Текст книги "Присутствие духа"

Автор книги: Макс Бременер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Отозвался один Леонид Витальевич.

– Нет, едва ли, – сказал он. – Не думаю.

– Но все ж думаете, лукавил он со мной? – напирала Прасковья Фоминична.

– Да нет, почему же, – медленно, вяло и без интереса к тому, о чем говорит, возразил Леонид Витальевич. – Скорее, не лукавил. Наверно, фашисты у него в самом деле вон где сидят. Еще бы! Продал ведь человек душу дьяволу, а какую получил компенсацию? Жалкую. Это-то он понимает. Покоя нет, уверенности в завтрашнем дне – никакой, да и сегодняшнее благополучие без гарантии. И души не вернуть! За что уж тут фашистов любить, если так?! И как тут не пожаловаться при случае…

Леонид Витальевич произнес это, останавливаясь, сомневаясь, надо ли объяснять то, что так нехитро, скучно, ничтожно. Замолчав, он прочел во взгляде Прасковьи Фоминичны: «Ну, перехватил старик. Суров очень. Ни капли жалости». Тотчас же он почти отчеканил:

– И никакого нет родства у его недовольства фашистами и нашей ненависти к ним, никакого! Он недоволен, – его надежды обманули они! Мы же ненавидим их за то, что они фашисты!

– Пойдем, сынок, нам надо, – негромко сказала Екатерина Матвеевна.

Воля обернулся. Ему показалось, что мать не слышала только что происшедшего разговора, настойчиво думая о своем. А может, просто разговор этот был для нее неважен.

– Леонид Витальевич, вы…

И, как бы извиняясь за свой уход, Екатерина Матвеевна попросила его приходить еще, приходить с женой – для них будут испечены гороховые лепешки, они непременно должны попробовать…

– Да что вы, право! – решительно, даже резко произнес Леонид Витальевич, встав, и мягко коснулся плеча Екатерины Матвеевны, выражая и то, что церемонии с ним просто излишни, и то, как трогает его деликатность посреди безумия, одичания и убийства. – К тому же мне…

Он не договорил «пора». Бабинец, в продолжение последних минут не отрывавший от него взгляда, попросил незнакомым Воле тоном:

– Если вы располагаете временем, останьтесь, пожалуйста, ненадолго. С вашего разрешения… – проговорил он, доставая из дальних запасников памяти этот оборот речи, и на миг запнулся, – я вас решусь затруднить небольшим вопросом.

– Ну, времени, увы, столько, что это даже тяготит, – заметил Леонид Витальевич и снова опустился на стул.

«А Микола на старика нацелился, – подумала тетя Паша. – Чем-то он, интересно, собрался его разодолжить?»

Екатерина Матвеевна вышла, и Воля за ней.

* * *

Воля молча шагал рядом с матерью, и на миг это напомнило ему, как она вела его, бывало, маленького за руку, не говоря куда, так, будто он знал куда, а он старался угадать, к доктору они идут, или в магазин за новыми ботинками, или к маминым знакомым, у которых есть мальчик его возраста…

И сейчас она вела его за собой – не за руку, но вела, в какое-то определенное место, – и Воля не торопился спросить: куда, зачем?..

На том перекрестке, на котором Воля стоял накануне, где промчались мимо него грузовики с притиснутыми друг к другу узниками гетто, опять толпились на ветру озябшие люди. Лица двоих или трех были Воле знакомы по Нагорному переулку, одного он видел здесь же вчера и подумал о нем тогда почему-то совсем по-старому: «Наверно, десятиклассник», хотя никто теперь не учился – ни в десятом, ни в девятом, ни в восьмом.

Он приостановился и услышал, как «десятиклассник» кому-то говорит:

– …Привозят людей к траншеям, вырытым в первую мировую войну, велят выйти из грузовиков, стать цепочкой, расстреливают, они падают в траншеи, следующая партия – на них, и так далее, и так далее, и так далее… – повторял он все тише, с короткими паузами, все с большим ужасом.

И Воля сознал: все это происходит сейчас, вот в эти минуты, сию минуту, когда солнце, пробившись в щель между тучами и отразившись в линзе на пустой и пыльной аптечной витрине, слепит в упор, когда «десятиклассник» повторит «и так далее»…

– …и так далее, – произнес «десятиклассник» еще раз (шеренга расстрелянных упала в траншею, другие обреченные стали на их место, и среди них доктор с мальчиком). – А мы что?.. – с досадой спросил вдруг «десятиклассник» у Воли. – Мы только можем на прощанье рукой вслед махнуть. Всё!.. В лучшем случае.

