Текст книги "Тут и там. Русские инородные сказки - 8"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Сергей Малицкий,Александр Шакилов,Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Ольга Лукас,Елена Касьян,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Лея Любомирская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

СУББОТА

Что-то, подумал хозяин маленькой часовой мастерской Марк Самуилович, давно у нас не было погромов… Погромов в их местечке и правда не было давно. Уже года полтора обитатели грех еврейских кварталов за чертой города жили более или менее спокойно.

Нет, конечно, почти ежедневно случалось, что какой-нибудь загулявший горожанин из местных спьяну пугал евреев зычным матом. Особенно отличался Егор – кузнец с такими огромными ручищами, что поверить в их существование, если не видеть, было невозможно. Впрочем, большинство из тех, кто видел эти ручищи, помнили о них еще долго: Егор, как выпьет, не мог спокойно пройти мимо, встревал в любой разговор и тут же зверел, а пил Егор постоянно. Попадало от него и евреям, и прочим: Егор не делил людей по их вере, справедливо считая, что Бог у всех один, а значит, и по мордасам все должны получать одинаково. Сам Егор по мордасам не получал, то ли потому, что в Бога не верил, то ли по какой другой причине.

Остальных же, как выпьют лишнего, словно мух на навоз, тянуло в сторону еврейских кварталов. Чаще приходили парами, – обнявшись и шатаясь из стороны в сторону, спотыкаясь на булыжной мостовой, сжимая в руках по бутылке с прозрачной жидкостью, раскрасневшиеся от выпитого и растрепанные мужики слонялись по трем этим кварталам, горланя во весь голос. Впрочем, происходило это чаще всего под вечер, когда евреи уже сидели по домам, уплетая за обе щеки фаршированную рыбу и – по праздникам – хрустя мацой, так что вреда пьяные песни городских мужиков особого не наносили. Только иногда старый раввин Шпильман на мгновение сбивался, читая «Маарив», но потом снова начинал раскачиваться, закатывая глаза. Ребе Шпильмана, если он читал молитву или рассуждал о Талмуде, сбить было практически невозможно, – ходил слух, что во время самого первого погрома, лет шестьдесят назад, когда евреи еще только-только начали обживать выделенные им три квартала за чертой города, он не остановил молитву, даже когда оконное стекло рассыпалось под градом камней. Впрочем, это был лишь слух, и ребе Шпильман никогда не подтверждал его, хотя никогда и не опровергал.

Только редкий еврей, по какой-то надобности выскочивший из собственных дверей и перебегавший улицу, например к соседям, мог попасться под руку подвыпившим мужикам, но единственной опасностью было получить оплеуху, которая сбивала ермолку в дорожную пыль, и была скорее обидной, нежели болезненной. Выпившие городские мужики под вечер чаще всего бывали настроены добродушно – они дергали подвернувшегося под руку еврея за кучерявые пейсы, щелкали по носу и с умильной улыбкой говорили: «Жидов-то развелось, что собак». На этом вечернее общение евреев и городских заканчивалось. А на следующий день, когда евреи открывали свои лавки, о вечерних недоразумениях никто не вспоминал. Потому что вспоминать в общем-то было и не о чем.

А вот настоящих погромов не было давно, и Марк Самуилович, сидя на крыльце и щурясь от солнца, пытался размышлять об этом, но никаких разумных объяснений, как ни старался, найти не мог. Вряд ли, думал Марк Самуилович, Бог решил защитить три несчастных квартала, зимой дрожащих от холода, а летом задыхавшихся от жары и пыли; Марк Самуилович был уверен, что о существовании этих кварталов Бог даже и не подозревал. Но погромов действительно не было уже года полтора, и Марк Самуилович стал как-то нервничать и волноваться. Он прямо почувствовал, как ему стало неспокойно. Поэтому он решил завтра же с утра пойти в город и спросить Ваську – беспризорника, жившего на окраине в заброшенном сарае. В отличие от Марка Самуиловича, который с раннего утра и до позднего вечера сидел согнувшись в три погибели над столом, на котором в странном порядке лежали винтики и шестеренки, и только по субботам позволял себе распрямиться и задуматься о жизни, Васька не работал вообще, а только побирался у церкви, или подворовывал на рынке, или просто слонялся без дела. Зато Васька, в отличие от Марка Самуиловича, знал все, что творилось в городе, и радостно делился свежими сплетнями и слухами со всеми, кто с ним заговаривал, потому что по натуре был общительным и добродушным парнем, просто в жизни ему не везло.

