилиям (Макдональд или Сульт). Обиженные маршалы кто покинул посольство, кто возмущённо потребовал разъяснений. Гюго отреагировал моментально, написав «Оду к Вандомской колонне», опубликованную в феврале в «Журналь де Деба». В воинственных и грохочущих стихах он выражал и свой гнев, и гордость недавними победами французского оружия и писал про себя: «Я был солдатом, будучи ребёнком». Наполеона он сравнивал с Ахиллом, Александром Македонским и Карлом Великим. Отныне Гюго уже не был поклонником бурбонских лилий, сторонником умеренной монархии.

За пять лет, если сравнить «Оду к Вандомской колонне» с написанной в 1822 году одой «Буонапарте» (где его фамилия представлена на итальянский манер – Buonaparte), отношение поэта к поверженному императору радикально изменилось. В «Буонапарте» тот – «ложный бог», уподобляемый метеориту на ночном небе, который лишь вводит в заблуждение и вспышка которого не является солнечной зарей. Кстати, Владимир Набоков в своих комментариях к «Евгению Онегину» задавался вопросом – не повлиял ли образ из «Буонапарте» Гюго на пушкинскую «тень зари» из стихотворения «Герой», отмечая, что «Оды и баллады» имелись в библиотеке Пушкина. Со своей стороны добавим, что «тень зари» русский поэт употреблял по отношению к Наполеону дважды, первый раз в 1824 году в стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге», так что заимствование исключено.

Уже в первые годы Реставрации в общественной жизни Франции возник тот феномен, который получил название «наполеоновской легенды» и который не мог не отразиться в дальнейшем на взглядах и творчестве Гюго, как чуткого к политическим тенденциям представителя своей эпохи.

Бывший император, находившийся в 1815—1821 годах в ссылке на далёком острове в южной Атлантике, возбуждал у многих французов, особенно юных, чувство симпатии и восхищения. Если для поколения Шатобриана он олицетворял тиранию и несвободу, то для молодёжи, сочувствующей узнику Святой Елены, напротив, – вызов тиранам. На антимонархические чувства наслаивались чувства патриотические – не важно, что Наполеон проиграл в итоге и что в его войнах погибли сотни тысяч французов. Важнее были одержанные ими победы – Маренго, Аустерлиц, Ваграм. Даже такая катастрофа, как русский поход, воспринималась в ретроспективе как великий подвиг, борьба с лютой зимой и голодом.