Текст книги "Dоwnшифтер"

Автор книги: Макс Нарышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 18

То, что меня теперь не оставят в покое, я знал точно. Я ушел бы из города сразу после беседы с мясниками Бронислава, но я не мог уйти без Лиды. Эта девушка свела меня с ума быстрее отравы, и каждый час без нее казался мне пыткой. Куда идти теперь – я не знал. За Брониславом дело не станет: поняв, что я выкрутился из истории, он не отступится, а, напротив, пошлет таких, уйти от которых будет вдесятеро сложнее.

Я выходил из церкви, едва волоча ноги. Все казалось мне нереальным и диким. Казалось, выйди я на улицу, – и тотчас взору моему предстанут и разрушенный мост, и дымящиеся остовы зданий, и тысячи, сотни тысяч торчащих вертикально колов, на которых корчатся убежденные грешники, и среди них, в первом ряду, – кандидат медицинских наук Костомаров, усаженный на дреколье за прелюбодеяния с персоналом…

Я рассказал отцу Александру все, о чем он просил.

Еще месяц назад я при тех же обстоятельствах и в лучших традициях маркетинга продал бы ему товар, вручив в качестве подарка от фирмы еще одну историю, не востребованную оптовиками, и еще одну с истекшим сроком годности, и оставил бы его со счастливым лицом и в недостаточно ясном понимании того, за что же он мне так приглянулся. И потом он ходил бы ко мне за этими историями снова и снова в надежде, что я ему еще что-нибудь расскажу из того, чем не интересуется разборчивый покупатель, но ему забесплатно пойдет и такое. Но сегодня был не тот случай. Я сдавал товар по отпускной цене или сбрасывал ее вовсе, когда обнаруживались дефекты. И об оставленной под присмотр домового квартиры на Кутузовском рассказал, и о полутора миллионах долларов на счете, и о домике в Серебряном Бору, и о проданном «Кайене». Теперь священник знал и о моих кривотолках с распоясавшимся инженером, и кто ждал своей очереди в туалет в поезде. Мой ангел-хранитель не знал обо мне, верно, столько, сколько теперь знал отец девочки, в которую я был… да чего уж там – влюблен!

Уже после того, как нас благословили, я счел нужным не таить о себе правды.

– Батюшка, не хочу портить о себе впечатление, но вынужден сообщить вам одно неприятное известие! Моя частная жизнь – не образец поведения благочестивого христианина. Я вынужден часто выпивать по делу и без дела, так – как под плохое, так и под хорошее настроение. Я ругаюсь матом. Но это не самое страшное… Меня часто мучит желание убить собаку, лающую на меня, более того, мне иногда хочется убить и ее хозяина. Моя жизнь даже вдали от логова дьявола содержит все перечисленное, и если вы думаете, что я буду заниматься всем этим в присутствии дочери священника, то вы шибко заблуждаетесь. Однако прошу вас учесть, что я предельно честен и мои чувства к Лиде – неподдельно чисты. Вот, пожалуй, и все на прощание…

Говоря о том, что я предельно честен, я безбожно врал. Единственной правдой было только то, что я сказал. О чем я умолчал, отцу Александру знать незачем.

Он выслушал меня со всею внимательностью. Не проронив за время моей энергичной тирады ни слова, в конце он сказал примерно следующее:

– Если это были раскаяния искренние, стало быть, волею, данной мне господом нашим, я прощаю тебя. Лида сейчас переоденется, и вы отправитесь в путь немедленно. И да хранит вас бог…

Быть может, он сказал другими словами, но именно это.

– О чем вы говорили? – спросила Лида, едва мы вышли из церкви.

В стильной кожаной курточке, короткой юбке и коротеньких сапожках на невысоком каблучке она выглядела, как богиня. Глаза ее сияли, как покрытая утренней росой весенняя трава… кажется, я уже говорил об этом… губы… эти губы… они просто шевелились, когда она говорила, но мне казалось, что их трогает пальцами господь. Уж не знаю, что на меня напало, да только я, поняв вдруг, что присутствие рядом этой девушки совершенно несовместимо с предстоящими делами, глупо и беспощадно выпалил:

– Мы говорили о мухоморах, я стал усаживаться в поповскую «Волгу» с ключами в руках. Они мне были торжественно преподнесены хозяином машины. В жизни не видел такой убогой машины.

