Текст книги "Dоwnшифтер"

Автор книги: Макс Нарышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава 22

Такое состояние нельзя назвать – проснулся, но и «очнулся» тоже будет неправильным. Я просто закрыл глаза и потом открыл. Накрытый простыней, я лежал на кушетке Костомарова, а он стоял в углу перед раковиной и старательно мылил руки. Заметив мое движение, он повернул голову и равнодушно спросил:

– Что видел во сне?

– Страшный сон, – пробормотал я, опуская ноги на пол. К удивлению своему, я не заметил ботинок, в которых собирался следовать к раковине. – Меня забрали менты, а потом долго трясли ножкой от стула, крича в лицо: «Мы знаем, чьи здесь пальцы». Поверь, это самый отвратительный сон из всех, что я видел.

– Ножки больше нет.

Я напрягся. Наверное, что-то пропустил во время разговора. Но Костомаров поймал мой вопросительный взгляд и принялся за полотенце.

– Двоих мертвецов на улице Ленина нашли. Квартирная хозяйка, выслушав жалобы соседей, пошла воспитывать жильцов и нашла их в ванной комнате. Обнаружили и замученного священника… Последним сюрпризом для всех стал звонок тетки, соседки бабки Евдокии. Ее стал беспокоить запах из соседнего дома. Пошли проверить, а там…

– Откуда ты знаешь? – хрипло спросил я. Я все ждал, когда это случится, но новость все равно потрясла меня.

– Я был на всех этих вызовах. Приглашали в качестве врача.

Я похолодел:

– Значит, уже и след взят…

– Твою обувь я выкинул в реку. Там же и ножка от стула, которую я как бы случайно нашел во время работы в церкви. Милиции и в голову не пришло, что она может быть каким-то образом связана с подозреваемыми. Троеручица, прости меня, грешного… В общем, нет Троеручицы. Утешает лишь то, что я спасал тем невинного человека. – Костомаров сел напротив, свежий, хорошо пахнущий, и поджал губы.

– В общем, если не считать подозрительных ранений на твоем теле, никаких доводов против тебя нет.

Я подумал о том, что если бы у меня был такой друг в Москве, то все могло бы сложиться иначе. Но впереди меня ждал еще больший сюрприз, и к нему я не был готов.

– В доме отца Александра, Артур… – покусав губу, Костомаров почесал пальцами переносицу. – В общем при осмотре жилища в бюро священника нашли триста тысяч рублей. Тремя банковскими упаковками по сто тысяч в каждой.

У меня поехала крыша.

– Не может быть… – просипел я. – Ты сам видел или старухи сказали?

– Я осматривал тело священника, и один из областных сыщиков попросил понятых подняться наверх. Я к тому моменту закончил работу и поднялся вслед за всеми. Поэтому своими глазами видел, как опер из нижнего ящика бюро вытащил целлофановый сверток. Развернул – там триста тысяч.

– А ты… – Я замешкался, потому что забыл вопрос, который хотел задать. К счастью, вспомнил и тут же сказал: – Тогда ты должен помнить, как выглядели банкноты.

– Конечно, они голубовато-зеленого цвета, с эмблемой города Ярославля…

– Я не об этом! Ты видел, в каком они состоянии?

Костомаров с тоской вздохнул.

– Новенькие, как из-под пресса… Одна к одной. Менты их быстро переписали, потому что в пачках номера в правильной последовательности шли… Не твои ли это триста тысяч, которые ты вручил бабке из церквушки на Осенней?

Оглушенный, я молчал. Весь расчет на то, что отец Александр окажется порядочным человеком, рушился, как карточный домик. Нет сомнений, это мои деньги… Ровно триста тысяч… Тогда получается, что священник прирезал свя… Боже правый! Тогда, верно, о причинах смерти противной церкви ясновидящей не стоит даже и задумываться!

– Лида знает? – посмотрев на Костомарова тяжелым взглядом, спросил я.

Он долго молчал, потом хирургически цинично бросил:

– Пришлось реланиум колоть.

Я осмотрел себя, сидящего, от плеч до пяток. Трусы, носки – хоть сейчас на улицу выходи.