Воля кивнул, не споря.

Екатерина Матвеевна будто со стороны посмотрела на маленькую группу людей, стоящих тут, чтоб прощально махнуть рукой обреченным, на своего сына среди других, потом отдельно на сына, на него одного.

– Рита… – начал он.

– Постой тут, – перебила она его. – Я без тебя пойду, ничего. Постой. Это… Мне раз говорил Евгений Осипович; «Это немало, когда тебе друг вслед помашет. Для того, кто в беде, разве это пустяк?..»

Гнедин говорил… Ну давно же не вспоминали они о нем. Даже странно, как долго не вспоминали они о том, что есть на свете Гнедин…

Как накануне, на отрезок мостовой, изгибавшийся дугою, выехал грузовик, плавно повернул, стал виден ряд людей – шестеро или семеро – у заднего борта, кто-то из стоявших на тротуаре возле Воли закричал, и сразу второй грузовик заслонил собою первый, и у заднего борта, в нескольких метрах от себя, близко, Воля увидел Риту в знакомом пальто, перешитом из Алиного, в косынке, которую она и Аля весною носили по очереди. Он закричал – рядом с ним в этот миг тоже закричали – и бросился по тротуару вдогонку за грузовиком. Кто-то, оперенная его, будто копытом наступил ему на ногу, заслонил от него спиною грузовик, он метнулся вслепую вперед изо всех сил, на кого-то налетел, отпрянул и очутился вдруг ближе прежнего к сбавившему ход грузовику.

– Рита! – окликнул он, видя лучше, чем в первый миг, ее лицо – похудевшее, но прежнее, такое, каким и было, каким вспоминалось.

Она заметила его, вскинула голову.

И остро глянула на него – совершенно так, как до войны, на этой улице, когда поранила себе переносицу и, еще не вынув зеркальца, в Волиных глазах хотела прочесть размеры беды…

Должно быть, впереди возник какой-то затор – грузовик почти полз. Лишь два конвоира было в нем, и у Воли мелькнула мысль: что-нибудь предпринять, попытаться… Но тут машины покатили все разом, взяли с места скорость, и Воля успел лишь крикнуть вслед:

– Рита, увидимся еще!..

Потом он не понимал, почему эти слова у него вырвались. И когда бы позже он ни вспоминал их, они всегда воскрешали тот миг и ту боль в ее не притуплённой временем нестерпимости.

* * *

Поток автомашин с немецкими солдатами, двигавшийся по направлению к железнодорожной станции, преградил Воле дорогу домой, и он остановился возле щита, на который была наклеена газетка «Голос народа». Здесь увидел его Леонид Витальевич и спросил:

– Вы что же, разлучились со своей мамой?

Воля сказал, как бы отвечая:

– Сейчас я видел, как везли на расстрел. Там была Рита Гринбаум.

Леонид Витальевич снял шляпу. Молча, очень прямо он стоял перед Волей, и лицо его медленно проникалось болью.

Почти без паузы Воля проговорил со сдержанной яростью и, могло показаться, с вызовом:

– Вы поглядите, что пишут!..

Не услышав его слов, а поняв лишь, что к нему обратились с чем-то, Леонид Витальевич переспросил:

– Что?..

Воля повторил.

– Где пишут? – Леонид Витальевич указал на щит с газеткой. – Тут?

И он развел руками, как бы напоминая, что «Голос народа», как им обоим известно, вовсе не голос народа, а голос фашистских оккупантов, и потому любая ложь тут ничуть не удивительна, даже – естественна.

Но хотя Леонид Витальевич и понимал, и другим умел объяснить, что газетка не может быть иной, он в то же время не мог привыкнуть к ее постоянной лжи. Сплошь и рядом он поражался вслух наглости этой лжи, ее абсурдности или совершенной несовместимости сегодняшней лжи со вчерашней, и притом, случалось, поражался громко, рискуя, что кто-нибудь услышит и донесет, но в сердцах пренебрегая этим. Римма Ильинична сердилась на него в такие минуты, иногда принималась его урезонивать, в последнее время все реже…

«…Молодежь освобожденных германской армией территорий, – читал теперь Леонид Витальевич, чувствуя, как Воля следит за выражением его лица, – с воодушевлением приветствует Новый порядок, счастлива строить новую жизнь, всецело одобряет мероприятия военной и гражданской администрации».

