Текст книги "Политические работы 1895–1919"

Автор книги: Макс Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Впрочем, и то, и другое требует одной характерной фигуры – профессионального политика, т. е. человека, который по меньшей мере идеально, но в массе случаев – материально, превращает политическую работу в определенной партии в содержание своей жизни. Пусть эту фигуру любят или ненавидят – в своей сегодняшней форме она является неизбежным продуктом национализации и специализации партийно–политической работы на почве массовых выборов. И опять–таки я вынужден повториться: дела будут обстоять подобного рода образом совершенно независимо от того, какую степень политического влияния и ответственности партии приобретут благодаря парламентаризации.

Профессиональные политики бывают двух типов: те, кто материально живут «благодаря» партии и политической работе; в американских условиях это крупные и малые политические «предприниматели», боссы; в наших же условиях это «политработники», т. е. оплачиваемые партийные чиновники. Другой тип представляют собой те, кто в состоянии жить «для» политики благодаря своему имущественному положению, будучи движимыми собственными убеждениями, т. е. в идеальном смысле слова посвящают ей жизнь, как делал, например, Пауль Зингер для социал–демократии, который был, к тому же, партийным меценатом большого стиля. Надо иметь в виду, что здесь мы не будем оспаривать «идеализма» партийного чиновничества. Напротив того, в левых партиях как раз партийные чиновники дали великое множество безупречных политических персонажей, которых трудно отыскать в других социальных слоях. Следовательно, идеализм далеко не представляет собой функцию имущественного положения, но просто жизнь «для» политики уместнее и дешевле для состоятельного члена партии. Именно этот сверху и снизу экономически независимый элемент в высшей степени желателен для партийной жизни, и можно надеяться, что и в будущем его не будет недоставать, особенно в радикальных партиях. Правда, настоящую партийную работу сегодня одним меценатством оплатить невозможно: массу работы за пределами парламента всегда будут делать партийные чиновники. Однако же уже из–за их занятости в партийных делах эти чиновники никоим образом не могут быть подходящими кандидатами для избрания в сам парламент. В сравнительно большом объеме партийных чиновников выдвигают в парламент лишь социал–демократы. Наоборот, в большинстве буржуазных партий связанный собственной должностью партийный секретарь ни в коей мере не является наиболее подходящим кандидатом в парламент. Исключительное господство партийного чиновничества – сколь бы желательным и полезным ни было представительство этого элемента – оказало бы неблагоприятное влияние на парламент. Но такого преобладания нет даже в наиболее бюрократизированной партии – среди социал–демократов. Кроме того сравнительно маловероятно, что партийное чиновничество может накликать опасность господства чиновничьего духа в ущерб натурам настоящих вождей. Гораздо чаще эта опасность возникает из–за принуждения, направленного при агитации на учет современных организаций заинтересованных лиц, т. е. в проникновении работников этих организаций в кандидатские списки партий, каковое значительно увеличилось бы, если бы пропорциональное избирательное право осуществлялось в форме баллотировки общим списком. Парламент, сформированный сплошь из таких работников, был бы политически бесплодным. Тем не менее дух сотрудников таких организаций, как сами партии и, к примеру, профсоюзы, вследствие закалки в публичной борьбе представляет собой нечто существенно иное, нежели дух государственных служащих, мирно работающих в канцелярии. И как раз в радикальных партиях, в первую очередь, у социал–демократов, эта опасность относительно ничтожна потому, что ожесточенность борьбы сравнительно мощно противодействует нередкой и тут закоснелости прослойки партийных бенефициариев. И все–таки даже здесь настоящие лидеры весьма редко бывают партийными чиновниками.

