Текст книги "Русские инородные сказки - 6"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

ВИКТОРИЯ ГОЛОВИНСКАЯ

ДЕВОЧКИ СПЯТ

По правую руку у Анне ангелы, по левую ничего. Ангелы мешают ей спать, толпятся, маячат белыми пятнами в темноте, вздыхают. Анне поворачивается на левый бок, но там стенка и неудобно.

У Лил по левую руку тьма; в ней холодно пальцам. Лил ежится и вздрагивает во сне, прячет ладонь под подушку, рука немеет и неудобно.

У Лерет в изголовье цветы, а под кроватью жабы; жабы ей нравятся, квакают успокаивающе, мерно, баюкают, а цветы пахнут нагло и громко, как оркестр. Лерет накрывает цветы колпаком на ночь, но это не спасает. Жабы от цветов чихают, но и это у них получается мелодично.

У Кинсе в ногах бабушкин сундук, из которого лезут к ней в сон укутанные шалями сказки. Кинсе сказки не любит – от них пахнет нафталином, а шали колются.

Бабушка-ведьма жалуется: девочки так беспокойно спят. Никакого уважения к традициям.

КАМЕННЫЙ ДОМ

Как-то вдруг она решила выйти замуж. Не то чтобы она любила этого малого… как его там… ну да бог с ним, нет, она его, конечно же, не любила. Так, что-то взгрустнулось пару раз, и недавно в самой большой витрине магазина на главной улице появилось нечто роскошное, белое, с воланами и тюлем. И еще, может быть, немножко перестала радовать левая бровь у ее отражения в блестящей поверхности зеркала, стоящего в спальне. Она даже велела было его заменить, но ее не послушали: и так расходов полно, а на урожай в этом году никто особо не рассчитывал – весенние заморозки сделали свое дело. Мэгги и О’Брайены перебирались в город, ну а она вот решила остаться. Почему – никто понять не мог, но – решила так уж решила, у О’Конноров слово крепко. Так что денежки бы ей не помешали. А еще с этим нелепым замужеством – Грэйс О’Коннор скоро по миру пойдет, говорили в деревне. Впрочем, что с нее взять, тут же добавляли седые матроны, опасливо косясь на старый каменный дом, почерневший от веками стегавших его дождей, – все они такие, О’Конноры-то, и мать ее тоже не в себе была, а уж бабка… Когда болтовня кумушек коснулась бабушки Кэти, резкий порыв холодного северного ветра промчался по пыльной дороге, взметнув подолы их пестрых юбок и в который раз заставив замолчать. Грэйс ничего не могла с собой поделать: этот липкий шепот выводил ее из терпения. Что они знали о бабушке Кэти, эти глупые курицы! Разве она виновата в том, что пальцы ее понимали больше, чем эти дурехи? Как будто их поля стали приносить больше с тех пор! Она же никогда не желала им зла, и даже когда они вели ее на костер, она заговаривала от колик младенца Бриди О’Доннелл. И даже Бриди не знала, что там шептала себе под нос лесная ведьма, как они ее звали… Ожоги-то от костра были сильными… Грэйс поежилась. Да, долго ей пришлось лечить свою обожженную кожу, мох-то малютке собрать непросто, даже если помнишь, где он растет. А вот трилистник отыскать так и не удалось. До сих пор у нее остался этот шрам – над левой бровью, пятно дьявола… Нет, видно, кумушек не переделать – будут плести свои бредни, как плели их матери и прабабки… И скоро, видно, придется вновь пройти очищение… Что ж, урожая у них не прибудет, но хоть душу отведут. Жаль только Патрика. Так он о наследнике мечтает, глупый… Да, не всё кумушки успевают, вот и этому отчаянному малому еще не успели нашептать, чтоб держался подальше от дома О’Конноров. Жаль его, что и говорить… На костер-то они его не потащат, но вот камнями забить могут, это на них похоже… А он не из крепких, даром что издалека. Да если и выживет, умом тронется, это точно. Сына-то ему не видать, а вот с дочкой он и сам видеться не захочет, после Огненного дня. Да к тому же нельзя ему ее видеть-то. Оранжевые глаза Грэйс он сразу узнает, слишком часто они ему снились по ночам. А уж отметину над левой бровью, багровую в первые дни, незаметной не назовешь.

