Текст книги "Политические работы 1895–1919"

Автор книги: Макс Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Если после войны вернется старый режим – а сама собой парламентаризация не начнется, для нее необходима всесторонняя добрая воля – то пусть похоронят и упование на то, что изменится отношение к немцам в других странах, на которое часто сетуют. Ведь национальная гордость есть не что иное, как функция меры, в какой те, кто принадлежит к некоей нации, имеют хотя бы возможность активно соучаствовать в формировании политики собственной страны.

То, что немец за границей, когда он вылезает из привычной раковины бюрократической опеки, как правило, теряет всякий самоконтроль и всякое чувство безопасности, – следствие того, что дома он привык ощущать себя исключительно объектом, но никак не носителем собственного жизнеустройства – именно это и обусловливает неуверенную робость его публичного поведения, каковая является определяющим истоком столь достойного сожаления «братства по отношению к чужим» (Fremdbrüderlichkeit). А его политическая незрелость, пока она существует, представляет собой следствие неподконтрольности господствующих чиновников и привычки подвластного населения к тому, чтобы без собственной сопричастности к ответственности, а, следовательно, без интереса к условиям и процессам чиновничьей работы, прилаживаться к последней. Только политически зрелый народ – «народ господ»: народом называются люди, которые держат в собственных руках контроль над управлением своими делами, а также с помощью избранных представителей решающим образом принимают участие в отборе своих политических лидеров. Это–то по легкомыслию и упустила наша нация из–за того, что привыкла реагировать на масштабы властителя политики Бисмарка. Некогда обескровленный парламент невозможно возродить сразу же, необходимо с каждым днем вновь поднимать значение парламента, в том числе – и с помощью каких–либо параграфов конституции. Конечно же, совсем не следует думать о том, будто какой–нибудь такой параграф, который, например, свяжет назначение и отставку рейхсканцлера с парламентским вотумом, внезапно как по мановению волшебной палочки создаст вождей, длящийся много десятилетий дефицит которых в парламенте обусловлей безвластием последнего. Но, пожалуй, для вышесказанного можно создать необходимые организационные предпосылки, и оттого, что появятся вожди, теперь по существу, зависит все.

Лишь народы господ обладают призванием вращать колеса мирового развития. Если же это пытаются делать народы, не отмеченные этим призванием, то против них не только восстает инстинкт безопасности иных наций, но и сами эти народы терпят внутренний крах. При этом под народом господ мы понимаем не то безобразное лицо выскочки, которое приобретают люди, чье чувство национального достоинства позволяет учиться у такого английского перебежчика, как г-н X. Ст. Чемберлен, тому, что есть «германство», и обучать этому нацию. Хотя, конечно же, нация, которая могла бы производить только хороших чиновников, ценных бюрократов, честных коммерсантов, дельных ученых и техников, а также верных слуг, и к тому же терпеливо сносила бы бесконтрольное господство чиновников, прикрывающееся псевдомонархическим фразерством, – такая нация не была бы народом господ, и лучше бы ей делать свои повседневные дела вместо того, чтобы иметь тщеславие, позволяющее ей заботиться о судьбах земного шара. И пусть нам больше не говорят о «мировой политике», если повторятся прежние обстоятельства. И напрасно литераторы, ставшие добычей консервативного фразерства, дожидаются того, что у немцев за границей разовьется настоящее чувство собственного достоинства, если у себя дома они остаются исключительно полем деятельности чиновничьего господства – пусть даже еще какого дельного в техническом смысле – и если немцам даже нравится, что сытые ученые–бенефициарии дискутируют о том, «дозрела» ли нация до той или иной формы правления.

Проповедуемая литераторами воля к бессилию несовместима с той «волей к власти», о которой столь шумно вопят. На вопрос о том, ощущает ли нация себя достаточно зрелой, чтобы нести ответственность семидесятимиллионного народа перед потомками, надо отвечать такими же словами и поступками, как и на вопрос о новом внутреннем обустройстве Германии. Если она не отважится на одно из двух, то ей придется отказаться и от другого. Ибо в политическом смысле это приведет ее в тупик. И тогда действительно эта война, борьба за участие и нашей нации в ответственности за будущее земли, окажется «бессмысленной» и просто–напросто резней. Нам придется искать наши задачи в другом месте и переориентироваться в этом направлении.

