Текст книги "Взгляд василиска"

Автор книги: Макс Мах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

"Сука!" – в раздражении Вадим отбросил фотографию в сторону и, цапнув, не глядя, стакан с коньяком, опрокинул его надо ртом. Коньяк ушел влет, не оставив по себе ни вкуса, ни памяти, и даже не потревожив, кажется, слизистую глотки.

И тут же, как будто этого момента только и дожидался, зазвонил телефон.

"Вот же… – Реутов встал с пола, сделал шаг по направлению к телефону, и остановился. – А если меня нету дома?"

Но телефон учитывать это предположение не желал. Он звонил.

– Да! – раздраженно бросил в трубку Вадим, сломленный упорством неизвестного пока абонента.

– Вадик! – сказала трубка удивленно. – Я тебя что, с горшка снял?

– Хуже, – смирившись с неизбежным, ответил Реутов.

– Хуже? Видишь ли, Вадик, у меня тут жена, дети, так что эту тему я с тобой сейчас обсуждать не могу. Извинись там перед ней за меня, и скажи, что я не по злобе, а по стечению обстоятельств.

– Я один! – почти зло бросил Реутов, с запозданием сообразив, что Василий всего лишь изволит шутить.

"Остряк, понимаешь! "

– Вот и славно, – враз повеселев, сказал Новгородцев. – В семь вечера у нас.

– А что случилось? – удивился Реутов. – Сегодня вроде бы не выходной и не праздник.

– Сюрприз, – радостно сообщил Василий.

– Значит, не скажешь…

– Не скажу, а то какой же будет сюрприз? Ну, сам посуди. Ты приходи и постарайся не опаздывать, а там и сюрприз объяснится. Одно скажу, не пожалеешь!

– Ладно, – согласился Реутов. Он вдруг понял, что, на самом деле, это очень удачно, что Василий ему сейчас позвонил. Что бы Новгородцев со своей неугомонной супругой Лялей не напридумывал, это было всяко лучше, чем сидеть дома и маяться дурью, наливаясь в одиночестве коньяком и переживая по новой и на новый лад давно отгремевшие страсти.

"Было, – сказал он себе, кладя трубку на место. – Было и прошло. Быльем поросло и актуальность потеряло. А Варьке сейчас уже пятьдесят три и выглядит она… на пятьдесят три!"

Но это он, разумеется, лукавил. Перед самим собой чего уж притворяться? Не потеряли дела давно минувших дней своей актуальности. И не потому, что такова была сила той давней любви – хотя и это со счетов сбрасывать не следовало – а потому, что не сложилась у Реутова своя собственная личная жизнь, и напоминание об этом пришло не в самое подходящее время, когда и так жил он уже из последних, кажется, сил. Поэтому ничто и не помогало ему сейчас избавиться от этого наваждения, ни алкоголь, ни трезвая, как ни странно мысль, что нынешняя Варя Как-То-Там-Ее-В-Замужестве на себя прежнюю давно уже не похожа ни внешне, ни внутренне. А девушка, которую видел сегодня Реутов, по здравом размышлении, не могла быть даже ее дочерью, потому что Варя – и куда делась вся их любовь? – вышла замуж на второй год войны, и, значит, дочери ее должно было быть сейчас уже под тридцать. Просто похожая девушка, просто такое настроение, просто…

"Мудак! – констатировал Вадим, наливая себе еще коньяка. – Институтка, пся крев, а не мужик! Развел тургеневщину, понимаешь… "

На самом деле, как дипломированный психолог, он этот феномен прекрасно знал, но знание его было чисто теоретическим, а потому абсолютно бесполезным в нынешних его обстоятельствах. И метод рационализации оказался пугающе беспомощен перед лицом разразившегося с опозданием почти на десять лет очень типичного для начинающих стареть мужчин кризиса.

"Увы, мне", – признал Реутов и, подняв с пола заветную коробку, перешел за стол.

