Текст книги "Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)"

Автор книги: Макс Фриш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

А ощущение угрозы ядерной катастрофы? Разве не является это элементом европейского сознания?

Мы уже говорили об Америке, или, вернее, о США. Я хотел бы добавить к этому то, о чем нельзя забывать: война как пережитый опыт и как идея для американца означают нечто иное, чем для советского человека, хотя они и были во второй мировой войне союзниками. У США были потери в Европе (в войне против Гитлера), позднее – в Корее, затем – главным образом во Вьетнаме, но американцы не знали, что такое война на собственной территории. В отличие от Советского Союза, и не только Советского Союза, но в отличие от Польши, Норвегии, Венгрии, от французов, греков, итальянцев и т. д. и, наконец, в отличие от немцев. Это порождает другое сознание. Для вас и для ваших детей война остается связанной с представлением: родина в развалинах, массовые могилы мирных граждан, выжженная земля. Американцы знали до сих пор войну лишь как событие, происходящее где-то вдалеке, победы или поражения по ту сторону океана. Некоторые семьи потеряли сына или отца, да, но дом их не порушен, сад зеленеет, и ни одна роза не тронута. Много ли американцев способны представить свою страну разрушенной? Не знаю. А разрушенную Европу уже многие могут представить себе. Если что-то не изменится! Что касается советских людей, то мне понятны ваши тревоги и заботы. Понимаете ли и вы наши тревоги и заботы? Я имею в виду Западную Европу, это около 400 млн. человек. Мы не угрожаем мировым господством, а живем под маршрутами возможного полета ядерных ракет. Никому не хочется жить в страхе!

Что Вами написано нового в последнее время?

Еще живя в Нью-Йорке, я начал третий том своего "Дневника" – недостатка в темах не было. Дневник как литературная форма занимал в моей работе большое место. "Дневник 1946-1949" и "Дневник 1966-1971" – это не интимные записи, а нечто вроде экспериментальной лаборатории, в которой литературные замыслы накапливаются как эскизы. И что в этой дневниковой форме важно для меня – это календарь. В первом дневнике есть такая строка: "У русских тоже есть атомная бомба". Это было только что поступившее сообщение, в тот момент меня занимало что-то другое. Ведь наше сознание одновременно фиксирует разнообразные явления. На какие исторические события оно реагирует, а на какие нет и когда? Писатель, во всяком случае, должен быть честным. Посещение бывшего лагеря Терезиенштадт производит ошеломляющее впечатление, естественно, это так; но в тот же день я с воодушевлением думаю о своей стройке в Цюрихе или радуюсь репетиции моей пьесы в Праге. К тому же я очарован женщиной. Таким образом, дневник – своего рода кардиограмма, удивляющая вас самого. Это подобно тому, как хроника исторических событий пересекается с хроникой нашей личной жизни. Порой вы лишь годы спустя видите, что побуждало ваши размышления. Благодаря дневнику как сейсмографу. А третий дневник потерпел крах. Рукописи, привезенные мной из Нью-Йорка, я уничтожил.

Бытует миф, будто Макс Фриш – великий индивидуалист. А как Вы сами оцениваете себя?

Знаете, и в нашей стране много людей, которым нравятся только заученные ими наизусть представления; к ним относятся отчасти влиятельные люди. В Америке это называют молчаливым большинством. Разве тот, кто мыслит не одними лишь обязательными категориями, – индивидуалист?.. С тех пор, как включен этот маленький магнитофон, я невольно думаю, как там в Союзе писателей СССР, что нового? Я вспоминаю чудесную поездку по Волге в 1968 году, когда был гостем Союза писателей, и два летних вечера в Новосибирске я тоже не забыл. Уверяю вас, я не романтик, но реалист и гуманист и потому не против социализма. И я задал бы такой вопрос: индивидуалист ли тот, кого общество не может использовать?

1985

НАЧНИ С СЕБЯ

Я начал писать давно, еще в тридцатые годы. Пришел я к этому после того, как получил солидную практическую подготовку, сначала изучал германистику, а затем закончил архитектурное отделение Цюрихской высшей технической школы. Я считаю, что именно эта база дала мне широкое видение проблем, понимание законов, по которым движется наше полное противоречий общество. Писателю нельзя отрываться от общественных движений, и поэтому в прошлом я организовал и издавал популярные газеты и журналы, где живое биение пульса общественного мнения давало большой жизненный заряд. Мне тогда казалось, и я чувствую это сейчас, мораль общества, мораль индивидуума должна заключаться в том, чтобы не молчать, не надевать маску равнодушия, когда вокруг совершается зло.