ЮЛИЯ ЗОНИС

ТИБУЛ

Ненависть омывала его как светлый кокаиновый драйв, когда легко и уже совсем не больно. Больно. Можешь разорвать меня на части, сообщил он бультерьеру, который как раз и собирался это проделать. Заглянув в глаза присевшему на корточки человеку, собака приложила все возможные усилия, чтобы поджать обрубок хвоста. Когда это ей не удалось, скотина взвыла и полезла в подпол. Она протискивала и протискивала длинное тело в куриный лаз, отчаянно работая ляжками.

– Как же я вас всех ненавижу, суки подлючие, – ласково сказал человек, вытащил из кармана Макаров и разрядил всю обойму в дергающуюся собачью задницу.

Человека звали Гимнаст Тибул, и нынче вечером он как раз собирался прогуляться по канату.

Прогулка по канату смахивает на прогулку по доске, с одной разницей: падать, как правило, чуть дольше, а приземляться чуть больнее.

«…свиньи и ублюдки», – так обычно думал Тибул, глядя на толпу внизу. Макушки волосатые и лысые, макушки в шляпах и в платках, лица, задранные кверху так старательно, что даже со своей высоты Тибул различал черные дула ноздрей.

«…чтобы вам всем сдохнуть», – думал Тибул, ступая на дрожащую струну. Таракан на гитаре, вот кем он себя представлял. На электрогитаре, добавлял он к середине каната, и волоски на затылке невольно дыбились в предчувствии того, как чья-то злонамеренная рука врубит ток в шесть тысяч вольт. Из окон скалились молоденькие горожанки, и улыбки их казались белыми таблетками яда в тараканьей ловушке.

Вечером он пробирался к себе на чердак, в тараканью каморку. Мыши разбегались, услышав его шаги. Били по крыше ветки старого каштана. На кровати Тибула ждала Суок. Мыши слегка погрызли ее щеки, но чудесные длинные ресницы уцелели, и так же безмятежно глупы были кукольные глаза. Тибул падал на колени, зарывался лицом в шуршащие муслином юбки и выдыхал всю грязь длинного дня.

– Суок, – говорил он, и кукла благословенно молчала. – Суок, боже мой, Суок.

Потом голос переходил в стон. Кукла продолжала молчать, и только тряслась старая раскладушка и дребезжали часы на полке. Трещал за мотками изоляции сверчок, потерявший своего Буратино. Время выходило на новый круг, звезды теснили другие звезды с орбиты. Никому не было дела до Тибула с Суок в их каморке, никому, решительно никому.

Странно тихи на границе дня и ночи дома. Они умеют петь, но не умеют говорить, они умеют молчать, но не умеют спрашивать. В каждом доме есть своя крыса Шушара, свой Яго с платочком, своя тараканья ловушка со сладким ядом. Ловушка Тибула была в пупке Суок. Казалось, для чего бы кукле пупок и какая из него могла выходить пуповина? Куда тянулась эта пуповина, уж не в высоковольтную ли розетку, где шесть тысяч ждут заветного часа? Лаская нитрополипиреновые кудри Суок, Тибул иногда размышлял об этом, но никогда не задумывался надолго. Думать вообще было не в его привычке.

Утром звенел будильник. В раковине стояла ржавая вода, внизу ссорились соседи, отправляя сына в школу, – а что сын уже пятнадцать лет как сгинул на чьей-то чужой войне, они так и не успели заметить. На стене в рамочке висела пожелтевшая страница, сочинение третьеклассника «Мой город».

«Я ненавижу мой город, – писал малыш. – Я хочу, чтобы на него упала ядерная бомба, прямо на папин гараж, когда папины пятки торчат из-под его чертова “запора”». Под сочинением стояла крупная красная отметка «отлично». Бомба упала на город пятнадцать лет назад, но, как ни странно, ничего не изменилось, только больше стало лысых – и толпа под Тибулом теперь напоминала то ли промышленный инкубатор, то ли булыжник после дождя.