До половины седьмого Вадим успел приговорить больше чем полбутылки коньяка, не закусывая, разумеется, и совершенно не испытывая в закуске никакой необходимости. Сидел за столом, пил понемногу, курил, и рассматривал старые фотографии. Начав с университетских, перешел, затем, к школьным и детским, не переживая при этом, что интересно, никакой ностальгии и не испытывая ни малейших сантиментов. Было. Факт. И что с того? А после детских своих и семейных фотографий, открыл, наконец, конверт из плотной серой бумаги и извлек на свет – чего не делал, кажется, никогда вообще – те немногие черно-белые снимки, которые посылал родителям с фронта. Но и они никаких особых эмоций у Реутова не вызвали, заставив, однако, задуматься над тем, чего же он так долго боялся? Война и все, что было с ней связано, удивительным образом погрузились в туман равнодушного забвения. Это Вадима тоже удивило, потому что только сейчас – по случаю – он смог этот факт обнаружить и оценить. Судя по тому немногому, что Реутов слышал от коллег, занимавшихся исследованием посттравматического синдрома, военные воспоминания – а вспомнить Вадиму, как он сейчас отчетливо видел, было что – должны были его тревожить все эти годы, и не как-нибудь, а серьезно. Должны были, и как будто тревожили, ведь не зря же он не ездил на встречи ветеранов и не поддерживал никаких контактов с однополчанами. И снимки эти вот ни разу не доставал. Однако, оглядываясь назад, он должен был признать, что слово "тревожить" отнюдь не определяло его отношения к той войне. Скорее это было забвение.

"Вытеснение?" – спросил он себя.

Возможно. И в клиническую картину, в общем-то, вполне укладывается. Не всем же психовать и просыпаться среди ночи в холодном поту от привидевшихся давних уже ужасов?

Однако и это объяснение его не устроило. Не вытанцовывалось забвение, и все тут. Ведь даже теперь, когда он держал в руках живые свидетельства той бойни, в которой – несмотря ни на что – все-таки уцелел, ничто не шелохнулось в его душе и не заставило сердце сжаться в болезненном спазме. Напротив, как выяснилось, война – во всяком случае, в эмоциональном плане – оказалась для него вполне нейтральной темой. Да и фактология ее, что уж совсем удивительно, за прошедшие годы превратилась в сухой перечень дат и географических названий, при том как бы напечатанный на старой изношенной машинке, через вытертую ленту, на плохой газетной бумаге. Прочесть можно, если, разумеется, очень постараться, но никакого ясного впечатления прочитанное не оставляет. А вот Варя Петровская, напротив, стояла перед глазами, как живая, и не как-нибудь, а именно так, как запомнил он ее в один из летних вечеров на волжском берегу. Высокая,загорелая, в обтягивающемстройнуюфигуру черномзакрытомкупальнике… Воспоминание было настолько ярким, что Вадима неожиданно охватило вполне понятное для еще не старого, да и выпившего к тому же мужчины желание. Но в том-то и дело, что – по ощущениям – желание это было не сегодняшнее, принадлежащее пятидесятилетнему Реутову, а то самое, сумасшедшее,которое не давало ему покоя ни днем, ни ночью тогда, тридцать лет назад.

"Вот ты и попался, – сказал он себе не без злорадства, залпом допивая остатки коньяка. – Трахнул бы тогда девушку, и не маялся бы сейчас дурью".

Старинные настенные часы в корпусе из красного дерева, купленные им как-то "по случаю" на блошином рынке на Боровой, пробили половину седьмого, и Вадим, наконец, очнулся от своих то ли мыслей, то ли грез, и нехотя поплелся в ванную. Время поджимало, и следовало привести себя в порядок. Во всяком случае, в некое подобие порядка.

Наскоро ополоснув лицо холодной водой, и бросив быстрый взгляд в зеркало над раковиной, Вадим решил, что напрягаться не стоит. Василий и обычная их компания, "купят" его и таким. Он только причесался, да, пройдя в спальню, сменил рубашку. Постояв с минуту перед дверью на лестницу, Реутов решил, что пьян он в меру и рулить сможет – лишь бы какой-нибудь городовой не прицепился, но это навряд ли – и, набросив в соответствии с этим своим решением старую кожаную куртку (погода заметно испортилась), не торопясь, вышел из дома и залез в припаркованную прямо около парадного машину. Ехать было не далеко. По Кузнецовской улице до Московской перспективы, затем по ней, но тоже "рукой подать", свернуть на Благодатную, а там уже совсем ничего до Свейской. В хорошую погоду и под настроение вполне можно было и пешком за полчаса дойти, особенно если срезать дорогу и пойти через парк Победы.