Сердце мое дрожало и неумело перевертывалось. Если бы оно любило ранее и имело опыт в подобных делах, то, наверное, знало, как себя вести. Но сейчас, изведав новые ощущения, оно переворачивалось и тревожило меня.

– Ты… любишь меня? – спросила она, усаживаясь впереди так, что я не мог не заметить, насколько очаровательны ее ноги от сапожек до резко поднявшейся вверх юбки.

Это просто невыносимо. Одно дело – говорить это священнику, и совсем другое – девушке.

– Я тебя очень люблю.

Она навалилась мне на грудь и задрожала.

Первый опыт настоящей любви закончился тем, что у меня задрожали руки, ноги стали путать педали, а в голове случился ступор. То ли ехать, то ли не ехать… но целовать ее во дворе храма я не мог. В последний раз оглядев церковь и еще раз убедившись в том, что за все время мне не встретилось ни одного молящегося, я включил передачу и обнял Лиду. Так мы и доехали с ней до окраины города – в обнимку.

Восьмисот тысяч под кривой березой не оказалось. Как я и предполагал.

Лида сидела в машине и – я уверен – даже не предполагала, чем я занимаюсь у дерева с монтировкой в руке. Вернувшись, я улыбнулся ей, швырнул монтировку в багажник и сел за руль.

Кусая губы, я вспоминал последние слова бабки Евдокии. А еще мне на память пришла одна история из моей жизни, рассказать о которой будет уместно именно сейчас, а не потом.

Мои родители одно время, до того как переехать в город, жили в деревне. В деревне той была небольшая церквушка, и священником в ней был суетный батюшка, дьячки которого постоянно находились в подпитом состоянии, однако Апостола во время венчаний читали вдохновенно и с таким чувством, что родители молодых плакали больше не по обычаю, провожая жениха и невесту в самостоятельный путь, а от умиления этими дьячками. И вот однажды, после невероятного урагана, мы с отцом стояли на вокзале – он провожал меня в город, – и подъехал автобус. Из салона выбрался батюшка, тот самый, и тотчас оказался в эпицентре разговора о том, что ураган у некоторых сорвал шифер с крыш и что теперь придется тратиться на перестил. Батюшка тотчас вступил в дискуссию и сказал следующее:

– Грешите, люди. Вино пьете без меры, блудничаете, праздные слова произносите, оттого и несчастья ваши. Господь все видит.

И в этот момент один из сельчан робко и нечаянно, он, видимо, даже не хотел говорить это – просто вырвалось, – заметил:

– Так это… батюшка… Шифер-то у вас сорвало.

Я не понапрасну вспомнил эту историю. И не от нечего делать я торопился покинуть дом отца Александра. И не из прихоти я отказался брать его деньги. В карманах – ни гроша. Я знал, что найду яму у березы пустой, но все равно не стал брать деньги священника…

Мне не удастся договорить сейчас.

Это как если бы ты, зная точное расположение собственной квартиры, быстро шел по ней по направлению к кровати, вдруг больно ударился лбом о ребро открытой дверцы шкафа, никак не предполагая встретить ее на пути. Да и откуда же ей взяться, дверце, если она должна быть двумя метрами правее?!

Резкий вскрик Лиды вернул меня в реальный мир.

У меня было еще что-то около полсекунды, чтобы принять решение.

Резко вывернув руль влево и утопив педаль газа в пол, я лишил «Волгу» маневренности. Обычно так поступают водители, сидящие за рулем не более года и никогда до этого не попадавшие в переплет на дороге. Я же превратил авто в вертящийся на мокрой дороге кусок железа, точно зная, что произойдет. Беспомощность «Волги» являлась спасением той, которая была мне сейчас дорога…

Удар пришелся не по правой дверце, что означало бы мгновенную смерть Лиды и мою инвалидность, а по левой задней.

