Текст книги "Dоwnшифтер"

Автор книги: Макс Нарышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава 15

Бронислав мудр, как сова. Поэтому его дом в Серебряном Бору всегда вызывал жалость у шикующих неподалеку. Именно поэтому дом президента компании по производству и распространению сухих продуктов был, наверное, единственным, который не вызывал интереса ни у братвы, ни у милиции. Я бывал там часто и всякий раз удивлялся, насколько умен Броня. Даже там, среди небоскребов местного масштаба, хозяева которых мучаются от того, что им больше нечего желать, работает старое русское чувство – «не тронь убогого и нищего». По этой причине Бронислав купил дом не в Барвихе, не в Жуковке, а в Серебряном Бору. Уровень ниже – внимания меньше при той же природе и удобствах. Его двухэтажную «хибару», которую и разглядеть-то толком нельзя было из-за высоких стен дворцов, словно отделяла стеклянная стена. И не простая стена, а волшебная. Подходившие к ней налоговые инспекторы, случайно забредший РУБОП или участковый вздыхали, качали головой в досадном понимании того, что ловить тут нечего, и уходили. Однако именно там, за этой стеклянной стеной, под сводами аккуратной крыши из зеленой черепицы, при желании можно было ловить и ловить.

О доме я слышал много историй. Они были невероятны.

В особняке постоянно жили двое проходимцев. Ели, смотрели телевизор, спали, играли в карты и пили в винном погребе домашнее пиво и настойку. Когда люди Бронислава привозили к ним в гости кого-то из его окружения, это был знак двоим сожителям о том, что пьянку на время придется прервать. Все мероприятия по уничтожению гостя и его полному исчезновению с планеты Земля они планировали сами. Заранее были распределены и роли.

Шептали, что резали своих «баранов» Ханыга и Лютик обычно в ванной комнате. Лишенные остальных радостей мировой цивилизации, двое отморозков свои упущения добирали в этом. Жертва с вечера опаивалась, поэтому понимание того, что она – жертва, приходило лишь на следующее утро. Как раз в тот момент, когда она оказывалась в ванной комнате, от пола до потолка выложенной голубоватым кафелем. Трудно было поверить в то, что совсем недавно она пила с двумя веселыми пацанами водку, а сейчас сидит, примотанная скотчем к тяжелому стулу…

Фантазия человеческая не имеет границ, и Ханыге и Лютику приписывались просто-таки невероятные подвиги. Они-де каждый раз ждали того момента, когда будущий мученик полностью придет в себя. Их задача проста, хоть и неприятна. Выведать у жертвы все, что она не смогла сказать Брониславу, боссу, в добровольном порядке. Когда же эта часть операции была выполнена, информатор уничтожался самым тривиальным способом. Эта часть операции была полностью отдана на откуп фантазии двоих мясников. Способ уничтожения тел был стар, как мир. В подвале дома стояла большая медная бочка с соляной кислотой. Для того чтобы смрад растворяющегося тела не будоражил обоняние жильцов соседних домов, Ханыга велел установить в подвале кондиционеры. Когда кислота закончилась, а ее приобретение в больших количествах, несомненно, вызвало бы кривотолки, Ханыга подсказал такой же простой, хотя и менее эффективный способ. Вместо кислоты стала использоваться негашеная известь. За сутки насыщенный раствор превращал труп в покореженный скелет. Кости Лютик (я слышал о нем страшные вещи, но, поскольку никогда не видел, считал хозяина этой кликухи имеющим столько же прав на существование, сколько прав на реальное существование есть у Минотавра) раздалбливал в металлической ванне, после чего выносил остатки в целлофановом пакете на улицу.

Словом, полный бред людей, обчитавшихся Кингом.

Слухи о подвале дома Бронислава я считал вымыслом: всего лишь предполагал, что существует несколько отморозков, которые решают вопросы компании в рамках превентивных мер, – таковые имеются в каждой компании, это неотъемлемый их атрибут, такой же, как и милицейская крыша, но сейчас, сидя в темноте на стуле с примотанными к нему руками и ногами, мне вдруг подумалось, что кое-что из услышанного можно уже сейчас заносить в графу «реалии».