– О! – сказал Василий, открывая дверь. – Профессор! Ты опоздал на десять минут.

– И варвары разрушили Рим, – усмехнулся в ответ Реутов.

– И Рим, и Саркел, – хмыкнул Василий, пропуская его в просторную прихожую. – И Москву проклятые пожгли. Проходи, будем плакать.

Вадим снял куртку, чуть влажную от дождевых капель, и прошел вслед за хозяином в гостиную, откуда слышались оживленные – на эмоциях – голоса. Вошел – разговор сразу же смолк – и встал столбом, надеясь только, что лицо его ("Погань какая! Даже не побрился") не выразило тех чувств, которые его охватили, когда с дивана, стоявшего прямо напротив двери, навстречу ему поднялся Давид.

Гимназию Реутов закончил в пятьдесят четвертом. И с тех пор, кроме Василия и Ирки Каримовой, которых судьба тоже забросила в Петров, никого из одноклассников никогда не встречал. Стало быть, Давида он не видел почти сорок лет, но, что характерно, узнал сразу. Как вошел в гостиную ("залу", как предпочитал называть ее Вася), увидел, так и узнал, ни на мгновение не усомнившись, что перед ним именно Давид. Они ведь были друзьями едва ли не с пеленок. Жили в соседних домах, дружили семьями… И в гимназию поступили вместе, в нарушение правил тогдашнего Минпроса, пятилетками, так что отстаивать свои права – где головой, а где и кулаками – им тоже пришлось вместе. А потом (сразу после окончания гимназии) отец Вадима получил должность в Итиле, и Реутов поступил в Хазарский университет, а Давид остался в Саркеле, а затем – по слухам – и вовсе уехал со всей семьей в Аргентину. И, как говорится, с концами, потому что еще через два года Россия и Аргентина оказались по разные стороны фронта. Гораль. [7]7
  Гораль– судьба ( древнееврейский).


[Закрыть]

– Здравствуй, Вадик! – Давид Казареев, кажется, за прошедшие годы ничуть не изменился. Ну, то есть, "повзрослел", конечно, забурел, что называется, но, по сути, не то, что стариком – "Ладно, какие наши годы! Не старики еще" – но и на свои законные пятьдесят два совершенно не выглядел. Не высокий, поджарый, и, по всем признакам, крепкий и даже сильный, он смотрелся просто великолепно, и одет был тоже, как говорится, с иголочки. Денди, пся крев!

– Привет, Давид! – ответил Реутов, раздвигая губы в технической улыбке и делая шаг навстречу. – Сколько лет, сколько зим! Действительно сюрприз!

На самом деле, ему было отнюдь не весело, но Реутов еще не знал, что это только цветочки. По-настоящему паршиво ему стало, когда рядом с сердечно улыбающимся Давидом материализовалась высокая – даже без шпилек, наверняка, на полголовы выше Казареева – ухоженная заморская дива максимум лет двадцати пяти отроду, оказавшаяся ко всему прочему не дочерью, как Вадим, было, подумал, а женой Давида.

"Вот ведь…" – Реутов вдруг со всей ясностью увидел себя глазами этой красивой блондинки: помятый, небритый и сильно выпивший мужик за пятьдесят. Типичный неудачник… А то, что он доктор и профессор особого значения в данном случае не имело. Достаточно было взглянуть на бриллианты, которые с характерной небрежностью богатых людей носила Лилиан Казареева, чтобы догадаться, что принадлежит она, как и ее муж, к той самой прослойке, которую в Аргентине величают на английский лад High society, а в России, соответственно, высшим обществом.

– Вадим, – сказал Вадим, протягивая даме руку.

– Лилиан, – высоким, чуть более звонким, чем надо голосом произнесла в ответ женщина и улыбнулась.

– Извини, Вадик, но Лили по-русски не разумеет, – усмехнулся Давид, разводя руками.

– Ну, по-английски-то она говорить умеет? – почти зло спросил Вадим, переходя на "язык врага". – Впрочем, я, как ты, может быть, помнишь, могу и по-франкски.