Правда, типичный снобизм множества литераторов (и даже вполне разумных литераторов) находит эти будничные проблемы парламентской и партийной реформы бесконечно второстепенными: по сравнению со всякого рода спекуляциями насчет «идей 1914 года» или «истинного социализма» и аналогичными литераторскими интересами они считают эти проблемы «техническими вопросами–однодневками». Но ведь вопрос–однодневка, который будет вскоре разрешен, – это еще и вопрос об исходе этой войны. Ведь кто бы ни стал победителем, перестройка хозяйственных порядков будет идти своим чередом. Для нее не требуются ни победа Германии, ни новое политическое обустройство империи в духе свободы. Национально мыслящий политик непременно направит свой взгляд и на те универсальные тенденции развития, которые впредь будут властвовать над внешним упорядочением жизненных судеб масс. Но поскольку его как политика волнует политическая судьба собственного народа (в противоположность этому упомянутые универсальные тенденции развития оставляют его полностью равнодушным), постольку он рассчитывает также на политические преобразования для последующих двух–трех поколений – для тех, кто решает, что получится из его народа. Если он будет вести себя иначе, то он литератор, а не политик. Так пусть же тогда он интересуется вечными истинами и сидит за своими книгами, а не выходит на поле битвы за проблемы современности! В этом бою решается, скажет ли наша нация свое решающее слово в рамках этого универсального процесса. Внутренняя структура нашего государства, в том числе политическая, должна приспосабливаться к задаче, позволяющей это сделать. Предыдущая структура не была на это способна, она годилась лишь для технически неплохого управления и для превосходных военных достижений. Тому, что все это достаточно лишь для чисто оборонительной политики, но не для мировых политических задач, – вот чему должна научить нас постигшая нас жутчайшая судьба.

Социализм (июнь 1918)^[105]

Речь, произнесенная в вене перед австрийскими офицерами с целью их общей ориентации

Если я впервые имею честь выступать в кругу офицерского корпуса императорской королевской армии, то вы должны понимать, что я нахожусь в слегка затруднительной ситуации. Прежде всего потому, что я совершенно не знаком с предварительными условиями: с отношениями, складывающимися при функционировании императорской королевской армии, с теми предпосылками, которые играют решающую роль в деле влияния офицерского корпуса на рядовой состав. Ведь само собой разумеется, что офицер, находящийся в резерве или в ландвере^[106], всегда остается дилетантом, и не только потому, что ему не хватает предварительного научного образования, получаемого в военных училищах, но и оттого, что ему недостает постоянного ощущения общей нервной системы армии. Но тем не менее, если офицер – как это происходило со мной – за долгие годы вместе с немецкой армией то и дело бывал в весьма различных областях Германии, то, на мой взгляд, он получил такие представления о взаимоотношениях между офицерским корпусом, унтер–офицерским корпусом и рядовым составом, что, по меньшей мере, может утверждать, что определенные виды влияния возможны, тогда как другие – трудноосуществимы или просто невозможны. Само собой разумеется, что о типах влияния в императорской королевской армии у меня нет ни малейшего представления. Если я вообще имею какие–то представления о внутренних взаимоотношениях в императорской королевской армии, то это представления о совершенно чудовищных объективных трудностях, которые вытекают для меня уже просто из языковых отношений. Офицеры запаса императорско–королевской армии многократно пытались объяснить мне, каким образом удается, не обладая реальным знанием языка рядового состава, все–таки поддерживать с ним такой контакт, который необходим как раз для того, чтобы оказывать какое–то влияние, выходящее за рамки служебных отношений. Сам я могу говорить, исходя только из германских представлений, и хотел бы, чтобы мне в первую очередь позволили предпослать докладу несколько замечаний о том, как складывалось такое влияние у нас.

