Текст книги "Тут и там. Русские инородные сказки - 8"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Сергей Малицкий,Александр Шакилов,Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Ольга Лукас,Елена Касьян,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Лея Любомирская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Там, где вчера расстилалась морская гладь, нынче высились каменные стены. Лоренца потрогала камни, присев на корточки, изучила мостовую. «Черт меня побери, – подумала она, – если это не янтарь». Куда там дороге из желтого кирпича.

Тут и там валялись рыбы и какая-то нанесенная волнами дрянь. Стены были в песке и тине, в окнах – чернота, и все же мертвым город не был. Время от времени попадались горожане, застывшие в полусне-полусмерти – кто у окон, кто в дверях. Глаза у них были что у тех рыб.

На площади возле развалин приземистого здания, наверное ратуши, Лоренца увидела небольшую кучку людей. Горел маленький костер, в свете луны тусклый и нелепый. Люди топтались возле, переговаривались. Время от времени зачерпывали из большой бочки какой-то напиток здоровенными кружками. Судя по запаху, который учуяла Лоренца, пойло было отменно гадким.

Одна из фигур повернулась, и сквозь илистый смрад запахло «Красной Москвой».

– Ну вот и Лариса! – сказала Жиежула.

Водитель грузовика вынырнул сбоку и крепко, хотя и не больно ухватил Лоренцу чуть выше локтя.

– Я говорил: мама зовет, – усмехнулся он, – надо было тебе сразу ехать. Только время зря потеряли.

– Иди, иди сюда! – радовалась старуха. – Айтварас, веди гостью. Кваску попьешь, посидишь с нами.

В протянутой кружке колыхнулась маслянистая темная жижа. Кажется, там какая-то живность шевелилась. Лоренца еле подавила тошноту. Кружку тут же перехватил Айтварас и осушил в три глотка.

– Не хочешь кваса? – удивилась Жиежула. – Так поешь. Вот мясо, возьми, вкусное!

В руке у ведьмы оказался толстый прут, на котором замерла проткнутая насквозь лягушка. Кожа лягушки была опалена, Лоренца от души понадеялась, что в огонь бедную тварь сунули уже мертвой.

Жиежула помахала прутом перед лицом пленницы, затем отвела руку назад. Лягушку снял с прута один из стоявших рядом мужчин и запихнул в рот целиком. Всего сыновей у старухи, вместе с Айтварасом, было девять.

– А ты умеешь видеть, – хохотнула Жиежула, – обычные люди взяли бы квас или пиво – взрослым бы мы пива налили. И мясо хвалили бы. И думали, что попали в хорошую компанию.

– А мы чем плохи? – встрял Айтварас, обдав компанию перегаром.

Мать движением бровей приказала ему замолчать и опять обратилась к Лоренце:

– Ты не такая… Когда Елка вернуться решила, Регина гордость забыла. Вспомнила, из какого она рода. Наша кровь древняя… Свое серебро отдала, не пожалела. Ох, Регина, Регина…

Лоренца заметила, что старуха говорит без акцента. А вот бабушкино имя она произнесла неправильно. Словно бы других гласных, кроме «а», в имени не было, и ударение непонятно где. «Рагана» – вот, похоже.

– Очень она вас вернуть хочет, – вздыхала Жиежула, – жалеет, что упустила.

Айтварас цепко глянул на Лоренцу и вдруг рванул ее к себе. Девочка закричала от испуга, но он всего лишь вытащил телефон из кармана ее куртки.

– Мамите! – хмыкнул он. – Рагана ей звонила.

– Ишь! – фыркнула старуха. – Боится… Мне не жалко, я отдам. Хотя быть бы тебе с нами, что тебе с людьми делать? Ты ведь за серебром пришла?

– Нет, – заговорила наконец Лоренца, – я пришла за братом.

– За бра-атом, – насмешливо передразнил Айтварас, – давно ли он тебе братом стал?

– С чего ж ты взяла, что он у нас? – спросила Жиежула.

Лоренца пожала плечами:

– Я не была уверена. Но ваш сын подтвердил.

– Он дурак! Но сын хороший, хороший. Ты сядь, разговор предстоит долгий. Кресла подвиньте!

Сыновья ведьмы подтащили пластиковые ящики – в магазинах в такие составляют пивные бутылки. На один уселась Жиежула. Лоренца осталась было стоять, но Айтварас сильно надавил на ее плечо, пришлось подчиниться.