7. Сегодня

Кофеин, глюкоза и никотин – его малый, так сказать, джентльменский набор, но ничего лучше Реутов пока не придумал. Не антидеприсанты же, в самом деле, жрать?

"Не дождетесь!" – хотя, если подумать, вероятно, и это тоже не было выходом из положения. И утешать себя мыслью, что это все-таки не таблетки, было глупо. Еще лет пять назад хватало одной маленькой чашечки кофе, да и тот был не так чтоб уж очень крепок. И первую утреннюю папиросу Реутов обычно закуривал, уже выходя из квартиры. А теперь вот целый кофейник, и заварен кофе так, что еще немного и будет гореть, как спирт, или взрываться, как динамит. А помогает слабо. Вот в чем дело.

Мысль о спирте оказалась, однако, очень кстати. Вадим отбросил книгу, которую так и не начал читать, и, выключив бритву, пошел в гостиную. Коньяка в бутылке оставалось еще достаточно, и, плеснув себе во вчерашний стакан на треть, он залпом – не смакуя – проглотил чудный, по всем признакам, но так и не распробованный напиток, и, только после этого, почувствовал какое-никакое, но облегчение.

"Алкоголик", – почти равнодушно констатировал он, но факт тот, что ему заметно полегчало. Теперь можно было и добриться. Добриться, допить кофе, выкурить еще одну папиросу, и найти, наконец, в себе силы, чтобы жить дальше.

"Вопрос, зачем?"

Реутов провел пальцами по лицу, проверяя качество сегодняшнего бритья, и решил, что вполне. Чувствовал он себя теперь гораздо лучше, так что можно было бы и "в присутствие" отправиться. Однако, взвесив все proetcontra, [8]8
  Pro et contra– за и против ( лат.)


[Закрыть]он решил в университет сегодня не ехать.

"Хуй с ним, с университетом", – с привычной для своих внутренних монологов грубостью подумал Реутов и, всполоснув "турку" под краном, начал колдовать над новой порцией кофе, которую варил уже никуда не торопясь, и, значит, по всем правилам.

Решение не ехать в университет далось ему тем более легко, что никакой формальной необходимости в этом не было. Свои курсы он на этой неделе уже отчитал, и встреч каких-нибудь, особенно важных, назначено на сегодня не было, так что Реутов, и в самом деле, мог без особого ущерба для дела (и для собственной репутации), в университет не ходить.

"Один день вполне могут обойтись и без меня. Им же лучше".

"И мне тоже".

Вчерашний день совершенно выбил его из колеи. Вот совершенно. И дело было даже не в том, что сломан был привычный, как борозда для старого слепого мерина, распорядок жизни, а в том, что вчерашние нежданные встречи поставили перед ним – со всей жестокой очевидностью – те самые "проклятые" вопросы, которые Реутов старательно обходил уже много лет подряд. Обходил, уходил от них, старался не замечать и уж тем более не формулировать, потому что интуитивно чувствовал заключенную в них опасность. Для своего рассудка, для своей потрепанной души опасность, поскольку, сформулируй он эти вопросы, пришлось бы, пожалуй, и отвечать. Однако относительно ответов существовала высокая вероятность, что они не будут, скажем так, комплиментарны. Это если мягко выразиться, используя любимые русской интеллигенцией эвфемизмы. А если, не стесняясь в выражениях? По-мужски, так сказать?

Реутов заставил себя залезть под душ и с мазохистским остервенением, неожиданно поднявшимся в душе, включил холодную воду. И черт его знает, может быть, коньяк и кофе, наконец, сработали, а может быть, и впрямь ледяная вода посодействовала, но когда, выйдя из ванной, он допивал на кухне кофе, на сердце было уже гораздо покойнее. Вадим даже смог вполне насладиться вкусом и ароматом по уму сваренного кофе, и еще толику валашского коньяка себе позволил, но тоже скорее уже из любви к искусству, чем из-за тупой потребности в алкоголе. И уж раз жизнь снова задалась, то и вместо привычного "беломора", Вадим закурил одесские "сальве", блок которых вместе с коньяком вручил ему "обязанный по гроб жизни" профессор Ляшко. Реутов и сам теперь не мог сказать, почему написал тогда на книгу Ляшко положительный отзыв, но факт – написал. А книга эта – "История психологии в ХХ столетии" – была, на самом деле, более чем средняя, и цена ей была – вот уж точно! – две бутылки коньяка да блок одесских папирос. "Стоящая" одним словом книга.

