Текст книги "Русские инородные сказки - 4"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Сказка про Счастливый Конец

Жил был на свете Счастливый Конец.

Нет, ребята, так не пойдет. А ну-ка быстренько перестаньте думать то, что вы сейчас подумали. Представьте себе, что вы – ваша собственная бабушка. Конец – это значит делу венец, а кто такой Фрейд, вы вообще никогда не слышали. Представили? Ну, теперь держитесь, сколько сможете. А я, в свою очередь, обещаю долго вас не задерживать.

Ну вот. Жил, значит, Счастливый Конец. И был он хорош собой, пригож, лицом бел, бровями черен, губками ал…

Вы не забыли, кстати, что вы – ваша собственная бабушка? Я так, на всякий случай напоминаю.

Ну вот. Счастливый Конец был совершенно прекрасен. Вот иногда в зеркало глянет, и прямо исходит слезами умиления. Что фас, что профиль – заглядение, да и только. И ладно бы только снаружи. Внутри он тоже был необычайно хорош, потому что работал над собой без устали. Его иногда добрые люди урезонивали – мол, хватит уже хорошеть, куда уж дальше, а он им на это – нет предела совершенству. Ну и результат, конечно, не заставил себя ждать. Как говорила одна моя знакомая: что положишь, то и вынешь. Про суп она это говорила, а не про то, что вы подумали, а то знаю я этих ваших бабушек…

Ой, я же обещала, что это будет короткая сказка. Совсем коротенькая сказка со Счастливым Концом.

Так что перехожу к делу.

Счастливый Конец жил, в общем-то, неплохо. Но его непрерывно терзало одно Маленькое Смутное Сомнение. Оно приходило к нему по ночам и утробно выло над ухом: Счастливый Конец, ну посмотри на себя, ты же никому не нужен. А потом мерзко хихикало и пряталось в мышиной норке от метко брошенной подушки.

Утром Счастливый Конец вставал, выпивал ромашковый отвар, и шел по дворам. Себя предлагать. «Здравствуйте, – говорил он робко, – вам Счастливый Конец не нужен? Ну там чтобы все поженились, жили долго и счастливо и умерли в один день?»

А ему на это отвечали: «Ты извини, конечно, но нет. Не нужен. Нам тут самим тесно со всеми нашими женами, детьми, любовницами, начальством и экзистенциальным кризисом. Вот тебя только нам и не хватало. Можешь переночевать, если хочешь, но утром чтобы ноги твоей тут не было».

Что значит, не знаете, что такое «экзистенциальный»? Бабушкам такого знать не положено?

Молодцы, я вами горжусь.

Ну, представьте себе, что вам пора умирать, а вы белье замочили. Чувствуете некоторый дискомфорт? А некоторые так всю жизнь живут, и ничего.

Теперь понятнее?

Ну вот. Обошел Счастливый Конец практически все дома, и нигде не нашел приюта. Вздохнул он тяжело, и почувствовал, что какой-то он не очень Счастливый. Пошел он тогда к паспортистке, подарил ей шоколадку и бутылку коньяка, и вышел от нее через пять минут, Несчастливый, но довольный. Потом пил пару месяцев, ночевал на скамейках, ел всякую мерзость из мусорных баков, и совсем опустился. И вот тут-то и полюбили его в деревне просто сверх всякой меры. Несчастливому Концу даже ежедневник пришлось завести, чтобы не перепутать, у кого он сегодня гостит.

Такая вот грустная история получилась. Я бы и рада, чтобы у нее был Счастливый Конец, да нет его. Был, да весь вышел. А Несчастливый можно бы зазвать, да какой-то он больно неприглядный.

А Открытый Финал всем хорош, но бабушки его обычно не любят.

Но я думаю, что если этот самый Несчастливый Конец взять, отмыть как следует, причесать да маникюр сделать, то прежнего счастья, конечно, уже все равно не будет, но, строго говоря, о каком счастье вообще можно говорить, когда скоро умирать, а я как раз белье замочила?

Сергей Стрелецкий
Из цикла «Моривасэ-моногатари»

Однажды весной самурай Цюрюпа Исидор пошел в ЦПКО имени Горького полюбоваться на цветение одуванчиков, но забыл дома мечи. Испугавшись, он пошел к своему наставнику Кодзё и спросил, как следует поступать в таких случаях.

– Что бы с тобой ни случилось, – ответил ему Кодзё, – никогда не следует являться к наставнику без радующего душу подарка!

И отправил Цюрюпу Исидора за портвейном, наказав ему сочинить по дороге два танка о любви к Родине.

