Текст книги "Присутствие духа"

Автор книги: Макс Бременер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Рита улыбнулась, но не потому, что ей было смешно, а лишь потому, что Воля – она видела – ждал этой улыбки.

– И вот он для нас наступает, – сказала Ритина мама, как бы отвечая на Волин рассказ или заканчивая его. Она перекусила нитку, воткнула иголку в подушечку и, аккуратно расправив, протянула Рите платье с желтой шестиконечной звездой. – Возьми. Я сделала так, что потом легко будет спороть. Платье не испорчено.

– Мамочка, я в нем не выйду! – вскрикнула вдруг Рита. – Ну как я в нем выйду?! – В голосе ее звучали в одно время страдальческие и капризные нотки.

И как раз из-за этих капризных ноток у Леонида Витальевича глаза повлажнели от жалости к ней. Девочка!.. В ней сохранилось еще то, что в прежней жизни могло забавлять или сердить, но было естественно, присуще ей, а теперь будет убито… Непременно и скоро.

– Как ты в нем выйдешь? – медленно повторила мать Ритин вопрос. – Так, как уже ходила Аля. Как будут ходить другие люди, потому что есть фашистский приказ…

– Это просто кусок желтой материи, – проговорил Леонид Витальевич, коснувшись пальцем шестиконечной звезды. – Не больше. Поймите: если вам стыдно будет из-за этого ходить по улицам, получится так, как задумали немцы! Попробуем не оправдывать их надежд, а? – продолжал он просительно, почти умоляюще. – Звезда оповещает о вашей национальности – и что же?! Она, поверьте, и так ясна!

– Мне говорили, я не похожа… – произнесла Аля чуть растерянно.

– Похожи! – возразил ей Леонид Витальевич, как отрубил. – Вы и ваша сестра – красивые еврейские девушки. Ваша мать – красивая еврейская женщина. Что тут могут изменить звезды?..

– Давно я не слышала комплиментов, но те, что слышала, я с этим не сравню, – сказала мать Риты слегка сдавленным голосом. – Позвольте мне, Леонид Витальевич, спросить у вас совета… Звезды, будь они прокляты, не худшая наша беда. Не мы одни слышали, что…

Она увела Леонида Витальевича в соседнюю комнату, Аля вышла в кухню, и Воля с Ритой остались вдвоем.

Так, точно наконец-то ничто уже не мешало ему это сказать, Воля произнес:

– Рита…

– Ужас, Воль, как все получилось! – стремительно, доверчиво пожаловалась она, как будто именно в этот миг он вошел и его предстояло как можно скорее во все посвятить.

– Я уже не надеялся тебя увидеть… когда мы ночью уходили и до моста не дошли, – пояснил он, и вышло так, будто теперь, раз они увиделись, все сложилось для них не наихудшим образом.

– Немцы по ночам в дома врываются, понимаешь?.. – Она чего-то не договорила.

– Грабят? – быстро спросил он, смутно догадываясь, что не только в этом дело.

– Да. – Рита кивнула, однако добавила: – Грабят они и днем…

И тут он перехватил ее взгляд, на миг его коснувшийся: взгляд старшей.

Он всегда терялся при этом взгляде и, гадая, чем же его вызвал, знал, что потерпел урон… Рита слегка отдалялась от него, хотелось сразу снова ее приблизить, но сразу тут ничего нельзя было поправить.

Сейчас, взглянув на него так, Рита вдруг спросила:

– Помнишь, перед войной я целую неделю от тебя бегала?.. Знаешь, почему?..

И теперь она смотрела на него иначе и улыбалась, и улыбка ее то ускользала, то была…

– Не знаю, – сказал он, понизив голос, весь замерев.

– Представляешь, – сказала она, – я тогда полетела со стремянки и проехалась-таки подбородком по подоконнику. И у меня была вот здесь… – она показала, где, – ссадинка. Так я, дура, ждала, пока корочка подсохнет, чтобы ее отодрать, до этого не хотела тебе на глаза показываться, и Аля тебя не пускала… Я даже плакала, что заживает медленно – ведь день рождения твой подходил. Ох, думала, до чего ж я невезучая!..