Так и будет, сказал про себя Марк Самуилович, завтра схожу и спрошу. И снова с удовольствием зажмурился: суббота еще только начиналась.

ЧЕРНЫЙ ЧАСОВОЙ

В одном черном-черном городе на одной черной-черной улице одним не очень черным, но просто темным холодным вечером на углу под часами один человек ждал другого человека. Сначала он просто стоял, прислонившись к фонарному столбу, потому что встречаться где-то, если на этом месте нет фонарного столба, глупо. Потом он закурил и в первый раз за вечер, еще не очень нервно, посмотрел на часы. Потом, когда сигарета с шипением догорела почти до самого фильтра, он ловким щелчком выбросил светящуюся точку окурка в темноту и снова, уже во второй раз, посмотрел на часы. Потом он стал прохаживаться около фонарного столба, иногда выходя за неровный круг света на асфальте. Шаги его становились все более и более торопливыми, и он, прямо на ходу, все чаще поглядывал на часы, теперь уже нервно. Потом он снова прислонился к фонарному столбу и опять закурил, и докурил сигарету уже до самого фильтра, и снова взглянул на часы. А вечер становился все темнее и темнее, пока не стал совсем черным, как улица и как город. И когда длинная стрелка часов совершила больше, чем один оборот, а короткая сдвинулась больше, чем на одно деление, когда время стало почти осязаемым, а чернота начала наползать на круг света на асфальте, человек перестал нервно поглядывать на часы. Он достал из пачки еще одну сигарету, повертел ее в замерзших пальцах, а потом, окончательно потеряв надежду, шагнул куда-то в сторону, за светящийся круг на асфальте, и исчез.

Но знай: человек не пропал в темноте, не растворился в сгустившемся мраке, не потерялся среди черных-черных домов и черных-черных улиц черного-черного города. Он все еще бродит где-то, обходя круги света на асфальте, бродит где-то близко. Может быть, даже слишком близко. И хоть ты не знаешь, кого он ищет, и ты не ведаешь, за кем он придет черной-черной ночью, помни: может быть, он придет за тобой.

ПЕРЕКУР

Бог забылся на мгновение, задумался, стал вспоминать молодость, совсем как-то расстроился и вышел покурить. И так ему там, снаружи, понравилось, что он решил остаться – ненадолго, чуть больше, чем на длину одной сигареты. Будто бы взял короткий отпуск – за свой счет.

Внизу ничего не изменилось, совсем ничего. Сначала только как-то неспокойно стало, а потом – ничего. То есть многие почувствовали, конечно, что нет никого, но догадались, что на время только, не навсегда, так что обошлось почти без истерик. К тому же люди все взрослые, все понимают, что и как, многие даже ответственные, решили – нормально все, выдержим, нечего волноваться. Некоторые прямо так и подумали – нечего, мол, волноваться, папа, ты покури пока, а мы уж тут сами, не маленькие же.

А ему было что вспомнить, даже что-то веселое из глубин памяти стало всплывать, редко, правда, но бывало, а в основном – и не грустное даже, а такое ровное, как небо при низкой облачности. Покурил, постоял, на угол какой-то облокотился, решил пройтись. Шел медленно – все-таки возраст, не мальчик уже, да и от сигареты повело слегка, так что шел медленно, как гулял. Прогулялся, чуть проветрился, размял затекшие кости, потом вернулся, дверь за собой прикрыл, чтобы без сквозняков. Посмотрел вниз – нормально, все же взрослые люди, все понимают.

Так и живем.

