Текст книги "Политические работы 1895–1919"

Автор книги: Макс Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Annotation

Книга представляет собой сборник работ выдающегося немецкого социолога. Статьи и выступления Макса Вебера, посвященные проблемам политики, несмотря на их актуальность, прежде никогда не публиковались в России и были известны узкому кругу специалистов. Настоящий сборник призван восполнить этот пробел.

«Нашему поколению не суждено увидеть, принесет ли плоды борьба, которую мы ведем; признает ли потомство в нас своих предков. Если нам не удастся избежать проклятия, во власти которого мы находимся – быть рожденными после политически великой эпохи – то тогда мы должны суметь стать чем–то другим: предшественниками еще более великой. Будет ли таким наше место в истории? Не знаю и только скажу: право молодых – отстаивать самих себя и свои идеалы. А в старца человека превращают не годы: он молод до тех пор, пока способен воспринимать мир с теми великими страстями, которые в нас вложила природа.»

Макс Вебер

Макс Вебер

Национальное государство и народнохозяйственная политика (1895)[1]

Избирательное право и демократия в Германии (март 1917)[18]

Парламент и правительство в новой Германии (май 1918)[41]

Предварительное замечание

I. Наследие Бисмарка

II. Господство чиновников и политическое лидерство

III. Публичный характер управления и выборы политических лидеров

IV. Господство чиновников во внешней политике

V. Парламентаризация и демократизация

VI. Парламентаризация и федерализм

Социализм (июнь 1918)[105]

Будущая государственная форма Германии (ноябрь 1918)[116]

Новая Германия (декабрь 1918)[126]

Рейхспрезидент (январь 1919)[128]

От редактора

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

Макс Вебер

Политические работы 1895–1919

Национальное государство и народнохозяйственная политика (1895)^[1]

Предварительное замечание

Меня побудили опубликовать эти соображения не одобрения, а протесты, которые они встретили у многих слушателей. В этих соображениях я лишь сообщаю в подробностях объективно новое коллегам и другим, а то, в каком особом смысле в них выдвигается притязание на предикат «научности», проистекает из повода к их возникновению. Речь по случаю вступления в должность как раз предоставляет удобный случай для публичного изложения и оправдания личной, а стало быть, «субъективной» точки зрения при оценивании народнохозяйственных явлений. Рассуждения на с. 20–23 я опустил с учетом времени и круга слушателей, прочие в устной речи могли иметь другую форму. Относительно начальных формулировок надо заметить, что обрисованные здесь процессы, естественно, представлены куда проще по сравнению с реальностью. В период 1871–1885 годов в отдельных округах и общинах Западной Пруссии наблюдаются не единообразные, а характерным образом изменяющиеся миграции населения, и они вовсе не были столь прозрачными, как приведенные примеры. К тенденции, которую я попытался наглядно представить с их помощью, в других случаях примешиваются другие моменты. В скором времени я подробнее поговорю об этом в другой статье. Само собой разумеется, что результаты, которые можно получить с помощью этой статистики, не столь надежны, как те, что предоставляют нам достойные похвалы публикации многочисленных учеников Наумана^[2] о национальных отношениях в Познанской области и Западной Пруссии. Но при отсутствии скорректированного материала нам пока придется довольствоваться ими, тем более, что явления, наглядно в них представленные, в своих основных чертах уже известны нам из сельских опросов последних лет.

Фрейбург, май 1895, Макс Вебер

Формулировка моей темы обещает гораздо больше, чем я сегодня могу и хочу сообщить. В первую очередь, я намереваюсь на одном примере наглядно показать ту роль, которую физические и психические расовые различия между национальностями играют в экономической борьбе за существование. С этим я хотел бы связать ряд соображений о положении государственного устройства, основанного на национальных принципах – каковым является наше – в рамках народнохозяйственно–политического анализа. В качестве примера я выбираю круг событий, разыгрывающихся в географическом отношении далеко от нас, но в течение целого десятилетия многократно возбуждавших внимание общества, – и прошу вас проследовать за мной в Восточную Марку^[3] империи, на равнину прусской провинции Западная Пруссия. Это место действия соединяет в себе свойство национального пограничья с необычайно резкими различиями в условиях экономической и социальной жизни, что и делает его пригодным для нашей цели. К сожалению, я не могу не злоупотребить вашим терпением и прошу вас прежде всего, принять во внимание целый ряд сухих данных.