В будуарах компании мне болтали, что отморозков когда-то подобрал Бронислав. Склад ума этого человека позволял усмотреть в каждом человеке ниточку, ведущую через весь его организм, – это точно не вымысел, я знаю это наверняка. Рассмотреть и время от времени дергать за нее не для получения удовольствия, а для пользы дела. Умение подбирать выброшенный на помойку людской материал и безошибочно применять его на практике позволило Брониславу использовать себе во благо не только меня и этих, проклятых жизнью людей, но и многих остальных, что трудились под его началом и за страх, и за совесть.

Не могу избавиться от воспоминаний о слухах… Сейчас припоминаю, как Ханыга и Лютик тело, точнее – его фрагменты, укладывали в ванну, засыпали несколькими ведрами негашеной извести и заливали водой. Включали мощную вытяжку и выключали свет. Утром они вернутся, чтобы спустить в канализацию воду и вынуть останки…

Думай, Бережной, думай!..

Ты не в доме Бронислава, но в ванной, на стуле, прикрученный к нему скотчем, и двоим дебилам вовсе ни к чему здесь заниматься гашением извести и вытяжками! Они просто порежут тебя на ремни и уедут!..

Теперь, воззвав к разуму, я почувствовал, как неожиданно спокойно забилось сердце. Я снова превратился в человека, готового произвести правильный молниеносный выпад. Когда я повернул голову, увидел лишь темноту. Но желание жить заставило мои глаза обрести способность видеть в кромешной тьме. Там, на тоненьких ножках, стоял столик с оставленным на нем большим анатомическим скальпелем.

Глава 16

Я по-вицепрезидентски быстро оценил ситуацию. Теперь все зависело от того, как скоро двое недоразвитых скотов войдут в ванную комнату. Когда они не появились через пять минут, я понял, что они не смогли пройти мимо оставленного на столе со вчерашней ночи спиртного. Потом понял и другое – торопиться им некуда. Люди, привыкшие к алкоголю, не успокоятся, пока не допьют все имеющееся под рукой. Между повторениями будет закуска, а во время этого – незамысловатая беседа. Я всегда удивлялся способности разговаривать долго в тех людях, которые не интересуются ни литературой, ни хоккеем, ни женщинами.

Итак, судьба дала мне еще один шанс уйти от прошлого, и теперь подвести самого себя я просто не имею права. Я думаю так, а передо мной почему-то встает образ Лидочки… Вот уж некстати…

Первое, что теперь нужно сделать, – снять с губ скотч. Идиот по кличке Ханыга наклеил его сразу после выхода Гомы. В данной ситуации лишь рот может исполнить роль хватательного органа. О том, чтобы освободить руки или ноги, не может идти и речи. Примотанные несколькими оборотами все той же липкой ленты, они давно затекли и словно срослись со стулом.

Наклонив голову, я стал яростно тереть щекой по плечу. Лишь бы только отклеился уголок ленты…

Щека горела, словно мне в лицо плеснули уксусом, однако, преодолевая боль, я нещадно тер скулой о плечо… Наверное, на сотом по счету движении мне удалось сделать невозможное. Прилипнув краешком ленты к рубашке, скотч медленно пополз с уголка губ. Я едва не заорал, когда он сполз с рассеченной губы…

Теперь он лишь висел, держась липким основанием за щеку. Но рот был свободен! Поняв, что первая часть задуманного успешно завершена, я почувствовал непреодолимое желание приступить ко второй. Даже не видя в темноте столика с иезуитским инструментом, мне нужно подвинуть к нему стул. Причем так, чтобы не издать ни единого звука. Комната, где происходило похмельное возлияние, была совсем рядом, и нет сомнений в том, что хирурги, услышав посторонние шумы в операционной, поспешат проверить причину их возникновения.

Прильнув грудью, насколько это возможно, к шаткому столику, я губами, как верблюд, ощупывал поверхность столешницы. Когда в легких заканчивался воздух, я выпрямлялся и переводил дух. Потом снова набирал в легкие кислород и снова ощупывал губами грязную скатерть столика. Меня интересовал лишь один предмет – огромный скальпель, которым в анатомических отделениях морга вскрывают полость покойников. Я шарил губами, стараясь не думать о том, сколько трупов помнит этот хромированный инструмент. Не в магазине же он был куплен, в самом-то деле… Вот он, скальпель…

Помогая языком, я втолкнул в рот его рукоять. Теперь – самое главное…

Сжав ручку зубами, я направил лезвие к широким лентам липкой ленты, сковавшей мою правую руку.