* * *

Однажды самурай Цюрюпа Исидор проходил по Садовой мимо странноприимного дома Шереметьевых и что-то вдруг захотел яблок. Надеясь найти спелые плоды в саду странноприимного дома, он свернул к воротам и заговорил с почтенным привратником.

– А что, отец, – спросил Цюрюпа Исидор привратника, – а яблоки в вашем саду есть?

– Яблоки, господин, – с поклоном ответствовал страж, – продаются в общедоступном магазине за углом. А здесь у нас странноприимный дом, и входить сюда без разрешения запрещено.

Тогда Цюрюпа Исидор удивился и разгневался.

– Мое имя Цюрюпа Исидор, – сказал он, – и я самурай дома Мосокава. Ты стоишь на моем пути. Назови свое имя, чтобы я знал, с кем буду сражаться сейчас.

– Господин, меня зовут Зильберман Петрович, и я привратник дома Шереметьевых. Долг перед моим повелителем не позволяет мне пропустить вас, а потому, таки да, одному из нас придется умереть из-за того лишь, что вам захотелось яблочек на халяву.

Тогда Цюрюпа Исидор устыдился, ибо ответ привратника был учтив и искреннен. К тому же самурай только сейчас увидел рядом с воротами надпись «Проход запрещен», скрепленную официальной печатью.

– Благодарю вас, достойный привратник, – сказал он, – Вы указали на мою оплошность и позволили мне избежать позора, которым я запятнал бы себя, если бы убил вас. Вы же, погибнув, честно исполнили бы волю вашего повелителя. К тому же, в вашем саду все равно нет яблок, достойных самурая моего ранга.

Он поклонился почтенному привратнику и удалился, удивляясь тому, как мог он даже на секунду поставить личные интересы выше общественных.

* * *

Однажды самурай Цюрюпа Исидор и мудрый наставник Кодзё сидели на циновках в общаге ЛЭТИ на 1-м Муринском и медитировали.

Дух самурая устремился в глубину столетий, в славные времена, когда жестокий Ода Нобунага и его самураи одержали множество побед, смиряя чрезмерную гордыню князей и укрепляя единую власть над страной. Цюрюпа Исидор вспоминал о предательстве, которое погубило господина Ода, и сердце его преисполнялось горечью.

Когда горечи этой накопилось больше, чем его сердце могло молча выдержать, самурай открыл глаза и произнес хокку:

 
Замок сегуна
Приступы все отразил —
Пал от измены.
 

Наставник Кодзё кивнул и, не выходя из медитации, сказал с одобрением:

– Хорошо и к месту. Я тоже как раз о деле «ЮКОСА» думаю…

Видимо, знал он об этом деле что-то такое.

* * *

Однажды самурай Цюрюпа Исидор и его наставник Кодзё беседовали о стратегии, и наставник Кодзё напомнил самураю историю о том, как великий Мусаси обратил в бегство десяток ронинов, которые вздумали приставать к нему на постоялом дворе во время трапезы. Не обращая внимания на громкие оскорбления, Мусаси палочками для еды поймал на лету муху. Увидев сие, невежи с почтительными поклонами покинули место так и не начавшейся схватки.

– Чем выше мастерство, тем меньше средств нужно мастеру для победы, – сказал наставник Кодзё.

Самурай Цюрюпа Исидор принялся усиленно тренироваться, и вскоре уже никто в Чертаново не мог с ним сравниться в искусстве ловли мух палочками для еды. Самурай даже взял за правило всюду носить с собой не один комплект палочек, а два – один для еды, а другой для мух.

Однажды поздним вечером на улице Красного Маяка самурай Цюрюпа Исидор повстречал отряд сильно нетрезвых футбольных ронинов в бело-красных ги. Как он и ожидал, наглецы решили напасть на него и принялись поднимать свой боевой дух, громко понося внешний вид самурая и его предков по материнской линии. Самурай же, стоя под фонарем, только умиротворенно улыбался в ответ, держа наготове палочки для мух и предвкушая легкую победу.

Когда страсти и крики достигли нужного накала, самурай Цюрюпа Исидор решил, что пришло время продемонстрировать невежам его превосходство.

И как-то вот так случилось, что именно в этот момент рядом с ним не оказалось ни одной подходящей мухи.

Так самурай Цюрюпа Исидор на свой шкуре постиг настоящий смысл стратегии.

* * *

Однажды самурай Цюрюпа Исидор пошел в Бибиревское отделение милиции на улицу Лескова испросить дозволения на получение временной московской регистрации. Вернувшись, он долго сидел на циновке перед гипсовой статуей Будды, а затем взял мобильник и набрал номер наставника Кодзё.

