Текст книги "Гюго"

Автор книги: Максим Артемьев

Гюго имел замысел создать трилогию – романы об аристократии, об абсолютистской монархии и о революции. Первую и последнюю части задуманного ему удалось в итоге воплотить, а для воплощения второй он, в соответствии со своими взглядами, избрал Англию как воплощение страны, где господствовала аристократия, что не менее ужасно, чем неограниченная монархия. Толчком для выбора эпохи послужил дневник адвоката парижского парламента Барбье, «французского Пипса», который тот вёл с 1708 по 1761 год, полный колоритных подробностей жизни того времени, включая частые публичные казни и пытки.

Мрачная и причудливая фантазия Гюго не знала пределов – он придумал ужасных «компрачикосов», ставших именем нарицательным[5]5
  Стоит заметить, что во Франции в районе Тулузы до начала XX века в сельской местности процветал обычай искусственной деформации черепов младенцам. Не исключено, что Гюго что-то об этом слышал.


[Закрыть]. Образ Гуинплена с его чудовищной улыбкой также стал одним из самых известных у писателя – вспомним ходовое выражение «улыбка Гуинплена». Даже название оказалось настолько удачным, что уже почти 150 лет постоянно обыгрывается, в том числе в рекламе (сыр «Корова, которая смеётся»). Писатель сделал несколько рисунков к роману, один из которых – Каскетский маяк стал наиболее известен в его изобразительном творчестве.

В России «Человек, который смеётся» – едва ли не самый известный роман Гюго. Но по выходе из печати весной 1869 года он был принят публикой плохо. Неудача обусловливалась несколькими факторами – слишком запутанным сюжетом, плохо известной эпохой, да и французский шовинизм не позволял слишком сопереживать героям романа, созданного на английском материале. К тому же мелодраматический романтизм Гюго, его бьющий в глаза пафос стали надоедать читателю, приученному Гонкурами и Флобером к другому типу прозы. Концовка с самоубийством героя в волнах океана перекликалась с таковой в «Тружениках моря», равно как и то, что роман начинался и заканчивался морскими сценами. В 1869-м Гюго воспринимался как исписавшийся и повторяющийся автор.

Впрочем, молодой Эмиль Золя, будущий романист-натуралист и враг романтизма, писал в своей рецензии: «“Человек, который смеётся” превосходит то, что написал Виктор Гюго за последние десять лет. В нём сверхчеловеческая мощь... Книга волнующая и величественная». Но это был едва ли не единственный светлый луч на безрадостном мрачном фоне. Часть вины за провал романа Гюго возложил на издателя Лакруа, который вопреки ожиданиям продавал не одновременно все четыре выпуска, а разбил их по срокам, и потому расторг с ним договор на сотрудничество.

Впоследствии за рубежом (в частности, в России) роман ожидал гораздо больший успех, чем на родине. «Человека, который смеётся» четыре раза экранизировали («Тружеников моря» – только дважды), а Гуинплен стал известен всему миру и по популярности обошёл остальных персонажей Гюго.

К концу 1860-х годов режим Второй империи становился всё более либеральным, в мае 1868 года был принят новый закон о прессе, дававший ей большие права и свободы. На 1869-й были намечены парламентские выборы, также по более либеральным правилам. Отвечая на меняющуюся ситуацию, семейство Гюго приняло решение начать издавать в Париже газету «Раппель» («Призыв»). Во главе встали оба сына – Шарль и Франсуа Виктор, а также давние соратники Поль Мерис и Огюст Вакери. Также активное участие в издании принял известнейший журналист и памфлетист того времени Анри Рошфор, прославившийся нападками на императора и его окружение в своей газете «Фонарь». С Рошфором, равно как с Барбесом и прочими оппозиционными политиками, вынужденными скрываться за пределами Франции, Гюго встречался в Брюсселе.