– Кого ты братом называешь? – говорила старуха. – Ты знаешь, как он ее словил? Купалась она, а он на ее рубашку улегся. Силой ее принудил замуж, силой…

– Кто кого? – Лоренца представила, как Ажуолас усаживается на футболке Аустеи или как мама принимает душ в гостиничном номере в Паланге – там ведь эта конференция была? – а отчим в это время взламывает дверь, чтоб устроиться на маминой блузке. – Вы ненормальная! Где мой брат?

– Братья за ней гнались! Как они через лес неслись-то. Да поздно, змеи ее уже к морю привезли. Вот в этом самом городе они и жили.

– Да что за чушь…

Лоренца всегда побаивалась сумасшедших. Когда они только переехали в новый дом и Лариса впервые гуляла во дворе, новая подружка, та самая, что уехала в Москву этой зимой, показала ей бродившего вдоль кустов сирени паренька в тренировочном костюме и восторженно прошептала: «Это Дамир! Он псих. Может человека убить, и ему ничего не будет!»

Лариса не очень-то поверила, и мама сказала, что бояться не надо. Но страх все же поселился в душе и вылезал иногда наружу – во время сна или в рисунках. Остался он и после того, как выросшая Лоренца поняла, что Дамир – существо кроткое и безобидное, а страшилку про убийства взрослые нарочно рассказывали, чтоб дети бедного безумца не дразнили. Она «Джейн Эйр» с первого раза прочесть не могла, так пугала ее миссис Рочестер.

И вот сбылись все кошмары детства разом. Она в плену у сумасшедших, а у предводительницы этой палаты номер шесть на выгуле бабушкино лицо, голос, манеры. И «Красная Москва».

– Вы бредите, – говорила она, ненавидя себя за звенящий голос и желание расплакаться, – отпустите нас! Родители полицию вызвали уже. Вас найдут.

– Поли-ицию! – рассмеялась Жиежула. – Куда ж ты вызовешь их? В море прямиком? Нет, ты слушай: сыновья хорошие у меня. Зарубили змея косами… Она нас не простила. В море ей дороги не было, но не вернулась. На берегу осталась. Дуб, береза, ясень, ель… Все о том знают, ты только невежа. Ну да в чужом краю росла, а Рагана молчала.

Город этот наш стал. Как ни крути, а родня мы были змею. Все море наше. Пока эти, с крестами, не пришли, вольно нам было, да и потом… Молчали о нас, а все равно знали.

Но не всю змеиную кровь извели, упустили корону. Тогда и город стал умирать. Кто к людям не ушел – вон они! Рыбы снулые. Ушли и мы…

Влажный воздух густился вокруг старухи, слова обретали плоть, сплетались в темную сеть. Веки отяжелели. И очень хотелось поверить, что это сон. Или сумасшествие. Все лучше, чем колдуны, змеи, язычники. Двадцать первый век на дворе. Айтварас ее телефон в руках вертит. Люди в космос летали. Интернет работает… Не может быть такого на земле! Не может!

Ей почудилось, что в тени дома стоит маленькая девочка. Похоже, та, которая по лесу бежала. Лоренца сморгнула – девочка пропала.

– Долго мы его искали, – продолжала Жиежула, – очень долго. Не видели, пока Рагана не сказала. Она-то его узнала сразу, почуяла. Вот она, судьба, любят змеи наших женщин… Я ему гусыню подсунула. Сыновья за ними гнались… Не быть ей за змеем. Умоется берег пеной бурой.

Молодая, очень красивая женщина подошла так близко к воде, что красно-бурая пена лизнула ее башмаки. Женщина ахнула, заломила руки и закричала так страшно, как кричат только от невозвратимой потери.

– Прекратите! – Проклятые слезы жгли глаза, она ненавидела себя за слабость. – Где мой брат?

– Плачешь? – с удовольствием заметила старуха. – Не бойся! Тебя Рагана назад хочет – мне не жалко, я отдам. Поедешь домой. Ты нам только имя отца скажи и можешь идти…

– Какого отца? – подскочила Лоренца. – Я его сроду не видела! Мне в документы со слов матери отчество вписали!