– Та-ак, – сказал протяжно Леонид Витальевич, легко догадываясь о том, что дальше, и дальше не читая.

Он скользнул взглядом по газетному листку: внизу помещены были фотографии «лучших сынов народа», активно поддерживающих «новый порядок». «Лучшими сынами» были Грачевский, знакомый Воле переводчик немецкого коменданта, привезший к ним ночью седого немца, еще кто-то…

– Вот говорят часто: «Как узнаешь, что за человек, – у него на лбу не написано». А как крупно, заметьте, написано на их лицах, кто они! – проговорил Леонид Витальевич, приглашая Волю полюбоваться фотографиями «лучших сынов».

– Видели, что напечатано! – упрямо повторил Воля, чего-то от него требуя.

Леонид Витальевич поднял на него глаза и испугался. Ему показалось, что Воля либо завопит сейчас что есть мочи, как в тот знойный день, когда немец-конвоир убил при нем пленного красноармейца, либо кинется наперерез огромным грузовикам с солдатами, зубами вопьется в покрышку на колесе…

– Воля, вы отправляйтесь сейчас домой – домой, сразу же, хорошо? – повторил он, как бы проверяя, усвоил ли Воля его слова. – И там передайте Миколе Львовичу… – Он помедлил, подбирая слова. – Передайте, что я просил его сказать вам о том же, о чем он сказал мне. Поняли?

– Нет, – ответил Воля с проблеском интереса. – А о чем он вам сказал?

– Н-ну-с, – произнес Леонид Витальевич в затруднении, – об этом, надеюсь, вы узнаете от него.

Расставшись с Волей, Леонид Витальевич стал вспоминать свой разговор с Бабинцом, с которого начиналась для него решительно новая жизнь. Он вдумывался в недавний диалог, вызывая в памяти интонации Бабинца и еще раз вслушиваясь в них.

… – Я понял, – сказал Микола Львович, когда тетя Паша оставила их наедине, – что вы умеете ненавидеть врага. И вот поэтому я вам ставлю вопрос: хотите бороться с ним, причем, понятное дело, не на жизнь, а на смерть?..

– Последнее вы могли отдельно и не оговаривать, – ответил Леонид Витальевич, – Хочу. Больше того, это – единственное, чего я действительно хочу сейчас, и немедля, пока захваченная земля не обращена в безлюдную пустыню…

– Партия неистребима, – произнес Бабинец.

– Да, наверно, вы правы, – согласился Леонид Витальевич, как бы признавая, что Бабинцу это виднее. – Но что до судеб культуры… Я бы слукавил, если б сказал, что перспективы…

– И культура неистребима, – не помедлив, заверил Бабинец.

– Нет, знаете, истребима, пожалуй, – возразил Леонид Витальевич таким тоном, точно это уж было виднее ему. – Если учесть, что удалось сделать Гитлеру с немцами за не очень долгое время…

И благодарный Бабинцу за то, что с этого дня приобщается к борьбе с врагом, Леонид Витальевич поделился с ним тем, о чем не успел еще сказать даже Римме Ильиничне:

– Знаете, я имел счастье услышать по радио из Москвы…

«Ого, у старика и приемник, вот тоже кстати!» – подумал Микола Львович.

– … стихи, в которых мои чувства выражены с точностью, на которую сам я едва ли был бы способен.

 
Меня теперь не умиляет Гёте,
Не радуют ни Уланд и ни Тик,
В любых варьянтах сквозь немецкий стих
Мне слышится угрюмый шаг пехоты…
 

Он произнес это словно бы от себя, – и сетуя на себя за то, что так чувствует, и не в силах ничего с собою поделать.

– Да, пехота у них крепкая, упорная, – кашлянув, заметил Бабинец. – А все-таки главная их сила – мотомехчасти. Отсюда – маневренность. И танки, танки!..

Ему показалось, что Леонид Витальевич еще чего-то от него ждет, и он добавил:

– А пехоте этой, или, как говорят, живой силе противника, мы с вами на днях нанесем урон.