8.

В конце концов, Реутов пошел на компромисс. В университет он действительно не поехал, но и дома, по здравом размышлении, тоже не остался – решил, что просто спятит. Идея «никуда не выходить» и, значит, продолжать ковыряться в себе, как какой-нибудь юноша Вертер, была явно не из лучших. Так что, одевшись «а-ля либеральный интеллигент» – джинсы из Новой Голландии, рязанская косоворотка и ордынские кожаные куртка и башмаки – Вадим отправился в психоневрологический институт. Впрочем, не сразу. Хватил еще пятьдесят грамм на посошок, и уже затем, махнув рукой на дорожную службу в лице в конец озверевших в последнее время городовых генерал-майора Некрасова, влез в свой Нево и погнал через весь город (от Московской заставы за Невскую заставу) в Стеклянный городок, [9]9
  Стеклянный городок(или Царский городок) – исторический район Петербурга на левом берегу р. Невы, на территории. Невской заставы, между Обводным каналом на севере и Смоленским селом на Юге, где в действительной истории находится Психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, только Казачья улица переименована в Бехтеревскую.


[Закрыть]в тридевятое царство покойного Владимира Михайловича Бехтерева. Однако бог миловал. Он, бог, как издревле повелось на Руси, жаловал пьяных да убогих, так что Реутов без приключений достиг «психушки» и, припарковавшись, как барин, во дворе у второго корпуса, уже под проливным дождем, опрометью бросился в подвал, где, собственно, и располагалась последние три года его собственная лаборатория.

– Всем привет! – Сказал он входя. – Как дела?

Ответом ему был недоуменный взгляд трех пар глаз.

Шварц как сидел в своем кресле, уложив ноги в грязных кедах на простыни статистических распечаток, покрывавших все свободное от вычислителя пространство его не маленького стола, так и остался сидеть. Он только изогнул свои густые черные брови в немом вопросе, но вслух ничего не сказал. А вот лаборантки – не молодая уже, степенная и обычно сдержанная Мила и молодая, но вечно сующая свой курносый конопатый нос во все дела лаборатории Даша – промолчать не могли.

– Случилось что? – С тревогой в голосе спросила Милана Голованова.

– А вы, Вадим Борисович, почему не на конференции? – Озадаченно нахмурила свой лобик Даша. – Там же ведь…

"Вот это фокус!" – Реутов вдруг осознал, что совершенно забыл про конференцию, которая начала свою работу в актовом зале института как раз сегодня.

"Похоже, германец [10]10
  Германец– имеется в виду профессор Альцгеймер, впервые описавший синдром прогрессирующего поражения головного мозга, получивший вследствие этого название Болезни Альцгеймера. Профессор был, как известно, гражданином СРИГН (Священной Римской Империи Германского Народа), то есть, германцем.


[Закрыть]пожаловал…" – оторопело подумал он и сразу же взглянул на часы.

Было уже почти без четверти одиннадцать и, следовательно, он пропустил не только открытие конференции, что было неприятно, но не смертельно (в крайнем случае, академик Башкирцев замечание сделает, только и всего), но и почти всю пленарную лекцию профессора Киршнера из Виленского университета. А вот это уже была беда, так беда. Эраст Соломонович, которого Вадим, в принципе, уважал и ценил, как крайне добросовестного ученого старой школы, должен был говорить о новейших исследованиях роли Таламуса [11]11
  Таламус– область головного мозга, отвечающая за перераспределение информации от органов чувств, за исключением обоняния, к коре головного мозга.


[Закрыть]в организации высших психических функций. А значит, не мог не коснуться и собственной работы Реутова, которая вот уже шесть месяцев находилась на рецензировании в редактируемом Киршнером журнале «Вопросы электрофизиологии высшей нервной деятельности». И получалось – во всяком случае, именно так должны были решить все осведомленные лица – что Вадим просто струсил, не придя на лекцию, где его должны были примерно высечь в назидание, так сказать, «всем прочим авантюристам от науки».