И целая пора их жизни осветилась в Волиной памяти – необычайно давняя, счастливая пора, когда Рита горько плакала от того, что ко дню его рождения не заявила ссадинка…

Потом все вместе – Ритина мама, Аля, Леонид Витальевич, Воля с Ритой – пили чай с густым клубничным вареньем, лучшим, оставленным на черный день и не тронутым до этого дня. Они пили чай чинно, совершенно так, как хотела Ритина мама, и брали душистое варенье маленькими позолоченными ложечками с витыми ручками.

После чая Леонид Витальевич, поблагодарив, встал.

– А теперь вы к нам! – учительским, не допускающим прекословья тоном обратился он к Рите. – У нас и веселее, и безопаснее, между прочим. Римма Ильинична нас ждет. И мама вас отпускает – договорились у вас за спиной… Воля с нами, не так ли?

Рита, слегка поведя плечами, как в школе, если ее некстати вызывали к доске, шагнула к дверям, но Аля негромко остановила ее.

– Переоденься…

И Рита вышла в платье, о котором сказала: «Ну как я в нем выйду?!» – и пошла между Волей и Леонидом Витальевичем.

Воля крепко прижимал к себе ее руку. Леонид Витальевич с другой стороны время от времени поддерживал ее под локоть или уступал ей дорогу. Не то чтобы он вел Риту с особенной бережностью, нет, а просто всегда, должно быть, так ходил по улице с женщиной. И тоже, как всегда, отметил Воля, он говорил – не громче и не тише обычного.

Он стремился завладеть вниманием Риты. Не специально затем, чтобы отвлечь ее от того, что она идет по улице в платье с желтой звездой, и не затем тоже, чтобы рассказать ей, как ему самому приходилось в жизни туго.

– Представьте себе, представьте себе, – говорил он, – «интеллигент» было словом бранным, ругательным, мне его не раз в лицо бросали как уничижительное… Интеллигентность отдавали невежеству на «перековку» – да, так это называлось, – и, случалось, работа кипела! Что ж было делать?.. – спрашивал он и делал паузу, ожидая от Риты ответа.

Она не отвечала, потому что не слышала его. Воля с тревогой следил за ней: на каждого встречного она бросала непрямой, острый, прячущийся взгляд. Вот так ходила девушка-горбунья, жившая два лета в их городе, каждого мимолетно проницая взглядом – заметил ли он ее уродство?

– По-моему, оставалось одно, – продолжал о своем Леонид Витальевич, не дождавшись ответа. – Не тяготиться интеллигентностью, не гордиться интеллигентностью, просто – оставаться собою.

Он еле заметно улыбнулся, и Волю озарило вдруг: «просто» было как раз не просто!.. Наверно, самое непростое!

В общем-то, Воля не понял слов Леонида Витальевича, ему ничуть не хотелось сейчас вдумываться в них, но в уме его промелькнула, будто извне залетев, мысль: «Когда-нибудь это будет мне интересно». (Раньше он думал так, бывало, о тех страницах в недетских книгах, которые пропускал из-за полной непонятности. Кто-то из старших сказал ему о них: ты к ним потом непременно вернешься и тогда в том, что прочел уже, кое-что поймешь иначе… Он спокойно ждал этого.)

– Леонид Витальевич… для вас ничего, что вы со мною идете?.. – с испугом спросила Рита.

По противоположной стороне улицы им навстречу шли, глазея на них, два украинских полицая, совершенно такие, как описывала тетя Паша, а может быть, те самые.

– Ну, наконец-то, – ответил ей Леонид Витальевич. – Наконец-то я понял, что вы ни словечка не слышали из того, что я вам толковал…

Дома Леонида Витальевича ждали, наверно, уже давно: овчарка рванулась ему навстречу, Римма Ильинична, не трогаясь с места, перевела дух.

– Жив, жив, – проговорил он быстро, браво. – И в этот раз жив! – Он шутливо развел руками. – Задержался, верно. Но зато гостей привел! Знаете, что мы сейчас будем делать?! – спросил он. – Нет?.. А вот что! – Он заранее торжествовал. Он искупал волнение, которое доставил, он придумал лучшее, что мог: – Мы будем «Слово о полку Игореве» читать!