Личная жизнь сыновей складывалась по-разному. Старший, Шарль, в 1865 году женился там же, в Брюсселе на Алисе Леген, воспитаннице (она рано осталась без отца, а в семнадцать была уже круглой сиротой) профессора и видного политика-республиканца, будущего премьер-министра Жюля Симона. Их первенец, Жорж, родился в 1867 году, но через год умер от менингита. Поэтому второй ребёнок – тоже мальчик, родившийся в 1868 году, получил то же имя, а родившуюся в 1869 году девочку назвали Жанной. Младший, Франсуа Виктор, так и не женился, его невеста Эмили дю Пютрон умерла ещё до свадьбы, и на её похоронах Виктор Гюго произнёс прочувственную речь.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Жизнь Гюго, особенно во второй её половине, чётко делится на этапы. 1848– 1851 годы – участие в политике; 1851 – 1870 годы – изгнание; с 1870-го – возвращение на родину. Гюго уже не сомневался, что ему так и суждено умереть на чужбине, и не раз писал об этом, в том числе в стихах. Режим, пошедший на либерализацию, казался крепким и устойчивым, и референдум, проведённый в мае 1870 года, показал широкую поддержку предпринятых реформ – «да» сказали 7 миллионов 350 тысяч человек, а «нет» – только полтора миллиона. Но гром разразился неожиданно.

В Германии в 60-е годы XIX века происходили процессы с далекоидущими последствиями. Пруссия под руководством Бисмарка поставила своей целью объединить вокруг себя немецкие земли. После разгрома в 1866 году Австрийской империи Пруссия превратилась в мощное государство к востоку от Франции, которому подчинялась вся Германия к северу от Баварии. Париж, разумеется, был встревожен появлением опасного соседа, но Наполеон III не знал, как реагировать. Люксембургский кризис 1867 года, когда Франция попыталась присоединить к себе Люксембургское герцогство, завершился, по сути, дипломатическим поражением императора, вынужденного под прусским давлением отказаться от своих планов.

Через три года кризис между двумя государствами повторился. На этот раз причина лежала далеко – в Испании, где в ходе начавшейся революции была свергнута королева Изабелла II (о встрече с её матерью Кристиной с морганатическим мужем на улицах Парижа Гюго писал в заметках). На вакантное место был предложен принц Леопольд Гогенцоллерн-Зигмаринген из прусского королевского дома. Наполеон III решительно выступил против его кандидатуры, так как не хотел усиления позиций Берлина на юге Европы, в тылу у Франции.

Король Пруссии Вильгельм I согласился отозвать кандидатуру Леопольда, но Париж потребовал дать письменные заверения на будущее никогда не делать таких предложений. Вильгельм, находившийся на курорте в Эмсе, смог принять прибывшего к нему французского посла Бенедетти только в курзале, где сказал, что не может давать таких гарантий, предложив продолжить разговор в Берлине. Король был настроен миролюбиво и не хотел обострения отношений с Францией. Но Бисмарк, напротив, считал, что конфликт пойдёт на пользу объединению Германии перед лицом общего врага, и так отредактировал полученную телеграмму из Эмса, что из неё выходило, что король крайне грубо обошёлся с послом Бенедетти.

Эти новости вызвали бурю возмущения в Париже. По улицам ходили многотысячные демонстрации, призывавшие к войне с Пруссией. Наполеон III, страдавший приступами почечнокаменной болезни, не смог сдержать эмоций в обществе, настроенном воинственно, и 19 июля 1870 года Франция, под всеобщее ликование, объявила войну Пруссии.

Французы считали, что могут претендовать на победу – у них были опытные обстрелянные генералы и офицеры, прошедшие Алжир, Крым, Италию, Мексику. На вооружении у пехотинцев находилось лучшее в мире игольчатое ружьё Шасспо, имелись скорострельные митральезы. У пруссаков же было игольчатое ружьё Дрейзе, принятое на вооружение двадцатью пятью годами ранее и потому устарелое, уступавшее по всём показателям французскому. Однако эти преимущества уравновешивались лучшей организацией прусской армии и более умелым использованием артиллерии. Стальные казнозарядные пушки Круппа превосходили бронзовые, заряжавшиеся с дула, орудия французов. Если мобилизация прусской армии проходила как по часам – в соответствии с планами Мольтке, то во французской всё шло наперекосяк. К тому же, вопреки ожиданиям Парижа, южнонемецкие государства Бавария, Вюртемберг и Баден выступили на стороне Пруссии.