Скорее, характер современных требований к партийному делу способствует тому, чтобы во всех демократических парламентах и партиях особенно важную роль при наборе парламентариев играла одна профессия – адвокаты. Наряду с правовыми знаниями как таковыми и наряду с гораздо более важной подготовкой для борьбы, которой требует эта профессия, в противоположность юристам, находящимся на государственной службе, определяющим является и чисто материальный момент: обладание собственным бюро, что сегодня безусловно необходимо для профессиональных политиков. И если любой другой свободный предприниматель из–за работы на своем предприятии не может отлучаться и не удовлетворяет растущим требованиям регулярной политической работы, и потому ему приходится отказываться от собственной профессии, – то для адвоката смена своей профессии на профессиональную политическую деятельность происходит особенно легко – и технически, и по внутренним предпосылкам. «Господство адвокатов», на которое много и, к тому же, несправедливо сетуют, было бы лишь на руку парламентским демократиям в той ситуации, когда парламентарии обнаруживают столь недостаточное количество рабочих помещений, средств объективной информации и канцелярских служащих, как по сей день бывает в германских парламентах. Между тем, мы не будем здесь обсуждать эти технические стороны парламентской работы. Скорее, мы спросим: в каком направлении развивается лидерство в партиях под давлением демократизации и при растущем значении профессиональных политиков, партийных чиновников и чиновников, выступающих в роли заинтересованных лиц, и какова обратная связь этих процессов с парламентской жизнью?

Популярная у нас точка зрения литераторов быстро разделывается с вопросом о воздействии «демократизации»: дескать, демагог поднимается вверх, а удачливый демагог – это тот, кто менее всего разборчив в средствах завоевания масс на свою сторону. Идеализация жизненных реалий была бы бесцельным самообманом. Тезис о растущем значении демагогов нередко оказывался правильным в этом дурном смысле; фактически же он правилен и в хорошем смысле. В дурном смысле он верен относительно демократии примерно в том же объеме, как относительно монархии верно то замечание, с каким несколько десятилетий назад один известный генерал обратился к некоему самодержавному монарху: «Вскоре Ваше Величество увидит вокруг себя один сброд». Трезвый анализ демократического отбора всегда влечет за собой сравнение с другими организациями людей и их системами отбора. И вот, стоит лишь взглянуть на персоналии какой–нибудь бюрократической организации, включая даже корпус наилучшего офицерства, чтобы сделать вывод, что признание подчиненными из этой организации того, что начальник, и, прежде всего, стремительно продвигающийся выскочка, «заслуживает» свое положение, является не правилом, но исключением. Глубочайший скепсис касательно мудрости при распределении должностей, как по отношению к мотивам, которыми руководствовались те, кто назначался на должности, так и в отношении средств, с помощью которых особенно удачливые обладатели должностей добились своих постов (не говоря уже о всевозможных мелочных сплетнях) господствует во мнении подавляющего большинства как раз серьезных личностей, располагающихся внутри государственной машины. Только эта, как правило, немая критика происходит в стороне от света гласности, каковая о ней совершенно не подозревает. И все–таки несметный и повсеместно доступный каждому опыт учит, что мера покорности аппарату, степень «удобства» подчиненных для начальника являются теми качествами, каковые с наибольшей несомненностью гарантируют карьеру. Само собой разумеется, что в ходе производимой селекции, как правило, отбираются не прирожденные лидеры. При распределении академических постов скепсис посвященных в весьма значительном проценте случаев столь же велик, хотя здесь все–таки может проявиться и общественный контроль представленных достижений, что абсолютно исключено при распределении постов чиновников. Напротив того, политики, достигающие публичной власти, и тем более – партийные вожди, не защищены от критики в прессе со стороны врагов и конкурентов и могут быть уверены в том, что в борьбе с ними будут безжалостно выставлены на свет мотивы и средства, способствовавшие их карьере. Таким образом, трезвое наблюдение может установить, что принципы, лежащие в основе отбора, происходящего с помощью партийной демагогии, в целом и по своим долгосрочным последствиям никоим образом не хуже тех принципов, которыми руководствуются при отборе за закрытыми дверями бюрократии. Для доказательства противоположного надо обращаться к такой политической «целине», как Соединенные Штаты Америки. Для германских же государств в Европе противоположное утверждение попросту не подходит. Но ведь если даже совершенно профессионально непригодный начальник генерального штаба в начале мировой войны не должен выдвигаться в качестве контраргумента против ценности отбора, производимого монархией, то промахи демократий тоже не должны считаться контраргументами против демократической системы селекции лидеров.