* * *

Воля лежал, прижавшись к подушке лицом, а тетя Паша утешала его. Она обещала, что со временем горе его утихнет, потом совсем пройдет, еще потом – забудется. И хотя нестерпима была боль, слова о том, что она совсем пройдет, тоже были нестерпимы. Чем, Воля не смог бы сказать…

Будто зная, что от этих ее утешений Воле не стало легче, тетя Паша, склонясь к нему, заговорила о том, что Рита была хорошая, славная, но как раз у него – это она ему по-женски может сказать – не было б с нею счастья…

– Ты не убивайся, – шептала Прасковья Фоминична возле самого его уха, – я ж все вижу, она б тебе была неверная, она знаешь была какая… Ты б о ней пекся, пылинки с нее сдувал, а она б летом на курорт с другим ездила – вот точно ж говорю! – и ты б даже не знал ничего!..

Ему захотелось оскорбить тетю Пашу, оттолкнуть так, чтоб отлетела, но вдруг по-взрослому он понял, что должно сдержаться.

Он оторвал от подушки голову, сел и сказал только:

– Нет.

И тетя Паша поняла это так: он не верит, что Рита ездила б на курорт не с ним, а с другим. И покачала головой…

Позже, как бы окликая, до Волиного плеча дотронулся Бабинец. Воля взглянул на него, и он трижды тяжело кивнул, словно подтвердил: «Худо, горько, паршиво». Потом произнес вслух:

– Ничего. Бывает хуже.

Слова эти, такие же привычные, как «Нос-то не вешай!» или «Это дело перекурим как-нибудь», внезапно заставили Волю подумать о тех, кому хуже. Еще хуже, чем ему.

Он подумал о тех, кто, потеряв близких, сам попал в гестапо. О тех, кто у ворот гетто ждал сейчас, пока вернутся пустые грузовики, которые увезут их на казнь. Почти насильно он удерживал в сознании мысль о том, что испытания, переносимые другими, мучительнее… Но чувства, что его судьба – не самая тяжелая, не возникало.

А Бабинец все глядел на него, в одно время и сочувствуя ему, и словно бы изучая его.

Под этим взглядом Воля вспомнил и проговорил:

– Леонид Витальевич просил вас сказать мне о том же… – Он помотал головой, ошибившись, и повторил сначала, слово в слово, как если б это был пароль: – Леонид Витальевич просил вас сказать мне то же, что вы сказали ему.

С замирающим сердцем он стал ждать, что за этим последует.

…Много лет назад, работая в Донбассе, Бабинец в своем отчете о беседе с иностранной делегацией написал: «…На этот вопрос с моей стороны ответа не последовало. Я тонко улыбнулся». Друзья Миколы Львовича со смехом цитировали друг другу это место из отчета. Они знали преданность Бабинца делу революции, верили ему во всем и до конца, но не верили все-таки, что он мог тонко улыбнуться…

И сейчас Бабинец улыбнулся, как когда-то, как улыбался, не позволяя себе вслух сказать: «Ну, подивитесь, есть же люди, для которых все – пара пустяков». Казалось, эти слова готовы были слететь с его языка, но он взглянул на ожидавшего Волю, и медленно, туго выражение лица Миколы Львовича стало меняться.

– Я давно вижу, что ты за паренек, – проговорил он, показывая, что ничьи подсказки ему не нужны. – Понимаю, что невмоготу тебе. – Бабинец выдержал паузу и приглушенно, внятно, особенно («Конспиративно!..» – догадался Воля.) пообещал: – Ничего, не будешь без дела сидеть, дам я тебе теперь задание…

Не дослушав, Воля метнулся к двери: вошла мать, держа на руках ребенка, завернутого с головы до ног в ее шерстяной платок. И хотя лица ребенка не было видно, хотя никогда раньше Екатерина Матвеевна не носила Машу так, как носят совсем маленьких, Воля крикнул:

– Маша?!

Молча, будто недовольная такой прыткой догадливостью сына, Екатерина Матвеевна сделала несколько размеренных шагов вглубь комнаты, опустила ребенка на свою кровать и только тогда сказала:

– Приехали! – и перевела дыхание.