Последствия не замедлили сказаться. После проигранных приграничных сражений французскую армию ожидал унизительный разгром под Седаном. 2 сентября Наполеон III сдался в плен со всей своей более чем стотысячной армией. На следующий день о капитуляции узнали в Париже. Началось восстание, и 4 сентября была провозглашена республика.

Гюго в это время находился в Брюсселе. Узнав о поражении императора и о смене власти в столице, он отправился на родину. Перед отъездом на площади Ля Монне к нему подошёл какой-то молодой человек, француз. Он спросил:

– Месье, мне сказали, что вы – Виктор Гюго?

– Да.

– Будьте добры, просветите меня. Я хочу знать – благоразумно ли в этот момент отъехать в Париж?

– Месье, очень неблагоразумно, но надо ехать туда.

Гюго не изменил себе – он вернулся домой, когда режим был свергнут. (Забавно, что сам Наполеон после войны отправился в обратном направлении – в изгнание в Англию). Вечером 5 сентября Гюго с триумфом встречала многотысячная толпа.

После капитуляции Наполеона III пруссаки вовсе не остановили своего наступления, а, напротив, спешно перегруппировавшись, начали поход на Париж, который окружили 19 сентября. Виктор Гюго ещё 9 сентября выпустил воззвание к противнику, в котором заклинал пруссаков не идти на Париж, объясняя, что столица Франции – это центр мира и кощунственно пытаться нанести ему хоть какой-то ущерб. Он объяснял, что войну начала империя и после её падения продолжать её не имеет смысла, в противном случае пруссаки получат достойный отпор. Но его пафосное обращение не имело никакого отклика.

Временное правительство, сменившее императора, находилось в отчаянном положении, не имея связи со страной. Сообщения осуществлялись посредством воздушных шаров, на одном из которых в провинцию вылетел молодой, но уже известный политик и трибун Леон Гамбетта, который принялся формировать новые армии. Но всё было тщетно. Лишённые управляющего центра, понеся в самом начале войны огромные потери, французские вооружённые силы были бессильны не только снять блокады Парижа, но и остановить продвижение противника вглубь страны. А 27 октября в крепости Мец капитулировал маршал Базен, сдав противнику свыше 150 тысяч солдат.

Осада столицы стала шоком для парижан. Процветающий миллионный город оказался на линии огня. Надо сказать, что за последние три столетия, за исключением 1814 года, Париж никогда не видел вражеских войск, но и при падении Наполеона I они вошли без боя. Теперь же над горожанами нависали и канонада, и угроза голода. Снабжение ухудшалось с каждым днём, и надвигалась зима. Гюго разделял с парижанами все трудности блокады. Есть приходилось то мясо слона из зверинца, застреленного по случаю нехватки корма, то антилопы, то медведя, а потом даже крыс, стоивших восемь су.

Когда его прачка сказала, что у неё кончился уголь для отопления и она, соответственно, больше не может стирать бельё, Гюго написал записку мэру IX округа Жоржу Клемансо: «Я жертвую всем ради защиты Парижа, умираю от голода и холода и даже не меняю рубашки. Тем не менее, я рекомендую мою прачку господину мэру IX округа». Клемансо выписал ей уголь. Так впервые пересеклись великие люди из двух столетий – писатель Виктор Гюго и политик Жорж Клемансо, в XX веке дважды ставший премьер-министром, а в 1918 году приведший Францию к победе (и переживший Ленина).

Различные делегации предлагали Гюго стать мэром то одного, то другого округа Парижа. Стоит заметить, что город во многом стал для него нов и непривычен. Почти все здания, с которыми была связана его жизнь, снесли в ходе реновации барона Османа. Когда Гюго захотел посетить дом и сад на улице Фельянтинок, где проживал в детстве, то оказалось, что теперь там проходит улица.

