Текст книги "Русские инородные сказки - 4"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

* * *

Дорожка к деревянному домику Ады Валерьяновны долго петляла между потемневшими к вечеру деревьями. Антон с Мариной шли, взявшись за руки, время от времени останавливаясь, чтобы поцеловаться. Деревянный домик приветливо глядел на них издалека. Наконец, они подошли к двери, Марина пропустила Антона вперед, а он порылся в карманах и вынул ключ. Вставил его в замочную скважину, но повернуть не успел – дверь распахнулась сама.

На пороге стояла Ада Валерьяновна.

– Антошенька, милый, – сказала она, с нежностью глядя на внука, – я подумала, и зачем мне ехать в этот город. Я тебя не видела сто лет, я тебе котлет нажарю. А Валерке хрен. Не заслуживает Валерка моих котлет. Не любит он меня.

Мария Станкевич

Марго и Рита

– С таким характером ты на всю жизнь останешься одна! Ты будешь несчастна, Маргаритка! – патетически прорицала мама, опадая ярким кленовым листом в кресло.

– Только об этом и мечтаю, – иронически глядя на заламывающую руки мать, отвечала дщерь Маргаритка.

– Прямо так-таки ничего и не боишься? – с искренним интересом спрашивал водила замызганного «москвича», подобравший безбашенную девчонку на Вольском тракте.

– Ничего, – рассеянно говорила Марго-королева автостопа, разглядывая горизонт через видоискатель.

– Бергович, ты – дура, – радостно сообщала подружка Инка, подливая в рюмки. – Мужики от тебя плачут. Пробросаешься!

– Было бы кем, – фыркала Ритка, закусывая водку последней долькой лимона.

– Маргарита, ты ужасный человек, – нервно щелкая зажигалкой, говорил главный редактор. – С тобой просто невозможно работать!

– Невозможно – не работай. Мне как-то все равно, – ехидно отзывалась лучший фотограф местной прессы (псевдоним – Рита Эмберг), вытаскивая у шефа сигарету из пальцев.

– Вот же цаца какая, – ворчали соседки, презрительно глядя на проходящую мимо Маргариту Соломоновну. – Нет, чтобы с нами на лавочке посидеть, так даже не здоровается по-человечески.

Сомнительно, чтобы Маргарита Соломоновна вообще знала об их существовании, но шевеление у подъезда заставляло ее приветствовать туманные незнакомые фигуры легким кивком головы. Вежливость королей.

– Несчастная женщина, – выдав Маргарите две пачки мальборо-лайтс, шептала продавщица своей товарке. – Как это страшно, остаться на старости лет одной.

У Маргариты хороший слух, но слова пролетают мимо, лишь легонько поднимая уголки губ. Пусть себе.

Всю жизнь одна. Ничего не боится. И мужики плачут, и работать невозможно… Цаца. Самая настоящая цаца.

Одна – всю жизнь и на старости лет.

Все правда. Чистая-чистая правда.

Замуж выйти не сподобилась. О детях даже думать было противно. Последней подругой была Инка, давным-давно уже уехавшая в Израиль и потерявшаяся навсегда. Коллеги вздохнули облегченно, когда Рита Эмберг заявила, что наработалась до зеленых чертей, и не пошли бы их дурацкие репортажи, светские рауты и пошлые локальные селебритиз все скопом в одну большую жопу. Соседи были фоном существования, вроде деревьев и бродячих собак. Все остальные не годились даже на роль сухостоя и собачьих какашек. До тех пор, разумеется, пока не цепляли одежду и не попадались под ноги.

Несчастная?

О, нет. Вовсе нет.

Но иногда по ночам, когда старая Маргарита спала, по-детски уткнувшись носом в одну из четырех фигурных подушек, приходила мама. Знакомо разметывалась кленовым, сухим уже листом в кресле, выговаривала дребезжащим, предсмертным голоском непутевой, даром, что старой такой, дочери. Стакан воды пресловутый поминала, ужасами невозможности вызвать «если что» скорую помощь стращала, качала головой, всплескивала руками. Стонала тихонько: «Одна, Маргаритка, ты осталась одна. Я же тебя предупреждала!». «Я только об этом и мечтала», вяло отбивалась пожухшая Маргаритка и просыпалась потом с головной болью. Снов не помнила, но умываясь, одеваясь, наливая себе первую порцию утреннего кофе, разжигая первую сигарету, чувствовала томление неясное в груди, словно и правда – права была мама, и нет ничего хуже старческого одиночества. Но нет, нет. Не нужен мне никто, слышишь, мама? Ни тогда не врала, ни сейчас.