Именно это я вкладывал в своего "Гантенбайна", ведь "гантенбайнизм" весьма распространенное заболевание, которое привело к раковой опухоли нацизма, преступлениям колонизаторов в Алжире, войне США против вьетнамского народа. Поэтому я задаю себе вопрос, почему многие мне подобные бездеятельно воспринимают сообщения о росте новой "коричневой" опасности, равнодушно внимают данным и цифрам о последствиях ядерной войны. Иногда мне кажется, что всякая книга, если она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества, – бессмысленна, ибо сейчас нет ничего важнее, чем мир, спокойствие и труд во имя будущего. Что мы оставим после себя – ядерные руины или взаимное уважение, – так стоит ныне вопрос, и он касается каждого человека. Нельзя уходить от этих вопросов и успокаиваться примитивной мыслишкой: "А что я могу сделать?" Эта обреченная слепота как раз и нужна тем, кто видит себя в наполеоновских треуголках властителей мира. Нет ничего страшнее сейчас этих планов, ибо мы стоим на краю ядерной пропасти. И начать надо с самого себя, пересмотреть все, подумать, а как надо жить в ядерный век?

На этой почве и в других вопросах у меня возникли серьезные расхождения с нынешней Америкой, администрацией Рейгана, и я вынужден был покинуть Соединенные Штаты, где прожил много лет и народ которых я искренне уважаю. Считать только себя правым, как это делают некоторые в Штатах, в "высшем эшелоне" власти, – это не по-человечески, это опасно, ибо воскрешает печальные времена морального инквизиторства. Об этом, об отсутствии скептицизма по отношению к себе, правильной оценки своего поведения я говорю в своих последних работах.

Я с большим интересом слежу за откликами на мои произведения в Советском Союзе, по ним я чувствую пульс времени. Значит, еще не все потеряно, значит, еще можно и нужно работать, вести диалог во имя мира и прогресса.

1986

ВСТРЕЧИ С МАКСОМ ФРИШЕМ

Адольф МУШГ

ГОЛОД НА МАСШТАБНОСТЬ

Моя задача – не только поздравить Тебя и всех нас с днем Твоего рождения.

В первую очередь приходит на ум (и бросается в глаза) написанное с маленькой буквы "ты" Твоих писем. Интересно, смущает это кого-нибудь из адресатов или нет? Ведь в школе нас учат по-другому. Многим оказывается просто не по силам отвыкнуть от заглавного "Т" в слове "ты", и они ставят его, даже когда всего-навсего передают разговор, в котором сами не участвовали. А у Тебя это местоимение и в письмах начинается с маленькой буквы. Что это – неуважение к партнеру, к собеседнику? Ничуть не бывало, изъявление сдержанности: главное для Тебя – обсуждаемое сообща дело, отсюда и деловитое обращение. Стало быть, не о фамильярности речь, но о твердой вере, что диалог будет серьезным. Кстати, "говорить по делу" для Тебя значит – лично разобраться в проблеме, то бишь разобрать ее по винтику. И фамильярность тут не к месту. Написанное с маленькой буквы "ты" свидетельство большой Твоей учтивости.

Партнер, партнерство – до чего же они Твои, эти слова. Право, я не перестаю удивляться. Ведь Ты не употребляешь их, говоря о дельцах от коммерции, об артистах цирка или о юристах – совладельцах конторы. Как я понимаю, в слово "партнерство" Ты вкладываешь двоякий смысл – обозначаешь им сугубо частные, то есть любовные, отношения (о "связях" у Тебя разговору нет) и отношения общественные. "Общественность как партнер".

Это слово – одно из центральных в Твоем деле.