– Конечно, я понимаю, что неоригинален в своей просьбе… Но коль скоро ты взял ответственность за мою жизнь, то не найдешь ли для меня одежду?

Костомаров усмехнулся и, не вставая со стула, дотянулся до дверцы шкафа. Та отскочила в сторону, и я увидел последнее, что у Игоря оставалось: три белых халата, клетчатую рубашку и голубые джинсы. Халаты мне были ни к чему, и я уверенно снял с плечиков брюки и рубашку.

– Сочтемся, Игорь, – пообещал я, не представляя при этом, как именно я буду с ним рассчитываться за все, что он для меня сделал.

Впрочем, не это сейчас меня тревожило. Когда доблестная милиция доберется до Лиды, та, потрясенная смертью отца, обязательно начнет говорить, и говорить она будет преимущественно правду. Если бы не она и не пропажа денег, я бы уже давно исчез из города. Но оставить Лиду я не мог даже на время. Во-первых, это противоречит моему пониманию безопасности, во-вторых… Во-вторых, я ее люблю. У убийцы еще не хватило ума до нее добраться, и пока он не догадался о самой слабой стороне моей нынешней жизни, мне нужно срочно забирать девушку и уезжать. Городов в России много, этот же сведет меня или с ума, или в могилу. Никогда я, считая себя человеком умным и расчетливым, не чувствовал себя таким глупцом. Кто убил всех людей в этом городе? Теперь я не знал этого, а мои вчерашние догадки не в счет. Видимо, эта тайна не для меня. Помимо Гомы в этом захолустье действует еще одна сила, и контроль над ней установить я не могу. Если Гому интересует мое оставленное в Москве имущество, то дьявола заботит только нахождение у меня тех денег, с которыми я приехал. Хотя, если разобраться, разговор об одном и том же…

Я приехал в этот город, чтобы обрести покой. Но вместо покоя увидел то же чудовище, что напало на меня в Москве, – огромную, зловонную пасть, пожирающую слабых и беззащитных как в столице, так и далеко за ее пределами. Я понял, покой – это не перемена мест, а перемена образа мысли. Вот и я, считая себя очистившимся, приехал и осел, но, едва встал вопрос о движении дальше, тут же задумался о якобы позабытых деньгах и способах их возвращения. Страшно, что, успей я в церковь раньше убийцы, почти то же самое, с разницей разве что в мелочах, с отцом Александром ради этих восьмисот тысяч проделал бы и я. Люди из прошлого мира меня готовы убить за четыре с половиной миллиона долларов, люди из глубинки перережут мне горло за миллион рублей.

Так где же этот мир, в котором все чище и проще?..

Поднявшись, я сунул ноги в сандалии Костомарова – слава богу, у нас с ним один размер, и протянул к нему руки. Он понял мое движение и погрузился в мои объятия. А потом я почувствовал, как трясутся от нервного смеха его плечи.

– У меня такое чувство, Бережной, что прощаемся мы ненадолго.

Я покрутил головой и прижался щекой к его щеке.

– Больше – ни за что!

И в этот момент то ли лекарство дало отдачу из организма, то ли в голову пришла пока необъяснимая, несформировавшаяся, только что родившаяся, а потому невыношенная мысль, да только я чуть потяжелел, и взгляд мой, направленный в окно, помутился…

– Ты хоть сообщишь о себе, когда осядешь? – спросил он меня, покрасневший от неприятного момента общения. По всему было видно, что прощаться со мной ему не хочется, мне же казалось, что я знаю его уже сто лет.

– Разумеется, – улыбнулся я, приходя в себя. – Ты присмотришь за Лидой, пока я решу пару своих вопросов в городе?

– Не сомневайся. Только мой тебе совет: не появляйся в школе, на улице и в местах скопления людей.

Хороший совет. Если его соблюсти, то придется сидеть в лесу весь день.

Выйдя на улицу, я решил не поддаваться панике. Хотелось тотчас сесть на какую-нибудь лавку, закурить и жадно обдумать сверкнувшую в голове мысль.

Перемахнув через забор у клуба, я разыскал укромное местечко и вынул пачку сигарет. Упрямая сигарета никак не хотела поддаваться, хотя не выбиралась она на свет только потому, что у меня дрожали пальцы. Когда стало ясно, что без посторонней помощи я прикурить не смогу, я с грязным ругательством врезал пачкой о землю.