Эти замечания сделаны мной «со своей собственной колокольни». В периоды частых поездок по Германии я взял за принцип – если это были не слишком долгие поездки и если мне не предстояли чересчур утомительные дела – всегда ездить в вагоне третьего класса, и потому с течением времени мне пришлось встретиться со многими сотнями солдат, которые ехали с фронта или на фронт, как раз в те годы, когда у нас внедрялось то, что называли проводимой офицерами просветительской работой. Тогда я услышал от этих солдат чрезвычайно разнообразные высказывания об этом, причем я не пользовался какими–то особыми поводами, чтобы их расспрашивать или стараться разговорить. И всегда я встречался с солдатами весьма надежными, для которых авторитет офицера был непререкаем, и очень редко – с теми, кто разделял иную точку зрения. Но вот предмет разговоров всегда был один: в любой просветительской работе очень скоро приходилось признавать большие трудности. Особенно одну: стоило у солдат шевельнуться подозрению, что их просвещают на предмет партийной политики, которую надо было прямо или косвенно поддерживать, то – независимо от типа этой политики – значительная их часть всегда проявляла недоверие. Когда они приезжали в отпуск, они общались со своими товарищами по партии, и потом, конечно, трудно было сохранять подлинно доверительные отношения с ними. Кроме того, существовала и другая большая трудность: хотя солдаты безусловно признавали профессиональную военную компетентность офицеров – другого мне услышать не довелось: разумеется, даже в Германии время от времени ругают то штабы, то что–нибудь еще, но военный авторитет принципиально никогда не оспаривается – зато я слышал обиду: пусть офицер поучает нас относительно нашей частной жизни и о том, что из них следует, но ведь налицо тот факт, что офицерский корпус все–таки принадлежит к другой сословной прослойке, нежели мы, и что офицеру при всем желании невозможно столь полно, как мы сами, войти в наше положение, когда мы стоим у станка или идем за плугом. Это вновь и вновь всплывало в отчасти наивных высказываниях, и у меня сложилось ощущение, что вероятно, из–за неправильно проводимой просветительской работы авторитет офицера может пострадать и в военной области – там, где он совершенно непоколебим, – оттого, что солдаты не безоговорочно признают этот авторитет в тех областях, на компетентность в которых притязают. А вот еще одна ошибка, часто допускавшаяся не теперь, а раньше, в дискуссиях с социалистами. Уже давно с полным основанием многие исходили из того, что партийно–политические противники социал–демократии прежде ставили в упрек рабочим касательно их профсоюзных и партийных чиновников: «Вот уж действительно люди, в буквальном смысле живущие на деньги рабочих, и куда больше, чем предприниматели». Ибо любой рабочий, само собой разумеется, на это ответит: «Конечно же, эти люди живут на мои деньги. Я их оплачиваю. Но как раз поэтому я могу на них положиться, они от меня зависят, я знаю, что они обязаны представлять мои интересы. Потому я и не буду вмешиваться в такие разговоры. Я ведь плачу всего несколько грошей». Теперь справедливо отказались от стремления дискредитировать прослойку интеллектуалов, которая повсюду создает лозунги, девизы и – уверенно скажете вы – фразы, с помощью которых ведется работа в каждой партии, а значит – и в левых партиях, и у социал–демократов. В особенности же, по–моему, надо приветствовать то, что в Германии должным образом относятся к профсоюзам. Пусть в других случаях к профсоюзам относятся как угодно. Они тоже делают свои глупости. Тем не менее упомянутое отношение к профсоюзам оказалось разумным как раз с военной точки зрения. Ибо в профсоюзах все–таки воплощено то, что свойственно и военным подразделениям. Пусть о забастовках думают что угодно. Как правило, это борьба интересов, борьба за зарплату. Но очень часто все–таки не за зарплату, но и за идеальные вещи: за честь, как ее понимают рабочие; по поводу же того, что следует иметь в виду под честью, каждый считает, что уж это ему известно. Их сплачивает чувство чести, чувство товарищества на фабрике или чувство работы в одной отрасли, а в конечном счете это и есть чувство, на котором зиждется (хотя и иначе ориентированная) сплоченность военного подразделения. Поскольку же не существует средств, устраняющих забастовки – можно только выбирать между открыто признанными и тайными союзами забастовщиков – постольку я считаю и с военной точки зрения разумным исходить из следующего факта: ничего не поделаешь, и пока мы ладим с рабочими, а они не угрожают военным интересам, с ними надо договариваться, что фактически и происходит в Германии. Таковы мои субъективные впечатления.