Для округов этой провинции характерны противоречия трех видов.

Во–первых, значительные различия в качестве пахотной земли: между полями, засеянными сахарной свеклой в долине Вислы, и песчаной кашубской возвышенностью чистая прибыль, облагаемая налогом, различается от 10 до 20 раз. Даже средние показатели колеблются между 4³/₄ и 33²/₃ марок с гектара.

Далее – противоречия в социальном расслоении населения, возделывающего эти почвы. Как и вообще на Востоке, здесь тоже в ведомственных протокольных записях наряду с «земельной общиной» встречается и другая, неизвестная Югу форма коммунального деления, «поместный округ». И, соответственно этому, ландшафт здесь отличается тем, что между крестьянскими деревнями высятся дворянские поместья, место жительства класса, налагающего на Восток свой социальный отпечаток, – юнкеров; помещичьи усадьбы, окруженные хижинами, которые землевладелец наряду с земельными наделами и пастбищами выделяет батракам, обязанным работать в поместье один год из каждых двух. Территория провинции поделена примерно пополам между помещичьими усадьбами и батрацкими наделами. Но в отдельных регионах доля поместных округов составляет от нескольких процентов до ²/₃ территории округа.

Наконец, в рамках таким образом надвое стратифицированного населения имеется и третье противоречие – противоречие между национальностями. Национальный состав населения в отдельных общинах неоднороден по различным регионам. Именно это разнообразие нас и интересует. Прежде всего, поляки, плотность расселения которых, что естественно, растет с приближением к границе. Далее – как показывает любая языковая карта – количество поляков возрастает по мере ухудшения качества почвы. Это поначалу – и не везде неправильно – пытались объяснить исторически, по характеру немецкой оккупации: немцы прежде всего наводнили плодородную равнину Вислы. Однако если теперь спросить, какими социальными слоями представлены на этой территории немцы и поляки – то цифры наконец–то теперь опубликованных результатов переписи 1885 года^[4] дают примечательную картину. А именно: из этой переписи мы можем узнать национальный состав общин не напрямую, но косвенно (если нас удовлетворит лишь приблизительная точность) через конфессиональную принадлежность, которая в рассматриваемой национально смешанной области совпадает с национальностью с точностью до нескольких процентов. Если мы выделим экономические категории крестьянских деревень и дворянских поместий в отдельных областях, столь же приблизительно отождествляя их с коммунальным делением^[5] на земельные общины и поместные округа, то получится, что их можно будет противопоставить по национальному составу: в плодородных округах католики, т. е. поляки, относительно преобладают в поместьях, а протестанты, т. е. немцы, – в деревнях, а в округах с плохими почвами дела обстоят как раз наоборот. Если, к примеру, взять округа со средней чистой прибылью, облагаемой налогом на гектар ниже 5 марок, то в деревнях мы обнаружим лишь 35,5%, а в поместьях – 50,2% протестантов; зато если мы возьмем группу округов со средней чистой прибылью, облагаемой налогом на гектар от 10 до 15 марок, то протестанты в деревнях составляют 60,7%, а в усадьбах – только 42,1%. Отчего так происходит? Почему резервуарами поляков служат на равнине – поместья, а на возвышенности – деревни? Одно видно сразу же: у поляков есть тенденция концентрироваться в самых нижних в экономическом и социальном отношении слоях населения. На хорошей почве, тем более на Вислинской равнине, крестьянин по своему жизненному уровню всегда превосходит батрака, работающего в поместье; напротив, на плохой почве, которую можно рационально осваивать лишь с размахом, помещичья усадьба была носительницей культуры и тем самым – германства, а жалкие хуторяне на этих территориях и сегодня по своему жизненному уровню уступают поденщикам. Если бы без такой статистики мы об этом не знали, то нам позволил бы это предположить возрастной состав населения. Если же в деревнях мы поднимемся с равнин на холмы, то доля детей младше 14 лет увеличивается до 35–36%, а при ухудшающемся качестве почвы – до 40–41%; если же с ними сравнить поместья, то на равнине процент детей в поместьях выше, чем в деревнях, и он возрастает на возвышенности, но медленнее, чем в деревнях, и всегда остается ниже деревенского. Здесь, как и повсюду, большое количество детей неотступно следует за низким жизненным уровнем, который заглушает соображения о попечении о них в будущем. В Западной Пруссии тождественны друг другу хозяйственная культура, относительно высокий жизненный уровень и германство.

