Текст книги "Присутствие духа"

Автор книги: Макс Бременер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Хорошо хоть, что мы не евреи, а?.. – прервал молчание Шурик и так подмигнул Воле (мы, мол, не дураки!), как будто от них когда-то зависело, стать или не стать евреями и они догадались ими не стать.

Воля подумал, что Шурик неловко попытался его ободрить.

– Ну хорошо, – сказал он, чувствуя к Бахревскому неприязнь, но боясь отдать себе в ней отчет. – Ладно! Когда Гитлера расколошматят, твой дневник будет очень ценным. Так. А вот сделать бы, чтоб его расколошматили побыстрей! А?! Что мы для этого можем?..

И Воля внезапно остановился, преградив Шурику дорогу к своему дому, до которого оставалось не больше десятка шагов. Он желал сразу, немедля решить, что им делать. Ждать было невмоготу, он опять чувствовал это, как за миг до встречи с Шуриком. Пожалуй, улица была не очень подходящим местом для их разговора. Но все равно теперь он начат…

Шурик молчал. Он молчал долго. Сначала Воле казалось, что он обдумывает ответ. И, не глядя на него, насвистывая как можно беззаботнее, Воля гонял ногою камешек по «классам», полустершимся и еле заметным на твердой, высушенной земле. Потом с нарочитой глуповатой старательностью подправил прутиком «классы». Со стороны никто не должен был увидеть, заподозрить, как важен и серьезен их разговор…

Через минуту он поднял глаза на Шурика. Выражение лица Бахревского ничуть не переменилось. Оно осталось таким же, каким было через мгновение после Волиного вопроса. И только тогда Воля понял, что Шурик вовсе не молчит перед ответом, а молчанием отвечает.

– Ладно, пока, – бросил он Бахревскому через плечо и пошел к дому, как если б ему просто наскучило болтать с приятелем.

– Воль, ты заходи!.. – крикнул вдогонку Шурик.

– Ага!.. – в тон ему, полуутвердительно, полунебрежно, отозвался Воля.

Но лицо у него горело, ему сдавило горло, тело под майкой взмокло – так бывало с ним в давнем, раннем детстве – от внезапного ожога обиды и ее влажного жара… Ну как же так вышло, что Шурику первому он сказал это: «Невозможно больше терпеть!» Почему предложил ему вместе бороться?!

В его памяти всплыли одна за другой фразы Шурика: «В каком смысле?», «А потом убьют…», «Это секрет полишинеля», «Хорошо хоть, мы не евреи…» Он повторял их про себя с издевкой, передразнивая Бахревского, и сейчас же с яростью вслух шептал в ответ:

– Ни в каком!.. А вот не убьют!.. Врешь, и мы евреи!..

Он не сразу понял, почему Маша, смотревшая в окно на улицу, сначала обрадовалась, увидя его, потом, бросив взгляд за его спину, чего-то испугалась.

Воля обернулся. Никого не было ни рядом, ни в отдалении – пустая улица. И едва он успел сообразить, что Маша надеялась, наверно, что вместе с ним вернется ее бабушка, девочка выбежала ему навстречу. Они столкнулись в калитке.

…Маша начала ждать Волиного возвращения, как только он ушел в город. Она подтащила к подоконнику табуретку, стала на нее коленками. Тетя Паша, войдя, увидела, как Маша, не шевелясь, глядит на улицу, ждет… Она кликнула со двора племянника и велела ему:

– Ты с Машей займись. Что ж ей одной маяться?.. Поиграйте. Ты постарше, она поменьше – это ничего. Иди.

Колька сбоку подошел к ней.

Он не знал, во что с ней играть, во что она умеет, а во что нет, но готов был и к какой-нибудь нехитрой, неинтересной для себя игре, и даже к тому, чтобы поддаваться. Хотя вообще-то в игре Колька забывал о возрасте партнеров, мог и маленьких не пожалеть, если они жулили, но сейчас собирался нарочно проигрывать, – такая была Маша задумчивая, тихая, неподвижная.

– Давай играть, – сказал он.

Когда-то, до войны, кто-нибудь из ребят во дворе говорил, бывало, Маше эти слова, и потом целые часы пробегали незаметно, только от бабушки, кричавшей в окно: «Маша, домой, поздно!», она узнавала, что наступил вечер…

– Потом, – ответила Маша, чуть покачав головой, не отводя глаз от улицы.