Дождя. Человек смял листок, вытащил собаку из дыры за заднюю ногу и принялся запихивать ей в пасть бумажный комок. Сжатые в последней судороге зубы все никак не хотели разжиматься.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! – орал человек, разбрызгивая сапогами жидкий снег.

Но вернемся к Тибулу. Однажды вечером он не нашел в каморке Суок. Вместо нее на раскладушке лежала записка. «Встретимся полночь кладбище, целую, твоя крыша». Крыша у Тибула была такая, что долго размышлять не приходилось.

Городское кладбище тянулось от горизонта до горизонта, длинные ряды братских могил. Крыша не оставила инструкций о точном месте встречи, но Тибул безошибочно вышел к могиле Буратино. Пятнадцать лет назад выходки деревяшки надоели папе Карло, и он убил сына – обтесал снова под полено, отрубив ручки, ножки и нос. Потом из полена столяр вырезал тельца, выкрасил золотой краской и принялся ему молиться, но и телец не принес удачи. Тогда папа Карло выкинул тельца на кладбище, и статуэтка лежала там среди зарослей ромашки и розмарина.

Крыша покуривала рядом со статуэткой – казалось, нервно.

– Где Суок? – спросил Тибул.

– Да не лезь ты со своей Суок, – раздраженно отмахнулась крыша. – Не знаешь, что в городе творится? Беспорядки, смена власти и все такое. Три Толстяка заперлись в железном дворце и не желают предстать перед справедливым народным судом.

– Где Суок? – повторил Тибул.

– Будет тебе Суок. Взберешься по железной стене дворца. Под крышей есть небольшое оконце. Пролезешь в него и убьешь Трех Толстяков, а заодно и этого, как его, Маленького Принца Тутти.

– Хорошо, – сказал Тибул.

– Ты сделаешь это до завтрашнего утра.

– Хорошо, – сказал Тибул.

– В доказательство принесешь ровно в шесть утра сюда, на кладбище, уши толстяков и Маленького Принца.

– Хорошо, – сказал Тибул.

– Тогда получишь обратно свою Суок. И, может быть, мы даже назначим тебя героем-освободителем.

– А вот этого не надо, – сказал Тибул. – Пошли вы все в задницу. Верните мне только Суок.

Крыша расхохоталась.

Оружия у Тибула не было, и поэтому он зашел к соседям спросить, нет ли у них чего подходящего. Соседи стояли на пороге детской и переругивались.

– Ты буди его, – говорил муж.

– Нет, ты! – кричала жена.

– Он меня каждый раз пинает.

– Меня он почему-то не пинает.

– Ну так ты его и буди.

– Я его каждый раз бужу.

Тибул решил не мешать им. Он прошел на кухню и выбрал здоровенный мясницкий тесак.

Когда стемнело, Тибул вскарабкался по железной стене. Рукояткой тесака он вышиб ржавую решетку в окне и спрыгнул в комнату. Ноги его немедленно утонули в чем-то упругом и мягком. Размахнувшись, он всадил нож в это мягкое. Врубаться было не тяжело, тяжелее вытаскивать лезвие – желтое сало с прожилками кровяных сосудов неохотно выпускало металл.

– Эни, – сказал, умирая, первый толстяк.

– Бени, – сказал второй.

– Раба, – сказал третий.

Тибул вытер нож о парчовую скатерть и уже собрался рубить толстякам уши, когда заметил блестящие из угла глаза. В углу сидел худенький мальчик и печально моргал. Должно быть, это и был Маленький Принц. Когда Тибул приблизился к нему, мальчик тихонько попросил:

– Не убивай меня.

Тибул занес тесак.

– У меня железное сердце, – вежливо предупредил мальчик, отступая к двери.

Когда Тибул опустил тесак, на месте мальчика уже скалился огромный волчище. Тесак все равно прорубил волчью спину, но, столкнувшись с сердцем, разлетелся вдребезги.

– Я же предупреждал: у меня железное сердце, – торжествующе взревел волк и вцепился Тибулу в горло.