Какого черта, в конце-то концов?

Я счастлива.

Я довольна.

Я умиротворена.

И стакан воды способна подать себе сама. Если мне вообще захочется пить эту самую воду.

Так какого, еще раз спрашиваю, черта?

Впрочем, после второй чашки и третьей сигареты (вот и весь завтрак), Маргарита возвращалась в бодрое, спокойно-равнодушное расположение духа, бросала грязную посуду в раковину и, вечно забыв выяснить, что за погода на улице, уходила бродить по городу. Фотографировать дома, деревья, автомобили, заборы, цветочные горшки на чужих окнах, объявления на остановках, трещины на асфальте (не людей). Большего удовольствия она никогда не знала.

Имелась лишь одна – пустяковая, по большому-то счету, – вещь, которая, пожалуй, могла бы сделать Маргариту несчастной, умей она быть таковой, – в нарды играть было ей не с кем. А она эту игру очень уважала. Ее саму играть научила мама, маму – бабушка, бабушку… черт его знает – прабабушка, наверное. И у всех них было с кем играть, а Маргарите – не с кем. И дело даже не в том, что партнеров не найти – найти. И всегда было найти, не такая редкая игра нарды, чтобы никто не умел (и в то же время не такая всеми любимая, чтобы наблюдался переизбыток желающих кидать кости на деревянную доску), но никто не мог играть с Маргаритой. И, опять же, отнюдь не из-за того, что не любили – совсем не обязательно любить второго игрока, чтобы насладиться игрой, – а просто не везло. Партия-две и звонит телефон, стучат в дверь, приходят люди, вспоминаются дела неотложные. До смешного доходило. Вот, скажем, в городском парке вечерами много игроков – кто в карты, кто в шахматы, кто в шашки. Нарды вниманием не обделены, конечно. Все со всеми, все против всех, завсегдатаи со случайными прохожими, собачники с мамашами, продавщица мороженого против смотрителя тира, фотограф с совой против бабушки с семечками. Щелк-щелк кости в стаканчиках, ширх-ширх шашки по доске.

Маргарита тоже захаживала временами, вынимала из сумки доску маленькую, резную (бабушкина еще), раскладывала с независимым видом на лавочке, расставляла шашки, встряхивала стаканчиком… Желающие тут же находились, да не один и не два – чуть не очередь выстраивалась, сыграть с изящной леди да на старинной доске. Но только через пару партий начинался дождь, или ветер поднимался такой, что грозил не только шляпы-пакеты-газеты, но доски вместе с игроками унести… Или вовсе непотребство какое начиналось – обнаруживалось вдруг, например, что двадцать минут назад выиграла местная футбольная команда, и парк, расположенный неподалеку от стадиона, наводнялся опасными нетрезвыми детьми с дудками и флагами. Какие уж тут игры, ноги бы унести.

Словом, не везло Маргарите. Не вез-ло. Но нарды она из сумки не вынимала. Будто надеялась, что удастся однажды поиграть с кем-нибудь не десять, не двадцать минут, а хотя бы часа два. Пока, впрочем, не удавалось. Но пусть. В сущности, не все ли равно?..

Семьдесят первый день своего рождения Маргарита отметила хорошей бутылкой коньяка в компании мафиози с бархатным голосом. Only the lonely… When no one cares… Don’t worry about me… О, да! Действительно, не стоит, пожалуй. Маргарита подпевала, кружилась осторожными легкими шагами по комнате, нежно поглаживала пальцами бокал, наполненный янтарем. Захмелев, попробовала сыграть сама с собой в нарды. Не понравилось. Сгребла шашки небрежно, захлопнула доску, бросила в сумку – ждать своего часа. Перед сном улыбнулась своему отражению в зеркале. Несчастная? Что ж, коли так… Glad to be unhappy, верно.

Спать легла вполне довольная жизнью и собой. Впрочем, как всегда.