Гюго буквально атаковали представители самых разных сил, мечтая заполучить его в свой лагерь. К нему приходили министры, дипломаты, депутаты. Горячие головы предлагали ему свергнуть временное правительство и возглавить новое. Но он отверг этот братоубийственный план. Когда была арестована радикальная активистка Луиза Мишель, Гюго добился, чтобы её немедленно освободили. Со своей стороны, поэт всячески старался облегчить участь парижан, он предложил министру финансов Эрнесту Пикару немедленно вернуть беднякам заложенные ими вещи дешевле 15 франков.

Один из воздушных шаров был назван «Виктор Гюго», так же как и новая пушка. Предлагали даже переименовать в честь него бульвар Осман. Гюго был против, однако в конце осады с части домов сняли таблички «Бульвар Осман», заменив их на «Бульвар Виктора Гюго». Ещё одно орудие назвали «Возмездия». Одноимённый сборник спешно переиздали несколько раз тиражом по три тысячи экземпляров, разлетавшихся моментально, – теперь его уже можно было распространять свободно. Гюго отдал гонорар на нужды национальной обороны. Также он выступал с публичными чтениями «Возмездий», сборы от которых шли на те же цели.

Несмотря на трудности, Гюго не терял остроумия. При случайной встрече с коллегой по палате пэров Флавиньи тот воскликнул: «Как хорошо вы сохранились!» Поэт ответил: «Изгнание – это хранитель». Приносимые ему трофеи Гюго отдавал внукам, которые играли то с прусской каской, то с вражеским ядром. Ему, как и большинству парижан, время от времени мерещились шпионские сигналы в окнах. Он даже собирался отправиться на передовую, сражаться вместе с сыновьями, но его отговаривали – «воевать может любой, но никто не сможет написать “Возмездий”, оставайтесь и сохраните жизнь, столь драгоценную для Франции».

Осада Парижа продлилась свыше четырёх месяцев и 26 января 1871 года, после очередной неудачной попытки прорыва, закончилась временным перемирием. Последние три недели непрерывно шла бомбардировка Парижа из тяжёлых орудий. Хотя разрушения не были такими уж большими, сам факт длительной осады крупной европейской столицы казался невероятным, – жители Старого континента после Венского конгресса 1815 года отвыкли от крупных войн, и происходящее в Париже представлялось им апокалипсисом. Франко-прусская война стала первой войной нового типа, предвосхитившей Первую мировую войну широким использованием новейшей техники. Впервые ареной боёв стало небо – немцы пытались сбивать воздушные шары, а специально привезённые соколы перехватывали почтовых голубей из Парижа. Вообще эта война была единственной в истории, где аэростаты сыграли значимую роль. Гюго стал свидетелем того, во что могут обратиться новейшие изобретения лучших умов, что только укрепляло его пацифистские убеждения.

По условиям перемирия 8 февраля избиралось Национальное собрание, которому в условиях оккупации значительной части страны войсками Германской империи (провозглашённой 18 января в Версале) и нахождения сотен тысяч французских солдат в плену предстояло утвердить окончательный мирный договор.

Виктор Гюго был избран его депутатом – один из немногих республиканцев и 13 февраля выехал в Бордо, место временного пребывания парламента. Он получил в Париже 214 тысяч голосов, чуть меньше, чем Луи Блан, и больше, чем Гарибальди, который воевал за Францию и потому имел право избираться. Но большинство депутатов были монархистами – либо орлеанистами, либо легитимистами.

В Бордо, у здания, где заседало собрание, толпа встретила его теми же криками, что и провожала в Париже: «Да здравствует Виктор Гюго!» 17 февраля главой исполнительной власти был избран 74-летний Адольф Тьер, бывший премьер-министром ещё при Луи Филиппе I, хитрый и жёсткий политик, который почти сразу отправился в Версаль на переговоры с Бисмарком для заключения мирного договора с Германской империей. Немцы требовали Эльзас и половину Лотарингии. Гюго с единомышленниками был решительно против. Поэта-депутата избрали председателем фракции левых, но он буквально на следующий день подал в отставку, не желая терять независимости.