Быстрыми, порывистыми движениями Леонид Витальевич снял с полки книгу, раскрыл ее, надел очки, но не сразу начал читать. Нет, он довольно долго, как показалось Воле, сидел, держа перед собой распахнутую книгу и не глядя в нее, с видом отрешенным и как бы все более отдельно от всех, в молчании, которого – это чувствовалось – уже нельзя было никому нарушить… Римма Ильинична откинула голову на низкую спинку кресла и глядела вверх – должно быть, это был знак Рите и Воле: настроиться, сосредоточиться… И, наверно, само собой разумелось, что гости знают, о чем им думать сейчас в молчании, перед чтением вслух «Слова о полку». Но Воля не знал этого, пауза была для него странной, томительной.

Потом Леонид Витальевич читал, глядя в книгу, а временами отрываясь от нее, и Воля, как ни силился, не понимал, о чем это и отчего на лице Леонида Витальевича отражаются боль, печаль, пыл, пустота, просветление.

Те же чувства – слабо, покорно, чуть запоздало – повторялись на лице Риты: она по-ученически «переживала» вслед за учителем, но тоже не понимала ничего…

Когда Леонид Витальевич остановился, Воля испытал облегчение. Оказалось, однако, что Леонид Витальевич прочтет еще главу, он просто собирается с силами.

– Ты слишком себя утомляешь!.. – вполголоса посетовала тут Римма Ильинична, и Воле показалось нелепым, что сейчас, когда война, от такой усталости можно оберегать. – Я ведь слышу твою одышку, слышу, не храбрись, пожалуйста.

Но, превозмогая одышку, не сомневаясь, что заряжает близких душевной силой, и радуясь этому, он все читал об отваге буй-тура Всеволода… И, только кончив, поднял глаза на своих учеников. Они оживились, как если б прозвенел звонок на перемену. И разом оба встали.

Леонид Витальевич и Римма Ильинична стали уговаривать Риту остаться. Они уверяли, что она ничуть не стеснит их, у них почти всегда живет кто-нибудь: родные или друзья, родные друзей или друзья родных, просто старые знакомые. Для них это привычно, приятно. А она будет здесь в большей безопасности от разных неожиданностей, чем дома, и от этого ее маме будет спокойнее.

Рита колебалась, и Римма Ильинична еще добавила:

– А если вам не нравится, как Леонид Витальевич читает «Слово», то должна вам сказать, что он его читает не часто. – Она улыбнулась и, мягко коснувшись Ритиного плеча, сказала: – В конце концов, могу вам гарантировать, что он его вообще не будет больше при вас читать. Ну, остаетесь, согласны?..

«Все-таки хорошие люди…» – подумал Воля.

Рита произнесла скороговоркой, чуть испуганной:

– Что вы, мне понравилось, правда… И… спасибо вам большое, я Леонида Витальевича и вас… люблю, да! (Леонид Витальевич широко развел руками: вот это признание! Римма Ильинична на миг привлекла к себе Риту.) Но… я – домой. Потому что… – И медленно она закончила: – Как мама с Алей, так и я…

Внезапно этих последних слов оказалось довольно. Люди, не отпускавшие Риту, преграждавшие ей дорогу, слегка расступились. Они наклонили головы в знак понимания. Им нечего было возразить ей, если она желала со своими близкими одной судьбы…

Смутно чувствуя то, что произошло в эту минуту, Воля от души пожалел, что Рита уйдет сейчас из этого дома.

Вместе с Леонидом Витальевичем он пошел ее проводить.

Близился комендантский час. На улицах было много немцев. По пути пришлось сделать небольшой крюк, потому что улица, по которой они собирались идти, была оцеплена солдатами. Какой-то паренек – наверно, Волин сверстник – шепнул им:

– Там облава…

– На кого же?.. Не знаете? – спросил Леонид Витальевич, как всегда словно бы извиняясь, что затрудняет вопросом.

Паренек пожал плечами.

– Сдыхал, девушек ловят. А тоже, говорят, на наш возраст облава – на всех, в общем… – Он шмыгнул в подъезд.

– На всех, в общем… – повторил Леонид Витальевич, и молча они пошли дальше.