"Срам-то, какой!"

– Забыл, – как бы извиняясь сразу перед всеми, включая сюда и профессора Киршнера, сказал Реутов и, швырнув в угол свой портфель и ничего более к этому не добавив, повернулся и побежал.

До актового зала он добежал за рекордные десять минут и, пройдя через боковую дверь, тихонько пристроился на чудом оказавшемся прямо перед ним свободном месте с краю седьмого ряда, пытаясь одновременно отдышаться и понять, где в данный момент находитсястоящий на трибуне Киршнер. Однако, как говориться, если не везет, то уж до конца, потому что тихо объявиться не вышло. Старое деревянное кресло под Вадимом явственно скрипнуло именно в тот момент, когда в зале повисла тишина. Киршнер оторвал взгляд от записей, лежавших перед ним на пюпитре, строго – из-под взлохмаченных седых бровей – посмотрел туда, откуда пришел посторонний звук и неожиданно кивнул, как бы подтверждая факт прибытия Реутова.

– А вот, собственно, и он, – ворчливо сказал Киршнер, кивая еще раз, но уже определенно в сторону Реутова. – Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не так ли?

В ответ на эти слова по залу прошла волна неприятного шевеления и скрипа, когда все многочисленные участники конференции, как по команде, повернули головы в указанную профессором сторону, то есть, как раз к Реутову, которого, как набедокурившего и попавшегося на шкоде первоклассника, пробил холодный пот. Впрочем, делать было нечего – сам виноват – и он, выдавив из себя, какую-то, по-видимому, кислую, как неспелое яблоко, улыбку, уважительно поклонился с места смотревшим на него с подиума докладчику и членам президиума. Однако то, что произошло в следующую секунду, повергло его в состояние настоящего шока.

Эраст Соломонович улыбнулся Реутову самой, что ни на есть, доброй улыбкой и вдруг, подняв перед собой худые стариковские руки с темными запястьями, торчащими из белоснежных накрахмаленных манжет, начал хлопать в ладоши. Почти сразу же за этим, за столом президиума встал и тоже начал хлопать академик Башкирцев, а в следующее мгновение аплодировал уже весь зал. И выходило так, что аплодисменты эти по какой-то совершенно неведомой Реутову причине предназначались именно ему, потому что все лица были к нему как раз и обращены. Шум стоял неимоверный, так как множество людей вставали, оборачивались в его сторону и хлопали в ладоши. Стучали деревянные сидения, откидываемые назад, двигались приставные стулья, свистела и кричала с задних рядов институтская молодежь, которой только дай повод выпустить пар. В общем, не научное собрание, а вертеп порока какой-то, встречающий "бурными и продолжительными аплодисментами", как изволят выражаться газетчики, очередных кумиров публики, каких-нибудь "Гусляров" или "Морян".

"Это конец!" – решил Вадим, но деваться ему было, в сущности, некуда, и он тоже встал и, отступив на шаг в сторону двери, стал вместе со всеми остальными хлопать в ладоши, сам, впрочем, не зная, кому или чему он, собственно, аплодирует.

Пытка эта неведением, сопровождающим чувство запредельной неловкости, продолжалась минуты две, но, в конце концов, была прервана председательствующим – директором института Башкирцевым – который, оставив в покое бесполезный в такой ситуации председательский колокольчик, снял со штатива микрофон и звучным своим басом поставил точку, враз прекратив шум в зале.

– Вадим Борисович, – сказал он строго, улыбаясь при этом, впрочем, вполне добродушно. – Вы, судя по всему, пробежали под дождем километров десять. Устали, поди… Но все-таки не обессудьте, голубчик, хотелось бы и вас послушать. Так что извольте, коллега, подняться на сцену.

А вот это был уже совершенно немыслимый оборот. Программа конференции предусматривала выступление Реутова – теперь он помнил это точно, недоумевая, однако, как смог об этом забыть – лишь на завтрашнем пленарном заседании, а что хотели услышать от него сегодня, то есть, конкретно сейчас, он совершенно не представлял. Но факт, что, судя по реакции зала, не только академик Башкирцев, так неожиданно пригласивший его подняться на трибуну и смотревший теперь на Вадима с каким-то особым, совершенно не понятным тому, выражением, но и все остальные ожидали от него чего-то, о чем Реутов – хоть убей – никак догадаться не мог.