А под утро опять пришла мама. Шептала с кресла монотонно: «Маргарита, Маргарита, как ты глупа. Как ты глупа и несчастна, Маргарита».

«Господи, мама! Сколько можно?», не выдержала Маргарита и проснулась. Голову привычно стягивало, смертельно хотелось кофе и курить. Раскидав подушки, выбралась из постели, побрела тихонько на кухню, на ощупь пробираясь темным коридором.

Темным? Обогнув угол, Маргарита увидела, что матовое стекло кухонной двери не серое, как ему полагается, а вовсе даже оранжевое, горит… Хотя она, трепетно относившаяся к вопросу экономии электроэнергии, твердо помнила, что вчера свет – выключала. Еще до того, как открыла бутылку.

Маргарита остановилась, замерла, прищурилась, разглядывая необъяснимый феномен.

– Очень интересно, – пробормотала себе под нос. – У тебя начинается склероз, дорогая?

В ответ с кухни раздался свист чайника и тихое звяканье, словно кто-то открыл банку с кофе. Кофе?! Да-да, точно – ложечка стукнула о металл, булькнула вода, проходя носиком в чашку, глухо стукнул чайник, возвращаясь на плиту.

Маргарита сглотнула и дернула шеей. Сомнительно, чтобы банальный взломщик мог напугать ее, но… но Маргарита просто не могла представить себе бандита, который решил попить кофе во взломанной квартире. Посему судорожность ее движений была продиктована, разумеется, не страхом, а, скорее, крайним изумлением. Ошеломлением. Полным непониманием происходящего. Если не сказать хуже.

– Что еще за фокусы? – громко сказала Маргарита и толкнула дверь. Несколько сильнее, чем требовалось – дверь бухнула о стенку, матовое стекло трескуче осыпалось на пол.

– Доброе утро, – любезно поздоровалась с Маргаритой сидящая за столом Маргарита. – Мне тоже не нравилось это стекло.

– Та-а-ак, – Маргарита осела на табуретку и критически посмотрела на… эээ… саму себя. – Здравствуй, маразм.

– Не паникуй, дорогая, – откликнулась Маргарита. – До маразма тебе еще далеко.

– Да ну? – ухмыльнулась Маргарита.

– Ну да.

– Как скажешь… дорогая, – самообладания Маргарите, конечно, не занимать.

Она пододвинула к себе пепельницу, нашарила пачку. Долго искала зажигалку по карманам халата, плюнула наконец, дотянулась до плиты, покрутила сигарету в синем огне. Затянулась.

– Кофе будешь? – спросила пришлая Маргарита. И сама себе ответила. – Будешь, конечно.

Она встала, снова зазвякала ложечкой, забулькала чайником. Маргарита с интересом следила за ее движениями, одновременно узнавая и не узнавая себя. Никогда не думала, что у нее так изящно получается брать с плиты тяжеленный чайник. Никогда не замечала, что так по-идиотски шевелит верхней губой, отмеряя кофе. Хорошая краска для волос, долго держится. А вот эту блузку я, пожалуй, больше никогда не надену.

– Для начала, – заявила Маргарита, подав чашку и снова усевшись со своего конца стола, – Зови меня Ритой. А я тебя буду называть Марго. Согласна?

– Для начала? Очень любопытно, – хмыкнула Маргарита. Не дождавшись ответа, вздохнула. – Да. Согласна.

– Отлично. Значит, договорились.

Помолчали. Выпили кофе, разлили по новой. Одновременно схватились за сигареты, так же одновременно отдернули ладони, уступая. Поухмылялись. Закурили, синхронно выпуская тонкие струйки дыма из тонких ноздрей. Разглядывали друг друга, без смущенья встречаясь глазами.

– Значит, не маразм? – нарушает Марго тишину.

– Нет, дорогая.

– Тогда что? Шизофрения? Не знаю… раздвоение личности? Откуда ты взялась? Зачем пришла?

Рита скептически смотрит на Марго, вздергивает ехидно правую бровь.

– Я тебе кто – врач? Диагнозы это не по моей части, дорогая. Впрочем, к нам они все равно не имеют никакого отношения, уж поверь. Что касается твоего последнего вопроса, то ответ, мне кажется, очевиден.