Тогда Колька предложил, сам загораясь:

– А хочешь, постановку делать будем?

Его поддержала Прасковья Фоминична:

– Вот правильно, делайте постановку. Потом все на вас будем смотреть – и Микола, и я, и Матвеевна с Волей. И бабушка Валерия Павловна, если вернется к вечеру…

После этого Колька живо отодвинул к стене стол и стулья и теперь, освободив для постановки место, стал объяснять, как ее «делают». Прежде всего он не то прочитал, не то пропел:

 
На заборе птичка сидела
И такую песенку пела:
«Несмотря на рваные ботинки,
Мы станцуем танец кабардинки!»
 

Затем он спросил, знакомы ли Маше эти стихи. Маша знала их наизусть, и Колька сказал, что можно прямо приступать к постановке.

Начиналось у них с того, что Колька произносил:

– На заборе птичка сидела, – и театральным, как ему казалось, жестом указывал на Машу, сидевшую на спинке стула, прислоненного к стене. – И такую песенку пела, – добавлял он и присаживался послушать, откинув назад голову, прикрыв глаза, чтобы показать, что будет сейчас наслаждаться пением.

Тут Маша должна была без промедления соскакивать на пол и напевать:

 
Несмотря на рваные ботинки,
 

(В этом месте Колька учил ее зачем-то смотреть на подметки сандалий и досадливо прицокивать языком.)

 
Мы станцуем танец кабардинки!
 

При этих словах Колька переставал слушать, рывком поднимался с места, прыжком приближался к Маше, и оба пускались в пляс. Причем Колька показывал, какие надо делать па и в то же время кричал «Ас-са!», отчего Маша поначалу вздрагивала. Он учил и ее выкрикивать «Ас-са!», и она послушно повторяла за ним непонятное слово, но у нее получалось не лихо, и это огорчало Кольку.

– Ты не лихо кричишь, так не годится, лучше уж совсем не надо, – ворчал он, и Маша чувствовала себя виноватой.

Прервав репетицию, Колька рассказал, как здорово у него выходили постановки с приятелем, который потом уехал с родителями в Харьков. Это было четыре года назад, им тогда было по восемь лет, они выступали перед родными, соседями, один раз перед жильцами двух домов в красном уголке! И как всем нравились их постановки: и «На заборе птичка сидела», и, главное, конечно, «На горе стоял Шамиль»…

Колька и растрогался, и расстроился, вспоминая все это.

– Ладно, ты уж не кричи «Ас-са!», – сказал он потом. – Я сам буду кричать, ты только прихлопывай в ладоши.

И Маша прихлопывала в ладоши, косясь на окно…

А Колька отплясывал, кричал «Ас-са!» и, кроме того, командовал Маше: «Шибче!»

Она старалась.

Наконец, отдуваясь, Колька объявил: «Перекур!» Поняв, что это означает просто передышку, Маша вернулась к окну и увидела Волю. Он шел один.

– Был у доктора?.. – спросила Маша, с разбега налетая на него.

Он прикрыл калитку, взял Машу на руки и сразу стал рассказывать:

– Был. Он теперь живет не там, где раньше. Ему велели переселиться. Он сегодня переехал, и жена его тоже, и мальчик. Маша! Мальчик, которого тогда в машину отдали, не уехал, он к ним вернулся. Я видел, как он учился кататься на двухколесном велосипеде, маленьком, – доктор все боялся, он на землю шлепнется…

Воля длил, растягивал что было сил правдивую часть своего рассказа и соображал, сочинял, прикидывал тем временем, что ответить, когда Маша спросит о бабушке…

Она спросила медленно:

– Они куда переехали, им кто велел? – И, отважась, быстро: – А бабушка – где?..

Воля отвечал:

– Им велели немцы – есть фашистский приказ, понимаешь? – и они переехали в гетто. – Это еще была правда, но она кончалась. Сейчас или через минуту он должен был солгать. – Из гетто запрещено выходить, и туда, в гетто, – оно огорожено забором, – нельзя никому входить. – Он все не мог оторваться от правды; ему казалось, Маша сразу заметит, едва он сделает это.