Похоже, что у Тебя различие между писателем и частной особой, между человеком общественным и сугубо приватным не столь велико, как у других, а сам этот факт некоторым образом связан с Твоей деятельностью, характер же Твоей деятельности – с этим фактом. Недавно на глаза мне попалась фраза, совершенно фришевская по-моему, хотя автор ее Твой друг, партнер и собеседник Петер Биксель *: "Немцам жизнь не удается". Поговорить стоит не о конкретном, а о самом общем смысле сей фразы. Итак, жизнь может удаться, а может и не удаться; за этим кроется художественная перспектива (не эстетство, скорее наоборот). "Ремесло жизни" – такое заглавие носит дневник Ч. Павезе *, одна из книг Твоего времени, и изложена в ней предыстория его самоубийства. Вот и Ты претендуешь в будничной жизни на удачу, претендуешь чисто по-мужски (феминистки выразились бы куда резче). Жизнь есть партнерство, которому уготована либо удача, либо неудача. Уменье умереть тоже удача, в том числе и у Твоих партнеров. Кстати, говоря "товарищи", Ты опять-таки имеешь в виду партнеров, собеседников; в этом слове как бы заключен "вотум доверия" общественной работе, в которой Ты склонен недооценивать себя, а не их.

Ты как партнер – вот о чем мне хочется побеседовать с Тобой в день Твоего семидесятилетия, и от прописного "Ты" Тебе не отвертеться.

"Почитание" – этим словом Ты пользуешься, и всерьез, причем не только говоря о Брехте. Есть в Твоем лексиконе слова другого поколения, они сбивают с толку, ибо как-то забываешь отнести к этому поколению и Тебя. А попутно Ты ведь не очень-то поощряешь воспоминания, – попутно забываешь, что в юности Ты писал прозу торжественную, даже возвышенную, "поэтическую", что было время, когда Твои рецензии в "Нойе цюрихер цайтунг" нисколько не выделялись на общем фоне. "Листки из вещевого мешка" вполне солидарны с Конфедерацией; описанные там впечатления и сейчас могли бы послужить темой для разговора, ну, скажем, с г-ном Зееталером, устроителем так называемой Цюрихской оборонной выставки. Верно, по этой самой причине часть швейцарских мещан-читателей не простила Тебе "Солдатской книжки", которая была воспринята как отказ от былой позиции. Тем не менее "Листки" – сочинение весьма и весьма добротное, и перед достойным собеседником Ты этого отрицать не станешь. Однако же в последние десятилетия Ты на дух не принимаешь каких бы то ни было компромиссов. С собеседниками, с партнерами – Фришем и общественностью – что-то стряслось.

И вот еще о чем хочется мне побеседовать – о Твоей славе. Она вернее, нежели у других, столь же прославленных людей, отражает особенности Твоей персоны, соотносится с ними менее косвенно – в неразумении и недоразумении тоже. Ты вызываешь бурную реакцию, словно место Твое в литературе еще вакантно; Твои книги "остаются", а для многих это – сущая неприятность, и в славе Твоей, считают они, есть доля пресловутости. Даже комические побасенки не могут сделать ее мало-мальски привлекательной, как у Твоего собрата по известности Ф. Д. *: его неприятности покуда вроде бы сошлись воедино, Твои – нет. Точнее говоря, Твоя слава двойственна.

За рубежом она бесспорна, причем не только в ФРГ и Австрии, хотя именно в этих странах как нигде обращает на себя внимание, ибо контраргументов, порожденных политическим климатом и обращенных против Тебя, наберется там не меньше, чем в Швейцарии. Но Твое искусство задавать вопросы взято ими за образец, оно является в школах предметом преподавания – с 60-х годов уже чуть ли не учебным материалом; без этого "багажа" образованная личность просто немыслима. Читатели-немцы, равно как и американцы или русские, не вполне понимают, что же злостного в "Солдатской книжке" и злонамеренного в "Вильгельме Телле для школы". Встречая в "Дневнике 1966-1971" нелестные сноски и целые пассажи насчет швейцарской армии и "НЦЦ" *, немец не усматривает в них маниакальной одержимости, с его точки зрения, это критика интеллигента, который в долгу перед обществом, причем критика довольно-таки умеренная, ибо даже ХДС и та иной раз высказывается куда крепче. Возможно, в этом есть малая толика злорадства, однако же добрый швейцарец Фриш не вызывает у зарубежных читателей никаких подозрений, а критика его расценивается как благая услуга. В противном случае столь консервативная организация, как Объединение германских книготорговцев, никогда бы не присудила Тебе свою Премию мира. И федеральный канцлер Шмидт пригласил Тебя сопровождать его в поездке по Китаю именно потому, что объективности и логике Твоих наблюдений можно полностью доверять.