(Следующая часть текста повреждена собачьими клыками и слюной.)

…отрубил толстякам уши, похожие на баварские сосиски. Уши Маленького Принца отрубались намного тяжелее, и когда отрубились, оказались серыми, шерстистыми и холодными. На всякий случай Тибул отрубил еще и нос, и нос был холодный и мокрый, что говорит об отличном состоянии зверя.

Тибул спустился по железной стене и пошел к метро. Метро всегда открывалось в пять, но, когда Тибул подошел к станции, решетка была заперта на замок, и заспанный велосипедист сказал, что откроется не раньше девяти. Гимнаст тряхнул головой. Он шел по улице, и в руке его вместо узелка с ушами была бутылка пива. Он знал, что в этом чертовом городе распивать пиво на улицах запрещено, и спрятал бутылку за пазуху, но пиво стекало в штаны. Мочиться на улицах тоже было запрещено, поэтому он вытащил пиво и понес его дальше в руке. Когда Тибул вошел на станцию, его заметил дежурный и закричал: «Эй, со спиртным нельзя!»

– Это моя бутылка, я купил ее на свои деньги, – ответил Тибул.

– Все равно нельзя. Не положено.

– Я не буду его пить, буду просто держать в руке.

– Я сейчас полицию позову.

– Хорошо, – спокойно ответил Тибул. – Если ты не хочешь пропустить меня в метро с моей, честно оплаченной бутылкой пива, может быть, тебе понравиться вытирать пол.

Он опрокинул бутылку. Пиво хлынуло рекой. Дежурный засвистел. Подбежали двое полицейских и потащили Тибула в участок. Там он долго ждал очереди. Наконец усталый пожилой офицер вызвал его в кабинет и принялся допрашивать:

– Ваше имя? Место проживания?

– Зовут меня Никак, – ответил Тибул. – И я живу Нигде.

Только через час ему разрешили сделать звонок, и он позвонил антрепренеру, и тот его послал, и тогда он позвонил Софии, и она его послала, и тогда он позвонил старым, давно забытым друзьям, и старые друзья приехали, и заплатили штраф, и забрали Тибула из участка. Было уже далеко за полдень, на кладбище он опоздал.

Но, конечно, всего этого не случилось. В городе метро всегда открывается в пять, и туда разрешено проносить все что угодно, хоть целый рюкзак, набитый пластиковой взрывчаткой. Тибул вздремнул в полупустом вагоне и вышел на станции «Кладбище». Когда он подошел к могиле, крыши не было, а вместо нее на статуе тельца сидел сверчок.

– Принес? – поинтересовался он и изучил содержимое узелка. – Молодец. Герой! Недаром я столько у тебя жил…

– Где Суок?

– Тебе велели передать это, – ответил сверчок и сунул Тибулу в руку приглашение на концерт. Приглашение было отпечатано на глянцевой бумаге и украшено по краям позолотой. – Сказали, приятный сюрприз.

Когда Тибул добрался до концертного зала, народу там было не протолкнуться. Охранник на входе изучил приглашение и хмуро подмигнул Тибулу. Гимнаст поднырнул под бархатную портьеру и вошел в зал. Там, на сцене, освещенная тысячей тысяч прожекторов, стояла Суок. На ней было новое алое платье, и еще что-то в ней было новым, и лишь спустя несколько секунд Тибул понял: она была живой.

– Не правда ли, эксклюзивно? – шепнул вкрадчивый голос под ухом. – Добрый доктор Гаспар Арнери работал всю ночь. Не говорите потом, что город не желает отблагодарить своего героя.