И все–таки обе национальности несколько столетий конкурируют между собой при – по сути – равных шансах. На чем же тогда основаны эти разные данные? Можно тотчас же попытаться поверить в основанное на физических и психических расовых свойствах различие между двумя нациями в приспособляемости к различным экономическим и социальным условиям жизни. И, в действительности, оно и является причиной – доказательство тому заключается в тенденции, которая проявляется в передвижении населения и национальностей и по которой в то же время можно судить о пагубности той самой приспособляемости для немцев Востока.

Правда, для наблюдения перемещений в отдельных общинах в нашем распоряжении имеются лишь сравнительные данные с 1871 по 1885 год, и они весьма неотчетливо показывают нам начало того процесса, который с тех пор, судя по всему, что нам известно, продолжается чрезвычайно интенсивно. Кроме того, отчетливость картины, которую дают числа, естественно, страдает от вынужденного, но не вполне точного отождествления вероисповедания и национальности, с одной стороны, и административного деления и социального членения, с другой. Правда, вопреки этому мы достаточно отчетливо видим, от чего все зависит. Народонаселение провинции Западная Пруссия, как и население значительной части Востока вообще, в промежутке между 1880–1885 годами продемонстрировало тенденцию к оттоку: последний в данной провинции составил 12 700 человек, т. е. если население империи увеличилось примерно на 3¹/₂%, то в Западной Пруссии оно уменьшилось на 1¹/₄%. Но и это явление, как и обсуждавшиеся до сих пор, распределено неравным образом: во многих округах ему противостоит увеличение сельского населения. И притом способ, каким распределены два явления, весьма своеобразен. Если, прежде всего, мы возьмем различные качества почв, то каждый предположит, что отток населения больше всего коснулся наихудших почв, где из–за давления падающих цен, вероятно, уменьшается свобода действий, обеспечивающих пропитание. Но если мы всмотримся в цифры, то окажется, что имеет место противоположное: именно целый ряд плодороднейших округов, таких как Штум и Мариенвердер с приблизительно 15–17 марками средней чистой прибыли, показывают наибольший отток – 7–8%, тогда как расположенные на возвышенности округа Конитц и Тухель с 5–6 марками чистой прибыли уже с 1871 года испытывают непрерывное увеличение населения. Мы хотим объяснить это и, прежде всего, спрашиваем: в каких социальных слоях, с одной стороны, происходит этот отток, и на какие слои, с другой, пришлось это увеличение? Если мы посмотрим на округа с большими показателями оттока – Штум, Мариенвердер и Розенберг – то увидим, что в таких округах особенно сильно господствует крупное землевладение, и далее – если мы посмотрим на поместные округа провинции в целом, то несмотря на то, что в поместьях в 1880 году и так было населения на две трети меньше, чем в деревнях, оказалось, что ³/₄ убыли народонаселения – больше, чем на 9 000 человек, приходится на поместья: их население уменьшилось примерно на 3³/₄%. Но и в пределах поместий эта убыль распределена опять–таки по–разному: в части их имело место увеличение народонаселения, а если мы выделим местности с большим оттоком населения поместий, то окажется, что наибольший отток переживают как раз усадьбы с хорошими почвами.