Ему хотелось зажмуриться, хоть чуть помедлить, но он инстинктивно почувствовал, что нельзя ложь от правды отделять паузой, и продолжал без передышки:

– Бабушка тоже не может сейчас оттуда уйти. Но я туда обязательно буду лазить через забор, я запомнил такое место, где удобнее… И буду навещать бабушку, доктора с мальчиком, Риту, А Риту я еще на новом месте не нашел… – заключил он растерянно, вспомнив об этом.

Маша сказала:

– Иди, тебя тетя Катя покормит. А потом, – добавила она и чуть понизила голос, – я тебе дам шоколадку с тремя поросенками, которую я нашла в кармашке у куклы. Мне ее дядя Женя купил до войны. Представь себе, я забыла, что она там лежала…

И Воля, казалось, впервые услышал, как мягко и мило она произносит шипящие («в кармашке», «лежала»), как забавно в ее речи взрослое «представь себе», заметил, как добро и родственно она на него глядит… Он в одно время ощутил и сказал:

– Я тебя люблю.

Она ответила, будто соглашаясь с ним:

– Хорошо.

– А зовут-то тебя как? – спросил он, чтобы еще раз услышать ее мягкое «ша».

Она сказала, изумляясь, округляя глаза и слегка от него отстраняясь:

– Маша…

Воля опустил ее на землю и пошел в дом.

Из-за двери комнаты немца приглушенно доносилась размеренная, когда-то, кажется, слышанная речь. Вдруг несколько слов прозвучало отчетливее, и Воля, замерев, узнал государственный голос диктора Московского радио. Затем сквозняк распахнул дверь, возле которой остановился Воля. Голос разом прервался. Бабинец – только он один был в комнате – сделал Воле нетерпеливый знак: входи, коли уж стоишь на пороге!..

Микола Львович снова включил небольшой приемник немца, стоявший на табурете у стены, под портретом Гитлера. И тот же голос, звучавший тихо и мощно, стал читать сообщение Советского Информбюро…

Воля услышал, что за минувший день на фронте не произошло существенных перемен, что упорные бои продолжались на Смоленском направлении («Значит, Москва – наша!»). Но раньше, чем он услышал это, раньше, чем первые слова диктора соединились в фразу, в мысль, Воля по голосу его ощутил: не разбита Красная Армия, живо наше Государство!..

Он придвинулся к приемнику ближе, прильнул к нему, но Микола Львович велел ему стать у окна: немец не должен был войти в дом незамеченным и застигнуть их в своей комнате.

Радио вещало об успешных контратаках наших рот и батальонов на разных участках фронта, о внезапных ударах партизан по фашистским базам, о пущенных под откос эшелонах с немецкими солдатами, и Воля, упоенно вбирая это в себя, недоумевал, почему вначале диктор сказал, будто за истекший день на фронте не произошло перемен, – ведь вот же сколько побед!..

Он наблюдал в окно за улицей, жалея проходивших мимо людей: старика, девушку, женщину с младенцем, – они не знали того, что знал он!

У него мелькнуло в голове:

«А если…»

Додумать он не успел.

– Огромные потери противнику наносит партизанское соединение, где комиссаром товарищ Г., – возвестило радио. – Только за последние две недели партизаны разгромили и уничтожили…

«…Где комиссаром товарищ Г.» Не о Гнедине ли это? Нет, это чудо – подойти к приемнику и сразу про него услышать! Но уже через минуту чудо показалось Воле возможнее, и он спросил Бабинца с надеждой, как спрашивают о вероятном:

– Про отца сначала… ничего не передавали?

И тут увидел немца, спешащего к дому.

– Дядь Микола, идет!.. – предупредил он.

– Так-так. Спасибо за галушки, где тут дверь?.. – скороговоркой, весело произнес Бабинец, выключая приемник и выходя вслед за Волей.

Это была его любимая присказка. Давно уже он ее не вспоминал и вот – ввернул…

* * *

Не откладывая, Воля записал все услышанное по радио в свою школьную «общую тетрадь», наполовину исписанную на уроках литературы в седьмом классе, брошенную перед каникулами в ящик до осени… Осенью она опять должна была ему послужить – на гладкой глянцевой странице в самой середине тетради Воля после экзаменов крупно вывел печатными буквами, точно на двери: «8-й класс».