"Черт знает что! – оторопело, думал Вадим, уже поднявшись на подиум и с полным и окончательным недоумением ощущая на себе заинтересованные взгляды множества знакомых и незнакомых людей. – Черт знает…"

И в этот момент он встретился взглядом с сидевшим во втором ряду – разумеется, в центре – Колгановым. В серых жестоких глазах профессора Колганова пылала такая ненависть, что в пору было испугаться, однако, оценив накал страстей, Реутов, напротив, неожиданно для себя успокоился. Если его злейший недоброжелатель так взбешен, значит, все в порядке. Ни Голгофы, ни Каноссы [12]12
  Каносса– замок в Северной Италии, где в 1077 отлученный от церкви и низложенный император «Священной Римской империи» Генрих IV вымаливал прощение у своего противника римского папы Григория VII. В переносном смысле – «идти в Каноссу» – согласиться на унизительную капитуляцию.


[Закрыть]не ожидалось, иначе в глазах Виктора Анатольевича Вадим увидел бы сейчас удовлетворение, если не счастье.

– Я, видите ли, опоздал, – сказал Вадим, продолжая глядеть в глаза Колганова. – Сами понимаете, от Московской заставы да еще под дождем… – и он демонстративно провел ладонью по все еще мокрым волосам.

Как ни странно, незамысловатая эта шутка, к тому же вторичная, вызвала в зале вполне доброжелательную волну хохота.

– Тем не менее, я здесь, – сказал Реутов, когда отзвучал смех. – И положа руку на сердце, нахожусь в полном и окончательном недоумении, так как к великому сожалению на доклад Эраста Соломоновича опоздал и поэтому совершенно не представляю, о чем, собственно, я должен теперь говорить.

Он развел руками и, повернувшись к уступившему ему место на трибуне, но все еще остающемуся на подиуме Киршнеру, виновато улыбнулся. Однако к удивлению Реутова старый заслуженный профессор обижаться на него, по-видимому, и не думал.

– Не страшно, Вадим Борисович, – сказал Киршнер, улыбаясь в свою очередь. – В целом, содержание моей лекции вам должно быть хорошо известно, а то новое, о чем вы, судя по вашему недоумению, еще не знаете, я с удовольствием повторю специально для вас. Ваше исследование корково-подкорковых взаимодействий, весьма спорное, должен отметить, как с методологической, так и с теоретической точки зрения, неожиданно было подтверждено двумя независимыми группами исследователей: группой Ноймана из Карлова университета [13]13
  Карлов университет– Пражский университет.


[Закрыть]и группой Викторова и Спольского из Ново-Архангельского института медицинской физиологии и генетики. Однако приоритет открытия, разумеется, остается за вами, в связи с чем президиум Гиперборейской академии [14]14
  Гиперборейская академия(или Гиперборейское общество естествоиспытателей) – старейшее и авторитетнейшее научное общество на северо-западе Европы).


[Закрыть]счел возможным ходатайствовать еще до официальной публикации вашей статьи (она должна появиться вместе с другими публикациями на данную тему в шестой книжке нашего журнала за этот год) перед Ломарковским [15]15
  Ломарковская премия– высшая и наиболее престижная награда в области биологии и физиологии (аналог хорошо известной нам Нобелевской премии).


[Закрыть]комитетом о присуждении вам, Вадим Борисович, премии 1992 года первой категории…

При этих словах Киршнера зал снова взорвался аплодисментами, а у Реутова не по детски сжало грудь.

"Ломарковская…. Господи!"

Но это было еще не все. Позволив залу немного "побушевать", наблюдая за ажитацией научной общественности с доброй улыбкой старого учителя, Киршнер поднял руку, прося тишины, и продолжил в почти моментально наступившей тишине:

– Премия, как вы, Вадим Борисович, вероятно, знаете, присуждается в декабре, но отбор претендентов должен быть завершен не позднее месяца апреля соответствующего календарного года, так что времени до окончательного решения еще много. Однако, учитывая единодушное мнение по данному вопросу, высказанное сектором физиологии нашей Академии Наук и Гумбольтовской Академией в Берлине, полагаю, что премию за 1992 год получите именно вы.