Что речь идет об отчиме, она поняла, но зачем-то тянула время. Жиежула ее нехитрое вранье раскусила с ходу:

– Не притворяйся, ты знаешь, о ком я. Как его имя? Мужа твоей матери?

– А вы и не знаете? Оно в справочниках и то написано, вон, «Желтые страницы», или как оно там называется, почитайте… Интервью в газеты дает, – продолжала вилять Лоренца, надеясь невесть на что.

Жиежула слушала с усмешкой и продолжала плести сеть из слов и мыслей.

– Нам нужно другое, – мягко сказала она, – которое в справочниках не пишут. А вот близкие люди могут знать. И кажется мне, что ты его знаешь, Лари-и-иса!

Она произнесла имя протяжно и громко, словно позвала. Сеть метнулась к пленнице, окутала ее удушливым облаком, опутала, но вдруг съежилась и расползлась жалкими клочьями.

«Лоренца!» – сверкнул серебряный клинок.

Старуха растерянно смотрела, как остатки ее заклятия рассыпаются в прах на янтарной мостовой. Она подняла недоуменный взгляд на Лоренцу и проговорила:

– Ты… солгала? – Старуха тяжело поднялась, заглянула пленнице в глаза: – Тебя зовут не Лариса. А… как?

– Мама! – вмешался Айтварас. – Позволь, мы сейчас узнаем!

– Нам не ее имя нужно! – отмахнулась Жиежула. – Давайте-ка сюда парня. Ты брата видеть хотела? – повернулась она к Лоренце. – Увидишь. Тебе не понравится.

Ажуолас был жив. Кажется, связан. Сильно избит, но вроде не искалечен. Лоренца перевела дух, но тут же подумала, что радоваться рано: отпускать их никто не собирался.

Словно в ответ на ее мысли один из безымянных сыновей Жиежулы взял еще одну палочку с лягушкой и, подмигнув Лоренце, откусил полтушки.

– Ну вот он, – проворчала ведьма, – родич твой… Хотя какой он тебе родич?

Ажуолас пробормотал что-то вроде: «Зачем пришла?..»

Лоренца и сама не понимала зачем.

Ведьмин сын все хрустел лягушками. Его брат разминал ладони и поглядывал на пленницу очень нехорошо. Айтварас опять оказался за спиной и пыхтел над ухом, воздух вокруг его туши пропах потом. Лоренца его боялась, но почему-то была уверена, что особого вреда ей не причинят. Наверное, из-за того, что втравила ее в эту историю бабушка, а внучку та любила, пусть любовь и была такой, что подопечный предпочитал смерть или изгнание. И когда Айтварас вдруг ударил ее по лицу, она закричала не столько от боли, сколько от неожиданности.

Ажуолас закричал что-то, его, похоже, тоже ударили.

Кровь закапала из носа. Лоренца выпрямилась, но в глаза посмотрела не Айтварасу, а Жиежуле.

– И что, – спросила она, – думаете, так вернее будет?

– Не думаю, – ласково отозвалась Жиежула, – знаю. Ты боли боишься. А он, – махнула старуха рукой в сторону Ажуоласа, – не захочет смотреть, как при нем девочку бьют. Так что кто-нибудь из вас да сломается.

Айтварас опять шагнул к жертве. Лоренца улучила секунду и ухитрилась сильно пнуть его под колено. Палач взвыл, выругался и озлился по-настоящему. Удар сшиб Лоренцу с ящика, она растянулась на мостовой и получила еще один удар – на сей раз сапогом.

– Не увлекайся! – скомандовала Жиежула. – Она должна имя назвать. Возьми ремень лучше.

…Были, конечно, драки в детском садике, да и в школе, в младших классах, приходилось иногда постоять за себя. А мама ни разу на нее руки не подняла.

Била ее только бабушка. Тоже ремнем. Потом страдала, заламывала руки и причитала: ты отревела, и ничего, а я валерьянку пью и ночь не сплю из-за того, что ты меня вынудила так поступить. Приходилось еще и прощения просить – за то, что бабушка выдрала.

Как она могла об этом забыть? Подумать хоть на минуту, что бабушка не захочет ей вреда… Будь она тут, стояла бы рядом и твердила: посмотри, до чего ты нас довела. Мы вынуждены так поступить…

– Поверь, девочка, – говорила Жиежула, – мне очень не хотелось так поступать. Тебе стоит назвать имя – и все кончится.