Маша приподнялась на кровати, неуклюже раскутываясь. А Воля опустился на пол возле, приблизил лицо к ее лицу, ощущал щекою ее часто моргающий глаз, видел просвечивающие под кожей виска и лба тоненькие вены, дышал ей в щеку, в висок, в ухо, шепча, окликая, счастливо повторяя: «Машка, Машка, Машка!..»

Потом из его глаз хлынули слезы, он рыдал, прижимая к глазам Машины руки, и ему становилось все легче…

Вскоре мать велела им с Бабинцом уйти из комнаты: она захотела выкупать Машу. И Воля, слыша из коридора плеск воды, изумленно думал о могуществе матери.

Вера в ее могущество, давно забытая, ожила в нем вместе с целой порой жизни – ранним детством, когда доктор нашел у него корь и вызвал карету «скорой помощи», а мать не отдала его санитарам и выходила дома сама; когда она купила ему педальный автомобильчик, который был лишь у одного мальчика на всем огромном бульваре, где Воля гулял каждый день; когда по вечерам он лежал в темноте один в комнате, вслушиваясь в тишину, страшась грабителей, вырезавших, говорили, алмазом без шума оконные стекла… Мать приходила, ложилась, не зажигая света, все оставалось как было – и темнота, и тишина, – а страх исчезал.

И сейчас мать совершила чудо – спасла Машу. Прекрасно было сознавать, что когда-то она казалась ему могучей не только оттого, что сам он был мал…

Позже, когда Маша заснула, Екатерина Матвеевна стала рассказывать по порядку, как вытащила ее из беды. Оказалось, что и вчера и позавчера мать ходила в безлюдном месте вдоль высокого забора гетто, над которым была натянута колючая проволока, и бросала через этот забор камешки, щепочки, обернутые в коротенькие записки. Екатерина Матвеевна обращалась к доктору, вылечившему в день прихода немцев Волин зуб, просто к тем, кто случайно поднял бы записку. Она просила их, если они знали или видели девочку Машу, попавшую в гетто на днях, привести ее в такой-то час к тому месту у забора, где под ним пролегает водосточная канавка.

В назначенный час Екатерина Матвеевна ходила туда вчера, отправилась и сегодня. Сквозь забор она услышала голос доктора: «Пришли?..» И сразу за тем: «Живее, живее, живее!» Маша с трудом протиснулась по узенькой, неглубокой канавке, Екатерина Матвеевна схватила ее за плечи и вытащила, как репку. За нею пытался пролезть докторов мальчик, но канавка под оградой оказалась узка для его плеч. Он сказал:

– Маша, не уходите. Я еще раз попробую…

Но у него опять ничего не вышло: голова просовывалась, а плечи – нет.

Доктор сквозь забор отрывисто поторопил:

– Не задерживайтесь, не задерживайтесь, прощайте!..

И Екатерина Матвеевна, завернув Машу в платок, унесла ее домой.

Когда мать, закончив рассказ, смолкла, Воля увидел, как Маша, казавшаяся до этой минуты спящей, рывком приподнялась на постели.

– Тетя Катя, а мы за ним завтра пойдем, за Борей?.. – быстро, тревожно спросила она.

Тетя Катя долго не отвечала, а Маша глядела на нее терпеливо, как бы зная, что бывают случаи, когда надо подумать.

Потом она спросила еще раз и опять долго ждала ответа. Но тетя Катя сказала лишь:

– Ты что это?.. Ночью надо спать.

* * *

Лишь на другой день все разом спохватились: Маше нельзя, просто опасно тут оставаться, ведь немцы, если обнаружат ее исчезновение, прежде всего придут сюда.

Принялись торопливо решать, у кого бы спрятать Машу понадежнее. Перебирали одну за другой знакомые семьи, людей, которых знали не один год, но каждый раз что-нибудь не подходило: кто был у немцев на подозрении, кто арестован ими; тот погиб, а этот успел бежать из города перед самым вступлением врага.

– Может, все-таки к Леониду Витальевичу? – неуверенно спросила Екатерина Матвеевна.

– Исключается, – покачал головой Бабинец. – Он же ее к бургомистру выручать ходил. Если ее хватятся, у него в первую очередь и пошарят.

– Тетя Катя, а тетя Катя, – легонько потеребила Екатерину Матвеевну Маша, – идти?..

– Идти, маленькая, конечно, – отозвалась Екатерина Матвеевна. – Только вот – куда?