А в Швейцарии? Здесь вкупе с известностью Твоего имени растет и его скандальность; на мой взгляд, в истории швейцарской литературы этот феномен впервые нашел такое яркое выражение. Ведь даже людям, не разумеющим языка литературы, вполне понятен язык успеха. А швейцарцы слишком уж сердиты на крупнейшего из ныне здравствующих своих писателей, чтоб эта их злость укладывалась в рамки ходячей формулы насчет пророка в своем отечестве. Ты и сам, верно, на это досадуешь, не из тщеславия, нет, попросту не желаешь считать сей гельветический протест столь всеохватывающим, как привыкли думать Твои враги (Цоллингер * так и надорвался на этом ничтожном фронте, старший брат, который по драматургии "Триптиха" стал младшим). Да, в Швейцарии у Тебя есть отнюдь не только противники, у Тебя есть враги. Если наши с Тобой имена – к примеру, в анонимках, поступающих в мой адрес, упомянуты рядом, то дело не обходится без самых бредовых выпадов и угроз. Ты, Биксель, Отто Вальтер *, Йорг Штайнер *, Федершпиль * – хороша компания, в самый раз для преисподней. Что ж, от соблазна жалостливой сентиментальности или чванства, пожалуй, все-таки можно себя уберечь, а вот мания преследования зачастую неотвратима – когда же наконец она станет зеркалом объективной реальности? По уровню культуры этих неотесанных горлопанов даже "дремучими" и то уже не назовешь; но как быть с натурами тонкими и с теми, кто хранит гробовое молчание?

Ты – фигура заметная, и обходить Тебя гробовым молчанием нелегко, но они с этой трудностью справляются, и успешно: "Нойе цюрихер цайтунг" молчит о Твоем "Дневнике 1966– 1971", швейцарская высшая школа – о Твоей славе. Дельно молчат, очень дельно, ибо тем самым препятствуют делу. И почетным доктором Фришу в Швейцарии не бывать (хоть он и удостоен этого звания в ФРГ и США), и Большой шиллеровской премии ему давать не стоит, причем как можно дольше (хоть он и получил одноименную премию от хадеэсовской земли Баден-Вюртемберг), и вообще, лучше о Фрише вовсе не дискутировать. Ты-то без этого проживешь, но проживет ли Швейцария? Отношение к литературе, бытующее в народе, по сути, отражает отношение этого народа к конфликтам, и сколько же тут варварства, сколько тормозов и препятствий для фантазии, иными словами – сколько бескультурья и невежества. Ты для них как оскорбление; а вот в истинной культуре задающего вопросы посчитали бы правым и принципиальный вопрос был бы всего-навсего разумной учтивостью; тот, кто не позволяет ни о чем себя спросить, злостно отнимает у себя приключение познания. Официальная Швейцария полагает принципиальный вопрос неприличным и даже усматривает в нем враждебный выпад; день ото дня она все стягивает, все сужает круг дозволенных вопросов; Твой призыв к партнерству больно задевает ее. Молчит – и то благо, благо без благоволения.

Неприязнь – это допущение, что, задавая свой вопрос, собеседник уже знает ответ на него, ответ отрицательный, мол, вопрос поставлен риторически, ради того чтобы поспорить. Партнерство же предполагает готовность воспринять чужой вопрос как открытый, сделать его своим достоянием, суметь ответом углубить постановку проблемы. Диалог как возможность.

Жаль всякого, кто с такой легкостью становится Твоим врагом.