Бесноваться было от чего.

Прикоснувшись щекой к Костомарову, я почувствовал запах, который уже никогда ни с чем не спутаю, – табачный аромат дорогого парфюма с оттенком орлиного дерева.

Доктор, конечно, принял утром душ и не пах так откровенно, но запахом этим был пропитан аромат его кабинета, и следовало, конечно, обратить внимание на это раньше! Но разве мог я принюхиваться и делать выводы, находясь под впечатлением смерти священника, когда пришел сюда ночью, и разве мог сопоставить этот запах с запахом в церкви, когда пришел к отцу Александру за своими деньгами?

Будь проклят этот город!.. Будь проклят я, приведший сюда дьявола!

Будь я дважды проклят, потому что ничего сейчас не понимаю!

Глава 23

Я не понимал, куда шел. Собственно, я и вышел-то от Костомарова без каких-либо причин, о которых ему сообщил. Ослепленному внезапной догадкой, мне нужно было срочно выбраться из больницы, чтобы довести мысль до разумной формы.

Догадки вращались в голове, словно были запечатлены на пленке катушечного магнитофона. Пленка проворачивалась сейчас в ускоренном режиме, напоминая события и расставляя их в соответствии с только что полученной информацией.

Пока все складывалось удачно, если не думать о том, что убийца – человек, которому я безгранично доверял, решив стать провинциалом сразу и навсегда.

Решив начать с последнего, я быстро сообразил, как в доме священника оказались триста тысяч, врученные мне другому священнику через старуху.

Костомаров, подсказав мне, как распорядиться деньгами, и встретив мое убеждение в правоте его слов, пошел за мной, благо ходить долго было не нужно, а я, по причине восхищения местными красотами, не заглядывал себе за спину. Он проводил меня таким образом до леса, стал свидетелем выемки трехсот тысяч и сразу, едва я удалился, перепроверил схрон. Наградой за рвение ему стали восемьсот тысяч рублей. Таким образом, когда я грешил на отца Александра, я был чудовищно не прав, поскольку на момент исчезновения денег с отцом Александром я не был еще знаком, а потому он и знать не мог, куда я спрятал деньги.

Озадаченный вопросом, сколько же я унес в храм, если осталась такая сумма, одуревший от удачи доктор той же ночью не преминул зайти в гости к священнику церкви на улице Осенней и… Он нашел деньги. Спорить об этом теперь было бессмысленно, поскольку менты в церкви отца Александра обнаружили ровно триста тысяч. Я думаю, что это как раз те самые триста тысяч, которые батюшка с улицы Осенней отдал Костомарову перед тем, как тот перерезал ему горло.

Это Костомаров подкинул в дом отца Александра деньги, и теперь, кажется, я знаю зачем… И доказательством того, что обоих пастырей убил доктор, является именно эта сумма. Откуда Костомарову знать, что я передал именно триста тысяч? Знать об этом могли только убийца да тронутая умом и проблемой обновления крыши бабка, да и та, верно, отнесла батюшке сверток не разворачивая.

Подбросить деньги в храм отца Александра Костомарову не стоило труда. Его туда вызвали сотрудники милиции в помощь судебному эксперту, и он знал, что вызовут, а потому и не торопился.

Но зачем Костомарову понадобилось пытать священника, а потом убивать? Ну, ладно, зачем убивать – понятно. Еще секунда, и он назвал бы мне имя своего мучителя. Костомаров следил за мной все то время, что я находился в церкви, и, когда понял, что сейчас из уст священника зазвучит речь, нажал на спусковой крючок.

Но зачем пытать?.. Ведь к тому моменту, когда он в ночном лесу прошел мимо меня в церковь, в его распоряжении находились и триста тысяч, и восемьсот, то есть все, что у меня было…

Ответ возник сразу, как только в голове высветился вопрос.

И, боже мой, как неприятно мне думать о таком в городке, который я принял за тихую пристань уставших от свершения добрых дел ангелов…

Костомарову нужна была моя квартира, мой счет и все остальное, что находилось в Москве. Ему нужен был я со всеми потрохами.