– Наставник, – сказал самурай Цюрюпа Исидор, – а что говорил Будда о жадности?

И так печален был его голос, что шарфюреру Отто фон Какадзе, который слушал этот разговор по долгу службы, впервые после «Сказки странствий» захотелось плакать.

– Сейчас уже нет той жадности, о которой говорил Будда, – грустно сказал наставник Кодзё. – Но если бы Будда говорил о сегодняшней жадности, то он сравнил бы жадного человека с рыбой, которая пытается съесть червяка, много превосходящего длиною ее пищевод. И это был бы первый вид жадности. Второй же вид жадности, о котором, согласно твоему настроению, ты и спрашиваешь меня, это жадность другой рыбы – той, что пытается съесть червя, который еще не заглочен целиком первой рыбой, но уже частично прошел через ее пищевод.

– То есть, вторая рыба пытается вырвать червя изо рта первой? – переспросил самурай, уже подозревая грядущий ответ.

– Ты же знаешь, что не изо рта, – просто сказал наставник Кодзё.

И тут шарфюрера Отто фон Какадзе стошнило прямо на дорогостоящую казенную аппаратуру и он перестал слушать мудрые речи, которые ему положено было слушать по долгу службы.

* * *

Однажды господин Мосокава приказал самураю Цюрюпе Исидору, как самому теоретически подкованному представителю клана, отправиться на телевидение и принять участие в ток-шоу об успехах распространения японской культуры.

– Ты у нас, вроде, отличник боевой и политической, – благосклонно сказал господин Мосокава. – Вот и объясни им, как и что. Цитаты приведи. А то я в прошлый раз сморозил, что Сёко Асахара – великий японский композитор… Само как-то вырвалось… Тьфу, гадость какая… В общем, не подведи. Положительный образ создай. Учти, пойдешь один, без прикрытия. Будешь, как водится, при оружии, но чтобы применять – ни-ни! Подготовься как следует. Конспекты там, медитация, все такое.

И взмахнул веером.

Самурай Цюрюпа Исидор церемонно поклонился, поднялся на ноги, задумчиво покинул покои и отправился домой – готовиться.

На следующий день он отправился в Останкино и, привычно прорвавшись через несколько постов вооруженной охраны, добрался до нужной студии.

Ток-шоу получилось, по мнению самурая, совершенно пустым. Сначала говорили про суси, Мураками и карате. Суси, сбиваясь, все время называли сушами (по этому поводу мудрый наставник Кодзё когда-то грустно пошутил, что с точки зрения русского, Япония – это одна шестая часть суши и пять шестых частей саке), про Мураками говорили, что без введения им темы овец японская литература осталась бы непонятна массовому читателю, а карате сначала показывали, а потом обсуждали два писателя, которые когда-то написали две взаимоисключающие биографии Хираока Кимитакэ и считались теперь большими знатоками японских воинских традиций. В конце концов эти писатели заспорили о событиях 1970-го года, да так, что забыли о карате и принялись наносить друг другу ни с чем не сообразные удары по репутации и внешнему облику.

После того, как во время рекламной паузы их вывели из студии, ведущий, что-то раздраженно бубня под нос, присобрал изрядно запутанные экспертами микрофонные провода, окинул хищным взглядом студию и поймал в прищур самурая Цюрюпу Исидора.

– Вот этот самый фактурный, – сообщил он в режиссерскую. – Второй сектор, пятый ряд – видите? Как включимся, берите его.

Когда включились, на всех мониторах появился подобравшийся и расправивший плечи самурай Цюрюпа Исидор.

– Вот у нас есть интересный участник, – жизнерадостно сказал ведущий. – Спуститесь к нам, пожалуйста.

Самурай Цюрюпа Исидор встал, прошел по ряду, придерживая мечи, и спустился к ведущему. Когда он вышел на ступеньки, по залу прокатились возбуждение, смех и прочая незапланированная реакция, а на всех мониторах появились ноги самурая.

– Вот это да, – сказал ведущий. – Представьтесь, пожалуйста.

– Меня зовут Цюрюпа Исидор, – сказал Цюрюпа Исидор. – Я самурай из клана Мосокава.

– Я уверен, что всех наших зрителей итересует ответ на вопрос – почему вы босой?

Хотя самурай Цюрюпа Исидор и подготовился всесторонне к ток-шоу, такого вопроса он не ожидал. Как на него следовало отвечать? Рассуждать на эту тему было бы все равно, как объяснять взрослому человеку, что скрипочка – это ящичек, на котором натянуты кишочки, а по ним водят волосиками, и они пищат… Это было бы неуважением к спрашивающему. После секунды замешательства самурай решил ответить как можно проще.