Рванувшись вперед и вильнув багажником, наша машина рисковала вылететь на полосу встречного движения, но я точно знал, что лобовое столкновение исключено… Раньше произошло то, от чего уйти было уже невозможно…

Груженный под завязку поддонами с кирпичом «КамАЗ» пересек перекресток с неизвестной мне улицей и врезался в заднюю часть нашей машины, поднимая ее в воздух.

В тот момент, когда начала проминаться задняя дверь под бампером грузовика, я бросил руль и схватил Лиду за шиворот и ногу…

Когда дверь вмялась и стало горбиться, срываясь с креплений, заднее сиденье, Лида уже лежала на мне…

Все случилось менее чем за секунду.

Удар снес весь левый борт, сломал спинку переднего сиденья и вздыбил крышу, но Лида уже была прижата мною к правой двери. Надо ли упоминать о том, что руля в руках у меня в этот момент быть не могло?..

Нас швыряло из стороны в сторону, я чувствовал сначала легкий аромат духов девушки, потом запах бензина, потом снова – духи, после – масляную вонь тряпки, взявшейся неизвестно откуда и упавшей мне на лицо…

Перед глазами мелькали, сменяя друг друга, странные картинки: искаженное от ужаса лицо Лиды; с треском ломающаяся передняя панель; потолок в дырочку; снова лицо и – стекла, взорвавшиеся фонтаном и метнувшиеся мне в лицо…

Машина перевернулась еще два или три раза, и каждый раз, когда она становилась на крышу, я шептал, как в бреду: «Господи, сделай так, чтобы я не урод, а она осталась жива… Господи… Чтобы я не урод, а она – жива…»

Больше в тот момент мне не нужно было ничего. Я хотел, чтобы лицо мое не помялось и она смотрела в будущем на него без отвращения. Ей же… Я точно знал – произойдет с ней все, что должно случиться. Во мне бесился страх только за ее жизнь.

«Пусть шрамы, пусть она потом сама себя стесняется… – лихорадочно носилась в моей голове раненым зайцем мысль, когда я переворачивался вместе с девушкой, прижимая ее к себе. – Я запомнил ее на всю жизнь… Я знаю ее… Я ее всегда буду…»

Со скрежетом перевернувшись в последний раз, совершенно неузнаваемая «Волга» встала на… я хотел сказать – на колеса, но, судя по тому грохоту, который пронесся по… я хотел сказать – по салону, но это был уже не салон – она была без колес – встала на днище.

Что-то горячее и липкое мешало мне смотреть, и я, дотянувшись сочащейся кровью ладонью, стер с лица маску. Посмотрев на руку, убедился: маска состояла из крови и масла. Думается – масла из двигателя. Оно было черное, как смоль. Что ж ты, батюшка, за машиной не следишь…

– Лида, Лидочка…

Она лежала, не отвечая. Левая сторона лица ее была залита кровью, и я засуетился… Я вижу два легких пореза на щеке… Если это кровь из них, то ничего страшного! Любой мужик, привыкший драться на улице, знает, что из рассеченной на голове раны крови бывает порой больше, чем из вспоротого живота! Крови море, опасности – никакой!.. Только бы это была кровь не из ушей…

Она была прекрасна даже в таком кошмарном виде. Да простят меня все, кому чужды извращения.

– Лидочка, девочка, – бормотал я, и кровь сливалась с моих губ и капала на подбородок, – посмотри на меня, посмотри, чтобы я с тобой заговорил…

Прикоснувшись к ее щеке, я с замиранием сердца повернул ее голову. Я просто не знаю, что буду делать, если увижу сейчас рваную рану и находящуюся в движении черную кровь…

И я даже дернулся, когда понял, что замарал ей безупречно чистую щеку своей масляно-бордовой лапой!

Она жива! Она жива! Она просто без сознания!..

Заметавшись с ней, находящейся в обмороке, на сиденье, я понял, что попытка выйти через дверь столь же немыслима, как попытка выйти через ветровое стекло. После всех кульбитов и сальто-мортале кузов авто превратился в объект, достойный пристального внимания Пикассо. В нем не было ни одной правильной линии, и единственное, что не пострадало при аварии, была ручка переключения передач. Она в неизменном виде лежала между моим затылком и разорванным в клочья подголовником. О том, чтобы открыть дверь, не могло идти и речи.