А теперь я хотел бы обратиться к теме, ради которой вы оказали мне честь, пригласив меня сюда, но которая, однако же, такова, что о ней следует говорить подробно полгода (ибо в таком объеме обычно читают лекции на такие темы подготовленным университетским слушателям) – положение социализма и отношение к нему. Прежде всего, я обращаю ваше внимание на то, что существуют «социалисты» разнообразнейших типов. Есть люди, называющие себя социалистами, но ни один член социалистической партии какой угодно ориентации не признает их таковыми. Все партии чисто социалистического характера являются сегодня демократическими партиями. На этом демократическом характере я и хотел бы, в первую очередь, коротко остановиться. Так что же такое сегодня демократия? Вопрос целиком относится к делу. Правда, сегодня я могу коснуться его лишь коротко. Демократия может означать неизмеримо далекие друг от друга вещи. Но сама по себе означает лишь то, что не существует формального неравенства политических прав между отдельными классами населения. Однако какие разнообразные последствия это имеет! При демократии старого типа, в швейцарских кантонах Ури, Швиц, Унтервальден, Аппенцелль и Глярус даже сегодня все бюргеры – в Аппенцелле насчитывается 12 000 человек, имеющих право голоса, в других кантонах от 3 000 до 5 000 – собираются на какой–нибудь большой площади и после окончания дискуссии голосуют там по всем вопросам, начиная от выборов председателя кантонального правительства (Landammann) и вплоть до постановлений о новом налоговом законодательстве или по какому–нибудь административному вопросу; голосуют поднятием рук. Но вот если вы просмотрите списки председателей кантональных правительств, которые избирались при такой швейцарской демократии старого стиля за последние пятьдесят–шестьдесят лет, то обнаружите, что часто бросается в глаза, что избирались одни и те же люди или что определенные семьи держали в своих руках эти должности испокон веков, а, значит, хотя демократия по закону и существовала, фактически эта демократия управлялась аристократическим способом. И притом по совсем простой причине: дело в том, что пост председателя кантонального правительства мог занять отнюдь не каждый ремесленник, не разорившись в своем ремесле. Он должен был безболезненно «отлучаться» от своего хозяйства, а таковы, как правило, состоятельные люди. Или же ему должны были хорошо платить и назначать пенсию. У демократии лишь один выбор: либо быть дешевой и управляться богачами, занимающими почетную должность, либо быть дорогой и управляться оплачиваемыми профессиональными чиновниками. Однако именно развитие профессионального чиновничества стало судьбой всех современных демократий там, где почетные должности не дают удовлетворительного результата, то есть в современных больших демократических государствах. В настоящее время такая ситуация сложилась в Америке. Согласно теории ситуация там напоминает швейцарскую. Значительная часть чиновников отдельных штатов, а для всей страны – президент, избираются если и не на сельских сходках, то все–таки на основании прямого или косвенного равного избирательного права. Президент назначает других федеральных чиновников. При этом опыт показывает, что чиновники, назначаемые избранным президентом, по качеству работы и, прежде всего, по неподкупности в общем и целом гораздо превосходят тех чиновников, которые избираются на общенародных выборах, так как президент и стоящая за ним партия, само собой разумеется, несут ответственность перед избирателями за то, что назначенные ими чиновники будут, по меньшей мере, обладать качествами, наличия которых ожидают от них избиратели.