Воля понимал, что не сможет защитить Риту, а Леонид Витальевич понимал, что, если немцы схватят Волю и Риту, его вмешательство будет бесполезным. И все-таки они продолжали идти втроем, рядом, как если б могли защитить друг друга…

* * *

Неужели все это: немецкие офицеры, завтракавшие на балконе горкома комсомола, пленный красноармеец, спокойно и как бы между делом убитый конвоиром на мостовой, Рита в платье с желтой звездой, шедшая, словно стыдясь уродства, по бывшей Интернациональной. Леонид Витальевич, читавший, задыхаясь, «Слово о полку Игореве», – было на его глазах и в его жизни?..

Неужели в его жизни были день и час, когда на стене здания горкома партии вывесили приказ фашистского коменданта о создании в городе гетто и люди молча читали этот приказ, а потом газету «Голос народа»?..

Неужели это было при нем и с ним и это о н читал в «Голосе народа», напечатанном тем самым шрифтом, каким печаталась раньше много лет городская газета, статью о Новом порядке в Европе, в которой подробно говорилось об этом «новом порядке» и совсем коротко о том, что Красная Армия разбита, а время господства большевиков прошло безвозвратно…

Раньше, до войны, Воля иногда фантазировал, представляя себе несчастья, которые могут с ним произойти. Вот он попадает в катастрофу и остается калекой, но потом, неподвижный, проектирует такие дома, что все архитекторы приходят к нему набираться ума и бодрости, проводят свои совещания у его постели… Или он представлял себе (стыдясь того, что воображение рисует ему это), как отец погибает на границе, а его полк берет над ним и матерью шефство. И позже он, Воля, сам служит в этом полку…

Однако были вещи невозможные, он даже в воображении их не переживал. Он, к примеру, не мог стать рабом, прикованным к галере, или продаваемым с аукциона, или приобретаемым на невольничьем рынке. Этого не могло случиться в его жизни, потому что, к счастью, он родился после начала новой эры в истории человечества. Не могла перемениться эпоха, доставшаяся на его долю – советская, послеоктябрьская, – никогда, ни на мгновение такое и в кошмаре ему не мерещилось, и вот он читал, что эпоха эта кончилась. Началась другая. А его – невредимого – окружала жизнь невероятная, невозможная, о которой раньше Рита, пожалуй, в книге не стала бы читать, отложив ее со словами: «Тяжелая очень…» – и эта жизнь становилась его жизнью. И продолжалась, и доказывала, что не снится…

* * *

В их доме, в их квартире, в той самой комнате, где еще недавно жили Гнедин с Машей, поселился немец. Уже почти не оставалось в городе домов, в которых не «стояли» бы, как говорили жители, немцы, а их дом все обходили стороной. Но вот вступили и в него…

Воля узнал об этом, придя с базара, куда ходил не за покупками, а за новостями. Продукты были недоступно дороги, но зато над базаром витали слухи, чаще всего абсурдные, реже – правдоподобные. И те и другие иногда позже подтверждались, иногда оказывались выдумкой, но их было много, а новостей в «Голосе народа» мало, и им еще меньше, чем слухам, можно было верить.

Он пришел домой, когда тетя Паша помогала обосноваться немцу. Она делала сейчас то же, что делала, – Воля помнил, – принимая своих постояльцев-командировочных, являвшихся к ней, потому что в тесной гостинице не хватало мест.

На глазах у Воли она пронесла к нему в комнату большую подушку и взбила ее, прежде чем положить на кровать. Немец сказал: «Благодарю». Тетя Паша отвечала: «Не за что».

Затем немец стал перекладывать свои вещи из чемодана в тумбочку. Воля видел это в приоткрытую дверь, оставаясь в коридоре. Немец был средних лет, небольшого роста, в расстегнутом мундире, с лицом простым и усталым. Движения его были медленны и точны. Располагаясь в комнате, он не производил никакого шума. Под конец он достал со дна чемодана какой-то портрет в рамке, гвоздик, молоточек, подошел, примериваясь, к стене, но обнаружил раньше кем-то вбитый, торчащий гвоздь и повесил портрет на него.

Потом вдруг немец досадливо ахнул и схватился за живот. Как раз в это мгновение тетя Паша появилась на пороге комнаты с чистым половиком в руках.