Легкий треск пронзил мои уши и наполнил сердце трепетом. Не может быть… Трепет превратился в ужас, он разорвал сердце и проник в душу!

Я знаю, с каким звуком воспламеняется струйка бензина, когда на нее попадает искра от короткого замыкания!!

– Все будет нормально, Лида, – уверенно заявил я ей, бессознательной, сам же в этот успех ни на йоту не веря. – Мы сейчас выйдем. Ты помнишь, как я смотрел на тебя в нашу первую ночь?.. – спросил я, прицелившись и врезав головой в боковое стекло своей двери. – Это было неспроста. Когда в дом к старому козлу приходит богиня, козел превращается в Пегаса и начинает хлопать крыльями, делая между тем вид, что ничего не произошло… – Выдавив затылком то, что осталось после осыпания каленого стекла, я стал лихорадочно стягивать с рук куртку.

Девушка, лежащая у меня на коленях, несказанно мне мешала, но я раздевался, даже не думая сдвинуть ее с места. Мне казалось – она сейчас проснется, испугается и заплачет. И я погиб. Да и двигать, признаться, было некуда. Справа ее, лежащую на моих коленях, подпирала дверь, слева дверь подпирала меня. Тот, кто имел обыкновение в восьмидесятых целоваться в телефонных будках, меня поймет.

Я старался оттянуть тот момент, когда до моего обоняния донесется знакомый запах горящего на свежем воздухе топлива. Я молил непонятно кого, чтобы он не появлялся вовсе, но непонятно кто мне в мольбах отказал. Букет из вони горящего бензина и дымящегося автола прокрался в мои ноздри, заставляя мозг работать в аварийном режиме.

Мною овладело отчаяние…

Мне не под силу было ни просунуть Лиду в узкий помятый просвет рамки окна, ни выбраться первым, чтобы после вытянуть ее. Я словно был на последнем издыхании без акваланга на дне мелкой речки, с пристегнутыми к гире ногами.

Жизнь – вот она. Я могу даже протянуть руку в окно, чтобы пощупать этот свободный, пропитанный моросью воздух. Но я не могу ею воспользоваться. И на коленях моих лежит некто, дороже кого я не имел за все свои двадцать восемь лет.

И тут я увидел то, от чего шкура моя заходила ходуном, – да простят меня мастера современной прозы за такую ремарку! – в десяти метрах от изувеченной «Волги» стояло никак не меньше десятка зрителей, один из которых даже ел мороженое!..

Они с невозмутимым спокойствием смотрели то на меня, беспомощного, словно рассуждая, удастся ли мне просунуть в окно свою девку или нет, то на корму «Волги», просчитывая, успеет ли девка выпасть из окна раньше, чем машину разнесут в клочья сорок литров неэтилированного бензина.

– Да что ж вы стоите, православные?! – взревел я больше от ярости за людское скотство, чем от страха за наши с Лидой жизни. – Помогите же, мать вашу!..

И случилось чудо. Все бросились к машине. Я люблю свой народ за понимание и выдержку. Мы готовы встать как один и умереть в том же порядке, лишь бы нашелся тот, кто определил старт этой компании.

«Волга» занялась в тот момент, когда я был уже на земле. Раздался первый хлопок, предвестник хлопка основного – это превратился в клуб пламени фильтр очистки топлива, и я посмотрел на продолжавшую лежать в салоне Лиду. От страшной смерти ее отделяло ровно двадцать секунд. Столько времени требуется огню, чтобы воспламенить сочащийся всеми пробоинами бак…

Толпа как по команде ринулась от машины. Даже несведущие в устройстве двигателя и топливной системы граждане провинциального городка догадались, что вспышка – последнее предупреждение.

Дико заревев, я нырнул в салон, рассекая себе затылок об острую, как бритва, сломанную кромку двери, и схватил Лиду так, как хватает рассеянную косулю разбуженный в январе медведь.

Мгновение, другое – и ее голова вместе с беспомощно вытянутыми руками показалась на улице.

Еще секунда, и я выдернул ее по пояс.