Однако же эти политически бесплодные сравнения и взаимные обвинения не следует здесь продолжать дальше. Обстоятельством решающей важности является то, что в любом случае для политического лидерства годятся лишь личности, отобранные в ходе политической борьбы, так как всякая политика, по существу, есть борьба. А для борьбы столь поносимое «ремесло демагога», как правило, полезнее, чем канцелярия, которая, правда, дает бесконечно лучшую выучку в делах конкретного управления. Но, разумеется, не без бросающихся в глаза несоответствий. Бывает, что сильной политической власти добивается человек, всего лишь владеющий техникой речи, но неумный и без политического характера. Однако, к примеру, к Августу Бебелю эта характеристика уже не подошла бы. Характер у него был, но умом, разумеется, он не блистал. Эпоха мучеников и то случайное обстоятельство, что он оказался одним из первых, но наряду с этим и упомянутое личное качество, принесли ему беспредельное доверие масс, в котором ему не могли составить конкуренцию гораздо более духовно значительные коллеги по партии. Ойген Рихтер, Либер, Эрцбергер – все они принадлежат к качественно аналогичному типу. Они были удачливыми «демагогами» – в противоположность гораздо более мощным умам и темпераментам, которые вопреки блестящим ораторским успехам у масс все–таки не достигли партийной власти. Это не случайность – а следствие, но не демократизации, а вынужденного ограничения «негативной» политикой – демократизация и демагогия идут рука об руку. Но следует повторить, что это совершенно не зависит от вида государственного устройства, поскольку массы уже не могут рассматриваться в качестве чисто пассивного объекта управления, ибо их точка зрения активно вмешивается в процессы. По своеобразному пути демагогии пошли даже современные монархии. Для своего престижа они пользуются речами, телеграммами, всевозможными средствами поднятия духа, и нельзя утверждать, что этот тип политической пропаганды доказал свою большую государственно–политическую безобидность, чем как можно более страстная предвыборная демагогия. Скорее наоборот. И в годы этой войны мы пережили даже новое для нас явление адмиральской демагогии. Сражения сатрапов, происходившие между прежним рейхсканцлером и адмиралом фон Тирпицем^[84] (как справедливо подчеркивали в Рейхстаге – с согласия последнего), были преданы огласке сторонниками адмирала при бурной агитации, к которой примешивались внутриполитические интересы, чтобы тем самым превратить военно–технический и дипломатический вопрос, по которому способен принимать решения лишь чрезвычайно узкий круг знатоков, в предмет беспримерной демагогии для масс, в таких случаях не имеющих собственного мнения. Значит, все–таки мы не вправе утверждать, что демагогия представляет собой в политическом смысле особенность демократической государственной формы. Отвратительные бои между сатрапами и интриги кандидатов на министерские посты в январе 1918 года разыгрывались в прессе и на народных собраниях. И демагогия эта имела свое влияние. В Германии у нас царят демагогия и влияние черни – без демократии, вернее, из–за нехватки упорядоченной демократии.

Между тем здесь мы рассмотрим лишь следствие фактического значения демократии для структуры должностей политических лидеров, т. е. поставим вопрос о том, как ведут себя по отношению друг к другу демократия и парламентаризм.