Если б на протяжении нескольких десятилетий Ты не был патриотом, если б и вправду Тебе было свойственно то чванство, в котором Тебя облыжно винят (тогда ведь можно в упор не замечать Твоего мужества), Тебе бы не понадобилось обращать столь пристальное внимание на протесты швейцарцев, а вероятней всего, их бы просто не было. Кстати говоря, с жизненным задором в этой официальной Швейцарии теперь слабовато, и швейцарские обиды и антипатии за пределами страны стоят не много. Наши соотечественники с их манерой прибедняться – в пику полному экономическому благополучию! – большей частью служат мишенью для убогих, нудных анекдотов, а Тебе это отнюдь не по душе. Ты страдаешь от подобных кривотолков, или, без патетики, они Тебя нервируют, будят возмущение. Ты всегда готов возразить занудам и по сей день не упускаешь случая сделать это, сталкиваясь в ФРГ или в Америке с насмешками над Швейцарией. Правда, если я не ошибаюсь, в последнее время Твой азарт несколько поостыл. Осталась ли Швейцария для Тебя родиной, хотя бы в том проверенном смысле, какой Ты вложил в это слово, выступая в Цюрихе по поводу Шиллеровской премии? Цюрих, где против молодежи бросают полицию, не Твой город. Какое уж тут веселье – Ты устал сражаться с этим обществом. Трудился впустую. И для Твоего писательского труда это бесследно не проходит. Швейцария, страна для эмиграции? В поступках Ты давно уже следуешь этой формуле, но строишь ли Ты по ней жизнь?.. Отлучка в Рим, посещение Америки или Берлина носили частный, но серьезный характер, и вместе с тем в них чувствовалась доля запоздалой, можно даже сказать, туристской свободы. Это были рабочие, оздоровительные отлучки на чужбину, из которой есть возврат. Казалось неоспоримым, что однажды Ты сможешь остаться в Швейцарии, ибо оставаться не обязан. Теперь вопрос стоит острее: сможешь ли Ты жить в Швейцарии? Или же Ты задолжал себе и ей столько уважения, что покинешь ее всерьез?

И все-таки, пожалуй, то, что последние Твои работы стали – как бы это выразиться? – спокойнее, лишь косвенно связано с обманутой любовью к Швейцарии. Пожалуй, еще у Гейне хватало причин для бессонницы, и отечество было всего-навсего одной из них. Читателей, которые усмотрели в Твоих произведениях черты вуайеризма * и полагали, что с возрастом они проступят ярче: картотеки суицидов *, мужские трагедии, кризисы идентичности, – этих читателей тонкость Твоих последних вещей повергла в уныние. Там хоть и рассказывается о не-жизни, об ущербном восприятии, об опасностях, какими грозит чувственность, – но рассказывается без внешнего драматизма. В нем нет нужды: это не частные темы, главнее и актуальнее их в практической ситуации просто не найдешь. Именно любовь без перспективы, без надежды превратилась ныне из проблемы возрастной, частной в проблему культуры; как жизненный образ с ограниченной ответственностью, она без всякого резонерства приобретает обязательность, обязательность спокойно и расчетливо выполненного художественного образа. Возрастной, старческий стиль? Соединения зрелости и беспечности, обыкновенно связываемого с этим понятием, в нашем случае и в помине нет – ни следа благостной снисходительности, скорее пронзительная ясность. Рассуждений поубавилось, они как бы иссякли, молчание становится убедительнее, пластичнее, это – новый материал, обработанный с величайшим умением. Мастерство формулирования в том и проявляется, сколь много оно оставляет открытым и сколь точно умеет это сделать. "Мне нравится жить" – РЕЧИ об этом, о счастье, об удаче, больше нет, не то что в "Гантенбайне", зато, по-моему, удается Тебе теперь куда больше, пространственный выигрыш благодаря пробелам и отступам иной раз прямо дух захватывает, невысказанное метко вдвойне. (Некий цюрихский профессор – не Эмиль Штайгер, – давая некоему тексту политическое толкование, говорил о фискальстве; добрыми побуждениями тут и не пахнет.) Кто читает Твои последние книги и не видит необходимости объявлять, что прекрасно Тебя знает, тот вполне может пойти по стопам "Нью-Йорк таймс бук ревью" и отнести "Голоцен" * к разряду универсальных обобщений. Обоснованное впечатление, вероятно, даже более адекватное, нежели впечатление друга, которого Твоя экономность завораживает по-иному, который от варианта к варианту следит за тем, что же именно Ты, не утаив, прибережешь; стыдливость не допускает здесь никаких похвал. Труд могильщика тоже требует мастерства: мастерство преображает его. "Универсальность" – это не ошибка.