– О, фрау Прасковья, – сказал немец и, страдальчески поморщившись, ткнул себя в живот длинным пальцем, точно указкой.

– Соды, может, выпьете? – спросила тетя Паша.

– Со-да?.. – переспросил немец, разевая рот и поднимая брови.

Тетя Паша обнадеживающе закивала. Не теряя времени, она принесла ему соды в ложечке и теплой воды в кружке.

Немец выпил и прилег на постель.

Минут через пятнадцать ему, должно быть, стало лучше, он пришел в кухню, где сидели Воля с матерью, Бабинец с Колькой, Маша, и снова сказал тете Паше:

– Благодарю.

– Полегчало? Вот и хорошо, что отпустило, – отозвалась Прасковья Фоминична.

Ее радовало, что постоялец у нее вежливый, что он доволен, и, должно быть, ей хотелось еще лучших, еще более надежных отношений с ним, раз уж он оказался у них в доме.

– Мой племяш по-вашему немного понимает, в школе учился читать-писать, – сообщила она, кивая на Кольку.

– Лишнее, Прасковья, лишнее, – не одобрил Бабинец.

– Колька, ей-богу, скажи что-нибудь по-германски! – воскликнула, не слушая, тетя Паша. – У тебя ж по «дойче шпрахе» был «хор».

– О, – произнес немец, остановив взгляд на Кольке. – Zeig mal, was du kannst? [1]1
  Покажи-ка, что ты можешь?


[Закрыть]

Тетя Паша подтолкнула Кольку, и тот встал с табуретки, но молчал.

– Schneller! [2]2
  Быстрее!


[Закрыть]– произнес немец резко и сделал гримасу, давая старшим попять, что сердится притворно.

Колька побледнел, губы его задергались, и он сдавленно выговорил:

– Anna und Marta baden [3]3
  Анна и Марта купаются.


[Закрыть].

Это была первая фраза из учебника по немецкому для пятых классов.

– О, gut, – сказал немец совершенно изменившимся, растроганным голосом и быстро заговорил по-немецки, адресуясь прежде всего к тете Паше и отчасти к Кольке.

Понимал его, однако, один Воля, но не показывал вида: как Бабинец, он не одобрял разговора.

Оказалось, что у немца как раз есть дочурка Анна и племянница Марта. Причем обе они в самом деле очень водолюбивы, купаются в озере и плавают в бассейне. Вообще немецкие дети очень чистоплотны, как, впрочем, и взрослые немцы. Немец посожалел еще, что в славной квартире, где он поселился, нет ванны, и отправился в комнату за фотографией дочери.

Так получилось, что единственной незабытой от страха фразой Колька и правда помог тете Паше расположить к себе немца и оправдал ее ожидания.

Но Бабинец омрачил ее настроение. Едва только немец отлучился за фотографией, он сказал ей, что она лебезит перед врагом, пресмыкается перед ним и что это позорно. Тетя Паша отвечала, что не пресмыкается, а устанавливает нормальные отношения.

– Значит, воюешь с ним? – спросил Бабинец. – Нормальные отношения с захватчиком, Прасковья, – отношения войны.

Прасковья Фоминична махнула на него рукой. И, обращаясь к одной Екатерине Матвеевне, но возражая ему, сказала:

– У соседей наших, по всей улице, – верно, захватчики: кур до одной переловили, полотенца вышитые утащили, мед съели, кофточки, я видала, прямо с плеч сдирали, а этот немец, похоже, удачный. Слава богу… Тем более, в доме дети, – заключила она.

Вкрадчивее и злее Бабинец повторил, что нормальные отношения с захватчиком – отношения войны. У тети Паши лицо стало такое, будто она долго стояла у плиты. И она даже остужала его торопливыми взмахами рук возле лба и щек. Ссора вполне могла бы вспыхнуть, но тут вернулся немец с фотографией. Обтерев сухие руки о фартук, тетя Паша приняла в них снимок. Воля вышел из кухни, уводя с собой Машу.

Немец оставил открытой дверь в коридор, и Маша на миг остановилась на пороге комнаты, три недели бывшей для нее пристанищем и домом.