Это был его единственный способ вырваться отсюда и оказаться в Москве. Он всей душой рвался туда, откуда я убегал без оглядки…

Он не стал рвать ногти мне, поскольку был уверен – все свое состояние я привез с собой и оставил у отца Александра. А ясновидящую он убил, потому что стал свидетелем моего к ней визита. Он боялся ее столь же сильно, как сейчас уважаю ее дар ясновидения я. Она могла рассказать мне что-то о настоящем дьяволе, выбравшем этот городок для временного проживания. А еще ему нужна была информация. Ведь я что-то должен был говорить о себе и своих проблемах, а в дома ясновидящих заходят не для того, чтобы врать. Самая точная информация о тайной жизни и мыслях объектов – у гадалок и предсказателей, спроси?те у сотрудников Федеральной службы безопасности, если вы окончательно утратили ко мне доверие.

Моя ошибка в том, что я мух и котлеты определил на одно блюдо. Со своим столичным снобизмом я сам себе усложнил задачу. Связь Гомы с кем-то из городка казалась мне очевидной. Сейчас же очевидно другое – никакой связи нет. Люди просто делают свое дело. И неважно, представителями какой части моей жизни они являются – прошлой или этой.

Бабло. Оно несравнимо по силе ни с чем. Ради него готовы умирать и убивать. И сейчас, вынув-таки сигарету, я с тоской думаю о том, есть ли вообще такой уголок на планете, где я мог бы спокойно прожить жизнь с любимой женщиной, не думая о куске хлеба, не страшась за нашу жизнь.

И вдруг вместе с волной холода накатила мысль.

Костомаров не нашел в доме отца Александра свидетельств о моем имуществе. Но он уже убил за эти документы троих человек и теперь вряд ли остановится. Постоянно качающиеся ветви и падающие занавески передо мной, если только они на самом деле не были тронуты чьими-то руками, – предупреждение о будущем, которое, возможно, еще страшнее, чем прошлое и настоящее.

Костомаров спокойно простился со мной и нашел наглость сообщить, что наша встреча не последняя, потому что уверен в этом. Он не успокоится, пока не завладеет тем, чем равновелико желает завладеть Бронислав, – моей недвижимостью и счетом. И у Костомарова, на мой взгляд, шансов гораздо больше. У него в руках моя Лида.

Этот человек рассчитал все правильно. Доказательства моего присутствия в местах убийств, включая и улицу Ленина, где нашли свою смерть Ханыга и Лютик, уничтожены. Костомарову не нужно, чтобы меня брала в оборот милиция: я – объект его изысканий, а не милиции. Он и ботинки мои уничтожил, опасаясь за то, что сыщики отождествят в будущем следы. Доктор хочет забрать у меня все, а после убить. Он хочет того же, чего хочет Броня, и между ними сейчас идет соревнование, секрет которого заключается в том, что Броня о наличии соперника не догадывается. Это еще один плюс в копилку доктора. Это очень умный человек. Его ненависть к резиновым сапогам безмерна. Отмести у меня все, что мне не нужно, и доставить это все туда, откуда было увезено, да только при новом хозяине, – вот идея, озарившая благочестивого доктора сразу после прибытия в тихий городок странного гостя.

Он настолько же умен, насколько я глуп, и это есть самая настоящая правда, если до сих пор его помощь я почитал за бескорыстную дружескую поддержку.

Но у меня тоже есть козырь. Как Бронислав не догадывается о докторе, так и доктор вряд ли слышал, что я сейчас с сигаретой в зубах бормотал в течение получаса.

Выпрямившись, я посмотрел себе за спину, в сторону больницы, и в полусотне метров от меня, рядом с вековой сосной в два обхвата, качнулось тоненькое деревцо…

Ты ли это, брат Костомаров?

– Иди ко мне, тварь!.. – рявкнул я, обращаясь к пустоте.

И рядом с деревцом вразнобой качнулись еще несколько деревьев. Это ветер. Просто ветер. Но когда я смотрел в ночь из окна не любимого Костомаровым домика, ветра не было. И не бывает так, чтобы от ветра качалась одна ветка, в то время как другие неподвижно висят над землей.