И наоборот, увеличение населения, имевшее место на плохой почве возвышенностей, коснулось преимущественно деревень, и притом больше всего – деревень с плохой почвой, в противоположность равнинным деревням. Таким образом, тенденция демонстрирует отток батраков из усадеб на наилучших почвах, а также приток крестьян на плохие. И предмет речи, равно как и причина явления, прояснятся, если, наконец, и тут спросить: как ведут себя национальности по отношению к этим сдвигам?

Казалось, будто поляки на Востоке в первую половину этого столетия медленно и неуклонно оттеснялись, зато, как известно, с 60‑х годов столь же медленно и неуклонно продвигались вперед. О последнем явлении в Западной Пруссии наиболее отчетливым образом можно судить по статистическим исследованиям языков – несмотря на несовершенство их принципов. Итак, сдвиг границы между национальностями может происходить двумя способами, которые надо принципиально отделять друг от друга. Во–первых, так, что национальные меньшинства в национально смешанной области постепенно усваивают язык и обычаи большинства, они «ассимилируются». Это явление встречается и на Востоке: статистически его можно проследить на немцах католического вероисповедания. Церковные узы тут сильнее национальных, известную роль играют воспоминания об эпохе культуркампфа^[6], а нехватка образованного клира, знающего немецкий язык, способствует исчезновению национального культурного сообщества. Но важнее и интереснее для нас другая форма сдвига в национальностях – экономическое вытеснение. Вот как его можно описать. Если проверить сдвиги в долях того и другого вероисповедания в сельских общинах за 1871–1885 годы, то окажется, что отток батраков из поместий регулярно сопрягается с относительным ослаблением протестантизма на равнине, а приток деревенского населения на возвышенности – с относительным усилением католицизма^[7]. Получается, что преимущественно немецкие поденщики уезжают из местностей с высокой культурой и преимущественно польские крестьяне показывают прирост в местностях с низким культурным уровнем.

Но ведь оба процесса – отток здесь и прирост там – объясняются, в конечном счете, одной и той же причиной: низкие притязания к жизненному уровню – как в материальном, так и в идеальном отношении – дарованные славянской расе от природы в начале пути, либо привитые ей в прошлом, способствовали ее победе.

Почему же уезжают немецкие поденщики? Не по материальным причинам: отъезд происходит не из местностей с низким уровнем оплаты труда, и отъезжают не плохо оплачиваемые категории рабочих; трудно найти более спокойную материальную ситуацию, чем у батрака в восточных поместьях. Дело и не в пресловутой жажде увеселений, предоставляемых большим городом. Она служит причиной беспорядочного бродяжничества, которому предается молодежь, но никак не отъезда семей старослужащих поденщиков – да и отчего болезнь эта просыпается именно у жителей местностей с преобладанием крупного землевладения, отчего мы можем документально подтвердить, что чем больше физиономию ландшафта определяет крестьянская деревня, тем меньше количество поденщиков? Дело вот в чем: в усадебных комплексах родины для поденщика существуют только хозяева и работники, а для его потомков в самом отдаленном поколении – одна перспектива, барщина на чужой земле от звонка до звонка. В смутной, полуосознанной устремленности в дали скрыт момент примитивного идеализма. Кто не может расшифровать этого, тому неведомы чары свободы. В действительности – дух свободы нас редко волнует сегодня в кабинетной тиши. Поблекли наивно свободолюбивые идеалы нашей ранней юности, многие из нас преждевременно постарели, стали чересчур умными и полагают, будто один из наиболее первозданных порывов человеческого сердца оказался погребенным вместе с лозунгами идущего к закату политического и хозяйственно–политического мировоззрения.