Знаменитая Твоя щепетильность – истинный друг не закроет на это глаза даже в Твой день рождения. Что ж, друг страдает от нее меньше, чем Ты сам; впрочем, положительный ее эффект, цели, каким она у Тебя служит, намного значительнее отрицательного. Конечно, нам не дано выбирать, хотим мы или не хотим быть щепетильными, и все-таки определенный выбор у нас остается, хотя и весьма ограниченный: желаем ли мы позволить себе щепетильность, цепляемся ли за нее или ее "преодолеваем". Такое преодоление некоторые зовут зрелостью; Ты, по их логике, человек незрелый. И это не лишено смысла: Твоя драматургия стремится не к рациональному решению, а к содержательной выразительности. Правдивый персонаж – совсем не то же, что правдивый человек; в противном случае любой хороший специалист по групповой психотерапии наверняка был бы художником получше Тебя. Он учится развязывать узлы, Тебя интересует, как их лучше затягивать. Негуманное ремесло для гуманитарной биографии, хотя в конечном счете сильнее всего будоражит человека произведение искусства, в котором успешно отображено неразрешимое. Художники незрелы и не предлагают полюбовных решений. Добрая работа и без того тяжела. "Все – в зрелости" 1 – возможно, но в искусстве для этого нужна вся незрелость.

1 Шекспир У. Король Лир. Действие V, сц. 2. (Пер. М. А. Кузмина.)

Я имею в виду, что Ты вооружился своей неукротимой "щепетильностью" как щитом против всяческой зрелости, которая Тебе совершенно не нужна, которой Ты страшишься пуще смерти, ибо чуешь в ней смерть при жизни. Голос духа, как говаривал Сократ, поддакивать не умеет: вот и Твой дух твердил "нет", когда очень удобно было пойти на компромисс и надвигалась угроза мудрости. Мудрость искусника-розовода – это для Тебя кошмар, хотя из Твоих произведений (как оно и вышло) вполне можно составить целые книги премудрости. Ты щепетилен и в вопросах достоинства и как раз поэтому никогда – ни с другими, ни наедине с собой – не держался так, будто застолбил себе место в истории литературы. Жизнь, полная риска, – вот что Тебе по душе, вот когда Ты раз за разом щедро и тактично оказывал помощь, заведомо зная, что риска этим не устранишь. В дружеском общении с писателями двух младших поколений Тебе не понадобилось быть "юным среди юных"; Тебе недоставало "зрелости", и по этой самой причине Твой куда более обширный опыт делал Тебя партнером, собеседником. Сумасброда Ты из себя никогда не корчил, для этого в Тебе слишком мало "артистического" и слишком много подлинно безрассудного, а значит, Ты бываешь и поистине страшен, и столь же бесспорно по-товарищески сердечен. Ты – друг, ибо, если Ты и лучше, не строишь из себя умника-всезнайку и не глядишь свысока; место снисходительности у Тебя заступает критика, и Ты рассчитываешь, что другой ее выдержит. Партнер, собеседник. Я видел, Ты благодарен за критику.

Широко известна и драматургическая резкость Твоих жизненных рекомендаций – Ты никогда их не предлагал, и как раз поэтому их искали. Сколько же людей – писателей и не писателей – приходили к Тебе, автору "Штиллера", со своими "партнерскими" делами; Ты хоть одному (или одной) из них советовал идти на компромисс? Ты не брат Клаус *. Еще не зная Тебя, я уже слыхал, что при семейных сложностях Ты советовал только развод. Полюбовные соглашения Тебе претят, есть ведь и более весомые моменты, например свобода партнеров, смелое неповиновение, – серьезность в этом, любой ценою, входит в Твою концепцию жизненной правды. Готовое упасть толкни! Здесь Ты, при величайшей личной деликатности, был моралистом: в партнерстве необходима масштабность, оно все стерпит, кроме уютной лени.

Быть может, я несправедлив к Тебе, предполагая за подобной режиссерской работой наличие неумолимого художественного чутья? Щепетильность как гарантия от оцепенения, более того – от окостенения; щепетильность как сырье для работы и как метод обработки. Поэтика честности требует этической остроты, острейший вариант – различение и разделение, в духовном, в личном.