Теперь на следующей странице он, торопясь, записал сообщение Совинформбюро, поспешно, жадно проглотил несколько ложек ячневой каши, которой до войны Екатерина Матвеевна почти никогда не готовила, потому что это была «Волина нелюбимая каша», затем принялся уже не столь поспешно, но все-таки быстро переписывать сводку.

Он переписал ее аккуратным, разборчивым почерком – раз, другой, третий… И оттого, что перед ним двигала знакомая школьная тетрадь, над которой так привычно было склоняться, уставясь в нее, оттого, что писал он старательно и в то же время подгоняя, подстегивая себя, в нем ожил вдруг забытый ритм его недавней жизни… Воспоминание о том, как он вставал, бежал в школу, косясь на часы, решал контрольную, прыгал в физкультурном зале через «коня» – «поспевал, не задерживал, шагал», – пронизало его с головы до пят.

В следующие часы Воля двигался в этом опять обретенном ритме, заботясь, казалось, лишь о том, чтоб из него не выбиться.

Он еще раз сбегал в город. Прошагал мимо входа в парк, мимо ворот базара, мимо здания нарсуда, занятого теперь городской управой, – здесь, на самых видных местах, немцы вывешивали свои приказы и объявления. Он прикидывал, как быстрее и скрытнее дойти ночью от городской управы к базару, от базара к парку, где потом, выполнив задуманное, провести остаток ночи.

Совсем близко от управы живет… раньше жила Рита. От базара рукой подать до дома Шурика Бахревского. Сквозь парк, а потом огородами можно, пожалуй, добраться до… Воображение нетерпеливо прервало эти мысли, скачком перенесло его в завтрашнее утро, и он увидел, как люди, остановись перед стендами, читают советскую сводку, наклеенную им поверх фашистских приказов!..

В ту минуту, когда Воля услышал первую фразу сообщения Совииформбюро, он представил себе именно это: нашу сводку там, где люди привыкли читать обращения оккупантов. И это же – яснее, отчетливее, чем час назад, – рисовалось ему теперь.

Почему-то он не сомневался, что все ему удастся на славу, и только одна тревога то вспыхивала с гудением, то уменьшалась, затаивалась в нем, как огонь в головешке… Вдруг Екатерина Матвеевна просто-напросто не выпустит его ночью из дома, встанет у двери и преградит путь! Что тогда?!

Торжество и унижение сменялись на Волином лице, он то несся вскачь, то брел, бормоча что-то. К счастью, немцам, попадавшимся ему по дороге, не было до него никакого дела.

* * *

Все в доме уснули. Воля встал и неслышно, так, что ни одна половица не скрипнула, дошел до двери. Очень медленно он стал ее приотворять. Екатерина Матвеевна на кровати не пошевелилась, но Маша подняла голову над подушкой и шепотом окликнула его:

– Ты куда идешь?

– К бочке… напиться. – Он приложил палец к губам. – Спи. Я на минуту… (Из крана во дворе вода больше не шла, ее приносили из колодца, что на соседней улице, и наполняли ею бочку.)

– Напиться?.. – переспросила Маша. Она знала, что во двор Воля выбегает в трусах и майке, босой, а сейчас на нем были брюки и куртка, и, кроме того, он надел тапочки, завязал потуже шнурки.

Тут Воля и сам сообразил, что оделся так, как одевался, направляясь в город, как одевался, чтоб не стыдно было показаться людям. Сейчас, однако, свои – местные – никоим образом не могли его увидеть на ночных улицах из-за комендантского часа, немцам же он не должен был попасться на глаза, потому что они, конечно, сразу с ним расправились бы…

– Маша, – сказал он ей на ухо и с двух сторон заслонил свои губы ладонями. – Я слушал сегодня, что передавали по радио из Москвы… Наши воюют здорово! Твой папа бьет фашистов!.. – Воля вспомнил, как Бабинец ему сказал: «Про то, что мы радио слушали, – ни одной душе!» И продолжал, еще более понижая голос, как никогда чувствуя близость другой души: – Я всё записал, что слышал, и сейчас пойду листочки эти расклею на улицах. Поняла? Чтоб все знали, как наши воюют!..

– И что папа бьет фашистов, да?.. – подсказала она.