– Да неужели? – Марго тоже задирает бровь, а ехидства в голосе у нее, пожалуй что и побольше.

– Марго-о-о, – укоризненно тянет Рита. – Марго, очнись, ради бога. Очнись и немного подумай. Раньше у тебя это неплохо получалось.

Марго сочла совет разумным и действительно немного подумала. Возможно, чуть дольше, чем от нее ожидалось, потому что Рита встала вдруг, недовольно поджав губы, быстрыми шагами обогнула стол и Марго, и скрылась в коридоре, хрупнув тапочками по осколкам. И тут же практически вернулась, держа в руках сумку Марго. Или собственную? Носят ли галлюцинации с собой багаж, лениво подумала Марго, но не спросила. Потому что это уже неинтересно. Потому что она поняла и действительно расслабилась наконец. Обрадовалась даже. И смешно вдруг стало. Ответ-то действительно очевиден.

– Ну что? – спрашивает Рита, доставая гремящую резную доску. – Сыграем?

– Ну разумеется! – отвечает Марго, расчищая место бабушкиному наследству.

После второй партии (один-один) Марго и Рита замерли в ожидании. На всякий случай.

Ничего, разумеется, не произошло. Никто не стучал в дверь, требуя немедленной аудиенции, телефон молчал. Все дела преспокойно ждали своей очереди, которая наступит лишь когда будет закончена игра.

Марго и Рита играли часа три. Или четыре. И ничего их не отвлекало. Они даже не разговаривали – не о чем, незачем. Вообще, тишина стояла мертвая, кажется, даже часы не тикали. И соседей, соседей тоже не слыхать, что уж вовсе необъяснимо – стены-то из материала чуть покрепче туалетной бумаги… Ничего. Только кости стукаются о доску, перетекая гранями, только шашки с легким шорохом летают от одного гнезда к другому, то закрывая шесть подряд, то выстраиваясь длинной одинокой башней, то образуя причудливые, красивые лишь глазу безумного игрока, комбинации.

Закончив – какую по счету? бог его знает – партию, решили немного перекусить. Марго встала к плите, пристроив Риту к нарезке овощей.

– Хорошо сыграли, – вполголоса замечает Рита, неаккуратными кусками кромсая помидоры и сваливая их в ярко-красную миску.

– Хорошо, – откликается Марго, наливая на сковородку масло. – Теперь ты уйдешь?

– Уйду? – кусочек помидора выпрыгивает из старых рук, улетает вниз куда-то. Рита задумчиво смотрит на него, решая, поднять или подождет. Решив, поддергивает длинную юбку, тяжело наклоняется, из-под стола переспрашивает. – Уйду? Тебе этого хочется?

– Пожалуй, нет, – подумав, отвечает Марго. Ее саму несколько изумляет подобное решение. – Не могу не признать, что присутствие людей в моей жизни до сих пор было необязательным, даже лишним, но… ты же, в сущности, не человек. Уживемся как-нибудь.

– Уживемся, уживемся… – нараспев бормочет Рита, подхватывая двумя пальцами скользкий помидорный огрызок. – Уживемся как-нибудь.

Вылезает, выкидывает находку в мусорное ведро, брезгливо осматривает пальцы, крутит ручки крана. Сквозь шум воды тихо продолжает:

– Уйду, когда захочешь. Не переживай.

– Когда захочу? – рассеянно – масло начало подпрыгивать, следи, чтобы на руки не попало, – удивляется Марго. – Есть возможность управлять галлюцинациями? То есть, я понимаю, что таблетки, скажем, наверняка могут восстановить равновесие в голове, но для этого, как минимум, к врачу надо обратиться. Полагаю, ты знаешь, как я отношусь к такой перспективе.

– Знаю… – соглашается Рита. – Но ты уверена, что я – галлюцинация?

– Разве нет?

– Разве да?

– Уверена, – Марго не желает спорить, выбивает железным голосом точку. – У-ве-ре-на.

– Как скажешь, дорогая, – Рита пожимает плечами и возвращается к салату.

После обеда, за которым обговаривались некоторые значительные аспекты совместного существования и находились разумные компромиссы (это оказалось довольно легко, что, впрочем, и не удивительно вовсе – сам с собой всегда договоришься, не так ли?), Марго и Рита отправляются гулять. Незаданный вопрос о том, есть ли у Риты свои вещи, находит ответ – да, есть. Во всяком случае, некоторый базовый минимум. Вроде фотоаппарата (а нарды были Марго, вторых нет).