Значение активной демократизации масс не в том, что политический лидер провозглашается кандидатом в парламент на основании признания его репутации в кругу «уважаемых лиц», а затем становится лидером в силу своего выдвижения в парламент, но в том, что он своими силами завоевывает доверие и веру масс, и тем самым обретает собственную власть средствами массовой демагогии. По существу дела, это означает поворот к цезаризму при отборе лидера. И фактически к этому склонна всякая демократия. Ведь специфически цезаристским средством тут является плебисцит. Это не обычное «голосование» или «выборы», а исповедание «веры» в лидерское призвание того, кто апеллирует к такому всеобщему одобрению. Лидер может придти к власти военным путем: таковы военные диктаторы вроде Наполеона I, который подтверждает свое положение с помощью плебисцита. Либо его путь к власти может носить гражданский характер: с помощью плебисцитарного подтверждения притязаний на господство такого невоенного политика, как Наполеон III, который примиряется с армией. Оба способа отбора лидеров сосуществуют с парламентским принципом столь же напряженно, как и (само собой разумеется) с наследственно–монархическим легитимизмом. Любой способ прямых народных выборов носителя верховной власти, а сверх того – любой тип политического могущества, зиждущегося на факте доверия масс, а не парламентов (в том числе и могущество таких военных народных героев, как Гинденбург^[85]), ведет к чисто цезаристским формам народного одобрения. В особенности это, конечно же, относится к могуществу президента Соединенных Штатов, легитимируемому посредством (формально) «демократического» выдвижения и выборов; именно на этом основано первенство президента над парламентом. В аналогичном направлении были устремлены надежды, которые такая цезаристская фигура, как Бисмарк, связывала с равным избирательным правом, и тип антипарламентской демагогии Бисмарка, правда, по формулировкам и фразам приспособленной к легитимным условиям его министерского поста. Реакцию наследственного легитимизма монархий на такие цезаристские фигуры показал способ бисмарковской отставки. Любая парламентарная демократия, со своей стороны, стремится тщательно исключить опасные для парламентской власти плебисцитарные методы избрания лидеров, что особенно хорошо демонстрируют ныне действующая французская конституция и французское избирательное право (новая отмена баллотировки списком из–за буланжистской опасности)^[86]. Правда, французская демократия заплатила за это той нехваткой авторитета высших властей у масс, которая типична для Франции и характерным образом контрастирует с могуществом американского президента. С другой стороны, в демократизированных наследственных монархиях цезаристско–плебисцитарный момент всегда весьма смягчен. Но нельзя сказать, что его нет. Положение нынешнего английского премьер–министра, по сути дела, основано не на доверии парламента и парламентских партий, а на доверии масс в стране и доверии воюющей армии. Парламент же (в глубине души – с достаточной неохотой) смиряется с положением. Следовательно, имеется разница между плебисцитарным и парламентским отбором лидеров. Но существование парламента поэтому нельзя назвать никчемным. Ибо по отношению к (фактически) цезаристскому доверенному лицу масс парламент в Англии обеспечивает 1) устойчивость и 2) контролируемость его могущества; 3) поддержание граждански–правовых гарантий его власти; 4) упорядоченную форму политической репутации политика, добивающегося доверия масс в рамках парламентской работы, и 5) мирную форму элиминации цезаристского диктатора, когда он утрачивает доверие масс. Но то, что как раз значительные политические решения, в том числе и более всего при демократии, принимаются индивидами, – это неизбежное обстоятельство обусловливает то, что демократия масс с эпохи Перикла всегда платит за свои позитивные достижения серьезными уступками цезаристскому принципу отбора лидеров. В крупных американских коммунах, например, коррупция была обуздана только плебисцитарными муниципальными диктаторами, которых доверие масс наделило правом самостоятельно комплектовать комитеты своей администрации. И повсюду массовым демократическим партиям – если они считали своим долгом решение значительных задач – приходилось более или менее безоговорочно подчиняться лидерам, располагавшим доверием масс.

О том, какое значение в связи с этим обстоятельством обретает парламент в странах массовой демократии, уже говорилось на примере Англии. Но существуют не только честные социалисты чувства, но и честные демократы чувства, которые до такой степени ненавидят парламентскую машину, что пишут на своих знаменах «социализм без парламента» или же «демократия без парламента». Разумеется, мощные эмоциональные антипатии опровергнуть невозможно. Однако же надо прояснить, что они могут означать сегодня в своих практических последствиях. И притом, конечно же, в условиях нашего монархического государственного устройства. Что представляла бы собой демократия без какого бы то ни было парламентаризма при нашей конституции с ее начальственной властью чиновников? Такая чисто пассивная демократизация была бы абсолютно чистой формой хорошо нам известного, бесконтрольного господства чиновников, называющего себя «монархическим правлением». Или – если эту демократизацию связать с организацией хозяйства, на которую уповают эти социалисты, – современным рациональным эквивалентом древнего государства «литургии вождей» (Leiturgie)^[87]. Легитимируемые и (якобы!) контролируемые государственной бюрократией союзы заинтересованных лиц в активном смысле стали бы носителями духа синдикалистского самоуправления, а в пассивном – несли бы государственные повинности. В таком случае чиновников контролировали бы синдикаты лиц, заинтересованных в получении доходов и прибылей, но их не контролировали бы ни лишенные представительства граждане, ни совершенно неспособный к этому монарх.