– Я оставил их у входа, – сказал он.

– У входа в студию? – удивился ведущий.

– У входа в телецентр, – пояснил самурай.

– Так вы шли по коридорам босой?!

– Да, – сказал самурай.

– И вы хотите сказать, что ваши сапоги сейчас стоят на проходной? – ошарашенно спросил ведущий.

– Не сапоги, – обиделся самурай Цюрюпа Исидор. – Я пришел в гэта.

– Так ваши гэты все еще на проходной? – никак не мог поверить ведущий. – Могу я попросить операторов сделать нам картинку с проходной?

Пару секунд, пока ему что-то объясняли из режиссерской в наушник, он так и стоял с открытым ртом.

– Ясно, – сказал он наконец. – К сожалению, по техническим причинам мы сейчас не сможем показать телезрителям ваши… вашу обувь. Но, все-таки, почему вы так поступили?

– Так принято, – терпеливо сказал самурай Цюрюпа Исидор. – При входе в помещение обувь следует оставлять у порога.

– Но это же негигиенично, – возразил ведущий. – Все прямо с улицы идут в обуви, а вы по грязному полу – босиком.

Беседа приобретала неприятный для самурая оборот. Он, конечно, мог сказать, что если бы все входящие в телецентр разувались на проходной, то пол в здании был бы несравненно чище, но тогда получалось бы, что он указывает всем присутствующим на их нечистоплотность, а позволить себе такую бестактность он не мог никак.

– Если вам нужны подробности, – сказал самурай, – я сначала в туалете вымыл ноги и лишь затем прошел в студию. Я постарался, чтобы сюда попало как можно меньше грязи из коридора. Приношу извинения, если мои действия были недостаточно тщательны.

– Охуеть, – внятно сказал ведущий и вдруг моментально посинел, побледнел и пошел красными пятнами. – Извините, уважаемые телезрители… Я таких слов… в прайм-тайм… бля… то есть, благодарю за понимание…

Тут по мониторам волной ударила реклама, которая радостно сообщила, что иногда лучше жевать, чем говорить. Самурай Цюрюпа Исидор видел, как в стеклянной будке что-то беззвучно орет режиссер. Ведущий, лицо которого с невероятной скоростью перебрало все основные цвета спектра, а глаза вообще утратили какой бы то ни было цвет, подстреленным ястребом направился к ближайшему стулу и свалился на сидение, как не слишком плотно набитый мешок слив.

Самурай Цюрюпа Исидор справедливо рассудил, что больше у него спрашивать ничего не будут, с достоинством поклонился бушующему режиссеру, парализованному ведущему, гудящим зрителям в студии – и покинул помещение.

На проходной он обнаружил, что его гэта кто-то свистнул, так что на службу самураю пришлось возвращаться босиком.

Макс Фрай
Из цикла "Проспект Андерсена, 8"

Квартира 16

Когда они начинают ссориться, я ухожу из дома. Потому что – ну невозможно же это слушать! И, конечно, бестактно. Впрочем, что бестактно – этому я только поначалу придавала значение. Когда еще думала, что вот сейчас они во всем разберутся, помирятся, и будут жить-поживать, добра наживать, как в сказке положено.

Как в сказке, вот именно.

Черт, черт, черт!

Я уже давно больше не думаю, что они когда-нибудь помирятся. Потому что когда ругаются месяц кряду, или, скажем, полгода даже, это – ну да, конфликт, война. Неприятно, и лучше бы так не было, но мало ли, как лучше. Главное что у всякой войны есть начало и – ура! – конец. Хоть какой-нибудь, но конец. Но это если война. А когда ругаются изо дня в день шестой год кряду, это уже никакая не война, а нормальное течение жизни. И некоторым, вроде меня, пора бы привыкнуть.

И я, страшно сказать, почти привыкла. Насколько это вообще возможно. Каждое утро я просыпаюсь от их криков и, не заглянув даже на кухню, иду во двор. В конце концов, умыться можно из колонки, а позавтракать в «Блинной» на углу. Блинчики там вкусные, и пирожки ничего, а к помойному «кофесмолоком» я уже давно привыкла. Кофеварки на моей кухне долго не живут, проверено. Последней была медная джезва, которую я нашла на барахолке года три, что ли, назад. День, помню, выдался холодный, но солнечный, воздух – как ледяная газировка, звонкий и злой. Я ужасно такое люблю – в смысле, и газировку, и воздух. К тому же я тогда нацепила любимую брошь, мрачную, но на диво молчаливую – она у меня совсем старушка, теперь таких не делают. Мы с брошью, довольные друг другом, бродили по барахолке, слушали чужую досужую болтовню, улыбались, как две дуры. И так это было славно, что я вдруг опять поверила, что все у нас когда-нибудь наладится. Всего на минуточку, но поверила. Ну и тут же купила джезву. Прямо помрачение нашло, иначе не объяснишь!