Я почти плакал, когда зубы, не удерживая тяжелый предмет, скрипели по металлу. Скальпель резал скотч. Но… так медленно. Так предательски медленно!..

Я услышал шаги, когда освобождал от ненавистных пут правую руку. Шаги, звучащие все отчетливее… Это поднимались по лестнице двое изрядно подпитых садистов. Вероятно, источник иссяк, и они вспомнили о деле. Еще одно резкое движение – и я в темноте рассек ленту на левой руке, а заодно и кожу. На брючину частой дробью замолотила кровь. Однако это уже была не мертвая, застывшая от ужаса кровь – та, что стояла в моих венах всего несколько минут назад. Из длинной глубокой раны хлестал, выдавливаемый адреналином, бурный поток. Впервые такому желанию жизни я поразился почти двадцать лет назад, увидев ледоход на Шилке…

Волоча за собой примотанный к ноге стул, я уходил прочь из ванной. Мои с трудом переставляемые ступни оставляли за собой жирные следы бурой крови. Они были настолько склизки, что я уже дважды едва не поскользнулся. Я уносил из ванной комнаты и чужую, и свою кровь…

Из глубоко рассеченной руки она частыми каплями барабанила прямо под ноги, и я чувствовал, что слабею.

Сил срезать с ноги липкую ленту уже не было. Я хотел только одного – быстро зализать раны и убраться прочь из этого дома. Тактические планы уходили на задний план, когда мой мозг начинали будоражить стратегические идеи. Сейчас, подходя к так и не прибранному со вчерашнего дня столу, я уже четко представил себе схему последующих действий. Остановить кровь, пока еще в состоянии это сделать, и покинуть дом прежде, чем вернется Гома. Его прибытие означало для меня лишь одно: смерть. Я же хотел жить. Сейчас – как никогда. Где-то там, в паре километров от меня, – Лида… Не припомню случая, чтобы мне так хотелось обнять женщину и заснуть у нее на плече. Заснуть… Это чувство распирало меня, заставляя глаза слипаться.

Но спать нельзя. Сейчас, когда я пережил все это, я хотел жить вечно. Стресс последних нескольких минут еще не выветрился из моего разлохмаченного разума, и я, медленно приближаясь к ветхому комоду, вновь и вновь переживал случившееся…

Я прижал скотч к губам за мгновение до того, как в ванной вспыхнул свет. Кровь, предательски хлынувшая из моего предплечья, могла выдать меня в любую секунду. Еще минуту назад я мечтал о том, чтобы отсутствие Ханыги и Лютика продлилось как можно дольше, а сейчас молил бога об обратном – чтобы те вошли как можно быстрее.

И они не заставили себя ждать.

– Созрел? – спросил, улыбаясь звериной улыбкой, Ханыга.

От обоих садистов веяло свежевыпитым спиртным, что лишний раз убедило меня о вреде похмелья во время работы. Дождавшись, пока оба усядутся на свои зрительские места, я резко выбросил из-за спины свободную руку…

Отточенное до остроты бритвенного лезвия полотно скальпеля без звука рассекло гортань Ханыги почти до самого позвоночника. Едва рука завершила полукруг движения по своей орбите, из огромной раны, не оставляющей ни единого шанса на жизнь, словно под давлением помпы, хлестнула кровь…

Черная жидкость, вырываясь фонтаном из горла бывшего санитара морга, густой струей заливала все стены ванной. Неестественный цвет кафеля, который из голубого превращался в автомобильный «вишневый металлик», заставил Лютика окаменеть.