Вера Кузмицкая
ДЕМИСЕЗОНКИ

Их даже путали порой, с трудом, но путали, да и грех было не. Пышногубые, вялогрудые, волоокие, две телочки-неразлучницы, высоченные, спелые, смешливые. Вита и Лариса, севшие раз вместе на опостылевшей вышке, так и просидели-прокумекали вместе отведенный им государством срок. Сигареты, мальчики, обеды – все в складчину, все пополам – маленькие трагедии, зачеты, прогулы, как еще иначе. Сердились на них – и то поровну, хоть Лара была не такой бойкой, как Вита, лгала не так вдохновенно, краснела, когда припирали к стенке или просили встречи, но добрее – нет, не была, все же поровну в них было всего; те качества, которых недоставало одной, с лихвой проявлялись у другой, а смешавшись, уже и не разобрать было, где тут чьи реснички, где чей хохот. Все в складчину, все пополам – касса взаимопомощи и образец самопожертвования, пример: Лариса приехала в дождь в матерчатых тапках – нарядных, южных, неуместных в октябре, пусть и бабье лето, а Вита заставила Лару переобуться в свои немецкие кожаные туфельки-демисезонки, один размер же, а то простынешь, и не спорь со мной. Настояла-таки, Лариса краснела и смущалась, хотя – отдашь потом, забудь, какая чепуха.

Славная дружба была – как навсегда, так всем казалось, только Вита иногда уходила из компании с сигаретой в парк, мрачно-картинно дымила в просветы ивовых листьев и рассеянно прикидывала, сколько еще протянет эта плюшевая девчачья полулюбовь-до-гроба – год, два? Хорошо, если до зимней сессии. Вита как-то рано и без лишнего удивления поняла, что дружба – это обстоятельный, негласный, где-то даже вынужденный, но от этого не более осознанный договор на совместное времяпрепровождение в определенном отрезке времени и пути со всеми вытекающими обязательствами и правами. Из пункта А в пункт Б лодка шла три часа, из Б в А моторка – полтора, в какой точке они встретятся? Разумение на уровне школьной задачи, восприятие – как у мужика-курортника, отношение соответственное: вы привлекательны, я чертовски привлекательна, мы обе понимаем, что скоро это кончится, так зачем зря время терять? Вита легко заводила себе друзей, в каждом значимом периоде ее жизни всегда была такая Лариса – наперсница, красавица, своя душа. И ведь влюблялась в нее совершенно искренне, и дружила, и скучала, и дарила какую-то премилую чепуху, пока вдруг в какой-то момент не уходила в парк с пачкой сигарет и мыслью о том, что еще месяц-другой – и все, не сможет больше, закончится период и подруга вместе с ним, да что тут поделаешь – разведет руками. Лариса еще этого не знала, да не только Лариса – все подружки-отрезки даже подумать не могли, что Вита не звонит не потому, что обиделась за что-то (звонили сами, проверяли – жива, приветлива, рада, надо встретиться, скучаю дико). Объясняли себе просто: дела, рутина, у самих период, новая работа, потом отпуск, из отпуска привезли загар, очки и Артура, по горячим следам и свежим впечатлениям прожужжали уши всем, кто был поблизости, а через три месяца и рассказывать как-то неудобно уж, старье, да и Артур куда-то сгинул, что говорить, не о чем говорить, так что без обид, по разошлись, теперь уж действительно. Вита не страдала совершенно, хоть первое время всегда мучилась угрызениями – надо бы все же увидеться, послушать, что там теперь, кто, но все откладывала на завтра, как визит к зубному. Глупо, конечно, знаешь ведь, что болит, что запускать нельзя, тем более – анестезия, чего теперь бояться, двадцать первый век, но не звонила, не шла, а звонки принимала искренне-радостно – ба, какие люди, скучаю, конечно, давай созвонимся-встретимся, позвони завтра в три. Клала трубку, облегченно вздыхала, а через два дня – не перезвонила, не договорились – с чистой совестью окончательно закрывала для себя тотэпизод.