Но теперь такая американская демократия, основанная на принципе, что раз в четыре года, когда сменяется президент, сменяются и 300 000 с лишним чиновников, каковых он должен назначить, – и раз в четыре года сменяются все губернаторы всех штатов, а с ними – опять–таки многие тысячи чиновников – такая демократия приближается к концу. Американская демократия представляла собой правление дилетантов; ведь эти чиновники, которых раньше назначала их партия, назначались по следующему принципу: у них есть заслуги перед партией, и потому они становятся чиновниками. Их профессиональная квалификация мало кого интересовала, испытание, экзамен или что–либо подобное до недавнего времени формально были неведомы американской демократии. Наоборот, зачастую приходилось слышать, что чиновничьи посты просто должны по очереди переходить от одного к другому, чтобы каждый побывал у кормушки.

Я сам неоднократно обсуждал этот вопрос с американскими рабочими. Настоящий американский рабочий–янки получает высокую зарплату и высокообразован. Зарплата американских рабочих выше зарплаты многих экстраординарных профессоров американских университетов. Эти люди полностью усвоили нормы буржуазного общества; они прогуливаются в цилиндрах и с женами, которые хотя и чуть менее изысканны и элегантны, чем настоящие леди, но в остальном по поведению от них не отличаются, – тогда как иммигранты из Европы вливаются в нижние слои общества. Итак, когда я однажды беседовал с одним из таких рабочих и спросил у него: «Как же вы можете позволить, чтобы эти люди управляли вами, ведь вы их посадили на их посты, а поскольку они обязаны партии своей должностью и раз уж из того жалованья, которое они получают, они отдают кругленькую сумму в качестве налога в пользу партии, а затем спустя четыре года они выходят в отставку без права на пенсию, то, разумеется, из своей должности они выколачивают все возможные деньги – так как же вы можете позволять управлять собой этому коррумпированному обществу, заведомо крадущему у вас сотни миллионов?» – то услышал по этому случаю характерный ответ, каковой я вправе воспроизвести во всей его грубой наглядности: «Это ерунда, там достаточно денег для того, чтобы их крали, да и на заработок другим достаточно останется – и нам тоже. На этих „профессионалов“, на этих чиновников нам наплевать, их мы презираем. Если же высокие посты займет ученый класс, сдающий ради этого экзамены, как у вас в Европе, – то тогда уже ему будет наплевать на нас».

Вот каким был для этих рабочих решающий аргумент. Они опасались возникновения такого чиновничества, которое фактически имеется в Европе, сословного, имеющего университетское образование, профессионально вышколенного чиновничьего сословия.

Разумеется, уже очень давно наступила пора, когда и Америка больше не может управляться дилетантами. С колоссальной скоростью там распространяется профессиональное чиновничество. Вводятся профессиональные экзамены. Формально и обязательно, в первую очередь, только для определенных, по большей части, технических чиновников, но этот процесс стремительно распространяется и дальше. Теперь уже насчитывается приблизительно сто тысяч чиновников, назначаемых президентом, которые могут занять должность лишь после успешной сдачи экзаменов. Тем самым сделан первый и важнейший шаг к перестройке старой демократии. И тем самым американские университеты тоже начали играть совершенно иную роль, университетский дух принципиально изменился. Ибо (за пределами Америки не всегда это осознают), в Америке зачинщиками войн были американские университеты и прослойки, получившие университетское образование, а не военные поставщики, как в остальных странах. Когда в 1904 году я находился в Америке, самый частый вопрос, задаваемый американскими студентами, был: как, собственно, в Германии проводят дуэли на шпагах и как получить на них ранения? Они считали это рыцарским развлечением и желали завести такой спорт и у себя. Серьезность этого дела в том, что под такие настроения была подогнана литература именно по моей специальности, как раз в лучших тогдашних трудах в конце я нашел, например, следующий вывод: «Какое счастье, что мировая экономика движется в направлении момента, когда будет рентабельным („а sound business view“^[107]) с помощью войны отнимать друг у друга мировую торговлю; ибо тогда для нас, американцев, окончательно прекратится эпоха, когда мы были недостойными зарабатывателями долларов, тогда в мире вновь воцарятся воинственный дух и рыцарственность». Похоже, они представляли себе современную войну в духе битвы при Фонтенуа^[108], когда герольд французов обратился к врагам: «Мои господа англичане, стреляйте первыми!» Они воображали, будто война – это своего рода рыцарственный спорт, который снова заменит эту грязную погоню за деньгами сословной чувствительностью, чувствительностью благородной. Вы видите, эта каста судит об Америке совершенно так же, как, насколько я знаю, об Америке часто судят в Германии – и извлекает последствия для себя. Из этой касты происходят сыгравшие решающую роль государственные деятели. Последствием этой войны для Америки будет то, что она выйдет из нее государством с большой армией, с офицерским корпусом и с бюрократией. Еще тогда я беседовал с американскими офицерами, которые лишь скрепя сердце соглашались с требованиями, предъявляемыми к ним американской демократией. Например, один раз я посетил семью дочери одного коллеги, и как раз тогда отсутствовала служанка – ведь у них в Америке был двухчасовой срок для расторжения договоров. И вот пришли два сына, кадеты морского училища, и мать сказала: «Теперь вам придется выйти убирать снег, а то я буду за это платить 100 долларов штрафа ежедневно». Сыновья – а они были знакомы с немецкими морскими офицерами – возразили, что им этого делать не подобает – на что мать сказала: «Если вы этого не сделаете, это придется делать мне».