– Да. – На один миг Воля усомнился в своей серьезности, даже в серьезности своего плана: ведь он был еще так далек от его осуществления, а уже посвятил в него совсем маленькую девочку…

Екатерина Матвеевна застонала во сне, резко повернулась, и Воля замер. Хуже этого не могло быть – рассказав все Маше, остаться теперь дома! Но мать снова задышала глубоко и тихо. Шепнув Маше, чтобы она молчала обо всем, что от него услышала, потому что это тайна, Воля на цыпочках выбежал из дома.

И дальше тоже он почти бежал – дворами, соединенными между собой, огородами, переулками, потом недолго – улицей, пустой, с черными окнами (на ней он увидел внезапно впереди себя спину немецкого патруля), наконец – парком. Воля перелез через ограду и очутился в тишине, еще более полной, чем до этой минуты, напоминавшей тишину ночного леса. Казалось, она может нарушиться лишь криком филина, но и тут Воля каждую секунду готов был услышать щелканье затворов, приближающиеся шаги, оклик по-немецки… Услышал он, однако, то, к чему не был готов: звуки танго «Брызги шампанского». Он остановился, его сердце часто, пораженно стучало: музыка, созданная в другой и для другой жизни, звучала теперь и так же, как летними вечерами прошлого года…

Еще минуту назад Воля двигался не просто быстро, но и как бы наверстывая что-то, – сейчас он стоял, наверно, довольно долго, определяя, откуда доносится мелодия. А в это время, к его смятению, «Брызги шампанского» вызывали у него то же настроение души, что и раньше, когда он слушал эту пластинку, остановясь у парка… То настроение было невозможно сейчас, и все-таки оно возникало, – это было странно.

…У него замирало в груди от чувства близости взрослой жизни, которая наступит скоро, в которой ждут его подвиги, слава и любовь, и те книги, которые, перечитав, он поймет иначе, и танцы с Ритой под эту вот самую музыку, лучше всего – эту… (Один раз, в мае, до войны, Риту пригласил в субботу на танцплощадку друг Алиного лейтенанта, и она, поколебавшись, не пошла «ради Воли». А Воля был и горд, и задет: да, ради него она не пошла с другим, но пойти ради него с ним ей даже не пришло в голову!..)

Музыка слышалась со стороны, противоположной входу в парк, Воля почти не сомневался в этом. И хотя листовку он собирался наклеить именно у входа, но сейчас напрямик пошел на звук, в темноте ощущая под ногами то мягкий газон, то бугор клумбы, то утрамбованную дорожку-аллейку. Остановился он, увидя за рядком невысоких акаций дощатую арену, залитую слепящим светом; на ней немецкие офицеры танцевали с девушками.

Ну вот, выходит, ему не померещилось: и верно «в парке музыка играла», и свои, местные, девушки танцевали с немцами, а несколько офицеров ожидало, пока кончится пластинка и освободятся партнерши…

На площадку направлен был прожектор, установленный на грузовике. В кузове его находился солдат-прожекторист. Он единственный выглядел человеком, который тут не для развлечения. Он освещал танцплощадку с такой же старательностью, с какою, бывало, освещал место казни или берег реки, занятый противником. Когда пластинка кончилась, солдат деловито выключил прожектор, и в темноте раздались испуганные вскрики девушек и смех немцев…

Пятясь от площадки, нащупывая в кармане листовки и тюбик с клеем, Воля услышал веселый, громкий возглас немца: если девушки не любят темноты, он может их обрадовать – на днях в городе отменяется затемнение!

Что это – правда, шутка, хвастовство?..

Добравшись до ворот парка, запертых, но никем не охранявшихся ни снаружи, ни изнутри, Воля снова перелез через ограду и оказался на улице.

Было темно, вокруг никого. Но место – открытое, и, появись немцы на мотоцикле или автомобиле, Воле некуда было б юркнуть.

У стенда с приказами немецкого коменданта он выдавил на листовку несколько капель клея, спрятал тюбик в карман и наклеил страничку на какой-то из приказов. Ему показалось, что бумага как будто чуть-чуть морщинится. Долю секунды он колебался: разглаживать ее или убежать немедля?.. Потом протянул к листовке руки, но вовремя ощутил, что они мокры… Воля вытер их о куртку и обеими – одной за другой – провел по листовке. Теперь всё!