Еще две – и ноги ее, скользнув по облупленной двери, упали наземь.

Я подсел под нее, поднял, морщась от боли в колене, и побежал… черт знает куда. Я видел лишь зрителей, благоразумно удалившихся от перспективного взрывного устройства на сотню метров, и желал приблизиться к ним хотя бы на четверть расстояния…

Взрыв застал меня в десяти метрах от машины.

Получив толчок в спину – словно кто-то нечаянно врезался в меня при падении, я ощутил дикий жар на шее и затылке. Взрывная волна, пахнущая сладкой вонью не до конца сгоревшего топлива, опалила меня, как куренка, и уронила на землю.

Я ждал земли, но она все уходила вниз и не думала со мной встречаться. Когда я понял, что падаю в кювет с проезжей части и что Лида, вывалившись из моих рук, катится вниз, я вдруг почувствовал тошноту.

Небо дважды перевернулось перед моими глазами, красно-черное солнце два раза описало круг и потухло…

Глава 19

– …ой?

– А куда он денется? Конечно, живой!

Открыв глаза, я уяснил для себя только одно – я их не открыл.

– Я ничего не вижу, – тихо и неожиданно для себя жалобно произнес я. Мысль о том, что ослеп после взрыва, пронзила мой мозг. А понимание, что я не успел как следует за эти дни запомнить Лиду и теперь я могу позабыть ее черты, почему-то взволновало меня в первую очередь. – Почему я ничего не вижу?!

– Потому что кровь ресницы слепила! – проголосил кто-то наверху, и в тот же момент я вздрогнул от неожиданного прикосновения – кто-то стал протирать мои глаза едко пахнущей тряпкой, словно это были не глаза человеческие, а автомобильные фары.

Вскочив насколько мог лихо, я помог себе руками, размазал по лицу остатки масла и сажи и сейчас был похож, наверное, на вождя племени, приготовившегося к войне с другим кланом.

И теперь, когда я имел возможность видеть то же, что и другие, я уяснил три вещи: Лида жива и сейчас приводится в чувство какой-то девчонкой из толпы; «КамАЗ» стоит у края обочины с погнутым, мать его, бампером и номером на нем; и третья – над «Волгой» уже спокойно струилась дымка, как над поросенком, позабытым с вечера на костре и оттого сгоревшим до костей. Она имела такой скорбный вид, словно зажигал этим утром на ней не я, а Сенна.

Догадавшись, наконец, что мешает мне видеть картину целиком, а не фрагментами, я оттолкнул надоедливого молодого человека, продолжающего протирать мне глаза платком, смоченным в пиве, и бросился к девушкам. Между ними уже шла довольно непринужденная беседа, и, не имей Лида крови на лице и не воняй кругом сгоревшим железом, можно было подумать о том, что Лиду расспрашивают, как ей удалось закадрить такого смешного чувака, как я.

– Ты… как? – спросил я, тут же почувствовав себя микроцефалом. Ка?к она, если ей только что чудом удалось избежать смерти? Как она может чувствовать себя с кровью на лице и шоком, который еще не прошел?!

Она посмотрела на идиота. Смотрела долго, старательно, словно видела впервые. Я никогда не думал, что так долго можно смотреть на человека. А потом вдруг вздохнула… и протянула ко мне руки. Сжав девушку в своих объятиях, я услышал за спиной: «Скорая» приехала, а вон и менты.

Выбравшись из цепких объятий девушки, я вдруг вспомнил о том, что пропустить нельзя было ни при каких обстоятельствах.

Добравшись до «КамАЗа», я распахнул водительскую дверцу – в этой махине черта с два что заклинит, разве что при встрече с «БелАЗом»! – и увидел… невозмутимо спящего мужика. Привалившись боком к спинке и уложив голову на ее верхнюю часть, он причмокивал и всем своим видом показывал, что литр водки для него – раз плюнуть.

Он вылетел из кабины как пробка.

К тому моменту, как два «телепузика» с надписями на спине «ДПС» подбежали к месту нашей встречи со спящим «камазистом», последний уже успел заработать перелом носа и несколько выбитых зубов.