Запах крови мгновенно перемешался с запахом водки и заполнил всю ванную. Ханыга, не в силах вымолвить ни слова, дергался в углу, обводил потолок взглядом, и взгляд его имел столько же смысла, сколько имеют донышки пустых пивных бутылок. Он сжимал шею так, словно только что намазал ее клеем и с надеждой ждал момента, когда свершится чудо – она склеится. Но чуда не свершалось. Жизнь выбрасывалась из него мощными струями, заливая лица и его и Лютика бордовыми волнами. Прошло всего три секунды, а одежду всех троих участников этого страшного представления уже невозможно было различить ни по цвету, ни по фасону. С головы до ног все были залиты горячей, но холодеющей с каждым мгновением кровью Ханыги. Кровь – она, как и прочая жидкость, имеет свойство высокой теплопроводности…

Первым пришел в себя я. Моргая потяжелевшими веками и стараясь смотреть так, чтобы пахнущая железом кровь не заливалась в глаза, я вскочил на ноги… И в тот момент, когда моя рука уже пошла на замах, наконец пришел в себя и Лютик. Очнулся он за несколько мгновений до того, когда это уже перестало иметь смысл.

Его крик за секунду до того, как скальпель почти на полтора десятка сантиметров вонзился в его сердце, до сих пор стоял в моих ушах…

…Очень хочется верить, что все соседи на работе.

Оставив еще агонизирующие тела в ванной, я направился к комоду и сейчас перебирал в нем ненужные чужие вещи в поисках нужного мне предмета.

Казнь произошла с точностью до наоборот. Жертва убила своих палачей. Выбрасывая из ящиков комода постельное белье и вещи, я оставлял на них пятна крови. Каждое прикосновение к накрахмаленным вещам переносило на их белоснежную свежесть грязные воспоминания о недавнем убийстве. Чувствуя, что теряю сознание от потери крови, я с упорством маньяка искал шелковые нитки и иголку. И, когда под моими ногами образовалась уже довольно внушительная лужа крови, я их нашел. Маленькая шкатулка со швейными принадлежностями покоилась на самом дне самого последнего ящика.

Оценить характер ранения я мог только сейчас, когда стирал с руки безостановочно сочащуюся кровь.

– Только бы не артерия… – шептал я. – Господи, только бы не артерия…

Подгоняемый в ванной адреналином, я вспорол держащую меня ленту вместе с рукой. И теперь, пытаясь промокнуть ее хрустящей наволочкой, молил лишь о том, чтобы не была вскрыта артерия. И моя мольба была услышана. Глубокий продольный порез, что предстал моему взору, был рассечением мышцы предплечья и не более.

Дотянувшись до непочатой бутылки водки, стоящей на столе, я зубами сгрыз с нее крышку и направил горлышко в рот. Потом, сжав зубами край наволочки, обработал сорокаградусным спиртным глубокую рану. Затем туго перетянул ее куском простыни.

Я осмотрел себя с ног до головы. Нужно было привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этой, насквозь пропахшей смертью квартиры…

Пьяный, в крови, с разодранной губой и улыбкой имбецила я вышел из подъезда и направился переулками в больницу Костомарова.

Если кто из увидевших меня в этот момент и знающих толк в психологии найдет это описание неполным, тот пусть отнесет это на счет моей невменяемости.

Глава 17

Я упрямо двигался, делая крюк сразу, едва в конце улицы показывался идущий навстречу человек. Это удлиняло мой путь, но показаться людям в виде, в котором предстал избитый братьями герой Матвеева в фильме «Судьба», не считал возможным. В голове моей гудел мой последний вопрос Лютику: «Бабку-то за что?..» – и его ответ: «Какую бабку?..» Как в сонном бреду, вопрос и ответ раз за разом проворачивались в моем сознании, словно нон-стоп, и это усугубляло мое и без того беспомощное состояние. У меня и мысли не было, чтобы сразу после больницы, где мне окажут помощь, уйти в лес, выкопать деньги и уехать куда глаза глядят. Любой здравомыслящий человек так бы и сделал. Пока в городке есть Гома, покоя мне не видать. Я знал этого парня, и он скорее удавился бы на дереве, чем вернулся сейчас к Брониславу с пустыми руками. Но мысли о Лиде отворачивали меня от здравой мысли бегства, и даже страх за жизнь не изменил моего решения.