Я до сих пор понять не могу, почему выбрал именно этот город.

Уже зная, что делать, я пошел к школе, думая о том, что, будь у меня те четыре с половиной миллиона долларов, которые приписал моим воровским способностям Бронислав, я без раздумий отдал бы их тому, кто победит в аукционе за мою жизнь – Костомарову или Гоме.[2]2
  Очень странно все это. В тот момент, когда нужно забирать из больницы Лиду и убегать из города куда глаза глядят, Бережной занимается тем, что философствует и ходит по городу, словно специально нарываясь на неприятности. Скрывшись, он лишил бы необходимости Костомарова предъявлять милиции улики, кроме того, вопрос стоит о жизни и смерти. Но Бережного это, кажется, не слишком тревожит.


[Закрыть]

Глава 24

Школа шумела окружившими ее тополями и стояла в стороне от всего происходящего. Что бы ни происходило в мире, школы всегда ни при чем. Это не школа воспитала Костомарова, и, хотя Ханыга и Лютик тоже, видимо, ходили с ранцем за спиной, школа все равно не при делах. Стараясь идти так, чтобы меня не было видно из окон учительской и директорского кабинета, я обошел здание и перелез школьную ограду. Если бы меня сейчас видел мой предшественник, который не прекращал трезвонить в магазинах и клубе, что ему обещали туристическую палатку, но так и не подарили, а подарили часы, которые ему совершенно не нужны, поскольку свои, подаренные ему еще при поднятии целины, еще ходят, он пришел бы в восторг и тотчас побежал к директрисе. «Вот видите, – злорадно говорил бы он, подтаскивая педагогов к окну, – кому вы доверили рассказывать о золотом веке Екатерины!» Прыгнув с забора, который, слава богу, играл роль скорее не забора, а обозначения школьного двора, я захромал к полосе препятствий. Жору я уже давно заметил, и, к счастью, второго дурака крутиться на турнике рядом ним не нашлось.

– Жорка!

Услышав родное имя, неплохо окрепший от ежедневных занятий паренек соскочил со снаряда и огляделся. Голос он узнал, да только понять не мог, откуда его мог звать учитель истории. Разглядев наконец среди зарослей акации знакомое лицо, он с сомнением подумал о том, не мерещится ли ему, и пошел ко мне той говорящей походкой, которой ходят подростки, делая одолжение взрослым.

– Здравствуйте, Артур Иванович…

– Сколько сегодня?

– Двенадцать. На следующей неделе думаю довести до четырнадцати.

Для непосвященных – разговор о подъемах переворотом. Жорка думает, что космонавту в первую очередь необходимо уметь переворачиваться.

– Армстронга тренировали по другой программе, Георгий. – На лице моем светилось – я был уверен – сожаление.

– Это которого? Который на Луну первым ступил? – Жора историю покорения космоса знает на «хорошо».

– Его. НАСА считает, что в первую очередь космонавт должен уметь соображать, а уже потом быть сильным.

Жора почесал огненно-рыжий затылок и взглядом дал мне понять, что не совсем понимает тему.

– Артур Иванович, я хотел спросить вас… Продавать котов на рынке – не западло?

Я тоже почесал затылок.

– Ну, если это твои коты. А откуда у тебя столько котов, что возникла потребность из оптовой продажи?

– Вообще, это не коты, а котята, пять штук. Оксана родила.

– Какая, Жора, Оксана?..

– Кошка наша. Так вот, я думаю, если по полтиннику за штуку – это не дорого? В смысле, не западло?

– Ну, продавать, если ты отвечаешь за свой товар, никогда не западло, что же касается цены… Я, признаться, недостаточно хорошо знаком с кошачьим рынком. Впрочем, есть известная тактика, и я думаю, что она применима и к котам тоже.

– Расскажете? – с мольбой посмотрел мне в глаза Жора, уверенный, что глупость я не присоветую.

– Без проблем. Во-первых, твоя позиция и политика ценообразования на котов вполне ясна. Ты собираешься продать котов за самую низкую цену, которую только сможет найти твой покупатель. Дело в том, что котов на рынке много, и покупатель всегда ищет самых дешевых котов. Но эта позиция опасна. Покупатель может не купить самого дешевого кота, подозревая, что ему впаривают кота плохого.