А кнут свистел в воздухе, и у маленькой девочки сил больше не было.

Это ж всего лишь имя… Отец такой сильный, ему есть кого на помощь позвать. А она тут одна, в лесной чаще, даже братьев рядом нет. Кто же виноват, девять взрослых мужчин или она, маленькая Дребуле… Обвините ее, если сами в силах выдержать такое.

«Молчи, сестренка!»

Чей это голос? Ажуоласа?

Или сама Лоренца шепчет сквозь века: «Молчи, маленькая, пожалуйста, молчи!»

Но Дребуле уже не может бороться. Она что-то шепчет сквозь слезы, дядья не слышат, и кнут взлетает вновь.

– Погоди, – останавливает Айтвараса один из палачей, – она что-то говорит.

– Громче! – лениво командует тот и опять бьет девочку.

«Молчи! Молчи!» – заклинает Лоренца, но Дребуле больше не сопротивляется. И гремит над лесом и над морем звонкое имя:

– Жильвинас!

8

– Вот он! – ликующе воскликнула Жиежула.

Лоренца поняла одно: пытка прекратилась. Бежать бы не удалось: сыновья ведьмы перекрыли все пути к отступлению. Но она попыталась подползти к Ажуоласу, и ей никто не помешал. Все смотрели в сторону переулка, из которого на площадь вышел отчим.

– Не может быть, – прошептала Лоренца, – я же промолчала!

– Ты – да, – горько отозвался Ажуолас, – но он все равно пришел. Все равно…

Отчим шел так, как идет король по своим владениям. Лоренце даже показалось, что на нем корона. Через секунду она поняла – нет, не показалось. Корона действительно светилась мягким лунным светом. Нечисть замерла, похоже, им было не по себе. Но ненадолго – Жиежула расхохоталась:

– Все оказалось так просто! Ты пришел!

– Тебе не следовало этого делать, – спокойно отозвался король, – тем более не следовало поднимать руку на моих детей.

– Ты глупец! – презрительно скривила губы ведьма. – Это тебе не следовало поднимать глаз на мою дочь. Ползай в траве, змей. Все повторится вновь, коса наточена, лезвие разит без промаха. Так, Жильвинас?

Лоренца только сейчас поняла, что говорят они не по-русски и не по-литовски, а на каком-то третьем языке, который, наверное, был у подобных существ в крови. Потому и исчез акцент у старухи.

– Жильвинасом я был в прошлой жизни, – усмехнулся отчим, – тебе не удалось сломить мою дочь. Впрочем, ты бы и так ничего не добилась. Нет у тебя надо мной власти, Гильтине.

Лунно-серебряная сеть опутала старуху. «Гильтине!» – прошептали камни. Ведьма сникла, почернела, забилась в серебряном силке, словно растрепанная птица. Корона отчима сияла все ярче, враги притихли. Воспользовавшись этим, Лоренца принялась распутывать веревки, которые стягивали руки и ноги Ажуоласа. Ничего не получалось, но она нашарила в кармане ключ от калитки, с его помощью удалось развязать один узел, и дело пошло лучше.

Оцепенение длилось недолго. Гильтине, похоже, обессилела, но злобы в ней только прибавилось. Она прошипела сквозь зубы:

– Власти нет… Но у меня есть сыновья.

Твари немного осмелели. Все же их было девятеро против одного. Айтварас выступил вперед. Ремень по-прежнему был у него в руке, Айтварас намотал его на кулак, готовясь ударить пряжкой, но вдруг нелепо дернулся и упал.

Вокруг его ног обвился… уж? Возможно, даже желтые пятнышки на голове виднелись. Только был этот уж толщиной в бревно. Айтварас дико заорал. Братья дернулись было ему на помощь, но уже показалась вторая змея, третья, четвертая, десятая… Они были повсюду – мирные подданные короля ужей. И оставалось только бежать без оглядки: ужи хоть и не ядовиты, но добычу заглатывать целиком умеют.

Отчим помог освободить Ажуоласа.

– Идемте, – сказал он, – здесь оставаться не стоит.

Айтварасу, кажется, удалось вырваться, он тоже понесся по переулку. Лоренца так и не узнала, далеко ли он ушел. Судя по доносившимся воплям, враги были еще живы.