Упоминая ранее о Брониславе и наших общих делах, заставивших меня круто изменить свою жизнь, я был не до конца честен и открыт. Я скрыл одну из причин, потому что не думал, что она может играть хоть какую-то роль в моем будущем. Сейчас же, когда я едва ушел живым от его присных, упомянуть о ней придется. Тема уже прозвучала, и мое дальнейшее молчание о ней может породить кривотолки и недоверие ко мне. Причина такова. За неделю до того, как распрощаться с компанией, по просьбе Бронислава я заключил договор с питерской корпорацией, согласившейся принять на консигнацию огромную партию наших каш. Партия была столь велика, что отгрузка мгновенно очистила наши склады, а предоплата составила четыре с половиной миллиона долларов. Эту сумму питерские перечислили на счет нашей компании, но не следует верить Гоме, который устами Бронислава утверждал, что я прибыл в банк, получил все до последнего цента и после этого выступил в роли отступника или, как говорит отец Александр, дауншифтера.

Я понимаю Бронислава. Второго такого зама ему вряд ли найти. Вся политика одурачивания клиентов зависела напрямую от меня, в деле этом я преуспел, и теперь не сомневаюсь в том, что у Бронислава возникли проблемы. Уговорить меня вернуться у него не получится, а потому он сейчас руководствуется злобой и местью. Ему нужно опустить меня, чтобы этот уход от дел я запомнил на всю жизнь. Квартира, счет – это то, что нужно. А подарок мне моего же «Кайена» – просто издевка, потому что Броня не может не знать, что я его продал.

Я пытался понять, как он узнал, где я остановился, но в голову не приходило ничего путного. Были мысли, которые тревожили меня гораздо больше. Например, как объяснять сейчас Костомарову причину своих телесных повреждений. Прикинув, что врать не получится – я слишком слаб для этого, я стоически перенес все зондирования, перевязки, зашивания и уколы, и только когда замер на кровати, уже обдумывая побег, решил говорить правду.

Костомаров качал головой, пытливо рассматривал мои глаза, и только когда убедился в том, что мне действительно невозможно находиться в больнице, проводил через запасный ход на улицу.

– Вообще-то полежать бы тебе с недельку, – сказал он, придерживая дверь.

– Ты уже сегодня увидишь человека с пучком волос на затылке. Он явится к тебе в гости и будет расспрашивать о больном, очень похожем на меня. Так что какая уж тут неделька…

– Губа у тебя в порядке, просто рассечение. Сотрясения вроде нет. Но руку ты себе вскрыл изумительно, – похвалил Костомаров мои хирургические способности. – И еще, Артур… Я обязан сообщить в райотдел…

– Можешь потерпеть всего один час?

– Час – могу.

На том и расстались. Я до сих пор вспоминаю этого человека с теплом в сердце, но говорить о нем дальше не имеет смысла, поскольку я уже приближался к церкви отца Александра. Не увидев в церковном дворе ни единого прихожанина, не встретив ни одного прислужника, я похвалил судьбу за подарок и направился к покоям священника. Перед самым крыльцом мне вдруг очень захотелось увидеть Христа. Я глубоко неверующий человек, крест на моей шее скорее дань традициям, чем внутренним убеждениям, но за минувшую неделю я испытал столько, что впору подумать о покровителе. Спустившись с крыльца, я обогнул угол и оказался перед входом. Неумело наложив здоровой рукой крестное знамение, я зашел и сразу погрузился в какую-то давящую сознание тишину. Вокруг меня царствовал вакуум. Лики на стенах, мерцающие огоньки лампад, и вокруг – ни одной живой души. Не у кого даже спросить, кого из святых просить за скорейшее заживление ран. Побродив по гремящему тишиной храму, я вышел и снова направился к крыльцу…

Нельзя сказать, что отец Александр не удивился, увидев меня в одежде Костомарова и перевязанного, но держался он тем не менее мужественно. Потерев висок, он схватил меня за руку и повел наверх. Вскоре я оказался в знакомой комнате, в знакомом кресле.

– Лида! – громко позвал он, и я услышал топот спешащих на зов ножек…

Увидев меня, девушка вскрикнула и закрыла рот обеими ладонями.

– Все в порядке, – утешил я, и священник, поддерживая мой порыв, закивал. У него есть замечательное снадобье, его рецепт хранит церковь. И он поможет мне…

На самом деле мне не очень хотелось, чтобы он помогал мне какими-то снадобьями. Один раз обжегшись на молоке, потом всю жизнь дуешь на холодную воду. Едва я слышу «снадобье», я сразу вспоминаю мухоморы, а не живую воду.