Меня скрутили, его скрутили, и теперь мы имели возможность лишь: я – с ненавистью смотреть на него, а он – плеваться. Выходило у него не очень. Сначала вывалились зубы, а к тому моменту, когда он настроил свой «брандспойт», лейтенант в смешном толстом бушлате уже прижал его к земле. Так что всю кроваво-слюнную жеванину в лицо получил именно он. Вероятно, именно этот фактор и сыграл решающую роль через час, когда стало ясно, что кого-то из двоих после экспертизы нужно непременно отпустить.

У меня Костомаров никаких промилле, понятно, не нашел. Он лишь смотрел на всех округлившимися от изумления глазами, косился на свои залитые кровью и заляпанные машинным маслом рубашку и брюки, надетые на мне, и хлопал ресницами, как молодой олень. Я его понимаю. Несколько часов назад мы попрощались навсегда.

В крови «камазиста» никаких промилле не было. Там булькал чистый спирт. Наш с Лидой несостоявшийся убийца был пьян не просто де-юре, он был совершенно невменяем де-факто. И потому был немедля взят под стражу, хотя ему на это было по-прежнему совершенно наплевать, что он тут же и продемонстрировал, украсив очки миловидной дознавательницы накопленной за время допроса слюной цвета заката.

Но это случится только через час. А сейчас, когда меня сдерживал второй милиционер и я рвался к пьяной скотине, «камазист» вдруг уставил в меня совершенно безумные глаза, в которых не было ни капли разума, блеснул зрачками, закрывшими радужную оболочку, и дико расхохотался сквозь поредевшие, покрытые кровью зубы.

Этот хохот стоит в голове моей до сих пор. И я до сих пор вижу эти глаза и зубы, скользкие даже на вид от сочащейся по ним крови…

Метнувшись к девушке, я упал перед ней, лежащей на носилках, на колени и схватил за лицо. Наверное, я не совсем понимал, что делал. А она разлепила ресницы, и господь снова прикоснулся к ее губам…

– Артур… я должна тебе кое-что сказать…

– Я знаю, я знаю, что ты хочешь сказать, – и я прикрыл ее ладонью рот, чтобы она хранила силы. – Я все знаю…

Лиду, к лицу которой была прижата прозрачная пластиковая маска, увезли к Костомарову, вскоре туда доставили и меня, что было там, уже известно…

Успокоившись относительно Лиды, я собрался с духом и набрал номер сотового телефона отца Александра.

Он выслушал меня стоически, как выслушивает наемного убийцу хранящий от ФСБ тайну исповеди пастырь. Я рассказал о том, как ехал на зеленый, а «КамАЗ» несся на красный, о состоянии водителя, о том, как мы с Лидой выбирались из машины… Я всегда в таких случаях рассказываю правду, чтобы потом не быть уличенным во лжи и не выглядеть идиотом. Другое дело, что кое-чего я всегда недоговариваю, но это не есть ложь, не так ли? Я вспомнил о глазах «камазиста», о смехе его и очках дознавательницы. Священник не заговорил до тех пор, пока я не закончил, уверовав в то, что с Лидой все в порядке.

– Я так и знал, – хрипло проговорил он. Мне же показалось, что где-то далеко, на том конце связи, со скрежетом накренился телеграфный столб.

– Что вы знали? Что у «Волги» с тормозами проблемы и что она ведет себя на скользкой дороге, как блудница на Тверской?

Молчание сначала было мне ответом, но я все-таки дождался:

– Он просчитал вас.

– Кто, пьяный водитель? Не смешите меня! Просчитал… Он суп-то посолить не смог бы.

– Этот водитель ни при чем. Это он вас просчитал…

– А-а, – отозвался я, догадавшись, о чем идет речь. – Зверь, которого я привел в город… Надеюсь, сейчас, зная, что я в морге, он от меня отвяжется?

– Теперь он от вас не отвяжется никогда. Он будет вести вас, пока не убьет или пока вы не прикончите его.

Неприятно, признаюсь, слышать такое, даже если речь идет о сказочных персонажах.

– Я буду начеку.

– Позаботьтесь, Артур Иванович, о Лиде. Она – все, что у меня есть…

– Это я уже слышал.