Думаю, тем самым ты предъявил к кой-кому чрезмерные требования, в первую очередь – к себе. Однако, взяв ношу на себя, Ты, насколько я вижу, остался неисправим. Лучше рыцарь печального образа, чем безмятежное бытие; достаточно было одного подозрения – и Ты обращался в бегство. Если бы жизнь состояла из сплошных отъездов, можно бы и поучиться у Тебя жить; в решающие годины она по меньшей мере такова и есть, да-да. Твоя стихия – кризис, проще говоря, решение. Порою у Тебя, режиссера, это смахивает на самоцель, на acte gratuit 1, даже когда Ты первый за это расплачиваешься. "Мастером жить", как выражался Мейстер Экхарт *, на Твой лад не станешь. Но из несогласия между Твоими притязаниями и тем, что Ты способен выдержать, Ты черпал свое писательское мастерство. Писание как самозащита – писать начисто, улучшать на бумаге. Улучшать как можно больше. Другая добротность.

Кстати, к другим Ты умеешь быть очень добрым (звучит весьма льстиво, хоть я и имею в виду, что Ты добрый по-настоящему; не добренький с приторно-теплым взглядом, а добрый de facto 2). Однако же к полюбовным решениям Ты склоняешься, только если они затрагивают Твою работу.

1 Здесь: бесплатный довесок (фр.).

2 Фактически (лат.).

Нынче Твоя позиция – без всякого восторга – именуется "мужской". Женщины с мощным женским самосознанием определенно любят с Тобой поспорить. Твой партнер по жизни, наверно, не прочь, чтобы Ты доставлял себе (а значит, ему или ей тоже) поменьше хлопот. Голод на масштабность удорожает партнерство, иной раз до того, что просто не подступиться; но Ты предпочитаешь дороговизну, ибо тогда они останутся Тебе дороги. J'adore ce qui me brule.

По-моему, Ты сможешь простить любую рану, кроме тех, что нанесли Тебе от лени (Ты и осмотрительность частенько считаешь ленью). Вдобавок Ты, один из великих психологов в немецкоязычной литературе, искренне презираешь школярскую психологию; непростительное – самое непростительное зовется у Тебя нехваткой масштабности, – по-Твоему, незачем и разъяснять. Жест должен говорить сам за себя; производные, приложимые ко всем, Ты в грош не ставишь. Тебя, завораживает абсолютное, оно прекрасно, ибо пластически сильно и достойно носить имя искусства. Непростительно, если люди не умеют с этим жить. Фрейдовский Эдип не имеет касательства ни к царю Фив, ни к Зеленому Генриху. Психоаналитические аспекты моей книги о Келлере не слишком Тебя интересовали. Куда бы мы пришли, будь мы излечимы? К Твоей работе наверняка нет.

Творчество как партнер, как собеседник. Здесь Ты поставил барьер повыше и назначил себе обязательную меру – не счастья, а удачи. Неужели удача никогда не бывала для Тебя счастьем? Ни разу я не видел, чтобы Ты – пусть и недолго – почивал на лаврах удачи; в работе благополезность должна сама собою разуметься. И угрюмым работягой Тебя никак не назовешь – когда Тебе что-то удается, Ты откровенно ликуешь.

Макс в компании – Твое радушие, не совсем уж бесцеремонное, но и не чопорное, Твое доброе настроение, когда главное сделано, и ощущение, что вечер тоже непременно удастся. Горячая надежда. Гость остается для Тебя партнером; скверный партнер сам чувствует, что никуда не годен, хотя Ты и виду не подавал.

Твоя работа – в сдержанности, с которой Ты о ней говоришь, мне и то всегда чудилась некая торжественность. Когда Ты "без работы", Ты места себе не находишь от беспокойства. "Он опять работает" – добрая весть, пусть даже, по Твоему разумению, не все у Тебя идет гладко. Мерила, с помощью которых Ты определяешь, что может (или не может) "остаться", для других едва ли приемлемы; я сам оказался для Тебя некритичным партнером: все, что Ты мне показывал, я считал более чем "вполне хорошим". Лишь прочитав новый вариант, я понимал, что именовалось "неудачным". Если когда-нибудь появятся текстологические публикации Твоих работ, голова кругом пойдет не у одних филологов; у Тебя можно поучиться тому, что есть сочинительство. Чуть ли не каждая вычеркнутая Тобою фраза заставляет других краснеть от стыда, ибо эти другие оставили бы ее, и с гордостью. То же, что оставляешь Ты, производит впечатление настолько рыхлое, словно окончательный выбор еще не сделан, профессиональная обработка возможностей не завершена. Формулировки, на которые Ты, кстати, большой мастер, для Тебя самого значат не много; две из них способны спасти вечер, но книгу не спасут даже сотни. Чтобы они приобрели ценность в Твоих глазах, нужно куда больше: функциональность в произведении, композиционная точность, смысловая значимость с точки зрения скрытого и обратного смысла. Просто блестит или служит несущей опорой? Статическое чутье Фриша-архитектора.