С Ларисой получилось все гораздо сложнее: не было той легкой непринужденности расхода. Лариса прочно не хотела отпускать подружку в новый период, вылавливала ее, преданно караулила, аккуратно перезванивала завтра в три, смиренно принимала переносы встреч. Вита раздражалась – то ли от Ларисиной вполне объяснимой настойчивости, то ли оттого, что налаженная система дала сбой, то ли еще от чего, но впервые за всю практику расходов малодушно не брала трубку, увидав на дисплее Ларисин номер. От этого Вите становилось тошно, она раздражалась еще больше, злобно уговаривала себя – ты ничего никому не должна, чего переживать-то, а если такая порядочная, то сама звони и приглашай в гости. И не звонила, в гости не звала, потихоньку остывала, да и потом – правда ведь рутина, дела, она сама все понимает, умница моя, других не держим. Только вот однажды бежала на работу, за окном октябрь и дождь, и надеть нечего, хоть шкаф ломится, а где-то же были туфли – немецкие демисезонки, коробка есть, а туфель нет, дичь какая. Вита осела по стенке с коробкой в руках и как-то просто вспомнила – у Ларисы, надо позвонить забрать, сегодня как-нибудь уж в летних, но в обед забрать непременно. Не позвонила, не забрала, весь день просидела в мокрых насквозь туфлях, вспоминая, как видела Ларису на остановке месяца два назад – несчастную, нахохлившуюся, но такую же красивую, статную, и не подошла: стыдно было, страшно, так и сбежала. А ночью не могла уснуть – все ворочалась, обещая себе позвонить – завтра же, и в гости, непременно с чаем и пирогами; как к зубному, обещая.

А утром проснулась как ни в чем не бывало, будто за ночь дрянной зуб сам выпал, испугалась на секунду – приснилось ли, дурная примета, нет, показалось.

Юка Лещенко

ТОЛЬКО И РАЗГОВОРОВ, ЧТО О МОРЕ

«На небе только и разговоров, что о море, – шепчет боженька, насмотревшись. – Удивительно, откуда они там все знают».

Ему ужасно хочется послушать про море, зря он, что ли, сам эти моря когда-то кроил и солил, и казалось – то маленькое, то холодное, то пресное, то красное, но как-то устроилось потом. И рыбы получились смешные – камбала, например. И морская капуста, и медузы, и даже гигантский спрут, правда, он скоро сломался, и штормы, и всякие пенные завитушки, и даже цунами, когда позволял бюджет.

И боженька идет послушать про море. Но шляться запросто так неловко, потому что все вокруг очень заняты важными делами и выражение крыльев у всех серьезное и строгое. А тут боженька в сандалиях и с ватрушкой, немножко мешает работать над вечностью.

– Слушайте, миленький, – говорит ему один некто, нервно подергивая перьями, – у нас тут аврал, новые поступления, регистрационных бланков не хватает. Вот вы крошки сыплете, а у нас потом голубями натоптано, идите, миленький.

– А про море? – спрашивает боженька.

– Это не ко мне, – радуется некто и убегает, и новые поступления бегут за ним, озираясь на боженьку с негодованием.

Боженька идет в другое место послушать, но там тоже дедлайн и срочно вносят правки в конец света.

– Почему это у вас конь бледный? – кричит некто. – Скажут потом, что мы мучаем животных, перепишите немедленно.

– На румяного? – спрашивают его робко.

– На румяного, – соглашается некто и тут же снова гордится: – Какого румяного, вы что? Напишите просто – белая лошадка.

Боженька отступает на цыпочках подальше и мнется на пороге, поджимая пальцы.

– Мне бы про море, – говорит он.

– Что – прорвало? – ужасается некто.

– Нет вроде бы. Мне бы хотелось…

– Не могу, миленький, – быстро отвечает некто. – Никак. Кризис. И вообще, зря вы черепаху со слонами отменили, гораздо экономичней было.

Боженька пожимает плечами.

– Ну ничего, – утешает некто, – вы лучше погуляйте. Вон и ватрушка у вас не доедена.

Боженька ходит очень далеко, и там ходит, и здесь, и в совсем другом месте, и даже там, где никакого места уже нет, и обратно – ничего. Все оченьзаняты.

Один некто стоит просто так, и боженька спешит к нему с. надеждой.

– Вы слышали про море? – спрашивает он на бегу.

– Ну! – подскакивает некто. – Конечно! Такой ужас! Я уже отправил десант задним числом.

– Куда? – пугается боженька. – Что случилось?

– Так вы мне и скажите – что, – удивляется некто. – Мы-то всегда готовы.

– А… – успокаивается боженька. – Я не в этом смысле. Я поговорить.

Некто вздыхает и машет рукой.

– Знаете что, миленький, – говорит он, – шли бы вы посидели где-нибудь свесив ножки, ну в самом деле.