28 февраля Тьер представил палате только привезённый из Версаля мирный договор. Гюго записался в прения под седьмым номером. Но Жюль Греви, председатель собрания и будущий президент Франции, сказал ему: «Вставайте и выступайте, когда захотите. Собрание хочет вас слышать». Однако большинство депутатов не были так великодушны, как их председатель. Доводов Гюго они слышать не хотели – поэт был против национального позора (он присутствовал на похоронах мэра Страсбурга, прибывшего в Бордо как избранный депутат и умершего от огорчения после известия, что его город со всем Эльзасом переходит Германии), оппоненты – монархисты разных оттенков – за скорейший мир любой ценой. Всех беспокоила ситуация в Париже – собрание приняло закон об отмене моратория на уплату займов и долгов. И теперь десяткам тысяч парижан угрожали разного рода выселения, конфискации, штрафы. Париж, фактически не контролируемый правительством, начинал бурлить, и сообщения об этом доходили до Бордо. Гюго и здесь выступал за, как бы сейчас сказали, смягчение социальной напряжённости.

Каплей, переполнившей чашу его терпения, стало голосование 8 марта по лишению Гарибальди депутатских полномочий. Разъярённый Гюго вышел на трибуну, но его не хотели слушать, заглушая речь криками. Взмахнув рукой, он сказал: «Три недели назад вы отказались выслушать Гарибальди, сегодня вы не желаете слушать меня. С меня хватит. Я слагаю полномочия».

Ситуацию можно сравнить с той, с которой столкнулся Солженицын, вернувшись в 1994 году из изгнания. Его, приглашённого для выступления в Государственную думу, также не слушали и принимали враждебно. Над обоими насмехались как циничные политики, так и журналистско-писательская публика – ироничная, не принимающая пафоса и высоких слов. Но оба при этом демонстрировали убеждённость в своей миссии и были на самом деле деловиты и серьёзны, а вовсе не прекраснодушны.

Со дня на день Гюго должен был вернуться в Париж. В ночь на 13 марта Гюго никак не мог заснуть и всё размышлял о числе «13». Его невестка Алиса обратила внимание поэта на то, что число «13» их преследует в последнее время. Весь январь на обедах в четверг за столом собиралось по 13 человек. Они покинули Париж 13-го. В вагоне их было 13 пассажиров. В Бордо они поселились в доме номер 13 по улице Сен-Мор. Посреди ночи его размышления прервал загадочный стук, словно кто-то бил молотком по доске. Причём этот стук он уже слышал ранее дважды.

С утра Гюго зашёл к приболевшему Рошфору, затем прошёлся по городу, современный вид которого ему было всё недосуг рассмотреть. Полседьмого вечера родные и близкие Гюго собрались на обед в ресторане Ланта. Шарль, старший сын, запаздывал, его ждали. Официант вызвал Гюго из зала. Его поджидал хозяин квартиры, которую они снимали. Он сказал Гюго, чтобы тот отослал назад Алису, которая шла за ним. Поэт велел ей вернуться в обеденный зал. Хозяин сказал:

– Месье, имейте мужество, Шарль...

– Что, что?

– Он умер.

Шарль, взяв карету, чтобы ехать к Ланта, велел по пути заехать ещё в одно кафе. Когда кучер открыл там дверцу кареты, то обнаружил уже мёртвого Шарля. Его сразил апоплексический удар. Поэт не мог поверить страшному известию. Он воскликнул: «Это летаргический сон!» Но прибежав на квартиру, куда одновременно принесли тело сына, он увидел, что по губам Шарля стекали струйки крови.

Это был страшный удар для отца.

17 марта Гюго вместе с гробом сына покинул Бордо, решив похоронить его в Париже на кладбище Пер-Лашез, рядом со своим отцом. 18 марта траурная процессия тянулась через столицу, уже охваченную восстанием. Приходилось обходить многочисленные баррикады.

Парижская коммуна началась именно в этот день. Но до боёв ещё было далеко, и национальные гвардейцы образовали почётный караул на пути следования катафалка. Гюго, шедший за гробом, слышал, как люди кричали «шапки долой!».