И пока тетя Катя раздумывала куда, Маша потихоньку собирала свои вещи, которым так обрадовалась утром. Вчера она о них и не вспомнила, а сегодня, едва проснувшись, обнаружила, что все цело: и кукла, и фотографии, которые бабушка, прощаясь, дала дяде Жене, и подушка с одеялом, до сих пор чуть-чуть пахнувшие домом, той квартирой, которую Воля не смог нарисовать… Только вот котенка, того, что она велела кормить Кольке, не было, куда-то он делся.

Маша спросила о нем у Воли – шепотом, чтобы не мешать разговору старших, – и Воля виновато ответил ей, что, наверно, котенка нечаянно выпустили на улицу, он где-нибудь поблизости гуляет.

– Я к нему но очень привыкла, – сказала Маша, словно бы утешая себя. – Пусть он гуляет где-нибудь… Я все равно ведь не буду здесь жить. – Она обвела взглядом комнату, которая в эти минуты переставала быть ее домом. – Меня тетя Катя куда-то отведет.

– …она не откажет, я ее знаю, три лета у нее помидоры брала, – говорила тем временем Екатерина Матвеевна.

– А огурцов заодно не прихватывала? – усмехаясь, вставил Бабинец.

Екатерина Матвеевна отмахнулась от него.

– Воля, к слову, недавно ее повстречал, – продолжала она. – Там плохих людей не было, где Воля ее встретил…

– Тетя Катя, вы туда приходите… куда меня отведете, – попросила Маша.

– А как же, – сказала Екатерина Матвеевна. – А ты как думала? Будем тебя проведывать.

– Маша, я там с тобой все время буду! – обещал Воля. – Мам, я там с нею останусь, а?

– Нет, – откликнулся Бабинец, раньше чем ответила Екатерина Матвеевна. – Ты, брат, дома поживи, сделай милость!.. – Тон у него был шутливо-просительный: тон человека, который вправе приказать и потому свою просьбу находит забавной.

И только тогда Воля впервые вспомнил, какой разговор и на каком месте прерван был накануне возвращением Маши.

* * *

Как только Екатерина Матвеевна увела Машу на улицу «единоличников», Микола Львович предложил Воле выйти во двор «покурить». Во дворе, прислонясь к пустому сарайчику, Бабинец в самом деле закурил и в перерывах между затяжками медленно, внятно изложил, какое задание возлагает на Волю подпольная патриотическая группа.

Оказалось, что к седому немцу заходят иногда другие немцы, тоже офицеры. Между ними и седым немцем происходят разговоры, случается – за бутылкой вина, и в этих разговорах, которые могут представить интерес для советского командования, Бабинцу понятны, к сожалению, лишь отдельные слова. Поэтому Воле поручается все время, какое обыкновенно седой немец проводит у себя в комнате, быть дома, поближе к тонкой перегородке, отделяющей его от жилища немца.

– Как зовут фашиста, знаешь? – между прочим спросил Бабинец. – Нет? Аппельт. А чин у него какой? Нет данных? Майор. – Микола Львович улыбнулся.

Тут у Воли мелькнуло в уме и без промедления отразилось на лице беспокойство: вдруг задание придумано Бабинцом лишь для того, чтобы он, Воля, пореже уходил из дома?.. И, угадав это, Микола Львович без улыбки продолжал:

– Про что говорят меж собой фашисты не на службе, какое у них настроение, это нашим важно, как ихние военные секреты, не меньше. Слушай в оба уха, и никому об этом ни словечка – мне одному, когда спрошу сам…

Воля понял, поверил: Бабинец привлек его к борьбе.

Но задание было таким неожиданным, и таким странным казалось, что, став участником борьбы, он будет больше прежнего сидеть дома…

Два дня майор Аппельт в своей комнате не разговаривал ни с кем и ни о чем, если не считать того, что он по-русски просил тетю Пашу подогреть ему воду для умывания. На третий день, под вечер, когда Екатерина Матвеевна ушла навестить Машу, Воля услышал за стеной разговор. У майора был гость, тоже немец, и они пили за победу, которая так же близка, как Москва, до которой германской армии остались считанные километры…

Немцы пили за победу, за фюрера, за свою великую родину, и чем больше пили, тем менее беглой становилась их речь, тем лучше понимал Воля почти каждое их слово.