Без помехи он дошел до базара и здесь наклеил листовку на тот самый приказ гебитскомиссара, возле которого и о котором днем распространялся бургомистр Грачевский. После этого у Воли осталась только одна, последняя, листовка. Место ее, выбранное им тоже заранее, было на стене городской управы. Но, пробираясь к центру, Воля в тихом переулке едва не налетел на немецкого часового с автоматом, прохаживавшегося у трехэтажного здания горздрава, где теперь расположился, очевидно, какой-нибудь штаб. Проскользнуть под носом часового в узком переулке было просто невозможно, и Воля живо повернул назад. Сделав крюк, он попытался выйти к управе «запасным путем» – другим переулком, но и «запасный путь» оказался перекрыт: два тяжелых военных грузовика, примыкавших бортами друг к другу и к стенам домов, превратили его в тупик.

Тут Воле подумалось, что не обязательно ведь наклеивать листовку именно на стену управы, можно ж и другое место найти, но сразу, бесповоротно он решил, что дрейфит… Решив так, Воля окольным путем стал пробираться к центру города.

Когда он переходил улицу перед зданием нарсуда, ему показалось, что начало уже светать; на асфальте отчетливо видны были белые квадратики, обозначавшие переход, а новая вывеска «Городская управа» не то угадывалась, не то даже различалась на фасаде… Остановясь на углу бывшей Интернациональной, Воля видел одновременно силуэт немецкого солдата, прохаживавшегося перед входом в здание горисполкома, будку того телефона-автомата, возле которого так часто до войны можно было встретить Риту, и дальше улицу, перпендикулярную главной, начинавшуюся от реки, ведшую, закругляясь медленно, к заднему двору его школы… На этой улице, совсем близко, у дома горисполкома, выходившего на нее торцовой частью, возник вдруг мальчишка в засученных до колен штанах, – возник из темноты или из-под земли и прислонился к стене так, будто справлял малую нужду.

Через несколько мгновений мальчишка быстрым, едва уловимым движением вытянутой кверху руки прижал что-то к стене, после чего принял прежнюю позу, но, раньше чем он сделал это движение, Воля разгадал его ловкую хитрость.

Легким, крадущимся шагом к Воле приближался, но замечая его, тот, кто – несомненно! – был на ночной улице за тем же, зачем он сам. Его нельзя было окликнуть, в тишине зов мог услышать немецкий солдат, но мальчишка и так через полминуты должен был очутиться рядом… Воля повернулся к стене управы и, копируя «маскировку» мальчишки, передразнивая его, воображая себе, как тот сейчас глаза вытаращит, прилепил свою последнюю листовку…

В это время где-то рядом загремело, скрежетнуло, ухнуло – мальчишка ступил на решетку над квадратной ямой у подвального окна нарсуда, и решетка качнулась, край ее взлетел и упал, а нога мальчишки застряла меж прутьев. Воля метнулся ему помочь, но он и сам высвободился, – как раз в тот миг, когда из-за угла раздалось: «Halt!» [7]7
  Стой!


[Закрыть]

За «Halt!» последовало «Hande hoch!» [8]8
  Руки вверх!


[Закрыть], «Es wird geschossen!» [9]9
  Будет открыт огонь!


[Закрыть] (Воля слышал это, убегая со всех ног), а затем и правда – выстрел…

После выстрела они продолжали бежать. Асфальтированная часть улицы кончилась изумляюще быстро. Под ногами была уже земля в реденькой травке. Она знакомо отзывалась на удары ступней. (Тут, бывало, после уроков бегали наперегонки.) Почему-то не раздавался второй выстрел… Немец выругался, топая за ними. Совсем близко! Выстрелит…

Воля мчал, не оборачиваясь, и все время видел перед собою метрах в пяти – семи фигуру мальчишки. Тот удирал, с силой стуча босыми ногами по тверди сухой от бездождья земли, удирал, как после набега на чужой фруктовый сад, прытко и озорно, будто не пулю мог получить в затылок, а заряд соли в зад. И то, что вместе с ним так улепетывает от немца мальчишка, на лету отпечаталось в Волином сознании и вызвало промельк надежды: «Обойдется…»

Через несколько мгновений раздался второй выстрел, и одновременно Воля вбежал в узкий тупик и сквозь лазейку в заборе, известную каждому школьнику, проник на задний двор школы, раньше чем немец оказался на углу тупика. Затем, не оборачиваясь, Воля метнулся к зданию и по скату угольной ямы съехал в котельную. Ничего не различая в темноте, обоняя знакомую затхлость подвала, он сразу же выбрался через низенькую дверь в ту часть подземелья, которая, едва началась война, стала бомбоубежищем, и тут закрыл на засов дверь из котельной.