Таков процесс массовой психологии: немецкие сельскохозяйственные рабочие уже не в состоянии приспосабливаться к социальным условиям жизни у них на родине. На их «самоуверенность» нам жалуются сообщения западнопрусских помещиков. Исчезают стародавние патриархальные отношения безземельного крестьянина, непосредственно связывавшие батрака как мелкого хозяина, имеющего право на долю, с интересами сельскохозяйственного производства. Сезонные работы в округах, где выращивают свеклу, требуют сезонных рабочих и денежной оплаты труда. Их перспективой была чисто пролетарская жизнь, но без возможности того энергичного порыва к экономической самостоятельности, который наполняет самосознанием локально сплоченный промышленный пролетариат. К жизни в условиях сезонных работ лучше приспосабливаются те, кто приходит на место немцев, польские отходники, вереницы кочевников, вербуемых агентами в России; весной десятки тысяч таких отходников пересекают границу в одну сторону, осенью – в другую. Сначала они приезжают убирать сахарную свеклу, преображающую сельскохозяйственное производство в сезонную работу; затем они оказываются повсюду, так как в Западной Пруссии экономят на жилье для рабочих, на обязательствах по отношению к бедным и вообще социальных обязательствах, – так как в дальнейшем они как иностранцы попадают в трудное положение, и поэтому помещик может делать с ними что угодно. Экономическая агония старого прусского юнкерства проходит при таких сопутствующих условиях. В усадьбах, где выращивают сахарную свеклу, на место патриархально хозяйничающих помещиков приходит сословие индустриальных коммерсантов, – а на возвышенности под давлением бедственного положения в сельском хозяйстве ареал поместий рассыпается под внешним воздействием, в результате возникают колонии парцеллярных арендаторов и мелких крестьян. Исчезают экономические основы могущества старой землевладельческой знати, это дворянство превращается в нечто иное по сравнению с тем, чем оно было.

Ну а почему же так распространяются именно польские крестьяне? Может, дело в том, что их экономический ум или мощь капитала превосходят немецкие? Скорее, имеет место полная противоположность. При таком климате и на такой почве, каковые наряду с экстенсивным скотоводством дают возможность значительного производства зерновых и картофеля, неблагоприятные рыночные условия меньше всего угрожают тому, кто использует свои продукты там, где их меньше всего обесценивает падение цен: кто отправляет их в собственный желудок, производя ради личного пользования. И опять–таки в наиболее выгодном положении тот, кто притязает на самое низкое личное потребление, у кого самые малые требования к уровню жизни как в физическом, так и в идеальном отношении. Польский крестьянин–бедняк на Востоке представляет собой тип, весьма отклоняющийся от хлопотливого крестьянства, работающего в карликовых пригородных хозяйствах здесь у вас, на благословенной Рейнской равнине, возделывая технические и садовые культуры. Польский же крестьянин продвигается на все новые территории оттого, что он до определенной степени живет на подножном корме, не вопреки, а благодаря низкому уровню своих житейских и духовных привычек.

Итак, мы как будто бы видим свершающийся процесс отбора. Обе национальности с давних времен поставлены в одинаковые жизненные условия. И следствием стало не то, что, по представлениям вульгарного материализма, они приобретают одинаковые духовные и психические качества, а то, что одна уступает другой, и побеждает та, которая обладает лучшей приспособляемостью к данным экономическим и социальным условиям.

Представляется, что саму эту приспособляемость они несут с собой как постоянную величину; вероятно, в ходе процессов отбора, длящихся на протяжении многих поколений, они могут изменяться – подобно тому, как на протяжении тысячелетий они возникали, но для соображений сегодняшнего дня это момент, с которым мы вынуждены считаться как с данностью^[8].

Не всегда – как мы уже видели – отбор при свободной игре сил в отличие от того, что считают наши оптимисты, завершается в пользу экономически более развитой или более способной национальности. История человечества ведает победы малоразвитых типов человека, а также вымирание интеллектуальной и духовной элиты, когда человеческое общество, породившее такую элиту, утрачивает приспособляемость к собственным жизненным условиям, будь то в силу своей социальной организации или же расовых качеств. В нашем случае именно перестройка форм сельскохозяйственного производства и мощный кризис сельского хозяйства способствуют победе национальности с более низким уровнем экономического развития. Параллельно друг другу и в одном направлении действуют быстрый подъем возделывания сахарной свеклы и нерентабельность сбыта продукции злаков: первый взращивает польских сезонных рабочих, вторая – польских мелких крестьян.