Как видно, гость был много моложе седого немца. Волнуясь, тот говорил ему, что юноше нелегко себе представить, что значит для него, старого национал-социалиста, увидеть воплощенными идеи фюрера. Он верил в них, когда партия была еще невелика, когда до нынешних побед было очень далеко, когда в самой Германии только предстояло взять власть!..

– Я хочу быть откровенным с сыном моего друга, – торжественно произнес седой майор. – Я знаю, что молодые немцы воюют превосходно, это отличные солдаты, это настоящие национал-социалисты, ими гордится Германия…

Но это была еще не сама откровенность, а лишь нерешительность перед нею. После короткой паузы или, может быть, заминки майор продолжал:

– Однако теперь, когда мы празднуем победу за победой и близка окончательная победа, быть преданным идеям и делу фюрера куда легче, чем в ту пору, когда Гитлер еще не пришел к власти. Не так ли? Мне кажется, не все молодые немцы – не думай, что я говорю о тебе, – да, не все молодые немцы ценят и чтут ветеранов партии! Я прав?!

Гость не отвечал на «Не так ли?», на «Я прав?», не подавал голоса, но это не остановило майора:

– Я встречаю, и, к сожалению, нередко, людей, которым не дороги идеи фюрера, дело фюрера, однако они среди нас. Зачем? О, их интересуют плоды побед! Они полны решимости пожинать эти плоды!.. Они неравнодушны к пирогу. А мы в начале тридцатых…

Он стал вспоминать товарищей, стоявших у истоков национал-социалистского движения, знавших лишения и невзгоды, – тех, кто привел Гитлера к власти. Казалось, он говорил теперь не для гостя – для самого себя, почти бормотал… И внезапно запел – громко, властно, как бы зная, что запев подхватят десятки голосов:

 
Знамена вверх, ряды тесней сомкнули!
Вставай, штурмовики, уверенны, тверды…
 

Нет, это он не запел, а показал, как пели. С каким чувством, как вдохновенно пели тогда, в тридцатые, они, нынешние «старики».

А гость подтянул – впервые Воля услышал его голос, – и вместе, старый фашист с молодым, дружно допели куплет:

 
Бойцы, погибшие от красной пули,
Незримые теперь встают в ряды!
 

Допоздна длился разговор за стеной. Фашисты строили планы на ближайшее будущее. Молодой сразу же после победы мечтал вернуться в Германию, он рассчитывал, что уже к Новому году окажется дома. А майор отвечал, что и он мечтает о доме, но если немцы установили в Европе Новый порядок, то должны быть там, где этот порядок нужно поддерживать и укреплять. В этом он, в частности, видит свой долг…

Наутро Воля пересказал Бабинцу беседу немцев от начала и до конца.

– Они так рассуждают, будто… в общем, можно подумать, знают точно, что победят, – добавил он от себя, не глядя на Бабинца.

– Так и рассуждают, – подтвердил Микола Львович. – Им из-за этого, когда начнутся у них поражения, будет тяжелее.

Он произнес это спокойно, и Воле вспомнился Бабинец у калитки дворика Грачевского, когда до вступления фашистов в город оставались минуты. «Вперед-вперед! – скомандовал ему тогда, издеваясь, Грачевский. – Воюй!» А Бабинец отвечал, как бы обнадеживая: «Я повоюю» – и на мгновение вскинул костыль так, как берут наизготовку винтовку…

– Так, – сказал Микола Львович и поглядел на невеселого Волю сначала сбоку, а потом в упор. – Ослаб ты не слишком? Помочь завтра нужно будет багаж дамочке поднести. До станции не по силам тебе, конечно, поэтому…

– Почему ж? – обиделся Воля.

– …доволоки до конца Риттерштрассе, а там она тебе заплатит, поблагодарит, сама немного понесет, да тут Леонид Витальевич к ней: «Позвольте вам помочь!» И враз у ней чемодан отнимет и потащит и того не покажет, что тяжело… – Бабинец поднял палец. – А ты за ними следом пойдешь на всякий пожарный случай. И я тоже по другой стороне улицы ковылять буду. – Приглядеть надо ж, чтоб не украли…

– Тяжелый, значит, чемодан? – небрежно переспросил Воля.

– Пуда два. А тащить его надо как легонький, будто шелк в нем да крепдешин, платья да юбки!