– Здесь мы с моим папой жили, – прошептала она самой себе, еле слышно. – Раньше…

Здесь вечером, приведя от бабушки, дядя Женя (она не знала еще, что он – папа) уложил ее на кровати, на которой сбоку не было сетки, и она не спала, оттого что боялась во сне свалиться на пол, и еще оттого, что все вокруг было чужим: стены, окна, дом напротив, шум на улице, скрип за дверью… «Хорошо, что я куклу захватила», – утешила она себя и взяла «бабу» под одеяло и повернулась на бок. Теперь, прикрыв один глаз, она видела только свое, привычное: кусок подушки с бабушкиной меткой, угол одеяла, по-всегдашнему пахнущего домом, голову «бабы» с нитяными волосами… Маша заснула.

…Здесь она проснулась среди ночи – не той, первой, а другой – от плохого сна. Тетя Катя прибежала и стала ее укачивать, а дядя Женя обещал, что будет сидеть с нею рядом и прогонять дурные сны. Потом он тихонько говорил с нею про маму…

…Она еще звала его дядей Женей, еще не знала, что он – папа, но уже знала, что он ее любит. Он все время носил ее – то на руках, то на плече – по улице и по комнате, собирался ей купить коврик с Красной Шапочкой в гостях у бабушки, – этот коврик они хотели прибить над кроватью…

Переводя взгляд вслед за Машиным, Воля внезапно увидел, что за портрет повесил немец на стену: не могло быть сомнения, это была карикатура на Гитлера!

Он сразу решил так: вид фюрера, угрожающий и глупый, его поза, величественная и нелепая, были Воле знакомы именно по карикатурам. Как раз вот такой, с выкаченными глазами, с открытым, кричащим ртом, Гитлер пытался, как тараном, проломить стену Мадрида жалким тельцем генерала Франко…

Мысль заработала вдруг возбужденно, радостно, быстро: у них поселился немецкий антифашист!.. Из тех, кто после захвата власти Гитлером продолжал борьбу в подполье. Из тех, кто приветствовал товарищей по борьбе возгласом «Рот Фронт!»…

Перед войной он часто вспоминал о них: о Тельмане, которого так и не удалось освободить из фашистского застенка, о «болотных солдатах», о мальчике, крикнувшем фашисту-учителю, когда тот разучивал со школьниками молитвы: «Мне нужен не рай в небесах, а Советская республика на земле!» В «Пионерской правде» было написано, что учитель буквально остолбенел…

Что стало потом с тем мальчиком?.. Жив ли еще Тельман?..

После того как началась война, после того как немцы захватили город, Воле больше об этом не думалось.

Но теперь кровь прилила к его лицу: «Рот Фронт!», великое рабочее братство…

Он поспешил к Бабинцу и рассказал ему о карикатуре на Гитлера в комнате немца. Рука Миколы Львовича, державшая самокрутку, задрожала крупно и сильно, глаза его заблестели почти лихорадочно; он выглядел так, будто только что был разбужен, и пробуждение это казалось ему слишком, неправдоподобно счастливым.

– Смело! – наконец сказал он о немце. – Это ему может стоить головы. – Микола Львович чуть прищурил глаз. – Неужели он не учитывает?.. К нему ведь другие немцы могут зайти.

Бабинец крепко потер глаза, потом медленно отвел руки от лица; они больше у него не дрожали, ничуть, но глаза всё так же продолжали блестеть.

– Что ж, побалакаю с ним немного, – сказал он весело. – Прощупаем его потихоньку.

Воля не представлял себе, на каком языке будет балакать с немцем Бабинец, но оказалось, что Микола Львович занимался когда-то немецким, правда, недолго…

– Это в тот период, – сказал он, – когда у них в Баварии была короткое время Советская власть. Я тогда имел надежду у них побывать. У меня в тетради много выражений было записано. Я знал не менее ста слов.

Сейчас же Бабинец отправился в дом напротив, в свою комнату, где они с Колькой ни разу не были со дня прихода немцев, за старой тетрадью. Воля пошел с ним. Замок на двери был сбит, а все в комнате исковеркано, сокрушено, перевернуто вверх дном. Но среди вороха бумаг, вываленных из сундучка, Микола Львович довольно легко нашел свою тетрадь, – тетрадью, как выяснилось, он называл конторскую книгу.