– Это понятно, – согласился Жора.

– Во-вторых, слишком высокая цена на котов отпугнет покупателя.

– Базара нет. Пахан в прошлом месяце выставил «Урал» за тридцать тысяч, так никто даже не позвонил.

– Как же навяливать свою цену, чтобы она устроила всех? На прошлом уроке я рассказывал вам о Пикассо. Так вот, однажды одна дама попросила Пикассо сделать с нее набросок за небольшую плату. Тот согласился и через три минуты попросил у дамы десять тысяч франков. Та смутилась и напомнила художнику, что тот потратил на это всего несколько минут. «Нет, мадам, – ответил ей мастер, – я потратил на это всю жизнь». Так что, называя цену за котов, говори о том, что торгуешь ими уже пять лет.

– Это круто.

– А если без теории, советую следующее. Я бы продавал котов так. Первого выставил за полтинник. Если никто не пожаловался и сразу купил, я бы тут же поднял цену до семидесяти, потому что если никто не жалуется на цену за котов, значит, они слишком низкие. Если почти каждый ими недоволен, значит, они слишком высокие. Если котами поинтересовались сорок человек и дорогими котами назвали только четыре человека, смело повышай цену на второго. Если число недовольных перевалит за десять, снижай. Постановка цены похожа на закручивание гайки. Небольшое сопротивление – хороший признак. Но мой тебе совет… Продавай одного, а других держи в коробке. Это главное правило маркетинга.

– В смысле? Но тогда человек не выберет кота, который ему понравится.

– А ты расхвали того, что у тебя будет в руках. Объясни, что он первый запрыгнул тебе на руки, вероятно, он самый подвижный и умный. Показав всех котов, ты запутаешь своего покупателя, усложнишь ему задачу, вселишь в него страх совершить ошибку при выборе, и, скорее всего, он отойдет от тебя без кота.

– Вот вы сейчас все растолковали, и сразу так легко стало… А чего это у вас рука перевязана? И губа того…

С губой все понятно, но как он узнал, что рука перевязана? Я не ошибся, Жора очень сообразительный мальчик.

– Я думаю так, Георгий. Пятерку по истории за четверть ты заслужил. С таким упорством грех не знать историю, если бы ты ее учил… Но, в конце концов, к чему космонавту история, верно?

– Я сам не понимаю. – Он тут же оживился, и я с сожалением понял, что вклинился, сам того не подозревая, в самую больную тему его размышлений. – Вот, говорят, учи физику, учи химию, литературу учи… А мне когда там, на орбите, книжки читать?

– Это свежая мысль, – похвалил я. – В общем, пятерка у тебя, считай, есть, Жора… Но экзамен на сообразительность я у тебя приму сейчас.

– В каком смысле? – Само слово «экзамен» вызывает у Георгия приступы меланхолии.

– Ты знаешь, где больница? Никому ничего не говоря, тебе нужно будет прийти к кабинету доктора Костомарова и дождаться момента, когда он выйдет. Когда поймешь, что можешь войти и тебя никто не заметит…

Жорка – удивительный парень. В свободное от тренировок на космонавта время он, на тот случай, если в космонавты не возьмут по здоровью, тренировался на шпиона. Надо сказать, получалось у него неплохо. Однажды, взяв в руки его дневник и заметив, что отработанные дни он зачем-то зажимает скрепкой, я скрепку снял, и моему вниманию предстало зрелище. Достойное умиления. Дневник Жоры, троечника, плохо обучаемого, ученика, именуемого в учительской среде трудным подростком, пестрел исключительно положительными оценками. Среди прочих я обнаружил две пятерки по истории за моею подписью, и я готов поклясться, что ему их не ставил. Жора совершенно не воспринимает на слух политику России во времена восстания Болотникова, и те тройки, которые я ему ставил, были уважением к той старательности, с которой он готовился в шпионы и космонавты. Между тем пятерки стояли, и выглядели они как настоящие. Троечник Георгий позволял учителям проставлять в свой дневник посредственные оценки, после чего мастерски переправлял их на положительные, после чего нес дневник отцу, встречавшему сына после школы каждый раз с ремнем. Не знаю, видел ли Жора картину «Опять двойка», но доводить себя до такой крайности он себе не позволял. Между тем отец его, завхоз городской администрации, мог бы быть поскромнее в своих претензиях к сыну за плохую успеваемость. Я не раз слышал, проходя мимо администрации, как он орал на приунывших от его появления, пахнущих вермутом грузчиков:

– На фуя до фуя нафуярились?! Уфуяривайте на фуй отсюда!