Всмотримся в эту перспективу чуть пристальнее. Реализация этой перспективы в любом обозримом будущем не означала бы упразднения частного предпринимательства, в том числе – и при значительном огосударствлении. Но она означала бы организацию крупных и мелких капиталистов, неимущих мелких производителей и наемных рабочих с как–то регламентированным и – главное! – монополистически гарантированным шансом заработка для каждой категории. Это было бы социализмом примерно в том же смысле, в каком социалистическим было государство древнеегипетского «Нового Царства». Демократическим же оно оказалось бы лишь при принятии мер к тому, чтобы для управления этим синдикалистским хозяйством решающую роль играла воля масс. Невозможно предвидеть, как это могло бы происходить без представительства, обеспечивающего власть масс и непрерывно контролирующего синдикаты, т. е. без демократизированного парламента, который вмешивался бы в деловые и личные отношения этой администрации. Без народного представительства современного типа организованную по синдикалистскому принципу экономику ожидало бы движение к цеховой политике гарантированного пропитания, т. е. к застою в хозяйстве и к исключению интересов экономической рационализации. Ибо этот интерес к цеховым гарантиям пропитания играл определяющую роль среди заинтересованных лиц без капитала или с небольшим капиталом всякий раз, как они объединялись в монополии. И пусть тот, кому угодно, видит тут «демократический» или «социалистический» идеал будущего. Впрочем, для всякого легкомысленного литераторского дилетантизма характерно смешение такого картелирования интересов прибыли и зарплаты с весьма часто отстаиваемым сегодня идеалом, согласно которому в будущем производство товаров будет ориентировано на потребности, а не на интерес прибыли (как то и дело происходит сегодня). Ведь совершенно очевидно, что для реализации этого последнего идеала надо исходить не из синдикализации и монополизации интересов наживы, а из прямо противоположного – из организации интересов потребителей. И тогда эта будущая организация должна была бы работать не по образцу организованных государством принудительных картелей, принудительных гильдий и принудительных профсоюзов, но по типу гигантского, организованного государством принудительного потребительского сообщества, каковому, со своей стороны, следовало бы определять ориентацию производства в соответствии со спросом, что уже теперь пытаются делать отдельные союзы потребителей (относительно собственной продукции). Однако же невозможно предусмотреть, каким именно образом при этом «демократические» интересы, т. е. интересы массы потребителей, будут гарантироваться иначе, нежели через некий парламент, который тоже будет непрерывно и в значительной степени контролировать производство товаров.