И боженька идет посидеть свесив ножки. Глубоко внизу видны синие пятнышки, пунктиры параллелей и меридианов, и где-то уже полночь и включают звезды, а где-то разогревают солнце, и один некто, наверное, жалуется другому, что опять не хватает солярки.

«Ну и ладно, – утешает себя боженька, болтая ногами и выедая творог из ватрушки, – ну и ничего страшного. Это же просто кино, это они все придумали, что на небе только и разговоров, что о море».

ЕЩЕ РАЗ

Он тогда сбрасывает звонок и выходит из-под таксофонного козырька с таким лицом, что спешащие мимо сбиваются с шага и дыхания. Возвращается домой – даже дверь от него шарахается, – моет руки, курит, варит кофе, – пока набухает коричневый пузырь, фальшиво свистит и подмигивает оконному, желтыми листьями заляпанному отражению, – стряхивает пепел, встает на цыпочки, обжигается, надувает щеки, дирижирует мельхиоровой длинноногой ложечкой – ладно, прошло уже полдня (пять минут, – предсмертно сообщает будильник, роняя на пол пружины, стрелки, зубчатые колесики), еще один раз – и все, и больше никогда. Выбегает на улицу в густой, настоявшийся туман, ныряет под пластиковый козырек, нажимает огромным неуклюжим пальцем здесь и здесь и сорванным воробьиным голосом, вытягивая шею, прикрывая слева ладонью под ключицей (чтобы не лопнуло), кричит им снова:

– Алё, милиция? Колобок повесился!

Лея Любомирская

СТАНЦИЯ

1

Все равно куда, сказал Луиш, забираясь на заднее сиденье, как в нору, головой вперед. Просто поезжайте куда-нибудь, я заплачу, у меня есть деньги. Таксист, тучный африканец, такой темнокожий, что не разобрать черт, вместо лица размытое черное пятно, кивнул и переключил счетчик на ночной тариф. Луиш вначале смотрел в окно, пытаясь понять, куда они едут, но потом как-то внезапно уснул, как провалился, и увидел во сне Андрею, она сидела в воздухе, поджав под себя одну ногу, и что-то быстро-быстро писала пальцем на полированной поверхности стола.

Приехали, сказал таксист. Луиш открыл глаза. Таксист стоял рядом с машиной и придерживал ему дверь. Приехали, повторил он. Сколько с меня, спросил Луиш. Ничего, сказал таксист, переступая с ноги на ногу, то ли в туалет хотел, то ли побыстрее уехать. Огромный живот ритмично колыхался из стороны в сторону. Мне все равно было нужно в эту сторону. В эту, это в какую, хотел спросить Луиш, но не спросил, попытался выбраться из машины, запутался в ногах и почти выпал наружу, больно ударившись головой. Осторожнее, сказал таксист, усаживая его на землю. И, навалившись животом, добавил мягким, почти интимным шепотом: берегите себя.

Луиш кивнул и прикрыл глаза. Когда он их открыл, такси уже удалялось – очень быстро и абсолютно беззвучно. Луиш с трудом поднялся – в голове что-то болезненно сжалось, – и медленно пошел по улице.

2

Гостиница выглядела такой новенькой, как будто с нее только что сняли подарочную обертку. За ярко освещенной стойкой сидела красивая светловолосая девушка в безупречной белой блузке с застежкой на спине и смотрела прямо на Луиша, улыбаясь приветливой, чуть-чуть официальной улыбкой.

Луиш вздохнул с облегчением, одернул пиджак, провел рукой по волосам и поискал взглядом двери.

Дверей не было.

Луиш дважды обошел гостиницу по часовой стрелке и один раз – против, тщательно ощупывая стекло. Ни одного шва. Ни одного стыка. Весь низ гостиницы представлял собой сплошной литой куб, Луишу когда-то подарили такой на день рождения, там жили крошечные креветки, не нуждавшиеся в воздухе и еде. Луишу куб не нравился и он отдал его Андрее.

Все то время, что Луиш осматривал и ощупывал стены, светловолосая девушка продолжала смотреть прямо на него – все так же спокойно и дружелюбно, с едва заметным оттенком нетерпения. Это вертящийся стул, сказал вслух Луиш, в очередной раз встретившись с девушкой взглядом, она просто сидит на вертящемся стуле. Не отрывая глаз от девушки, он снова зашел в тыл гостинице и увидел, как девушка, не меняя позы, медленно поворачивает голову на сто восемьдесят градусов. Остренький подбородок уперся в круглую перламутровую пуговку, и светловолосая девушка улыбнулась Луишу приветливой, слегка перекошенной от натуги улыбкой.