Поскольку я слышал «отсюда», сказать, что разговаривал Жорин папа только матом, я не могу, однако эти придирки к тройкам по русскому, регулярно получаемым сыном и которые я считаю подвигом, выглядели в его устах совершенно необоснованно.

– Но… черт возьми… как?! – задохнувшись от увиденного в дневнике, спросил я, и Жора рассказал, поскольку я поклялся никому не выдавать тайны.

Все дело в лезвии, желательно не «Нева», а «Жиллетт», отбеливателе для стирки и обыкновенном ластике. Пригласив однажды Жору к себе в пристройку, я предложил ему для эксперимента разноцветный бланк установленного образца, и он за десять минут переправил мне номер государственного документа с: 77:35:064366:62:01688 на: 77:35:001360:62:04688.

При этом Жора рассуждал, как заправский автовор:

– Лучше всего исправлять 6 на 0, а 1 на 4. С дневником, – он вздохнул, – труднее. Шестерки не ставят… Приходится тройки исправлять на пятерки, хотя лучше было бы, конечно, на четверки, потому что не подозрительно.

Я вам скажу, что четверка и Жорка – это очень подозрительно, впрочем, он прав, конечно, потому что Жорка и пятерка – это вообще из ряда вон.

Через три с половиной часа на берегу реки, на том самом месте, где я размышлял о судьбе Журова, Георгий, сын завхоза администрации, рассказывал мне следующее.

Короче, он пришел в больницу. Короче, дождался, пока доктор свалит из кабинета, забыв запереть дверь, и быстро заскочил внутрь. Под столом ничего не было («Ну, еще бы», – подумал я), но в шкафу его внимание привлек как бы целлофановый пакет (целлофановый и был, на всякий случай), набитый так туго, что распирали завязанные двойным узлом ручки. Разорвав их, он увидел, что пакет содержит в себе все, что перечислял я, Артур Иванович. Короче, он взял пакет под мышку и выпрыгнул в окно кабинета врача, потому что кабинет врача, сказал Жора, на первом этаже. Но он прыгнул бы, даже если бы это был второй этаж, потому что Жора полгода в прошлом учебном году прыгал с турника на землю, чтобы приучить себя к приземлению в капсуле. Короче, вот пакет, и ему неплохо было бы еще раз услышать, что ему будет по истории за первую четверть.

– Ты молодец, Жора, – похвалил я, с некоторым волнением перебирая в пакете окровавленные одежды Костомарова, любезно предоставленные историку Бережному после каждой отдельной неприятности. Троеручицы в пакете не оказалось, но я на это и не надеялся, поскольку вряд ли найдется такой пакет, чтобы в него вошла такая икона. Я вспомнил, с каким педантизмом главврач надевал на руки резиновые перчатки, прежде чем взяться за икону, для того чтобы спрятать ее в мешок. И тут же понял, что заверения его о том, что ножка от стула с моими отпечатками выброшена в реку, а икона уничтожена, не более чем часть коварного плана. Невольно улыбнувшись предприимчивости доктора, я подумал, с каким удовольствием сыщики местного уголовного розыска вскоре найдут в школьной пристройке – месте проживания учителя истории – и икону, и ножку с моими отпечатками. Неискушенный коварными преступлениями провинциальный ум местных «муровцев», привыкший обосновывать лишь кражи телят и велосипедов, не станет заморачиваться объяснениями задержанного убийцы Бережного. Против его слов есть вещественные доказательства, и это такие доказательства, что впору самому Бережному верить в то, что смерть священника из церкви с улицы Осенней и отца Александра – дело его рук. Дальше пойдет по накатанной. Ввиду того что последний раз убийство в городке совершалось полтора года назад, – скажет прокурор, – а сразу после приезда учителя истории их случилось аж пять за неделю, то не стоит, верно, гадать, кто убил и старуху Евдокию. Когда же снимут отпечатки из ванной комнаты и отождествят с моими, все станет на свои места. Ну, ладно, Ханыга и Лютик – самозащита, а старуха-то с попами чем тебе грозили? – спросит прокурор. Так что в свете последних доказательств есть основания полагать, что и приезжих из Москвы ты прикончил, исходя из корыстных побуждений.