В тот же миг он почувствовал себя в безопасности.

Все! Немец, наверно, просто не понял, куда он делся!..

Воля решил, что пробудет тут до раннего утра, до окончания комендантского часа, после чего выберется из подвала тем же путем, каким попал сюда.

Медленно, полушажками, наслаждаясь этой медленностью, Воля дошел до выхода из бывшего бомбоубежища, нащупал дверь и убедился, что она заперта снаружи. Он стал удаляться от нее, ожидая, что вот-вот наткнется коленями на скамейку, – тут много раньше стояло скамеек, школьники сами их внесли сюда в первый день войны. Но сейчас скамейки, похоже, исчезли, а ноги то и дело ударялись обо что-то, гудевшее от этих толчков, и в конце концов Воля присел на какое-то холодное, металлическое, неровное возвышение над полом.

Он подумал, что теперь глаза постепенно привыкнут к темноте, что потихоньку он начнет различать предметы вокруг, однако темнота оставалась полной: открытыми у него были глаза или закрытыми, от этого ничего не менялось…

Голова его стала вдруг совсем пуста. Он отметил с удивлением: «Что это я ни о чем не думаю?» И спросил себя: «О чем бы подумать?..» Не сразу ему пришло на ум: «А что с тем мальчишкой? Убежал или нет?..» Но, как ни странно, мысль эта очень быстро исчезла, не сменившись другой, – должно быть, несколько минут он был в забытьи…

Потом – очнулся, и ему вспомнилось, как он несколько лет назад играл с ребятами в прятки на заднем дворе и забрался в этот подвал. Его не могли найти, а сам он не выходил очень долго, и, когда вышел, ребята играли уже во что-то другое…

Воле хотелось всмотреться в это воспоминание, удержать его, но тотчас в ушах у него зазвучал веселый, громкий возглас немца, услышанный в парке: «На днях в городе отменятся затемнение!»

«Что это значит?.. Неужели город становится глубоким тылом гитлеровцев?!»

В это время, близко от глаз, Воля ощутил стремительный выплеск света. Сначала он не увидел ничего, кроме самого света; затем свет, опав, стал растекаться по полу, заскользил по уложенным вповалку статуям… По очереди возникли из тьмы опрокинутый навзничь гипсовый пионер, массивная чугунная фигура, лицом уткнувшаяся в стену, лежащий бронзовый бюст, глядящий вверх пустотами зрачков. А рядом на несколько мгновений осветились разломанные гербы, продырявленные портреты, отбитая чугунная рука с тоненьким гипсовым горном на ладони… И Воле стало вдруг так жутко, как не было ни разу за всю эту ночь, как не бывало даже в раннем детстве, одному, в полной тьме.

Несколько раз еще в подвал возвращалась темнота, и снова свет падал в него и перемещался с одной статуи на другую, останавливался, меркнул, гас… (Должно быть, немцы пускали осветительные ракеты.)

Под утро Воля вернулся домой. Никто не спал. Он узнал, что приходили полицаи и только что увели Бабинца…

* * *

В следующие дни Воля дважды слушал и расклеивал потом по городу короткие сообщения Советского Информбюро.

В одном говорилось лишь о «боях с противником на всем фронте», но оно было важно, потому что немцы в это время писали, будто «большевики на отдельных участках продолжают сопротивляться». Во втором речь шла о нашем отступлении. Но все-таки и оно могло, решил Воля, подбодрить людей: в нем упоминалось об ожесточенных боях и огромных потерях немцев…

Между тем в городе на самом деле отменили затемнение.

Для жителей не было секретом, что немецкие тылы передислоцируются на восток, за наступающей армией.

Неудивительно, что тети Пашин постоялец сказал ей однажды «до свидания», кинул Кольке конфетку, набрал в термос местной минеральной воды и укатил на восток с чемоданом и приемником.

И теперь больше нельзя было слушать радио, узнавать о новостях из Москвы и сообщать их своим.

По этой и многим еще причинам в Волиной жизни наступила совсем новая пора.