Эта война будет иметь последствием для Америки развитие бюрократии, а тем самым – и шансы продвижения для университетских кругов; само собой разумеется, вскоре проявится и то, что война приведет к европеизации Америки как минимум в таком же темпе, в каком осуществлялась американизация Европы. Современная демократия повсюду, где она является демократией большого государства, представляет собой демократию бюрократизированную. Так и должно быть, ибо современная демократия заменяет знатных дворян или прочих чиновников, работающих на общественных началах, оплачиваемым чиновничеством. Этот процесс идет повсюду, он идет даже внутри партий. Это неизбежно, и вот первый факт, с которым должен считаться и социализм: необходимость много лет получать профессиональное образование, непрерывно углубляющаяся профессиональная специализация, а также участие в управлении получившего специальное образование профессионального чиновничества. Иначе современным хозяйством управлять невозможно.

В особенности же, эта неизбежная и универсальная бюрократизация есть то, что кроется за одним из наиболее часто цитируемых социалистических лозунгов – лозунгом «отделения рабочего от средств производства». Что это означает? Рабочий – говорят нам – «отделен» от материальных средств, с помощью которых он производит, и на этом отделении основано рабство наемного труда, в котором он находится. Под этим подразумевается тот факт, что в эпоху Средневековья рабочий был собственником технических инструментов, средств производства, тогда как современный наемный рабочий таковым не является и быть не мог; собственником средств производства может быть только предприниматель или государство, которые эксплуатируют, например, шахту или фабрику. Далее под этим имеется в виду, что ремесленник сам закупал обрабатываемое им сырье, а вот сегодня наемный рабочий его не закупает и закупать не может, и что соответственно этому, в Средние века, да и сегодня – там, где еще сохраняется ручной труд, – продукт находится в свободном распоряжении отдельного ремесленника, который может продавать его на рынке и использовать его ради получения собственной прибыли, тогда как на крупном предприятии продукт находится в распоряжении не рабочего, а того, кто является собственником этих средств производства – опять–таки, к примеру, государства или частного предпринимателя. Это справедливо, но данный факт никоим образом не характерен только для экономического процесса производства. То же самое мы переживаем, например, в университете. В прошлом доцент и университетский профессор работали с библиотекой и с техническими средствами, которые они раздобывали или заказывали сами для себя; это и были их орудия производства, например, химики производили вещи, необходимые для научного производства. Зато сегодня масса работников современных университетских предприятий, в особенности – ассистенты в крупных институтах, в этом отношении находятся точно в таком же положении, что и какой–нибудь рабочий. В любой момент их могут уволить. Их права в институтских помещениях ничем не отличаются от прав рабочих в помещениях фабрики. Ассистенты в институтах обязаны соблюдать существующие правила внутреннего распорядка совершенно так же, как рабочие на фабриках. Материалы, аппараты, машины и т. д., используемые в химическом или физическом институте, в анатомическом театре или в клинике, не находятся в их собственности, скорее, они являются государственной собственностью, но ведает ими директор института, получающий за это большие деньги, тогда как ассистент получает зарплату, которая соизмерима не с чем иным, как с зарплатой квалифицированного рабочего. Совершенно ту же ситуацию мы встречаем в военной сфере. Рыцарь прошлого был собственником своего коня и вооружения. Он должен был сам вооружаться и снабжать