Словом, все, чего я добился, реализуя план с Жорой, это убедился в том, что Костомаров хранит вещи, которые хранить не стоит ни в коем случае. Я хотел увидеть икону и ножку от стула, но их не было. Значит, эти главные вещдоки Костомаров хранит в более надежном месте, чем свой кабинет. Но шмотки не выбрасывает – жадный тип. Он их отстирает и снова будет носить. Что же касается ножки и иконы, то они переберутся либо в школьную пристройку, либо в другое место, которое укажет милиции Костомаров, поклявшись перед этим, что видел, как я их туда прятал, как только он получит мое имущество – квартиру и т. д. Бережного заметут, и заметут навсегда. За пятерку трупов придется переехать в другой провинциальный уголок – санаторий «Черный лебедь» в Оренбургской области.

Скверно. Я узнал все, что хотел: доктор бережлив до чертиков, и он скорее переживет два года следствия, чем расстанется с двумя штанами и двумя рубашками. При этом он делает ужасное лицо и суетится, словно сходит с ума. Руки его, когда он укладывает икону в мешок, трясутся, речь лающая, глаза выпуклы. Он невероятно напуган, но при этом в его шкафу лежат залитые кровью жертв копеечные шмотки, и выбрасывать их он не торопится.

– Спасибо, Жора. – Я показал ему разлапистую пятерню: – Можешь на это рассчитывать.

И он ушел крутить подъемы переворотом, а в голове его наверняка крутился вопрос, нельзя ли еще за какую услугу получить хотя бы четверку по физике. А я стоял и удивлялся тому, как порой посмеивается жизнь над не самыми умными людьми: у доктора – доказательства моего присутствия в церкви отца Александра, а у меня – его одежда со следами крови жертв с улицы Ленина. Сядут все!

Закурив последнюю сигарету, я с удовольствием затянулся и выбрался на улицу. Улица чиста, и если за мной сейчас кто и следит, то только из космоса.

В последнее время я работаю, как крот. Вырыв палкой яму и уложив принесенные Жорой шмотки Костомарова, я присыпал их землей. Разве это лелеял я в мечтах, уезжая в не тронутые цивилизацией края? Разве этим думал заняться? Я представлял, как начну учительствовать, а в каникулы буду содержать крошечный магазинчик близ какого-нибудь водопадика, где за смешные деньги буду продавать рвущимся из каменных джунглей на природу туристам снасти и наживку для ловли хариуса. Но пока я занимаюсь тем, что становлюсь свидетелем убийств и войны за мои деньги. Я приехал сюда не как свой, я приехал как наживка.

Еще полчаса ничего не происходило.

Я зашел в магазин, купил сигарет и спустился к реке. Последняя тысяча из тех, что лежали в моем паспорте, и которая среди десяти остальных мне была выдана в качестве «подъемных», была разменяна. Вечером больницу ждет большой переполох. Костомаров держит Лиду под прицелом, точно зная, что приду я за ней тогда, когда решу распрощаться с городом навсегда. Сославшись на дела, я ушел, и сейчас доктор дожидается моего появления, не догадываясь о том, что давно просчитан. Придя вечером в больницу, когда персонал уйдет домой, а больные угомонятся, я буду решать две проблемы. Триста тысяч мне уже не вернуть. Блестящий Костомаров подставил отца Александра под убийство священника из церкви на улице Осенней, подбросив в его келью деньги. Сообразительный врач решил, что восемьсот тысяч – лучше, чем триста. Вот эти восемьсот мне и нужно будет выколотить из доброго доктора. Перед моими глазами до сих пор стоит искаженное мукой лицо отца Александра, и я не вижу необходимости применять к Костомарову какие-то другие способы разговора, если есть уже проверенные. Мне не жаль этого человека…