Твое место в истории литературы – как его охарактеризовать? В области формы Ты не новатор, и – при всем уважении к проблеме идентичности разговоров о необычайности своей тематики тоже не возбуждал. По-моему, Ты открыл новую эру чем-то неприметным и в то же время фундаментальным: новой духовностью (и пафосом) эксперимента. Твои книги суть проверка вымысла литературным опытом – зачастую вымысла нравственного. Что было бы, если б... если б некто мог еще раз заново построить свою жизнь, если б все наши действия были обречены на неудачу, если б долина реки Онсерноне в Тессине была отрезана от мира, если б "Листки из вещевого мешка" пришлось написать вновь, если б некто ткал свою реальность из чужих воспоминаний, если б кто-то прикинулся слепым, если б на Телля смотрели глазами имперского наместника Геслера. Я СЕБЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ – что тогда?

Твоя фантазия исходит из реальности – из реального интереса многих, зачастую интереса сиюминутного; и она способна воссоздать реальность, сделать реальную возможность ошеломляюще достоверной. И самое удачное состоит в том, что сугубо приватный интерес совпадает с интересом обобщенным: проверка опытом приобретает неоспоримую важность, эксперимент становится представительным. Этому не научишься, это дается от бога и Тебе дано щедрой рукою; а потому – что для Тебя небезразлично – Ты имеешь и успех.

И все же, думается, естественная плодотворность принципиальных Твоих идей – иными словами, экспериментальных установок – это лишь малая часть Твоего искусства. Не случайность (скорее опасность), что они легко цитируются, легко превращаются в притчи с моралью (смотри пьесу "Андорра"). Под опасностью я разумею вот что: в подобных ситуациях из них извлекают тенденциозную, однозначную и уже по одной этой причине кургузую мораль. До чего же все легко и просто у интеллектуальных защитников отечества с мнимой моралью "Бидермана"! Или у ХДС-овцев с финалом "Штиллера"! Но разве они не правы? Да, тоже правы – всего лишь правы; и это более чем просто нюанс. Здесь заключена разница между (почтенным) сиюминутным и (фундаментальным) эстетическим интересом, то бишь тем самым, который только и гарантирует жизнь произведениям искусства. Подлинной проверкой на опыте, единственной, какую Ты признаешь, была и остается свобода, которую эксперимент дозволяет искусству; в добротном сочинении мораль несет определенную нагрузку, и если она как таковая не пропадает, то ей необходимо обрести соответствующую неоднозначность, иными словами – чувственную осязаемость. В конечном итоге главное для искусства – плоть, а не форма; лишь эта плоть достаточно смертна, чтобы вновь и вновь, всякий раз по-другому, воскресать в каждом из читателей. Твои книги – не личины, не маскарадные костюмы. В любой точке их так называемой поверхности пульсирует живой смысл, поэтому недостаток обработки не оправдаешь более высоким или глубоким смыслом. Принципиальная идея может быть сколь угодно удачной, но функционирует ли она, играет ли, видно из того, обеспечивает она щедрую и сильную организацию материала или нет, способна ли служить несущей опорой и какое снесет количество обратного смысла, зауми и бессмыслицы. А видно это только в процессе работы, сначала авторской, затем читательской. Concept art 1 вполне бы могло стать Твоей специальностью, доказательство тому Твои дневники, ведь по сути своей все они – конспекты, подборки сугубо личных, политических, общественных материалов, привлекательность которых выдает, что собирались они с учетом прежде всего их несущей способности, – эти подборки не имеют аналогов в новейшей литературе. Но старомодная категория удачи располагается у Тебя отнюдь не здесь. Искусство для Тебя не черновой набросок, а композиция, то есть работа: в ней обнаруживаются и мастер, и бес. Работа есть непреходящий фактор истины, подтвержденный чувственно-осязаемой меткостью каждого слова в созданном контексте; на красное словцо он не тянет. Фриш, который легко цитируется, – общедоступен; Твое искусство – не общедоступно. Для меня оно значительно, и со временем в нем еще много чего откроют.