Не оглядываясь, Жильвинас с детьми шел по янтарной дороге, а сзади набегали волны, скрывая город до тех времен, когда настанет ему пора проснуться. И горожане вновь погружались в блаженный сон, а печальные рыбы плыли по улицам, время от времени заплывая в окна и глядя в лица здешних жителей с бессмысленным рыбьим любопытством.

Когда они вышли на берег, все было кончено. Море вернулось. Шелестели волны, оставляя на берегу пену, белую, хоть ночью этого не видно, как кружево на старинном портрете. Кричали ночные птицы.

Ажуолас сжал ее руку.

– Спасибо! – сказал он.

– Спасибо, Лариса! – сказал и отчим.

Лоренца покачала головой:

– Нет, я виновата. Молчала обо всем. И Ажуоласа втянула. Но я им ничего не сказала, правда…

– Я знаю, – кивнул отчим, – не она меня позвала. Это ужи.

– Ужи?

– Они видели, как ты туда шла. Они тебя запомнили – что ты им молоко наливала.

– А…

Ажуолас неловко обнял ее за плечи.

– Ты как? К врачу, наверное, надо?

– До завтра потерплю… Что врачу-то будем говорить?

– Врач семейный, – отозвался отчим, – он про нас знает. Добро пожаловать домой, Лариса.

– Лоренца! – поправила она. – Зовите меня так. Я… – и запнулась, не зная, как объяснить. Но они просто кивнули:

– Хорошо.

– Она не виновата, – сказала Лоренца, уже войдя в калитку. – Она пыталась промолчать. Она боролась…

– Это старая история, – ответил Жильвинас, – мир изменился. Грехи прощаются, и раны затягиваются. Ты сегодня помогла исцелить еще одну. Дребуле может спать спокойно.

– Идемте же, – вздохнул Ажуолас, – у нас вся жизнь на разговоры. А я хочу чаю, синяки «Спасателем» смазать – и спать.

– Идемте! – кивнул отец на светлый квадрат окна. – Мама волнуется.

И они вернулись домой.

ПРИМЕЧАНИЯ

Жиежула– в литовском фольклоре примерно то же, что в русском Баба-яга.

Рагана– ведьма.

Эгле (Ель), Ажуолас, Жильвинас, Дребуле —персонажи легенды об Эгле, королеве ужей.

Айтварас —нечистая сила.

Гильтине —смерть.

Константин Наумов
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

– Даже не думай, – Овца смотрела на него презрительно и совершенно без сочувствия, – даже не думай. И я не буду обсуждать с тобой эту тему.

Кочевник вздохнул. Он ждал отказа, ворочался всю ночь, но так и не нашел, что сказать в ответ. Овца смотрела на него долгим неприязненным взглядом. Кочевник отвернулся.

– Был уже один такой. И даже не один. Ты еще охоту на меня устрой.

– Ну что ты! – Кочевник обрадовался возможности все объяснить: уж что-что, а общую теорию он знал хорошо. – Это не имеет к охоте никакого отношения! Праздник милосердия, праздник разделения идеалов…

– Все, – перебила его Овца, – заткнись, – и, подумав, добавила: – Пожалуйста.

Кочевник вздохнул. Овца отвернулась и, покачивая круглыми боками, тронулась вверх по склону. В густой траве, седой от росы, за ней тянулась темная полоса.

– Жертва – это когда ты отдаешь что-то свое. Во имя чего-то. Насколько я знаю, Овца – не твоя, она своя собственная, причем даже больше, чем очень многие из нас. – Старшая Эдда подбросила в огонь тяжелый обломок плавника, по которому побежало сине-желтое от соли пламя; Кочевник протянул руки к очагу. Старшая Эдда жила на краю каменной косы, в хижине всегда было сыро и очень холодно.

– Руки озябли, – пояснил он с некоторым вызовом, – руки озябли, и так – тепло.

Старшая Эдда мудро молчала. Кочевник очень гордился своей одеждой, которая защищала от жары и холода одинаково хорошо, и ей не хотелось слушать очередную пространную и чистошерстяную лекцию. Кочевник нерешительно помял край бурнуса.

– Это же чистая шерсть. В холод – тепло, в жару прохладно. Овечья. Вот только руки мерзнут.

Старшая Эдда мудро молчала.

– Я могу выковать отличный нож.

– Нож?