3

Луиш понял, что бежал, только когда выбился из сил и остановился, задыхаясь и утирая взмокшее лицо. Ему было нестерпимо жарко, рубашка прилипла к потной спине, а жесткая ткань брюк начала натирать между ног. Луиш облизал губы и огляделся. Справа от него, как в каком-нибудь техногенном кошмаре, шли ровные ряды абсолютно одинаковых домов, зато слева был парк, за влажно поблескивающей железной оградой темнели деревья и дышали парфюмерной сладостью душные ночные цветы. Широко расставляя ноги и морщась от боли, Луиш перешел через дорогу и неожиданно для себя легко пролез между двумя столбиками ограды, стараясь не думать, что может прятаться в прохладной темноте.

4

Серый мохнатый тючок на скамейке не выглядел опасным, может, только немного неуместным. Луиш опасливо ткнул в него пальцем. Тючок оказался тугим и удивительно приятным на ощупь, покрытым не то густым мехом, не то очень мягкой шерстью. Луиш погладил тючок ладонью и присел рядом с ним на скамейку. Он уже успокоился, попил из мраморного фонтанчика с питьевой водой, там же вымыл лицо и шею и наконец не торопясь помочился в заросли белых олеандров, постанывая от удовольствия, и теперь ему безумно хотелось спать, с каждой секундой все сильнее. Луиш еще раз погладил тючок по шелковистой спинке – или брюшку, внезапно подумал он, перевернул тючок и погладил с другой стороны тоже. Потом, не очень понимая, зачем он это делает, укутал тючок в свой пиджак, снял рубашку, – ветер слегка потрепал его по разгоряченной спине, – расстелил ее на скамейке, снял и аккуратно, как возле собственной кровати, поставил туфли, брюки тщательно сложил и тоже постелил, затем лег – под головой тючок в пиджаке, под поясницей бумажник и связка ключей в кармане брюк, – закрыл глаза и немедленно увидел Андрею. Она все так же сидела в воздухе вполоборота к нему, но уже не писала, а наоборот, сосредоточенно слизывала надпись со стола.

Сквозь сон Луиш почувствовал, как его трогают чьи-то сухие щекотные лапки. Кыш, подумал Луиш, брысь. Лапки на секунду убрались, но потом вернулись и снова принялись трогать и мять Луиша, как будто он был грушей или персиком и лапки не были уверены, достаточно ли он созрел. Луиш попытался пошевелиться, но тут Андрея прекратила вылизывать стол и посмотрела прямо на него. Не отвлекайся, недовольно сказала она, и Луиш обмяк, позволив лапкам делать с ним все что захочется. То-то мне, сказала Андрея и высунула, дразнясь, кончик розового языка.

Тем временем лапки как будто решили, что Луиш им подходит. Они убежали куда-то в конец скамейки и там возились с Луишевыми ногами, во что-то их укутывали и заворачивали, во что-то мягкое, рыхлое и смутно знакомое. В вату, нерешительно спросил Луиш у Андреи. Умница, сказала Андрея и прыгнула к нему на грудь. Она была легкая, почти невесомая, и у нее было восемь сухих щекотных лапок. Умница, повторила она невнятно, обнимая лапками Луиша и прижимаясь губами к его ключице. Сейчас укусит, отстраненно подумал Луиш и действительно ощутил мгновенную боль, как от укола, слишком резкую, слишком реальную, чтобы быть сном, но удивиться не успел, потому что уснул еще глубже и снова увидел Андрею. Мерно покачиваясь, она висела на двух лапках под потолком их спальни, а в шести остальных держала по маленькому закутанному в вату Луишу.

5

Проснитесь! Проснитесь! Немедленно проснитесь!