Джезва, ясное дело, продержалась у нас на кухне всего три дня, а потом у нее отвалилась ручка. Могло быть и хуже, между прочим, могло быть гораздо хуже. Пришлось подарить джезву Марку из пятнадцатой квартиры, он припаял ручку на место, и порядок, хорошая же вещь. Марк до сих пор меня благодарит. Было бы за что. Сам должен понимать, я же не ему подарок сделала, я джезву спасла. Она была красивая, полезная и чрезвычайно покладистая. Нечего ей делать у меня на кухне. Нечего.

И мне там нечего делать, поэтому каждое утро я ухожу завтракать в «Блинную». А иногда Нина с первого этажа выглядывает из окна и зовет меня выпить чаю с вареньем. Вот и сегодня выглянула, позвала. Она живет как раз под нами, поэтому все слышит, кто бы сомневался. И все понимает. Ну, то есть, мне приятно думать, что Нина все понимает, и поэтому я себе каждый день очень убедительно говорю: «Нина все понимает», – потому что пить чай с человеком, который не понимает ничего, довольно непросто. Особенно если учесть, что крики из нашей кухни, превосходно тут слышны – хоть в гостиной запирайся, хоть на веранду выскакивай, никуда от них не денешься.

Иногда Нина спрашивает: «Ты никогда не думала о том, чтобы?..» Потом видит выражение моего лица и умолкает. Дескать, что тут скажешь.

Еще бы я не думала! Я каждый день только об этом и думаю – переехать. Удрать отсюда, куда глаза глядят, и пусть сами без меня разбираются. Но ясно же, что без меня они пропадут. То есть, и так вполне пропащие, это да, но без меня пропадут окончательно и бесповоротно, закончат свои дни на ближайшей помойке. Я не преувеличиваю ни капельки. Просто называю вещи своими именами. И терплю – ну, пока терплю. Сколько смогу, столько и буду терпеть. И еще немножко. А потом, глядишь, привыкну к тому, что этот кошмар и есть моя жизнь. Моя. Жизнь. Убиться веником.

Веник, к слову сказать, орет громче всех. Так что его не только у Нины в прихожей – на улице слышно. Доказывает, что чистота превыше всего, все вокруг – мерзкие сосуды грязи, и только он тут – главный служитель чистоты. Бескорыстный, преданный, мужественный. Половину прутьев в битве за чистоту растерял, между прочим. Чего и всем желает.

Ну да, было дело, растерял. Еще в те блаженные времена, когда я могла зайти на собственную кухню, попросить Чайник на минутку отвлечься от философского спора с семейством Тарелок, наполнить его Водой и поставить на Огонь, который – сейчас трудно в это поверить! – не отказывался разгораться, пока все окружающие не принесут ему извинения за обидные слова Зеленой Кружки, сказанные сгоряча, лет пять назад, в споре, суть которого давным-давно погребена под грудой куда более актуальных склок.

– Вам хорошо рассуждать! – теперь из моей кухни доносится пронзительный визг Ванильного Сухарика. – Разглагольствовать! Болваны самодовольные! Тупые, сытые обыватели! А меня! Скоро! Съедят! Думаете, я не знаю, зачем люди покупают таких благоуханных, как я? А вы-ы-и-и-и!..

– Да кому ты нужен, кроме меня? – насмешливо спрашивает Мусорное Ведро. – Она тебя уже второй год не ест, а теперь и подавно не притронется. Так что рано или поздно, а будешь ты мой!

«Вот, кстати, да, – мстительно думаю я. – Вот возьму и выкину. Одним крикуном все-таки меньше. А если еще Веник на улицу выставить, а Чайник отвезти к маме…»

Нина вздыхает и подвигает мне блюдце с вишневым вареньем.

– Не надо бояться, – говорит одна из Вишенок своим сестрам. – Сейчас будет немножко больно, зато потом мы увидим Бога.

Подумать только. У некоторых даже варенье все понимает и не мешает людям себя жрать. Даже варенье! А я… а у меня…

И я реву, уткнувшись лбом в мягкое плечо Нины.

– Бедная деточка, – говорит Нинин Передник. – Бедная деточка.