Победа была близка: Кузнец продумал свою тактику еще два дня назад и теперь блестяще воплощал ее в жизнь. Основная идея заключалась в том, чтобы не дать оппоненту углубиться в сентиментально-сентенциозные рассуждения о жертвенности и по возможности шокировать его практической стороной вопроса.

– Нож? – переспросил Кочевник нерешительно.

– Ну да. Хороший нож, закаленный в крови сильного жертвенного животного. Овца у нас одна, но можно взять Быка, это даже лучше: чем сильнее животное, тем крепче закалка.

Кочевник перестал слушать и представил себе Быка. Бык – архетипический символ мощи – был совершенно необъятен. У кончиков его рогов кружились в густых облаках Зевсовы орлы. Кочевник подумал о ноже, и орлы превратились в стервятников, тучу стервятников, которая с клекотом (Кочевник с трудом представлял себе звуки, которые они могли бы издавать) спикировала на тушу. Ему стало противно и страшно.

Кузнец, который тоже замолк и ждал момента экстремума Кочевниковых переживаний, тут же добавил:

– И нож должен быть правильно изогнут. Понимаешь, когда нужно перерезать горло одним движением, изгиб очень важен.

Кочевника замутило.

Утро следующего дня очень затянулось. Кочевник сидел, привалившись спиной к стенке ящика и упираясь затылком точно в аккуратные дырочки. Солнце, показав край уже очень давно, застряло в этом положении. Что-то там у них не ладилось.

– Нет, – подумав, сказала Овца. – Это ты заперт в этом ящике. Я сижу здесь, снаружи стенок. А за стенками – весь этот сумасшедший мир, и ты тоже. Внутри ящика. – И на всякий случай быстро добавила: – Сам ты «инверсированное сознание», а дырочек в ящике мне вполне достаточно.

Кочевник молчал. Овца томилась.

– Ты наверняка знаешь множество важных мелочей. Мелочей, каждая из которых когда-то означала что-то очень-очень значимое… – В ее голосе зазвучали виноватые нотки.

Они опять помолчали. Овца повозилась внутри и вздохнула – Кочевник почувствовал затылком горячее и влажное.

– День, наверное, нужен специальный? – спросила она.

Кочевник медленно зажмурился. Глаза слезились, в них плясал багряный солнечный след.

– День – да. День нужен специальный. Но я думаю, что он придет, когда придет. День жертвоприношения, понимаешь?

– Ага, – громко переступила по дну ящика Овца, снова становясь язвительной, – жертвоприношение, понимаю, как же. Ты так и будешь закрывать мне обзор, в смысле – дырочки?

Кочевник вздохнул, не открывая глаз. Технические подробности ритуала пугали его, в том числе своей неопределенностью. Например, очень сложно было со сторонами света: жертва должна быть обращена головой в нужную сторону, и ему помнилось, что это очень важно. Это да еще нож. Мясо нужно разделить на три части: по крайней мере, в этом он был уверен. Овца требовательно стукнула в ящике копытами, Кочевник виновато посторонился. В дырке мелькнул карий, почти без белка глаз, а в нем отразился узкий серпик восходящего солнца.

– М-да, так и застряло, – констатировала Овца.

С некоторым трудом Кочевник поднялся. Ящик был ему чуть выше пояса, в верхней крышке дырочек не было, он осторожно постучал туда кончиками пальцев.

– Даже не думай, – глуховато донеслось изнутри, – это Дуб. Тот самый, и если ты думаешь, что можешь вот так, запросто, без помощников, инструментов или хотя бы Медведя даже заикнуться…

* * *

– Понимаешь, это очень важно. Самый главный праздник в году, ну ладно, почти самый главный.

– Но может быть, это можно сделать в каком-то метафорическом смысле? Ты же не готов бросаться на нее, чтобы перерезать глотку?

– Дело не во мне. Она сидит в этом ящике, знаешь? С дырочками.

– Знаю. – Старшая Эдда быстро кивнула несколько раз. – Знаю. Она считает, что в ящике она даже больше Овца, чем без него.

– Дело не в этом. Я думаю, она меня боится. – Голос Кочевника обиженно дрогнул.

– Ее можно понять: ты переходишь с этим праздником все границы.

Кочевник вздохнул:

– Понимаешь, это очень-очень важно.Для меня и, я уверен, для нее тоже.

Старшая Эдда смотрела на него, похоже решая что-то про себя.