– Он и ее тоже сейчас ведет.

– Я ему по лапам надаю.

Отец Александр промолчал, не издав ни звука. Я терпеливо ждал. Должен же он хоть что-то сказать, точно зная, что я уже побывал на опушке леса и рылся в земле.

– Лида… – начал опять было он, чем сорвал пломбу с моего терпения.

– Послушайте, священник, эта девушка тоже – все, что у меня есть. И я постараюсь… Я очень постараюсь, чтобы она вас никогда более не увидела.

– Я вас плохо слышу… говорите громче! Что вы сказали, Артур Иванович?

– Все ты слышишь, – говоря даже тише, чем обычно, выдавил я.

– Я не понимаю вас…

Жар залил мое лицо.

– На вашем месте я сказал бы то же самое. Вы, верно, забыли, что я вам говорил. В недавнем прошлом я вице-президент крупной компании, а это должно было подсказать вам, что с вами разговаривает человек с неординарным складом ума. Прогнозы и логические выкладки – суть моей прошлой работы, и будь я проклят, что вместо покоя я вынужден снова и снова возвращаться к своему прошлому! Вы, любитель записывать чужие речи и потом подвергать их анализу!.. Прокрутите пленку свою от начала до конца и найдите там мои слова о бабке Евдокии! Вы не услышите о ней ни слова! Почему же сегодня, когда я признался вам в том, что был у нее, вы сказали, что она «была» хорошим человеком? Разве священник допустит такое выражение к человеку, который здравствует? Но я-то знаю, почему так случилось! В первый же день своего пребывания в этом тихом городке я пришел к ней с душевными проблемами, а сегодня побывал снова. И что я увидел, по-вашему? Полуразложившийся труп старухи! Она умерла сразу после того, как я у нее побывал, то есть сразу после того, как она предсказала мне встречу с серыми волками и посоветовала бояться человека, с которым я познакомился или познакомлюсь! Да ведь это она о вас говорила, святой отец… Впрочем, какой уж святой… Вы и бред мой писали на пленку, так что чего уж проще вам было поговорить со мной в тот момент, когда перед глазами моими рушились дома, и выяснить, где я прячу то, с чем приехал…

– Боже мой…

– Не упоминайте это имя. «Вы ведь не с пустыми руками сюда приехали?» – как ловко это у вас вышло. Ждали, что я подтвержу свой бред в трезвом виде? Одно только непонятно… Почему вы меня до сих пор не сдали Брониславу? Вам нужны все деньги, а не обещанный за мою поимку гонорар?

– Вы сошли с ума, – твердо сказал священник. – Если я, как вы говорите, выведал у вас тайну захоронения восьмисот тысяч, тогда почему бы мне, пользуясь теми же средствами, не выведать тайны местонахождения четырех с половиной миллионов? В бреду вы не говорили и слова о деньгах!

Меня прошиб пот. Дважды на одни и те же грабли…

– А я разве говорил, что тысяч в тайнике было… именно восемьсот?

На том конце связи установилась звенящая тишина.

– Что, опять плохо слышно? – поинтересовался я.

– Приезжайте, нам нужно поговорить.

Я расхохотался.

– Вы не сочтете за бестактность, если я откажу? Лида в больнице, но я не беспокоюсь за нее, потому что уверен, что дочь вы не погубите. Но рано или поздно я заберу ее у вас.

Бросив трубку, я оглянулся. За спиной моей стоял Костомаров и качал головой.

– Наверное, не так ты представлял себе новую жизнь, Артур, верно?

Мы выпили спирта, я рассказал ему о напасти с четырьмя с половиной миллионами.

– А ты брал их?

Я покачал головой.

– Ты считаешь, что поп – тот самый, к кому обратились люди твоего бывшего шефа за помощью?

Я изменил направление качания, теперь уже соглашаясь.

– Видишь ли, Игорь… В тихих городках все знают друг друга, но больше всех обо всех знает… правильно, священник. Все тайны аккумулируются именно под сводами храмов.

Костомаров выдавил в рюмку с медицинским спиртом дольку лимона.

– Но, черт возьми, это же священник…

Я посмотрел на него с сомнением.