На кладбище к нему протиснулся незнакомый человек и протянул руку: «Я – Курбе». Он улыбался, но из его глаз текли слёзы. Так Гюго познакомился с великим художником нового поколения. Вход в склеп оказался узок, и пока камень растачивали, чтобы гроб прошёл, поэт созерцал почерневший гроб своего отца, который он не видел с момента изгнания. Шарлю надлежало покоиться с дедом, бабкой и дядей Абелем.

22 марта Гюго с близкими выехал в Брюссель. Предстояло уладить финансовые дела семьи покойного сына.

Франко-прусская война имела долгосрочные последствия. По её итогам были заложены семена для Первой мировой войны – ключевого события XX века. Внутриполитическая жизнь Франции была более чем на 40 лет отравлена реваншизмом. Без поражения в войне не было бы ни буланжизма, ни дела Дрейфуса. Франции опять было показано её подчинённое положение в Европе. Раньше над ней доминировала Британия, а теперь ещё и объединённая Германия. Но самым непосредственным последствием стала гражданская война в Париже. Провозглашение Коммуны спровоцировало ужасающую резню в самом прекрасном городе Европы. Количество разрушений в результате боёв во время Коммуны значительно превысило разрушения во время осады пруссаками. Отступая, коммунары поджигали важнейшие общественные здания. Так, сгорели дворец Тюильри, Ратуша, дворец д’Орсэ, здание Министерства финансов, была снесена Вандомская колонна. Бушевал взаимный террор. На несколько десятков человек, расстрелянных Коммуной, пришлись тысячи расстрелянных версальцами. Во время недели баррикадных боёв («кровавой недели») погибли ещё тысячи. Коммуна стала страшнейшей катастрофой в истории Франции XIX столетия, масштаб жертв и разрушений июньских боёв 1848 года был многократно превзойдён. Но она оказалась вычеркнута из памяти французов – ни у Пруста, ни у Мопассана о ней не найти упоминаний, словно её и не было. Нация не хотела помнить своего позора. Гюго о тех событиях говорил так: «Я не хочу ни преступлений красных, ни преступлений белых». О действиях Тьера, спровоцировавших восстание в Париже, поэт сказал: «Он хотел потушить политическую борьбу, но разжёг войну гражданскую».

Гюго узнавал о происходившем в Париже из сообщений газет и рассказов очевидцев, прибывавших в Брюссель во всё большем количестве. Его сердце разрывалось, среди погибших были его знакомые по обе стороны баррикад. Но он мог лишь призывать обе стороны к милосердию, что не прибавляло ему популярности у брюссельских буржуа, видевших в нём злоумышленника и сторонника Коммуны, ибо его проповедь всепрощения казалась им подрывом устоев. Как-то ночью его дом был атакован бандой хулиганов, разбивших камнями окна и кричавших «смерть Гюго!». Его внуки были напуганы, он успокаивал женщин, молившихся в отчаянии. Ввиду протеста Гюго против того, что власти Бельгии отказывают в праве убежища побеждённым коммунарам, поэт был изгнан правительством из страны и отправился в давно полюбившийся ему Люксембург, в городок Вьяндан.

25 сентября Гюго вернулся в Париж. К этому его побуждало беспокойство за судьбу Анри Рошфора, арестованного версальцами. Того приговорили к пожизненной каторге на острове Новая Каледония. 1 октября поэт отправился в Версаль на встречу с Тьером. Глава государства принял Гюго как равного себе и был с ним полностью откровенен. Тьер жаловался на то, что его обливают грязью в газетах и памфлетах, и добавил, что он старается их вообще не читать. Гюго ответил, что он поступает так же, и добавил, что читать пасквили всё равно что вдыхать запахи уборной чужой славы. Тьер засмеялся и пожал ему руку. Беседа длилась час с четвертью. Глава Франции пообещал учесть все просьбы собеседника – не отправлять Рошфора в Новую Каледонию, оставить его на территории Франции (Гюго просил Ниццу), позволить регулярно видеться с семьёй. На следующий день Гюго вновь отправился в Версаль – навестить Рошфора, который находился там в заключении, и рассказать ему о своём разговоре с Тьером. Рошфора действительно не сослали в Новую Каледонию, но когда в 1873 году Тьер отошёл от власти, то защищать его было уже некому, и, несмотря на протесты Гюго, он был отправлен на эту тропическую каторгу, откуда, впрочем, через три месяца сбежал – единственный случай удачного побега за всю историю Новой Каледонии.