А на улице бесстрашной и независимой Марго вдруг становится не по себе, и она делает вид, что одна. Ей мнится, что стоит завести с Ритой разговор, и она тут же перейдет в разряд городских сумасшедших. С легкостью приняв мысль о собственном безумии, она, как оказалось, мучительно страшится явить его миру. Сразу отошла на несколько шагов, сама выбирает маршрут, позволяя Рите покорно следовать. На реплики отвечает сквозь зубы и только после того, как убедится, что поблизости никого нет.

– Ты зря боишься, Марго, – мягко говорит Рита. – Ох, зря. Поверь мне.

– Зря? – довольно зло шепчет Марго. – Маргарита Соломоновна Бергович – не сумасшедшая!..

Оборвала себя на полуслове, вздохнула тяжело:

– То есть, была не сумасшедшая. Но о переменах совсем не обязательно всем знать.

– Марго, не дури, – смеется Рита. – Нас двое, как бы тебе ни хотелось обратного.

Марго упрямо сжимает губы и подозрительно смотрит на развязного молодого человека, который только что протиснулся между ней и Ритой, выпалив скороговоркой: «Прошу прощения, дамы».

– Дамы! – фыркает она, нервно поглаживая камеру. – Дамы!

– Марго-о-о, – легонько стонет Рита. – Ты привыкнешь, Марго.

– Ну-ну.

Недоверчивая Марго.

Но – привыкла. Ничего, привыкла. Говорить «Доброе утро, Рита», варить кофе на двоих, подталкивать локтем, когда находится что-то достойное снимка, идти бок о бок, продираясь через толпу… ежедневно играть в нарды, разумеется.

Привыкла.

И однажды сказала, не понижая голоса:

– Знаешь, – сказала. – Я решила, что, какая, в сущности, разница. Я такая древняя, что стыдно уже не быть сумасшедшей, чем быть ею.

Они с Ритой сидели в городском парке, утомленные дневной прогулкой, довольные результатами фотоохоты, лениво разглядывали на удивление немногочисленную компанию игроков.

– Правильно! Наконец-то, – радостно откликнулась Рита и, помолчав секунду, добавила. – Сыграем?

– Ну разумеется, – ухмыльнулась Марго, первый раз вытягивая из сумки нарды на улице. – Какого черта, в конце-то концов. Пусть. Все равно.

Так и пошло. Нагуляются Марго и Рита, устанут, присядут на лавочке (а то и вовсе на бордюре или посреди газона – чего уж стесняться-то), разложат доску и играют. Часами. И никто им не мешает. Ни звонки, ни дела, ни дождь, ни ветер, ни футбольные фанаты.

Поначалу Марго от смущения утрировать начала: громче с Ритой разговаривать (даром, что обе слышат хорошо), да над прохожими, заглядевшимися на них, издеваться.

– Ну что, – хихикает. – Что встал-то? Сумасшедших не видал? Ох, любопытный народ какой пошел.

– Марго-о-о, – привычно тянет Рита.

А Марго, знай, пуще веселится.

– Ри-и-та, – передразнивает.

Молчи, мол, дорогая, не мешай.

Так и не мешает Рита, подпевает вовсю. Ей тоже, в общем-то, смешно.

– Вы знаете, – говорит. – Она считает, что я – ее галлюцинация.

– А разве нет? – тут же откликается Марго, выбрасывая дубль-пять.

– А разве да? – смеется Рита, отвечая двумя шестерками.

– Разумеется – да. – И прохожему. – Вы со мной не согласны?

Пожмет плечами прохожий, ничего не ответит, а дальше пойдет, нервно поводя плечами.

– Ты по-прежнему уверена?..

– Уверена, дорогая. У-ве-ре-на.

– Неужели тебе все еще не все равно?

– Мне давно уже все – равно.

– Марго-о-о…

– Ри-и-ита…

Потом игра эта, не в пример нардам, надоела, перестала Марго обращать внимание на прохожих, на любопытствующих, на зевак. Перестала корчить из себя безумицу. Перестала спорить с Ритой – зачем, боже мой? Все равно.