Пока я рассказывал, заметил, каким резким взглядом Лида смотрит на отца. Кажется, она не может простить ему историю с моим опаиванием и коллективным чтением книги Иоанна.

Мне пришлось снова пережить ужас сегодняшнего дня, рассказав священнику обо всем, что со мной случилось. Единственное, что я упустил в своем подробном повествовании, был мой визит к бабке Евдокии. Мне почему-то не очень хотелось, чтобы священник знал, что в перерывах между визитами в храм божий я заглядываю к гадалкам. Лида плакала, святой отец хмурился и качал головой. Я же говорил и думал о том, что сейчас все закончится и мне придется заявить о главном. Самое неприятное заключалось в том, что я не знал, как на мое заявление отреагирует Лида. С батюшкой я бы договорился – нет такого бати, с которым нельзя решить любые вопросы. Когда наступил момент, когда нужно было ставить точку, я хрипло выдавил:

– Вот и вся история… Единственное, что теперь остается для меня тайной, это способ, посредством которого они узнали, что я здесь. Да, в поезде за мной следил один из мясников… Лютик этот… Но откуда Брониславу стало известно, что я сяду именно на этот поезд, а не на другой, не следующий, скажем, во Владивосток?

Священник встал и направился к бюро. Откинул крышку и вынул из нутра что-то очень похожее на магнитофон образца начала 90-х. Видимо, кассета была перемотана на начало, поскольку он сразу нажал кнопку…

Услышав льющийся с нее свой голос, я не удивился. В этом храме происходили и более удивительные вещи.

– Я решил записать все, о чем мы говорили, когда понял, что ты готов говорить правду, – объяснил свою шпионскую выходку папа Лиды. – Как видишь, разговор не с самого начала…

– Вот, значит, какие шторы мы тут раздвигали, – не удержался я от сарказма. Но больше мне понравилось, что мы перешли на «ты».

– И шторы тоже… Сейчас ты спросил, как они напали на твой след, Артур Иванович… Но послушай, что сам говоришь об этом.

Он отмотал часть пленки и снова включил воспроизведение.

«…На вокзале ко мне подошел майор. Странный тип… Весь мятый, неухоженный, хотя и выбрит… Проверил документы, спросил, куда еду, посмотрел и билет… В купе мне повезло – со мной следовали замученный жизнью инженер и бессловесная мама с ненадоедливым ребенком…»

– Теперь ты знаешь, как они узнали твой маршрут, – отключив магнитофон, сказал священник. – Они попросили знакомого милиционера сделать то, что не вызовет у тебя в Москве никаких подозрений. Должностное лицо, на то уполномоченное, проверило у тебя и документы, и билет. Осталось только узнать, не взбредет ли тебе в голову выйти на полпути. Но и тут задача решалась просто. Я прослушал пленку и понял, что всю дорогу в тамбуре курил человек хмурой наружности. Он был одет в серый свитер, и впоследствии им оказался один из людей твоего начальника… Он не выходил из тамбура, чтобы иметь возможность наблюдать за выходом пассажиров как на остановках, так и во время движения поезда. И сейчас ты говоришь, что он вышел вместе с тобой…

– Серые волки…

– Что? – не понял отец Александр.

Мне очень не хотелось упоминать о покойной старушке, но в этом доме мне, кажется, доверяли.

– Я был у бабки Евдокии, – твердо сказал я. – Сразу, как приехал. Она сказала, что меня преследуют серые волки. – Меня даже тряхнуло от воспоминаний о предсказаниях ясновидящей.

– Хороший был человек… – задумчиво проговорил отец Александр. – Но вам не следовало бы ходить к ведуньям, Артур Иванович. Вы православный христианин и помощь должны искать у Христа, а не у них…

Мне захотелось снова напомнить о процедуре угощения меня несъедобными грибами, но я сдержался. Этот вопрос объяснениями уже исчерпан. Священник между тем гладил невыразительную для его сана бороду и говорил:

– Вы бредили во сне, когда лежали в моем доме. И я слышал много страшных вещей… Что вам показалось в том сне самым ужасным?