– На самом-то деле в нем что?

– Другое, – веско ответил Бабинец и, увидя вошедшего Леонида Витальевича, довольно проговорил: – Вовремя! Минута в минуту! Здравствуйте!

– Аккуратность – вежливость королей, – ответил Леонид Витальевич с печальной улыбкой. – Здравствуйте…

– По сведениям из немецких источников, – заметил Микола Львович, кивая на Волю, – Гитлер думает на днях закончить войну. Уж ихние офицеры прикидывают, куда им после победы податься. Москву не слушали?

– Непременно слушал, – ответил Леонид Витальевич, удивляясь почти шутливому тону, в каком Бабинец упомянул о Гитлере и офицерах.

– Что? – спросил Микола Львович.

«Добрые вести вытягивать не пришлось бы», – подумал он.

– В сводке – ничего утешительного. Но в голосе диктора – присутствие духа. И самое дорогое, конечно, что «Говорит Москва…» – Он помолчал. – Сводку я записал. Но распространять ли ее… я не уверен.

– «Не уверен»… – задумчиво повторил Бабинец, как будто это было главное из сказанного учителем. – Да. Так-то. Мы с вами тут толковали – помните, наверно? – о том, чтоб досадить немного немецкой пехоте…

– Как же, как же, – перебил Леонид Витальевич, показывая, что не забыл и готов.

– Потрудиться нужно будет завтра. Я сейчас объясню все. Удача, между прочим, зависит от большой нашей точности, аккуратности – «вежливости королей», так, что ли, вы выразились?.. Если так, будем завтра взаимно вежливы, как в магазинах до войны писали…

* * *

На улице было малолюдно, и Бабинцу не стоило большого усилия держать в поле зрения франтоватую молодую женщину и Волю, несшего чемодан чуть впереди ее. Микола Львович следовал за ними не по пятам, а в отдалении, но хорошо видел, что все пока что идет наилучшим образом: Воля вполне сходил за мальчишку, рыщущего по городу в поисках заработка, торопящегося получить свою мзду; молодая женщина походкой, осанкой, безразличной к нищете вокруг франтоватостью напоминала приятельницу фашистского гебитскомиссара, певшую до войны в фойе паркового кинотеатра «Гигант» перед вечерними сеансами. Точно там, где было условлено, женщина отобрала у Воли чемодан, брезгливо сунув ему какую-то мелкую купюру («Натурально!» – восхитился про себя Бабинец, не знавший за этой подпольщицей способностей артистки), и дальше целый квартал несла чемодан сама, пока Леонид Витальевич, явившийся из-за угла, с церемонной настойчивостью не предложил ей свою помощь…

И дальше все шло как по маслу: груз приближался к станции, и человек, не известный ни Воле, ни Леониду Витальевичу, но известный Бабинцу – партизанский разведчик из неблизких отсюда лесов, – ни разу не имел случая вмешаться. Незамеченный ни одним из участников операции, он исчез, едва только чемодан с миной был передан проводнику поезда…

К вечеру, в семидесяти километрах от города, на двухколейном железнодорожном мосту, тщательно охранявшемся немцами, проводник должен был выбросить мину из тамбура на рельсы. Бабинец знал это, а Леонид Витальевич и Воля – нет, но, возвращаясь от станции в город, Микола Львович шепнул Воле, что миной, которую он тащил, будет вечером взорван мост, до зарезу нужный фашистам. И хотя до вечера оставалось еще несколько часов, Воля пришел в такое воодушевление, как будто мост сейчас, при них, взлетел на воздух и, распадаясь на лету, рухнул на землю.

Он толкнул в бок Бабинца и, подмигнув, совсем по-ребячьи показал ему, как важно, на всех парах – пых-пых-пых! – мчит паровоз к мосту и как потом ошалело силится затормозить перед пропастью. Микола Львович, помнивший и о том, что самодельные мины не всегда срабатывают, и о том, что проводник немецкого поезда, к сожалению, не произвел на него впечатления твердого, антифашиста, все-таки не нашел в себе сил оборвать преждевременное Волино торжество и веселье. Как мог, он разделил его, и они вместе радовались тому, что могло произойти вечером, как тому, что произошло уже или, по меньшей мере, должно было произойти. И смеялись над фашистами, которых здорово провели. Смех у Воли был лихой, чуть хмельной.