Если мы оглянемся на изложенные факты, то я охотно признаю, что я совершенно не в состоянии в полном объеме теоретически разработать вытекающие отсюда обобщенные перспективы. Бесконечно трудного и в настоящее время, разумеется, неразрешимого вопроса о том, где граница изменчивости физических и психических качеств некоей популяции, на которую влияют жизненные условия, в которые она поставлена, я не смею даже коснуться.

Зато каждый, в первую очередь, спросит: что может и должно здесь произойти?

Разрешите все–таки на этот раз не высказываться об этом подробнее, а довольствоваться краткой обрисовкой двух требований, которые, на мой взгляд, следует выставить с точки зрения германства и которые фактически ставятся с растущим единодушием. Первое – закрытие восточной границы. Оно было осуществлено при князе Бисмарке, а после его отставки в 1890 году граница вновь открылась; селиться надолго чужакам не позволено, но в качестве сезонных рабочих их пускают. «Классово сознательные» крупные землевладельцы, образующие верхушку Пруссии, не пускали их в интересах сохранения нашей национальности – а заклятый враг аграриев открыл границу в интересах крупных землевладельцев, ибо им одним выгоден приток чужаков: оказывается, что не всегда в делах экономической политики решающую роль играет «экономическая классовая точка зрения» – здесь главным оказалось обстоятельство, из–за которого штурвал государства выпал из сильных рук и попал в слабые. Другое требование: систематическая скупка земель государством, т. е. расширение государственных земель, с одной стороны, и систематическая колонизация подходящих земель, особенно – государственных земель, проводимая немецкими крестьянами, с другой. Крупные предприятия, которые можно содержать лишь за счет немцев, дорого стоят нации, ибо они разрушаются или оказываются предоставлены самим себе, т. е. в ходе постепенного дробления способствуют возникновению нежизнеспособных голодных колоний славян. И не только ради того, чтобы воспрепятствовать славянскому наплыву, раздаются призывы к передаче восточных земель в руки государства, но и из–за уничтожающей критики, к которой прибегают сами землевладельцы относительно дальнейшего существования их частной собственности, требуя с помощью монополии на зерно и ежегодного взноса в ¹/₂ млрд, уменьшить для них риск ответственности перед самими собой за их имение, – единственное оправдывающее его обстоятельство^[9].

Однако, как уже сказано, я хотел бы обсудить сегодня не этот практический вопрос прусской аграрной политики. Скорее, я хотел бы привязать его к тому факту, что такой вопрос возникает у всех нас вообще, что мы считаем немцев Востока объектом защиты, и что для их защиты хозяйственная политика государства также должна выступить на арену. И как раз обстоятельство, что по государственному устройству мы представляем собой национальное государство, позволяет нам ощутить справедливость этого требования.

А как соотносятся с этим соображения народнохозяйственной политики? Являются ли по отношению к ним такого рода националистические ценностные суждения предрассудками, от которых они должны тщательно избавляться, чтобы отказаться от эмоциональных рефлексов и сопрячь собственный масштаб ценностей с экономическими фактами? И каков этот «собственный» масштаб ценностей народнохозяйственной политики? К этому вопросу я хотел бы попытаться приблизиться в некоторых из дальнейших рассуждений.

Даже под прикрытием «мира» – как нам продемонстрировали – экономическая борьба национальностей идет своим чередом. Не в открытом бою политически превосходящий враг выталкивает немецких крестьян и батраков Востока из родных домов: в тихих и скучных боях экономической повседневности они уступают нижестоящей расе и покидают родину, устремляясь к темному будущему. Мира не бывает и в экономической борьбе за существование; лишь тот, кто ради правды сорвет эту вуаль мира, сможет поверить, что из лона будущего для наших потомков возродятся мир и радость жизни. Ведь мы знаем: народнохозяйственная политика, согласно вульгарной точке зрения, представляет собой размышления о рецептах о том, как осчастливить мир; те, кто разделяет эту точку зрения, считают улучшение «баланса удовольствий» человеческой жизни единственно понятной целью нашей работы. Однако же уже мрачная серьезность проблемы населения не дает нам быть эвдемонистами, мнить, будто мир и счастье человечества сокрыты в лоне будущего, и воображать, что в земной жизни можно отвоевать себе хотя бы локоть пространства иначе, нежели в суровой борьбе человека с человеком.