Я подумал.

– Когда с церкви сорвался крест и он полетел в мою сторону. Вздыбив столб земли метров десять высотой, он вонзился в нескольких метрах от меня…

– Ваша вера пошатнулась – это предупреждение, – заглянув мне в глаза, объяснил священник.

В этот момент лицо мое было бледно – я уверен в этом. Когда к человеку приходит невероятная по силе догадка, подкрепленная фактически, он мгновенно бледнеет. Кровь оттекает от его мозга, чтобы в следующее мгновение обрушиться на мозг с новой силой.

Думай, Бережной, думай…

– Отец Александр… я пришел сюда за Лидой.

Он поднял на меня красные от тяжелых раздумий глаза.

– Я сказал – я пришел за Лидой.

– В каком смысле?

– В прямом. Я люблю ее.

За спиной моей послышался скрип пружин стула, словно на сиденье резко поставили пакет с чем-то тяжелым.

– Я люблю ее и хочу забрать ее с собой. И вам, и ей, и мне известно, что меня ждет. Спасти мою жизнь может только случай и мой ум. Мне нужно ваше благословение, но не священника, а отца. Я люблю ее, и ничего поделать с этим, видимо, нельзя.

За спиной снова раздался скрип стула, но на этот раз уже такой, что представлялся какой-то груз, который сняли с пружин. И я почувствовал на своей спине ладошки девушки.

Священник смотрел на меня широко распахнутыми глазами, и я думал о том, что вот, пожалуй, тот редкий случай, когда церковнослужителю, умнейшему из людей, нечего сказать.

– Она… – Глаза его забегали по моему лицу. – Она молода…

– Это не причина для отказа. Вы стали самым молодым священником в истории России и не считаете это за порок.

– Но я ни разу даже не говорил с нею об этом! – изумленно выдохнул он.

– Я люблю его, – услышал я за своей спиной, и сердце мое потеплело.

– Немыслимо… – прошептал священник.

Через минуту он встал, снял со стены какую-то икону – я плохо разбираюсь в иерархии святых угодников – и заставил нас по очереди поцеловать образ.

– Немыслимо, – повторил он и с сомнением посмотрел на дочь.

– Я все равно бы ушла с ним, – прошептали ее губы.

Я знал, на что шел. Он не мог не отпустить, иначе это был бы не священник, а я сейчас был просто обязан забрать девушку с собой. Пока еще не поздно…

Знай я, что случится через несколько часов, я бы оставил Лиду дома.

– Мы сообщим вам сразу, как остановимся, – пообещал я, и Лида убежала куда-то наверх, еще выше этой комнаты.

Он растерянно посмотрел на меня и тоже засуетился.

– Артур Иванович… Вы должны понять, что Лида… Я вам говорил о ее матери… Она – единственное, что есть у меня… Боже правый… – Он окончательно потерял над собой контроль. – Подождите…

Метнувшись к бюро, он отомкнул ключом, найденным на поясе, один из ящиков.

– Вам понадобятся средства… Возьмите сколько есть, – и он протянул мне пук денежных купюр. Священники не умеют обращаться с деньгами, они хранят их в том виде, в котором они к ним поступают, – ворох поверх вороха.

– Вы, видимо, невнимательно слушали свою пленку, отец Александр, – сказал я, пряча руки за спину. – Иначе обязательно заострили бы внимание на том, что в километре от северной окраины города есть рощица, в ста метрах от которой стоит корявая береза. В шаге от ствола есть присыпанная землей ямка, а в ней – кое-какие деньги. Мне очень жаль, что придется воспользоваться средствами, нажитыми предосудительной торговлей, но я не вижу иного способа уйти и увести за собой того, кого я привел.

– Как вы дадите мне знать, где находитесь? – глухо поинтересовался убитый горем расставания отец, теперь совсем не святой.

– Я изыщу способ.

Уходя из этого дома, я чувствовал, как в груди моей трепещет ливер. Это было невыносимо, и единственное, что меня грело и сдерживало от желания схватить девушку за руку и убежать, была сама девушка. Она оставляла здесь отца, которого, по всей видимости, очень любила. И уйти просто так, сойдя с крыльца, не могла.