И Рита перестала убеждать Марго – тоже, в сущности, бессмысленно как-то выходит.

Иногда только в парке или посреди оживленного проспекта толкнет Рита Марго в бок, взденет указательный палец – слушай, слушай! И Марго слушает, как за спиной девочка шепчет мальчику:

– Смотри, какие старушки славные. Близняшки. Здорово, наверное, иметь близнеца. Что бы ни случилось – один не останешься.

Рита хитро смотрит на Марго. Ты по-прежнему уверена, что я – галлюцинация?

Качает головой Марго, улыбается насмешливо. Не дури меня, дорогая. Уверена. У-ве-ре-на.

Вопрос веры

Бог пришел ко мне вечером. Ровно через полчаса после того, как я перестала в него верить. В дверь аккуратно постучали (звонок у меня не работает, и руки никак не дойдут починить), я посмотрела в глазок. Он стоял на лестничной площадке, пританцовывая, словно в туалет хочет. В одной руке пакет, в котором угадывается стеклотара, в другой – коробка с тортом.

– Привет, – сказал он, когда я, налюбовавшись на его небритую физиономию, все-таки открыла дверь.

– Привет, – хмуро сказала я. – Ты опоздал, я в тебя уже не верю.

– Да? – он, по-моему, удивился.

– Да, – я тоже удивилась, я думала он все самым первым узнает.

– Ну, ладно, – как-то слишком легко согласился он. – Можно я в туалет зайду? А то пиво, знаете ли.

Я впустила его, одной рукой отодвигая собаку, порывающуюся его облобызать (а вместе с ним и тортик; и еще вопрос, если честно, кого больше), второй пытаясь застегнуть пуговицу на штанах (блин, ну давно надо было или похудеть или перешить). Он вручил мне пакет и коробку, стянул ботинки, чмокнул собаку в лоб, отчего она, слегка обалдевшая, села на попу и загадочно улыбнулась, и пошел вглубь квартиры, прямо к заветной комнатке. Интересно, откуда он знает, куда идти, он же у меня ни разу не был? Впрочем, чего это я, квартира-то стандартная.

Не было его долго, видимо, пива было много. Бог, тоже мне, подумала я, с такими пустяками не справляется. Правильно я в него больше не верю.

Я ушла на кухню, положила его гастрономию на стол (в пакете что-то радостно зазвякало и забулькало), машинально нажала на кнопку пуска чайника. Собака увалилась на пол. Одним глазом поглядывала на торт, вторым следила за коридором.

– А вот и я, – радостно возвестил он, заходя на кухню и усаживаясь на табуретку (собака тут же полезла ему носом в ладонь). Я молчала.

И он молчал.

Короче, мы молчали.

Минут пять.

Или шесть.

– Слушай, – наконец сказал он обиженным голосом. – Ну, что такое, честное слово? Ну, не веришь в меня и не надо, но чаем-то напоить можно?

Потом добавил, кивая на стол:

– У меня тортик есть. Птичье молоко, между прочим. Ты же любишь?

– Не нужен мне твой тортик, – проворчала я и полезла за чашками.

– Мне в той, которая со щенками, – торопливо сказал он. И добавил смущенно, – Люблю щенков.

Я достала ему «которая со щенками», себе взяла одну из «штатских» (в смысле, из Штатов, Соединенных Штатов Америки) с коллажом из видов прекрасного города Вашингтона. Поставила обе чашки на стол, открыла сахарницу, заварочный чайник из холодильника вытащила. Он в это время разламывал коробку с тортом: отколупывал скрепки с боков, распрямлял картонные борта, чтобы удобнее резать и брать было. Вынул ножик из кармана, покромсал кулинарное изделие огромными кусками. Один кусок, не дожидаясь чая, надкусил (кусочек шоколадной корочки упал на пол), второй засунул в рот собаке. Она заглотила торт одним махом, шумно и довольно задышала.

Я налила чай, пододвинула ему чашку, сахарницу, села напротив. Он захватил сразу кусочков пять сахара, полюбовался на них, сказал «ух, ты» (у меня сахар смешной: цилиндрической формы и разноцветный – оранжевый, зеленый и желтый). Наглядевшись, бросил в чашку, начал размешивать ножиком своим перочинным: я забыла дать ему ложечку. Шумно отхлебнув, покачал головой, добавил еще два кусочка. Снова попробовал, остался доволен.