Луиш чувствовал, что его трясут, хлопают по щекам, тянут за волосы и за нос и тычут чем-то острым в беззащитный бок. Он хотел сказать, чтобы его оставили в покое, но для этого надо было проснуться, а Луиш не хотел просыпаться. Сколько бы лапок ни отрастила себе Андрея в его сне, она была Андрея и была в их спальне, и Луиш был бы почти счастлив, если бы не ощущал себя в четырех местах одновременно: в спальне, где под потолком качалась Андрея с маленькими Луишами в руках, на кухне у стола, где Андрея обнимала его щекотными лапками, в парке на скамейке, где кто-то споро заворачивал в вату его ноги, и где-то еще, в каком-то неизвестном, но наверняка отвратительном месте, где неведомый мучитель настырно зудел ему в ухо, чтобы он немедленно проснулся.

Ну-ка поднял зад, быстро, рявкнул внезапно мучитель ржавым скрежещущим басом, рванул Луиша за волосы, протащил через все три сна и выдернул в реальность, как, Луиш замялся, морковку? пробку? Лучше морковку, сказала невысокая квадратная женщина в вязаной кофте и огромных круглых очках, морковка как-то симпатичнее. А? – сказал Луиш и попытался подняться, но не смог. Ощущение было такое, будто ниже пояса у него ничего нет. Меня сейчас вырвет, подумал Луиш, закрывая глаза, меня сейчас вырвет, и у меня нет ног.

Не засыпайте, жестко сказала женщина. Тошнит вас от яда, а ноги просто затекли. Снимете кокон, попьете воды, и все будет в порядке.

Кокон? – хотел переспросить Луиш, но не переспросил, а только открыл и закрыл рот. Женщина взяла его руку и с размаху опустила туда, где раньше у него было правое бедро. Рука ощутила что-то мягкое и мохнатое, такое же, как серый тючок, который он использовал вместо подушки. Луиш открыл глаза и вытянул шею всматриваясь. Вся его нижняя часть была туго запеленута в подобие пушистого серого пледа. Что это, спросил Луиш, гладя плед ладонью. Кокон, лаконично сказала женщина. Из кармана вязаной кофты она достала большой складной нож, раскрыла его и начала разрезать на Луише плед. Луиш почувствовал внезапную досаду и острую неприязнь к женщине. Ему захотелось ее ударить или – Луиш потряс головой – или укусить. Ничего страшного, сказала женщина, как будто подслушивала его мысли, это тоже от яда, черт знает, как они это делают. Она содрала с Луиша безнадежно испорченный плед и кому-то отдала, Луиш не разглядел кому, потом обняла его за плечи и помогла сесть. От вязаной кофты женщины остро пахло потом и давно не мытым телом.

6

Идемте, в третий или в четвертый раз повторила женщина, сколько можно возиться, идемте уже. Подождите минуту, раздраженно буркнул Луиш. Он сидел на скамейке, полностью одетый, и безуспешно пытался нашарить ногой в носке свои туфли. Вы что, хотите, чтобы я босиком пошел? Женщина издала странный звук – не то коротко рассмеялась, не то недовольно гавкнула. Ничего, сказала ома, тут недалеко. Только до выхода из парка. Там у Ананиаша автобус. Что, удивился Луиш. У кого? Женщина махнула рукой. Темнота за ее плечом всколыхнулась и приняла человеческие очертания. Автобус, сказал ржавым басом хмурый мужчина в шапочке. У меня, там.

7

В автобусе было светло и приятно пахло нормальной дневной жизнью. Луиш зашел в салон, глубоко вздохнул, прошелся между креслами – на одном лежала вчерашняя бесплатная газета, на другом – полупустая бутылка с водой, – потом уселся на переднее сиденье и выглянул в окно. Женщина и Ананиаш молча курили, Ананиаш держал в руке какой-то сложенный серый коврик и похлопывал им по ноге. Женщина докурила первой, бросила окурок на землю, шаркнула по нему ногой – Луишу показалось, что он узнал туфли, – что-то сказала Ананиашу и поднялась в салон. Меня зовут Юнис, сказала она, усаживаясь наискосок от Луиша.

В теплом автобусном свете она выглядела нестарой, лет, может, всего на десять старше самого Луиша, но какой-то бесформенной и бесцветной и слегка отталкивающей, как холодная разварившаяся картошка. У нее было сероватое лицо с нечеткими, как будто едва обозначенными чертами, неровно подстриженные сероватые волосы с неопрятной сединой и очень большие сухие уши – кожа на одном покраснела и шелушилась. Самым примечательным в ее лице были очки. Огромные, круглые, как донышки пивных бутылок, в пластиковой, под черепаху, оправе.