9.

К сожалению, ему не дали и пяти минут, чтобы обдумать случившееся; ощутить вкус победы, которой он совершенно не ожидал, потому что к ней и не стремился, полагая свою работу пусть и интересным, но вполне рядовым исследованием; осознать, что случившееся не сон, не пьяный бред и не случайная ошибка, а нечто гораздо большее или, вернее, совершенно иное, никогда Реутовым неизведанное, не предуганное, и уж точно не загаданное. Однако времени на все это – а это,несомненно, являлось сложным и трудоемким умственным действием – не было. Пленарное заседание завершилось, и Вадим оказался в водовороте людских страстей, ведь, как ни крути и что не говори, ученые те же самые люди, только род занятий у них несколько иной, чем у всех остальных. Ему пожимали руку, обнимали, целовали и хлопали по плечу. Его рассматривали, как невидаль заморскую, его обхаживали – ну, как без этого, ведь Реутов нежданно-негаданно оказался «невестой с приданным» – его принимали «в свой круг» те, кто еще накануне едва с ним здоровался, его «играли», как играет короля свита, с той только разницей, что король, что называется, рожден для своей не простой роли, а Вадим попал в эту ситуацию, как кур в ощип. Его крутило, как щепку в водовороте, и бросало, как утлое суденышко в бурю. Во всяком случае, именно так он себя сейчас чувствовал, а чувствовал он себя, прямо сказать, паршиво, даже не смотря на то, что нежданные и невероятные дары сыпались на него, как из рога изобилия.

Трудно поверить, какие вопросы, оказывается, можно решать, находясь внутри того броуновского движения, в котором находилась толпа, заполнившая просторное фойе перед конференц-залом. Во всяком случае, Реутов до сегодняшнего дня о таком даже не подозревал. Однако все когда-нибудь происходит впервые. И вот уже профессор Загорецкий – крупный солидный мужчина, более похожий на купца первой гильдии, коим он на самом деле и являлся, чем на ученого, каковым он быть, по большому счету, перестал еще лет двадцать назад – обняв Вадима (едва ли не сверху вниз) за плечи, в нескольких коротких фразах, произнесенных с добродушной улыбкой, но вполголоса, сообщил, что общественный фонд Объединенного Казачьего Банка готов финансировать работу Реутова. Причем именно так, не рассмотретьвозможность финансирования, а финансироватьдальнейшие исследования, предоставив лаборатории специальную стипендию в три миллиона рублей в виде одноразового вложения и по миллиону тех же золотых рублей в год на протяжении следующих пяти лет. Что это означало для него самого и его работы, Вадим понял даже в том полуобморочном состоянии, в котором теперь находился. Его лаборатория – старое разваливающееся оборудование, собранное на живую нитку в двух больших подвальных помещениях второго корпуса, и три с половиной души сотрудников – получала теперь перспективу в ближайшие месяц-два превратиться в Лабораторию (именно так, с большой буквы) мирового уровня.

По идее, все это должно было вскружить ему голову похлеще, чем бутылка шампанского, выпитого на голодный желудок, да при том без смакования, а по-гусарски или в его случае, лучше сказать, по-казачьи, то есть залпом, как стакан воды. Но вот беда, слава, внезапно обрушившаяся на Реутова, не пьянила, как не вызывает – "Возможно" – никаких чувств и уж тем более страсти писаная красавица, сама предложившая себя в жены тому, кто ее никогда не хотел и не желал. Через четверть часа этого мучительного бреда, Реутов исхитрился-таки вырваться из людского водоворота, заскочил в туалет, и сразу же, не отвлекаясь на пустяки, заперся в свободной кабинке. Голова была тяжелая, и мысли в ней, что характерно, не метались, как следовало бы ожидать при сложившихся обстоятельствах, а едва шевелились, медленные и неловкие, и вязли, как мухи в паутине, в каком-то тягостном отупении, внезапно охватившем Вадима. А вот сердце, напротив, металось в груди, как попавший в силки зверь, силясь вырваться из клетки ребер и пуститься в бега.