– Один мой приятель, когда ему приспичило, принес в жертву себе себя же самого, – наконец сказала она. – Ладно, пошли, тебе нужно поговорить с кем-то, кто обладает на самом деле широким кругозором и энциклопедичностью познаний.

– Вот, пожалуй, и всё. – Тот величественным жестом почесал перья на затылке.

Старшая Эдда демонстративно вздохнула: мертвый бог или живой, на память Тот не жаловался, лекция была длинной. Она осторожно переменила позу. Тот был основательно забытым богом, скорее даже – историко-культурологическим символом, так что интерьер подземного храма состоял в основном из картона, включая неудобные кресла перед величественным троном; сломать такое было очень легко. Подлокотники картонного же трона, впрочем, были из настоящего черного мрамора.

– Значит, вставить пальцы в ноздри и сильно потянуть на себя, обнажая шею? – Тщательно задушенный, сарказм в голосе Старшей Эдды почти не звучал.

– Проблема в том, – осторожно перебил Кочевник, – что Овца сидит в ящике уже вторую неделю и, очевидно, не готова к диалогу.

– Мы пытались поговорить с ней и предложить, например, некий метафорический подход к ритуалу… – Увидев, как отвисло у Тота нижнее подклювье, Старшая Эдда осеклась.

Старый бог, который на протяжении своего вдохновенного монолога об истории жертвоприношений смотрел на посетителей одним – очень мешал клюв – глазом, теперь величественно поворачивал голову туда-сюда, пытаясь поймать угол, при котором гости окажутся в зоне бинокулярного зрения.

Старшая Эдда вздохнула еще раз и осторожно поднялась с картонного кресла.

– Пошли отсюда. – И добавила громче: – Спасибо, Тот. Это была прекрасная лекция. То, что нужно.

Обратный путь был еще дольше. Кочевник честно терпел молчание Старшей Эдды и только однажды попытался завести что-то о достоинствах загнутых кверху носков сапог для хождения по песку, но был оборван довольно грубо. Старшая Эдда шла босиком, ей было жарко и очень хотелось пить. Прошло две или три вечности, пока они оказались дома и удалось растопить в котле достаточно льда, чтобы наполнить водой две грубые деревянные чашки.

– По крайней мере, это настоящий камень, – сказала Старшая Эдда самодовольно.

– Что-что? – переспросил Кочевник.

– Я говорю: толку от Тота, конечно, было немного, но мы поддержали мое самолюбие. В моей хижине нет ни кусочка картона, а пыль только на стропилах. Для меня этоважно.

Кочевник промолчал. У него дома не было вовсе, и хотя он очень давно убедил себя в том, что кочевнику дом не полагается вовсе, мысль эта вызывала легкую досаду – как будто трогаешь языком пустоту на месте выбитого зуба.

Он проснулся ночью от озноба. Отражая многочисленные звездные карты, на черном ночном куполе медленно танцевали переплетенные созвездия. Танец был прекрасен и бесконечен – распутаться они не могли в принципе: звездные карты оказались единодушны только в отношении Большой Медведицы, которая являлась одновременно многими, но отдельнымисозвездиями, все же остальные немыслимо перепутались. Снов Кочевник не видел никогда, но когда просыпался вот так, в темноте, видения приходили сами. Сначала заныл затылок, и звездный купол медленно поплыл вокруг Полярной звезды. Тут же загудела, запела под копытами земля, пахнуло людским и конским потом, а еще – кровью. Закрыв глаза, чтобы голова меньше кружилась, Кочевник слушал топот, звон оружия и предсмертные хрипы, в которые временами вплетался тонкий серебряный звон: должно быть, по эту сторону реальности, под танцующими звездами, Овца паслась на холмах где-то совсем рядом.

* * *

К помощи вики-мастера прибегали все – время от времени, но никто не признавался: во-первых, стыдно, да и толку немного. Вики-мастер знал все сущее наизусть, и, чтобы вызвать его, нужен был парадокс. Тысячелетия назад для ритуала пришлось бы ответить на главный вопрос жизни, смерти и всего остального – и это как минимум, но теперь вики-мастер сильно сдал, и ему годилась даже старая байка про брадобрея, который, бедный, брил только тех, кто не бреется сам.