Очень приятно, вежливо сказал Луиш. А что это у вас на ногах, уважаемая Юнис? Ваши туфли, так же вежливо ответила женщина. Не жадничайте. Считайте, что это ваша плата. За что это, удивился Луиш. За спасение и ночлег. Женщина сняла очки и стала протирать их подолом кофты. Глаза у нее были неожиданно большие, но такие же бесцветные, как и все остальное.

8

Луиш отвернулся от Юнис и выглянул в окно. Ананиаш наконец докурил свою сигарету, загасил ее двумя пальцами, но не выкинул, а сунул в карман грязного черного пиджака. Вонять будет, безо всякого выражения сказала Юнис и надела очки. Тебе-то что, лязгнул Ананиаш, усаживаясь за руль. Свой коврик он положил рядом с собой. Вон ты нашла, кто тебе будет хорошо пахнуть, нюхай его теперь.

Идиот, так же невыразительно сказала Юнис.

Они пара, потрясенно подумал Луиш, глядя то на бесформенную Юнис в ее вязаной кофте, то на угрюмого Ананиаша, похожего на слегка покореженный несгораемый шкаф, они пара, и они ссорятся из-за меня!

Он представил себе, какое лицо будет у Андреи, когда он ей об этом расскажет, но тут Юнис перегнулась через проход и сильно стукнула его по лбу раскрытой ладонью. Луиш вскочил.

Сядьте, скомандовала Юнис, немедленно сядьте и пристегнитесь, мечтать будете на станции. Луиш собирался ей ответить, даже рот раскрыл, но в этот момент Ананиаш вдруг издал странный резкий звук, и автобус прыгнул с места, будто был не машиной, а огромным мощным животным. Луиш упал на спружинившее сиденье и до крови прикусил язык.

Автобус остановился так же резко, как поехал.

Приехали, сказала Юнис, отстегивая ремень, – когда, интересно, успела пристегнуться, вяло удивился Луиш, – выходим.

Куда приехали? У Луиша болел прикушенный язык, и ему опять смертельно хотелось спать.

На станцию, ответила Юнис. В ее сухом пресном голосе явственно звучало облегчение.

Луиш выглянул в окно. Автобус стоял перед зданием самого обычного железнодорожного вокзала, старого и довольно облезлого. Поверх щербатого панно из азулежу, изображающего батальную сцену, кто-то нарисовал красной краской улыбающегося осьминога в матросской шапочке. Вставайте, сказала Юнис, Ананиашу надо убрать отсюда автобус. Луиш покачал головой. И не подумаю, сказал он почти весело, никуда не пойду, пока вы мне не объясните, что все это значит. Что именно, спросила Юнис. Все это, с нажимом повторил Луиш, раскидывая руки, как будто собираясь ее обнять. За рулем недовольно заворчал Ананиаш. Станция эта. Автобус. Твари в парке. Весь этот бред.

На станции, сказала Юнис. Честное слово, все объясню, но на станции.

10

На станции было довольно темно, очень холодно, – Луиш пожалел, что у него нет еще одного пиджака, – и неожиданно людно. На длинных деревянных скамейках, на сдвинутых стульях и прямо на полу сидели и лежали, группами и поодиночке. Кто-то спал, завернувшись в одеяло, кто-то ел, кто-то ожесточенно ругался, а мелодичный женский голос негромко и монотонно причитал на незнакомом Луишу языке. Одетая с ног до головы в черное крошечная старушка с не по росту большой, безупречно завитой седой головой молилась шепотом, стоя на коленях у билетного автомата с табличкой «Временно не работает». Рядом с ней, привалившись спиной к стене, спала молодая женщина в расстегнутой до пояса мужской клетчатой рубахе. На руках у нее, вцепившись мелкими зубками в огромную, похожую на огнетушитель грудь, сидел совершенно голый ребенок лет двух. Это не живые люди, подумал Луиш, подходя поближе, это не могут быть живые люди. Он заглянул ребенку в лицо. Ребенок ответил ему ничего не выражающим взглядом узких припухших глазок.