Точно так же Гюго требовал помиловать полковника Луи Росселя, единственного офицера французской армии, примкнувшего к коммунарам. Но его расстреляли в ноябре 1871-го. Раздражение заступничеством Гюго за коммунаров проявилось в том, что в январе 1872 года он проиграл на выборах депутатов Национального собрания (через год после своего триумфального избрания). В феврале, после долгого перерыва, поэт увидел свою дочь, которая вернулась из Вест-Индии, точнее, её привезла с Барбадоса её чернокожая опекунша, мадам Баа, ставшая затем одной из любовниц поэта.

В начале 1872-го возобновилось представление «Рюи Блаза» в «Одеоне». В ходе репетиций и представлений (дававших превосходные сборы), которые посещал поэт, он познакомился с самой прославленной актрисой нового поколения – Сарой Бернар. Она отчаянно кокетничала с Гюго, который был на 42 года её старше. 11 июня он пригласил ведущих артистов «Одеона» на обед в ресторан Бребана в честь сотого спектакля «Рюи Блаз». И Гюго, и Сара Бернар были в ударе и ярко выступали. Однако случилась беда – директору «Одеона» Шарлю Шилли стало плохо, он потерял сознание, а на следующий день умер. Так смерть неотлучно преследовала Гюго.

Итогом страшных потрясений 1870—1871 годов стал сборник «Грозный год» – как привычно переводят на русский название с французского – «L’Année terrible». В нём Гюго хронологически описывает, довольно подробно, что происходило с ним и со страной с августа 1870-го по июль 1871 года. «Грозный год», соответственно, разделён на 12 частей, по числу месяцев – «Август», «Сентябрь» и т. д. Это его второй, после «Возмездий», опыт «ангажированной», собранной вместе поэзии.

В чём-то сборник получился даже более ярким и убедительным – переворот 2 декабря был трагедией для немногих во Франции, поражение же во Франко-прусской войне и кровавый финал Коммуны стали потрясением для всей страны.

Сюжеты для стихотворений подбрасывала сама жизнь, они о том, что происходило с поэтом, – вот он видит плавающие в Сене трупы пруссаков и пишет об этом. Вот Гюго отправляет письмо знакомой женщине из осаждённого Парижа, в котором выражает надежду на встречу в марте, «если нас не убьют в феврале». Бомба упала в монастыре Фельянтинок – и это поэт зарифмовал. Толпа штурмовала дом Гюго в Брюсселе – события этой драматической ночи переданы лаконично и не без иронии.

Впрочем, есть стихотворения в сборнике, написанные и не по личным впечатлениям, как, например, самое известное в СССР, где его включали во все антологии, «На баррикаде, посреди мостовой...». В нём Гюго после Гавроша вновь возвращается к мальчишке, сражающемуся на баррикадах. Поэт сравнивает своего персонажа с героем времён революции 1789 года Агриколем Виала. Исследователи полагают, кстати, что Виала и другой погибший в революцию мальчик – Жозеф Бара повлияли на создание образа Гавроша.

Большого отзвука «Грозный год» не вызвал – по свежим следам трудно получить отклик от читателей, которые только что пережили все эти ужасы и хотели бы побыстрее их забыть. Кроме того, сработал фактор политической пристрастности – призыв Гюго к милосердию и прощению плохо воспринимался в обществе, которое хотело мстить, а совершив кровавые преступления, желало их забыть.