Впрочем, довольно этой музыки будущего. Ведь действительно полного упразднения парламентов пока не требовал всерьез ни один из столь резко настроенных против их сегодняшнего облика демократов. Парламенты будут всесторонне поддерживаться в качестве инстанции, обеспечивающей публичность управления, установление бюджета и, наконец, консультирование и принятие законопроектов – функции, для исполнения которых они незаменимы при любой демократии. Что касается честной демократической оппозиции парламентам, а не той, за которой, как правило, кроется нечестное сокрытие бюрократических интересов власти, то она, по сути дела, желает двух вещей: 1) чтобы в создании законов решающую роль играли не парламентские постановления, а обязательное народное голосование, 2) чтобы перестала существовать парламентская система, т. е. чтобы парламенты перестали быть местами отбора ведущих политиков, а доверие или же недоверие к ним перестало играть решающую роль для их пребывания на посту. Как известно, это право действует в американской демократии. Там оно отчасти следует из народных выборов главы государства и других чиновников, отчасти же – из так называемого принципа «разделения властей». Впрочем, опыт американской демократии с достаточной ясностью учит, что этот способ устранения парламентаризма не дает ни малейших инструментов для более делового и неподкупного управления, чем парламентская система: на самом деле происходит полностью противоположное. Хотя в общем и целом всенародные выборы главы государства – опыт неплохой. Во всяком случае, за последние десятилетия количество профессионально непригодных американских президентов оказалось как минимум не больше, чем количество никчемных монархов в наследственных монархиях. Зато сами американцы, в общем и целом, удовлетворены принципом народных выборов чиновников лишь в весьма ограниченном объеме. И дело не только в том, что при обобщенном рассмотрении этот принцип устраняет то, в чем технически преуспела бюрократическая машина, – ведомственную дисциплину. Дело еще и в том, что как раз при массовом применении в крупном современном государстве он не дает никакой гарантии качества чиновников. В этих случаях, в противоположность парламентской системе, он вкладывает отбор кандидатов на должности в руки незримых и – по сравнению с парламентскими партиями и их лидерами – гораздо более безответственных по отношению к обществу клик, которые и предлагают этих кандидатов профессионально необразованным избирателям: это – в высшей степени непригодный способ распределения должностей среди управленческих чиновников, для которых обязательно требование профессиональной технической квалификации. И как раз для наисовременнейших потребностей управления, но также и на судейских должностях в Америке несравненно лучше – и технически, и в отношении неподкупности – зарекомендовали себя те самые пресловутые, но профессионально вышколенные чиновники, назначаемые всенародно избранным главой государства. Ведь одно дело – селекция профессиональных чиновников, и совсем другое – отбор политических лидеров. Зато недоверие к безвластным и поэтому весьма коррумпированным парламентам в отдельных американских штатах привело к распространению прямого народного законодательства.

У народного голосования как способа и выборов, и законодательства есть внутренние барьеры, возникающие из–за его технического своеобразия. Оно дает ответы лишь «да» или «нет». Ни в одном из современных демократических государств оно не наделено важнейшей функцией парламента, состоящей в утверждении бюджета. К тому же народное голосование опаснейшим образом препятствует реализации всех законов, основанных на компромиссе между противоборствующими интересами. Ибо «нет» может быть обусловлено в высшей степени противоположными интересами, если нет средства сбалансировать наличные противоречия в интересах на основе переговоров. Ведь референдуму как раз неведомы компромиссы, на которых в любом современном демократическом государстве с мощными региональными, социальными, конфессиональными и прочими противоречиями его внутренней структуры неизбежно зиждется большинство всевозможных законов. Невозможно предвидеть, как при народном голосовании в современном демократическом государстве с мощными классовыми противоречиями вообще удастся принять налоговые законы иного рода, нежели законы о прогрессивной конфискации доходов и имущества, а также об «огосударствлении». Хотя именно это последствие социалистам, вероятно, показалось бы не слишком ужасным. Однако неизвестны примеры (в том числе, и в Америке, и даже в весьма благоприятных условиях швейцарских кантонов с их – благодаря старой традиции – деловито мыслящим и политически вышколенным населением), чтобы находящийся под давлением референдума государственный аппарат эффективно проводил в жизнь такие номинально зачастую очень высокие, отчасти конфискационные налоги на имущество. К тому же плебисцитарные принципы ослабляют собственный вес партийных лидеров и ответственность чиновников. Дезавуирование руководящих чиновников посредством отклоняющего их предложения народного голосования, в отличие от парламентских государств, не имело – да и не может иметь своим последствием их отставку. Ибо причины вотума недоверия распознать невозможно, и в отличие от парламентского партийного большинства, голосующего против правительства, он не вменяет в обязанность отрицательно голосующим массам заменить дезавуированных чиновников руководителями из собственной среды.