Разумеется, народнохозяйственно–политическая работа не может проходить иначе, чем на альтруистической основе. Бесчисленные и великие плоды всевозможных хозяйственных и социально–политических стремлений современности достаются не нынешнему, а грядущему поколению. Если нашей работе предстоит иметь какой–нибудь смысл, то она является и может быть лишь заботой о будущем, о наших потомках. Но не бывает также и народнохозяйственно–политической работы на основе оптимистических надежд на счастье. Для грез о мире и человеческом счастье на вратах неведомого будущего начертано: lasciate ogni speranza^[10].

Не то, как люди грядущего будут себя чувствовать, но то, как они вообще будут, – вот вопрос, который в наших размышлениях влечет нас в ту эпоху, когда наше поколение сойдет в могилу. Мы хотели бы взращивать в людях не хорошее самочувствие, а те качества, с коими мы связываем ощущение, что они образуют человеческое величие и благородство нашей натуры.

В теории народного хозяйства в качестве ценностных мерил на передний план выдвигалась или даже наивно отождествлялась с «социальной справедливостью» то технико–экономическая проблема товарного производства, то проблема распределения товаров – но, тем не менее, снова и снова полуосознанно и все–таки всепобеждающим образом по поводу обеих приходили к выводу, что наука о человеке, а теория народного хозяйства именно такова, прежде всего, задает вопрос о качестве человека, взращиваемом с помощью условий экономического и социального бытия. И здесь мы должны остерегаться одной иллюзии.

Теория народного хозяйства как объясняющая и анализирующая наука является интернациональной, однако же как только она начинает выносить ценностные суждения, она сопрягается с той разновидностью человечества, каковую мы встречаем в нашей собственной сущности. Причем эта разновидность зачастую больше всего проявляется как раз тогда, когда мы полагаем, что вылезли за пределы собственной шкуры. И – пользуясь слегка фантастическим образом – если бы мы были в состоянии спустя несколько тысячелетий подняться из могилы, перед лицом будущих поколений мы занялись бы поисками отдаленных следов нашей собственной сущности. Даже наши высочайшие и предельные земные идеалы переменчивы и преходящи. Мы можем стремиться не навязывать их будущему. Но мы можем стремиться и к тому, чтобы люди будущего узнали в нашем поведении поведение их собственных пращуров. Мы хотим быть предками будущих поколений благодаря нашей работе и нашей сущности.

Поэтому народнохозяйственная политика любого немецкого государственного устройства, равно как и мерило ценностей немецкого теоретика народного хозяйства, могут быть только немецкими.

Может быть, этому теоретику надо работать иначе с тех пор, как экономическое развитие вышло за рамки национальных границ и начало создавать всеохватывающую хозяйственную общность наций? Надо ли с этих пор «национальное» ценностное мерило, а также «национальный эгоизм» в народнохозяйственной политике выбросить на свалку? И даже – преодолена ли борьба за экономическое самоутверждение, за собственных жену и ребенка с тех пор, как семья лишилась своих прежних функций производственного сообщества и оказалась включена в круг народнохозяйственного сообщества? Мы знаем, что это не так: упомянутая борьба приняла другие формы – формы, о которых еще можно было бы спросить, надо ли их считать смягчением борьбы или же, скорее, ее осознанием и обострением. Поэтому даже народнохозяйственное сообщество представляет собой лишь иную форму борьбы наций между собой, и притом такую, которая не смягчила, а отягчила борьбу за утверждение собственной культуры, поскольку такая борьба ставит на место материальные интересы в рамках нации как сообщества союзников ради будущего этих союзников.

Не мир и человеческое счастье мы обязаны передать нашим потомкам в путь, а вечную борьбу за сохранение и взращивание нашей национальной породы. И мы не вправе предаваться оптимистической надежде, что по возможности высоким развитием хозяйственной культуры наша работа будет исчерпана, а в свободной и «мирной» экономической борьбе селекция высокоразвитого человеческого типа тотчас же сама собой приведет к победе.