Зато в русской литературе сборник породил прекрасные стихотворения у Николая Некрасова. 6 июня 1872 года, направляясь в Карабиху, поэт писал своей сестре Анне Буткевич: «В четверг [или] в пятницу – и то подождём для тебя – мы едем в Москву и потом в Карабиху. Я очень бы желал, чтоб ты ехала с нами. <...> Купим “L’Annee terrible” Виктора Гюго и будем перелагать в русские стихи дорогой». Его «Страшный год» (1870) был написан после чтения стихов Гюго и по их мотивам, и, кстати, оно более точно передаёт смысл названия. Приведём его целиком:

 
Страшный год! Газетное витийство
И резня, проклятая резня!
Впечатленья крови и убийства,
Вы вконец измучили меня!
 
 
О любовь! – где все твои усилья?
Разум! – где плоды твоих трудов?
Жадный пир злодейства и насилья,
Торжество картечи и штыков!
 
 
Этот год готовит и для внуков
Семена раздора и войны.
В мире нет святых и кротких звуков,
Нет любви, свободы, тишины!
 
 
Где вражда, где трусость роковая,
Мстящая – купаются в крови,
Стон стоит над миром не смолкая;
Только ты, поэзия святая,
Ты молчишь, дочь счастья и любви!
 
 
Голос твой, увы, бессилен ныне!
Сгибнет он, не нужный никому,
Как цветок, потерянный в пустыне,
Как звезда, упавшая во тьму.
 
 
Прочь, о, прочь! сомненья роковые,
Как прийти могли вы на уста?
Верю, есть ещё сердца живые,
Для кого поэзия свята.
 
 
Но гремел, когда они родились,
Тот же гром, ручьями кровь лила;
Эти души кроткие смутились
И, как птицы в бурю, притаились
В ожиданье света и тепла.
 

Окончание стихотворения перекликается с концовкой «Ночи в Брюсселе» Гюго – «Непроницаемая тишина воцарилась, полная ненависти, / Посреди этого мрачного насилия; / И я слышу – вдалеке поёт соловей».

Второе стихотворение, родившееся у Некрасова, это —

 
Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие,
Но разнузданы страсти жестокие.
 
 
Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
Всё живое, всё доброе косится.
Слышно только, о ночь безрассветная,
 
 
Среди мрака, тобою разлитого,
Как враги, торжествуя, скликаются,
Как на труп великана убитого
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются!
 

Оба стиха достаточно точно передают дух и настроение сборника Гюго, его образность. Казалось бы – трудно найти поэтов, более различающихся между собой, чем Гюго и Некрасов, но при сопоставлении их гражданских стихотворений неожиданно видны очевидные совпадения. У обоих стихи не превращаются в чистую риторику благодаря меткой детали и чёткой афористичности.

С 10 августа 1872 года по 30 июля 1873-го, почти год, он вместе с Жюльеттой Друэ провёл на Гернси, приходя в себя от бурных двух лет после возвращения из изгнания. На острове он работал над своим последним романом, а также писал стихи. После этого он возвращался на Гернси на неделю с 20 по 27 апреля в 1875 году и на четыре месяца в 1878-м – с 5 июля по 9 ноября.

Несмотря на свой преклонный возраст, Гюго не сидел безвыездно в Париже, а посещал курорты. Так, в 1879, 1880 и 1882 годах он приезжал погостить в приморский курорт Вёль в Нормандии, где имел дом Поль Мерис. Стоит заметить, что в те годы Вёль стал излюбленным местечком для колонии русских художников во Франции. Здесь живали Алексей Боголюбов, Илья Репин, Василий Поленов, Константин Савицкий, Алексей Харламов, Карл Гун.

В 1883 году, в августе – октябре, Гюго находился в Швейцарии в местечке Вильнев на берегу Женевского озера, у самой восточной его части, а после переехал в бальнеологический курорт Бекс там же поблизости. В 1884 году, за восемь месяцев до смерти, он вновь приехал в Швейцарию на горячие воды Рагаца, места, располагавшегося в горах Восточной Швейцарии у самой границы с Лихтенштейном и Австрией. Так что с морем и горами поэт соприкасался почти до самого конца жизни.