Наконец, по мере роста управления экономикой со стороны государственной бюрократии все более фатально проявлялась бы нехватка самостоятельного контролирующего органа, который – как это делают парламенты – требует публичного отчета от всемогущих чиновников и располагает властью привлекать их к ответственности. В качестве средства как отбора квалифицированных чиновников, так и критики их работы, специфическое средство чисто плебисцитарной демократии – прямые выборы и прямое голосование, а тем более – референдумы по поводу отстранения от должности, в современном демократическом государстве совершенно непригодны. И если даже для партийной работы во время парламентских выборов значение денег заинтересованных лиц не столь уж ничтожно, то власть денег и ударная сила опирающегося на них демагогического аппарата в условиях современного демократического государства при исключительном господстве народных выборов и народного голосования колоссально возрастают.

Правда, обязательное народное голосование и обязательные народные выборы радикальным образом формируют противоположный полюс по отношению к ситуации, на которую часто сетуют: все политические достижения гражданина парламентского государства, дескать, сводятся к тому, что раз в несколько лет он опускает в урну бюллетень, заранее для него напечатанный партийными организациями. Задавали вопрос о том, служит ли это средством политического воспитания. Несомненно да – только при ранее изложенных условиях гласности управления и контроля над администрацией, которые приучают гражданина к постоянному наблюдению над тем, как управляют его делами. Однако обязательное народное голосование при известных обстоятельствах заставляет гражданина голосовать по поводу законов десятки раз в течение нескольких месяцев. Обязательные же народные выборы заставляют его голосовать относительно длинных списков лично ему совершенно неизвестных кандидатов на должности, о чьей профессиональной квалификации он не в состоянии судить. Конечно, нехватка профессиональной квалификации (коей не обладает ведь даже монарх) сама по себе не аргумент против демократического отбора чиновников. Ибо, разумеется, не обязательно быть сапожником самому, чтобы знать, жмет ли ботинок, изготовленный сапожником. Однако же опасность не только отупления, но и обмана голосующего, когда из него делают действительно виновного в плохом управлении, при народных выборах громадна – в противоположность парламентарной системе, при которой избиратель «держится» за лидеров партии, ответственной за назначение чиновников. А при проведении в жизнь всевозможных технически сложных законов как раз народное голосование может слишком легко принести результаты, когда его контролируют умные, но скрытые заинтересованные лица. В этом отношении ситуация в европейских странах с развитым профессиональным чиновничеством сложилась существенно иначе, нежели в Америке, где народное голосование считается единственным средством исправления коррумпированности неизбежных там законодательных органов отдельных штатов.

Тем самым мы ничего не говорим против использования в подходящих случаях народного голосования в качестве ultima ratio^[88], причем несмотря на то, что условия в современных демократических государствах отличаются от швейцарских. Дело в том, что народное голосование в крупных государствах не делает излишним парламенты. В качестве органа контроля над чиновничеством и органа гласности управления, в качестве средства устранения непригодных руководящих чиновников, в качестве места утверждения бюджета и средства достижения межпартийных компромиссов парламент незаменим даже в выборных демократиях. И тем более незаменим в наследственных монархиях, поскольку наследственный монарх не должен ни работать с «чисто» избираемыми чиновниками, ни – когда он назначает чиновников – сам становиться на чью–либо сторону, чтобы не компрометировать свою особую внутриполитическую функцию: обеспечивать бесконфликтные решения при недостаточной определенности политического настроя и ситуации с властью. При этом наряду с лидерами «цезаристского» типа, в наследственных монархиях незаменима и парламентская власть – уже вследствие того обстоятельства, что бывают длительные периоды, когда у масс нет каких бы то ни было общепризнанных доверенных лиц. Проблема преемника повсюду была Ахиллесовой пятой всякого чисто цезаристского господства. И карьера, и изоляция, и отставка лидера цезаристского типа без опасности внутриполитической катастрофы легче всего свершаются там, где эффективное совместное правление могущественных представительских организаций обеспечивает политическую непрерывность и несокрушимое постоянство государственно–правовых гарантий гражданского порядка.