– Я трижды был в его храме. И ни разу не видел ни одного прихожанина. Это странно, не так ли? И это в то время, когда в соседней церкви народ не переводится. Там убили священника – и весь поселок уже на крыльце. А если что случится с отцом Александром, то об этом никто и не узнает… Или узнает, но спустя время, точно так же, как я узнал о бабке Евдокии.

– А что с ней случилось? – замер Костомаров.

Кажется, я, приехавший в это захолустье неделю назад, являюсь единственным источником информации для всех местных жителей. Мой рассказ о визите к ясновидящей потряс Костомарова.

– Ушам не верю… Я много слышал о ней и однажды у старушки даже…

– …бывал? – подсказал я, и Костомаров покраснел.

– У нее дар божий, как у Ванги. У меня подружка в Питере была… Любовь страстная, единственная… Планировал ее сюда забрать, но год назад какой-то холодок почуял… Пошел к Евдокии, говорю – что делать? А она посидела, руку мою в руках подержала, говорит: твоя женщина уже полтора года как живет с другом твоим. Вырви из сердца и забудь. Я не поверил, взял отпуск и – в Питер. И что ты думаешь?..

– Что?

– Был у меня друг, вместе работали в клинике, так она с ним в гражданском браке уже полтора года. Такие дела, брат… Чем сейчас думаешь заняться? Это я так спрашиваю, понимая, что не сегодня завтра два трупа на улице Ленина найдут…

– Не могу сейчас уехать, – с упрямостью осла пробормотал я. – У батюшки деньги забрать нужно, и… Лида.

Костомаров изумленно поднял брови:

– У батюшки? Деньги?.. Ну, с девушкой все понятно, а какие деньги?

– Ну, помнишь, я рассказывал тебе, как закопал в лесу миллион, а ты мне еще смеясь посоветовал толику церкви подарить, чтобы отпустило?.. Ту же историю я рассказывал и отцу Александру…

Доктор судорожно глотнул и замер.

– Бережной, ты этот город в Содом превратишь…

– А я виноват? Я ж приехал сюда начать все заново!

– А такое впечатление, что решил его сжечь…

Это было неприятно слышать.

– Шлейф неприятностей приволок, брат… Такие дела… – Он поискал что-то в карманах и вынул связку ключей. Отцепив один, протянул мне: – На восточной окраине стоит домик в один этаж, узнаешь его сразу – серая «шуба», зеленая крыша… я его купил, когда приехал, но жить там не могу. Сиди там, пока девочка на ноги не встанет, а дальше сам решай…

Это был для меня подарок, и я поспешил им воспользоваться. Дотянувшись до идеально выбритой щеки Костомарова, я по-пьяному чмокнул его в щеку.

– Слушай, – смущенно пробормотал он, отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, – а почему ты уверен, что спрятанные тобой деньги взял именно священник? Найти мог любой. Лиса разрыла – пастух увидел.

– Что-то я не заметил здесь ни одного пастуха, купившего «Геленваген». И потом, я не верю в случайные находки, Костомаров. Единственно, что вызывает у меня доверие, это дед Белун.

– Какой дед Белун? – стал тужиться от воспоминаний Костомаров, и красные от спиртного глаза его вращались, как у хамелеона.

– Не напрягайся. Он живет в Беларуси. Отыскать клад дано только существу безгрешному – то бишь животному, ребенку или святому. Также считается, что помочь им в этом может некто Белун – страдающий насморком старик, живущий в придорожной ржи. Завидев путника, он выходит на дорогу и просит утереть ему нос. Если это сделать рукой, то он дает столько золота, сколько войдет в горсть, если платком – столько, сколько поместится в нем.

– А если рюкзаком?

– Молодец, соображаешь. Но запомни – ты должен быть безгрешен, иначе не получишь и копейки. А в этом городе…

– Пошел бы с тобой, посидели бы, но, прости, брат, не могу идти туда. Дом определенно ненормален. Пробовал продать, но здесь такие поразительные суки соседи, что любой совершенно бескорыстно готов рассказать покупателю, почему покупать не стоит. Три раза пытался – бросил.