себя продовольствием. Тогдашние военные уставы основывались на принципе самоэкипировки. Как в античных городах, так и в рыцарских армиях Средневековья, рыцарю приходилось покупать для себя латы, копье и коня, а также везти с собой провиант. Современная армия возникла в тот момент, когда все эти заботы взял на себя князь, т. е. когда солдат и офицер (который хотя и не полностью соответствует прочим чиновникам, но в этом смысле все–таки соответствует) перестали быть собственниками средств военного производства. На этом ведь и основана сплоченность современного войска. Потому–то русским солдатам так долго и не удавалось убегать из окопов – ведь этот аппарат офицерского корпуса, интендантства и прочих чиновников был в наличии, и каждый в армии знал, что все его существование, в том числе и пропитание, зависит от функционирования этого аппарата. Все они были «отделены» от средств военного производства совершенно так же, как рабочий отделен от орудий труда. Аналогично рыцарю чиновник должен был работать на своего феодала, за что административная или судебная власть жаловала его как вассала леном или высокой должностью. Управленческие и судебные расходы он оплачивал из собственного кармана и получал за это гонорары. Современное государство возникает, когда князь берет это на себя, когда он назначает на должности оплачиваемых чиновников, в результате чего происходит «отделение» чиновников от средств производства. Итак, повсюду одно и то же: средства производства на фабрике, в государственном управлении, в армии и университете при помощи ступенчатого бюрократического аппарата концентрируются в руках тех, кто в этом аппарате господствует. Отчасти это обусловлено чисто технически типами современных средств производства – машинами, снарядами и т. д., отчасти же попросту большей производительностью такого типа межчеловеческого взаимодействия: развитием дисциплины – военной, ведомственной, ремесленной и производственной. Как бы там ни было, грубой ошибкой является, когда такое отделение рабочего от средств производства считается чем–то свойственным лишь хозяйству, а тем более – частному хозяйству. Ведь сущность ситуации нисколько не меняется, если происходит замена хозяина этого аппарата, если, к примеру, вместо частного фабриканта этим аппаратом располагает государственный президент или министр. В любом случае «отделение» трудящихся от средств производства продолжается. Пока существуют шахты, доменные печи, железные дороги, фабрики и станки, они никогда не будут собственностью одного–единственного рабочего или множества отдельных рабочих в том смысле, в каком средства производства в средневековой ремесленной мастерской были собственностью одного–единственного цехового старшины, местного рабочего товарищества или цеха. Это исключено в силу природы современной техники.

Так что же означает в связи с этим фактом социализм? Это слово, как уже упоминалось, многозначно. Но противоположность социализму, о которой обычно думают, есть частнохозяйственный строй, т. е. ситуация, когда обеспечение хозяйственных потребностей находится в руках частных предпринимателей и дело обстоит так, что эти предприниматели с помощью договоров купли–продажи и договоров о найме добывают материальные средства производства, административных служащих и рабочую силу, а впоследствии на свой экономический страх и риск и в ожидании собственной прибыли организуют производство товаров и продажу их на рынке.

Эти частнохозяйственные порядки социалистическая теория снабдила ярлыком «анархия производства», так как она ставит их в зависимость от того, функционируют ли собственные интересы отдельных предпринимателей, касающиеся сбыта их продуктов – интересы в получении прибыли – так, что тем самым гарантируется обеспечение этими продуктами тех, кто в них нуждается.