– Как мама? – спросил он, выпив полчашки. – Не болеет?

– Ничего, – вежливо ответила я. – Сердце иногда пошаливает, но, в общем, ничего.

– Ты за ней следи, я-то не всегда успеваю.

– Слежу.

– Ну, а вообще как дела?

– Нормально.

Он доел третий кусок (не забыв поделиться с собакой, которая, судя по блаженному выражению на морде, готова была пойти за ним на край света хоть сейчас) и встал из-за стола. Потянулся, хрустнув суставами, прошелся по кухне. Заметил на одной из полок губную гармошку, потянулся за ней.

– Не надо, – сказала я. – Собака выть начнет, а уже поздно, соседи спят.

Вместо ответа он облизал губы, приложил к ним гармошку и издал тихий гудящий звук. Собака подняла голову, пошевелила правым ухом, прислушиваясь. Откликнулась тихонечко. Он сыграл два такта, она подвыла точно в тон.

Музыканты, блин. Что я соседям скажу?

Они сыграли и провыли мне «Oh, Susanna», «My Bonnie», «Amazing Grace» и еще какую-то мелодию из арсенала начинающего гармошечника, название которой я забыла. Закончился маленький ночной концерт торжественным исполнением гимна Советского Союза, причем если предыдущие песенки моя собака слышала, когда я старательно пыталась надуть их сама, то откуда она знает мелодию гимна, я ума не приложу.

– Браво, – сказала я, посвящая это больше тому, что соседи так и не начали ни выламывать мою хлипкую дверь, ни даже гневно стучать в стены.

– Ну, ты чего? – вдруг грустно спросил он, откладывая гармошку и присаживаясь за стол. – Чего ты?

– Ничего.

– А почему ты в меня больше не веришь?

Я не смогла честно ответить ему на этот, в сущности, простой вопрос. Отчасти оттого, что говорить такое, смотря при этом Ему в глаза, достаточно глупо, отчасти оттого, что и сама до конца не понимала – почему. Так получилось.

– Так получилось, – сказала я и подумала, что более идиотского ответа он, наверное, и не слышал никогда. Ща-ас как обидится.

Но он не обиделся, улыбнулся ласково.

– Дурында, – сказал, и потянулся за чайником.

Я кивнула. Дурында, чего уж там.

Он налил нам остывшего чаю, положил в свою чашку сразу восемь цилиндриков сахара (четыре оранжевых, три зеленых и один желтый), взял два куска торта – один себе, другой отдал собаке.

– Извини, – сказала я.

– Да, ладно, чего там, – отмахнулся он, жуя. – Я же понимаю. Я поэтому и пришел.

– А? – глупым голосом сказала я.

– Ага, – вздохнул он, а больше ничего не добавил.

Но я, кажется, поняла.

Через пять минут он встал с табуретки, стряхнул на сопящую от счастья собаку крошки, потянул на себя пакет (в нем снова раздалось дзиньканье и бульканье), сказал:

– Ладно, я пошел. Пора мне.

– Не уходи, – попросила я. – Не уходи.

– Надо. Не сердись, – сказал он. – Не сердись.

Уже на пороге, когда он обувался, я спросила:

– Можно задать тебе один вопрос?

– Валяй, – разрешил он, завязывая бантиком шнурок на левом ботинке.

– Что у тебя в пакете?

Он глянул на меня исподлобья, усмехнулся.

– Да, вот, – ответил, – тут у вас в седьмом доме чувак живет. Бизнесмен. Через час решит покончить с собой. А он ничего, кроме коньяка, не потребляет, понимаешь?

Я кивнула.

Я понимаю.

Он выпрямился, притопнул ногами, проверяя крепость шнурков, поцеловал собаку, которая уже к этому моменту сидела на попе, внимательно наблюдая за его руками. Повозившись с замком (он у меня заедает, а починить руки никак не дойдут), открыл дверь, вышел на лестничную площадку. Подмигнул мне через плечо и начал спускаться по лестнице, тихонько насвистывая гимн Советского Союза.

Я немного постояла, слушая, затем закрыла дверь и пошла на кухню мыть посуду.