Во всей комнате один только подоконник остался в целости. Из шкафа была вырвана дверца, из печи выломаны изразцы, клетка, оставшаяся от времен, когда у Кольки жил щегол, растоптана. Бабинец смахнул с подоконника на ладонь брызги стекла и бросил их на крошево из клочьев обоев и бумаг, хлопьев пепла, залетевшего в окна, осколков посуды и изразцов. Затем он сел на подоконник (Воля примостился рядом) и, безразличный к разгрому вокруг, раскрыл свою тетрадь по немецкому…

На странице, разделенной чертою точно посредине, водянистыми чернилами было выведено двадцать два года назад его рукою (слева по-русски, справа по-немецки):

«Братья, вслед за рабочими России вы первыми установили у себя диктатуру пролетариата!

Да здравствует Советская Бавария, да здравствует Советская Германия!

Народы Советской России уверены: идя по нашему пути, вы…»

Бабинец принялся листать страницы, ища слова, которые пригодились бы ему сейчас для разговора с немцем.

«Как же все-таки оно повернулось… – думал Воля, глядя на Миколу Львовича. – Ведь когда еще он собирался побывать у немцев, а вот когда встретился. Да не у них – здесь, и они не в гости пришли…»

Он смотрел на Бабинца, и ему хотелось, чтобы тот почувствовал, что он разделяет его волнение, понимает его вполне. Но, странно, делить, казалось, было нечего: спокойно, с внимательным, чуть озабоченным лицом переворачивал Микола Львович страницы конторской книги. Он искал сейчас нужные немецкие слова, слегка прищуривался, находя их, без задержки отбрасывал неподходящие – и только…

Они сообща беседовали с немцем – Микола Львович и Воля, – но больше Воля, потому что Бабинца, который основательно подготовился к разговору, немец не понимал и все переспрашивал: was, was?.. [4]4
  Что, что?..


[Закрыть]Должно быть, загвоздка была в произношении: с произношением у Бабинца – это и Воле было заметно – дела обстояли так себе.

Немец пил мелкими глотками минеральную воду из местного источника, которую принес в термосе, и, часто справляясь, понят ли он, рассказывал о себе. О том, что служит в транспортной организации германской армии. О том, что по специальности он – автомобильный механик.

Тут Бабинец спросил, во многих ли походах он участвовал. После чего немец сообщил, что поход на Россию – первый в его воинской жизни. Во французской, польской и других кампаниях он не участвовал. Ему давно следовало побывать в Карлсбаде (немец ткнул себя пальцем в живот), полечиться на водах, но это все откладывалось, и вот теперь здешняя целебная вода (он сделал глоток) определенно дает эффект. Вместо невзгод участие в Восточном походе принесло ему облегчение страданий…

Немец сделал паузу. А убедившись, что снова понят, уже сам спросил у Бабинца, когда тот был ранен. Не «когда вы потеряли ногу?», а деликатнее: «Когда вы были ранены?»

Бабинец отвечал, что в гражданскую войну после боя врач с санитаром отпилили ему ногу обыкновенной пилой, опасаясь гангрены. Пуля попала в голень.

Воля подумал, что сейчас немец захочет узнать, на чьей стороне сражался Микола Львович – красных или белых, но немец с тревогой спросил лишь, был ли ему тогда, по крайней мере, дан наркоз.

Бабинец покачал головой.

– Поскольку уже была большая нехватка медикаментов, – сказал он, как о чем-то простом, житейском.

Тогда на ломаном русском языке, наклонясь вперед над столом и сокращая расстояние между собою и Бабинцом, немец внезапно спросил его, является ли он членом коммунистической партии.

В тот же миг у Воли мелькнуло в уме, что и переход на русский, и сам этот вопрос – начало совсем иного, нового разговора – разговора в открытую, напрямик… Слово «братание» вынырнуло из глубин его памяти – вверх, на свет, и он почти верил, что два человека, молча всматривающиеся друг в друга, сейчас обнимутся на его глазах.

Но Микола Львович, не явившийся на регистрацию коммунистов, объявленную в одном из первых приказов германского военного коменданта, только переспросил словно бы обалдело:

– Я?! – и глянул на Волю, и чуть развел руками, будто желая сказать: «Разве ж обо мне можно такое подумать? Вот уж не представлял!..»