– Измени свой путь к месту общей молитвы в этот день. – Первая фраза вики-мастера просто лучилась ехидством. Своих слов у вики-мастера не было, он всегда точно пересказывал источник, и неживой свои голос менять тоже не умел, так что для проявления индивидуальности оставалась только интонация.

Кочевник подавил в себе раздражение: у него была домашняя заготовка.

– Как убедить жертву в необходимости жертвовать?

– В день Суда жертвенное животное будет на чаше добрых дел со своими рогами, шерстью и копытами.

– Не думаю, что ее устроит эта перспектива, – вздохнул Кочевник. – Она ценит свои рога-копыта здесь и сейчас.

Вики-мастер захихикал: Соблюдение правды и правосудия более угодно Господу, нежели жертва. Noli tangere circulos meos!

Вики-мастер говорил, а Кочевник слушал, пока тихонько не спустилась ночь и не пришел его сон без сновидений. Проснулся от негромкого плеска. Заря еще не занялась; в десятке шагов от него, четко рисуясь на фоне предрассветного неба, стояла ванна. В ванне кто-то лежал. Кочевник сел, потом, подумав, неловко поджал под себя ноги. Он очень хорошо знал, что теоретически так можно сидеть часами не уставая, но на практике получалось плохо: ногам было страшно неудобно. Сидя так, Кочевник мог быть уверен, что не уснет снова.

На фоне неба обрисовался профиль незнакомца, потом он повернул голову к Кочевнику, явив солидные уши и проплешины образованного человека. И бороду. ( Barba non facit philosophum, – шепнул вики-мастер над ухом.)

– Послушайте, – наполняясь надеждой, спросил Кочевник, – вы, случайно, не разбираетесь в овцах?

Плеснула вода – человек приосанился.

– Боюсь, что я, знаете, специалист скорее по плаванию тел.

– Овцы не плавают, – вздохнул Кочевник.

– Знаете, плавают, – оживился человек. – Я не пастух, но я из сельскохозяйственной страны, овцы – это, в общем-то, наш основной профиль. Плавают, когда придется, плохо, но плавают.

Мимо ванны проплыло облачко из прошлоночного видения Кочевника: крепкий коренастый воин с кривым луком целился в ночь, перекосив рот; наконечник стрелы – шириной с ладонь – угрожающе торчал в небо. Облачко зацепилось за кустик вереска и остановилось, повернувшись на месте; человек из ванны, судя по силуэту, смотрел на него неотрывно.

– Вы его знали?

– Его – нет. – Плеснула вода: человек пожал плечами. – Но меня как-то убил один из этих.

– Степной воин? – оживился Кочевник.

– Нет, совсем нет. Он был иначе одет, у него было другое оружие, и это случилось в другую эпоху, но, если вам интересно мое мнение, они похожи, как братья.

– И что вы сделали?

– Какую-то рефлекторную глупость, – снова плеснула вода, – кажется, я машинально попытался прикрыть от него материалы, с которыми работал.

Облачко наконец освободилось от вереска и поплыло мимо них в темноту, противоположенную восходу; тут же громко полилась вода: человек вылез из ванны. Он был голый, и с него текло.

– Пойду за ним. Мне всегда было интересно, куда они улетают.

– Вы не боитесь простудиться?

– Не-а. – Человек поднял с земли что-то вроде тонкого плаща и ловко в него закутался. – Это чистая шерсть: греет в холод, защищает от жары. Овечья, знаете?

Кочевник промолчал. Следуя за облаком, человек прошел совсем рядом, задев его полой странного плаща; ткань и правда была шерстяная. Мокрые шаги быстро стихли в густой траве. Кочевник с трудом распутал ноги и лег на спину плашмя. Как всегда перед рассветом, созвездия кружились почти отчаянно, стремясь выпутаться одно из другого.

* * *

Когда Кочевник открыл глаза, небо было совсем светлым и мраморная ванна белела в нескольких шагах. Он подошел и потрогал; вода была теплой. Кочевник стащил сапоги, нерешительно взялся за пояс, но, передумав, залез в ванну в одежде. Внутри оказалось неожиданно просторно и уютно.

«А бородатый – совсем не дурак», – успел подумать Кочевник, засыпая снова.

Когда он проснулся, вода совсем остыла, а край солнца показался на горизонте. За ночь ванна необъяснимо развернулась и теперь была похожа на лодку, идущую на восход. Кочевник встал прямо в воде и раскинул руки в стороны.