Проделав это, он, в свою очередь, осведомился у немца, является ли тот национал-социалистом. На что немец немедля ответил утвердительно и в такой интонации, которая, несомненно, означала: «Конечно, как все».

Тут разговор их прервался, потому что немец, хоть уже наступал вечер, собрался куда-то уходить, – комендантский час существовал не для него.

Бабинец остался в кухне, где тетя Паша начала печь оладьи из остатков черной муки, а Колька и Маша молча наблюдали за ее движениями, притаясь в уютном чаду. Иногда они переглядывались друг с другом. («Что, нацеливаешься?..» – беспокоился Колька. «Ничего и не нацеливаюсь… – насупясь, отводила глаза Маша. – И сама не попрошу. Я не виновата, если угостят…»)

– Автомеханик, работал в гаранте… – бормотал Микола Львович, сжимая ладонями лоб и как бы силой выжимая из головы мысль. – Пролетарий, ясное дело… Рабочие, одетые в солдатские шинели… – полувспоминал, полурассуждал он. – Так… В классовом отношении он, конечно, товарищ. Однако вида не подает, про Карлсбад чего-то нес. Держится вроде осмотрительно, а над койкой повесил карикатуру на бесноватого – дерзко, отчаянно даже…

– Теперь – товарищ, а был – захватчик, – проворчала тетя Паша, орудуя у плиты. – То «Воюй с ним, Прасковья!», то «Поцалуй его!» – насмешливо протянула она, хотя о последнем Бабинец и не думал ее просить. – Супостат он, немец наш этот, – продолжала тетя Паша. – Видит ведь, дети некормленые, мог бы из пайка своего уделить малость. Нет, такое в башку не пришло!..

Бабинец покосился на Прасковью Фоминичну, чуть морщась от ее слов, как от помехи для раздумья. Затем он встал и, сделав Воле знак, чтоб шел за ним, направился в комнату немца. Микола Львович считал, наверно, что она пуста, но, оказалось, немец уже вернулся. В коридор доносились звуки радио – немец настраивал приемник…

В это время, заставив насторожиться Волю с Бабинцом и опередив их, к немцу стремительно вошел без стука высокий офицер. Микола Львович бросил ему вдогонку взгляд, наткнувшийся на дверь и разом как бы отскочивший на Волю. Воля понял: Бабинец опасался, что офицер нарочно постарается застичь врасплох их немца. Он прислушивался к голосу офицера, который, казалось ему, что-то приказывал… Но офицер не приказывал – он лишь пересказывал их немцу новый приказ фюрера, услышанный только что в штабе: Гитлер устанавливал близкую дату окончательной победы над Россией. Быстро это уловив, Воля не успел поделиться с Бабинцом, – тот решительно стукнул в дверь костылем и вошел к немцу. Воля шагнул вслед за ним.

Они переступили порог в тот момент, когда оба немца, подняв глаза на изображение фюрера, одновременно воскликнули: «Хайль Гитлер!» И тут же Воле стало ясно: на стене висит не карикатура – портрет… Это было несомненно, точно, и не только потому, что два немца смотрели на физиономию фюрера с обонянием, но почему-то еще…

– Ich bitte mich zu entschuldigen [5]5
  Я прошу меня извинить.


[Закрыть]– старательно и в самом деле виновато произнес Бабинец. – Прямо сил нету, как хочется курить… – И он попросил дать ему одну папироску.

Немец, не глядя на него, протянул ему две, после чего Бабинец с Волей живо ретировались.

– Ты что же, офонарел?! – грубо спросил Микола Львович, едва они вышли. – «Карикатура»! «Антифашист»! – передразнил он. – Откуда взял?..

Воля молчал. Привиделось ему, что ли?.. Он легко вызвал в памяти миг, когда в пустой комнате на голой стене заметил изображение фюрера. И так же ясно он представил себе искапанные восторгом лица немцев, устремленные к портрету. Но ни себе, ни Бабинцу он не мог ответить, почему в тот недавний миг – две минуты назад – изображение Гитлера перестало быть карикатурой и не могло уже ею показаться, а накануне ею было…