Тибул с ужасом глядел на сцену. Суок не только ходила там, приплясывала, поводила бедрами, потоки воздуха не только задирали ее алую юбку до самой груди – нет, Суок еще и пела! Пела тонким пронзительным голоском, от которого Тибулу захотелось заткнуть уши и завыть. Это не была больше его Суок, его тихая, молчаливая, все выслушивающая Суок, с волосами из нитрополипирена. Она стала совершенно чужой. Гимнаст шагнул вперед. Увидев выражение его лица, охранник встрепенулся и ринулся следом, вытаскивая на ходу пистолет. Он перехватил Тибула у самой сцены и принялся выкручивать гимнасту руку. Тогда Тибул другой рукой ударил охранника под подбородок, и сразу, по тому, как хрустнул позвоночник и голова откинулась назад, стало понятно, что сломана шея. Тибул вырвал пистолет из мертвой руки и три раза выстрелил в Суок, а потом поднялся на сцену и выстрелил еще три раза.

Человек наконец-то разжал челюсти собаки и запихнул туда листки. Еще некоторое время среди поплывших чернильных пятен можно было различить имена: Тибул, Суок, Три Толстяка и доктор Гаспар Арнери, а потом все размякло, утонуло и провалилось внутрь.

Человек с усилием вздернул белую собачью тушу за задние лапы и помахал ею перед домом:

– Эй! Эгей-гей! Я убил вашего пса! Как вам это нравится, хренососы?

В первую секунду казалось, что дрогнула земля, – но нет, это двинулся дом. Вот он отбросил ненужные стены, оставив только огромную крышу. Крышу поддерживали тысячи маленьких куриных ног, а куриные черепа горой были свалены у помойной ямы.

– Апофеоз войны, – хмыкнул человек, пока крыша, мелко семеня ножками, надвигалась на него.

И когда та придвинулась совсем близко, он отшвырнул в сторону собачий труп и подхватил стоящую рядом канистру с бензином. Окатив гнилую солому и раз, и два, и три из канистры, человек полез в карман за зажигалкой – но успел ли он отщелкнуть серебряную крышечку и приласкать бензиновое озеро голубым огоньком, я понятия не имею.

НАТАЛЬЯ ИВАНОВА

РЫБНЫЙ ДЕНЬ

Готовили рыбу весь день. Отрезав плавники и вычистив внутренности, запекали в остывающих, подернутых нежным пеплом углях – прямо в чешуе, с солью и пряными травками, обернув каждую рыбину в два-три слоя широких плотных листьев. Варили в котлах: сперва рыбную мелочь, а после крупную рыбу, кусками – в готовом бульоне, с кой-какими овощами, припасенными или собранными здесь же, не разберешь. Чищеных рыбин вкладывали одну в другую и томили в горсти масла да в шелухе на малом огне, плотно прикрыв котлы крышками. Устроив из камней печи, коптили рыбу в сухом ароматном дыму. Жарили над огнем, нанизав на очищенные от коры крепкие ветви. Острым ножом тоненько пластали рыбную мякоть и ели сырой, приправив лимоном и маслом.

Ели, положив куски жареной рыбы на хлеб – пышный, теплый, с орехами, с кунжутом и тмином. Собирали хлебом растекшийся соус, крохотные, на пол-укуса хлебцы макали в бульон, сухими и тонкими хлебными листами вытирали пальцы.

Вечером женщины взяли корзины и пошли от костра к костру, собирая остатки и рыбьи кости.

– Все вверх да вверх… Постой, отдохнем, – одна из женщин окликнула подругу и уселась рядом с корзиной. – Умаялась. Хорошо, хоть на самой вершине убирать нечего, что там у него было-то – пять хлебцев да две рыбешки… Не на что и смотреть.

ПИКНИК

Долго шли: через холмы, огибая заросли кустарника, мимо рощ смоковниц и олеандров – пока наконец не вышли к горе. Я корзиной все руки оттянул, но оно того стоило. Забрались почти что на вершину, и такая нам открылась красота, такая… дух захватывает. Огляделись – а там и ручей нашелся, и рядом камень удобный – большой, плоский. Отец в сторону чуть отошел, присел – он немолодой у меня, понятно, устал, а слуг мы оставили еще у холмов, за лошадьми пусть смотрят, за поклажей. И хорошо, что их нет, что ж я – безрукий, сам не могу? Веток сухих наломал, из круглых камней сложил очаг. Принес воды от ручья – много, чтоб и умыться, и пить. На край камня постелил платок чистый, края прижал, разложил лепешки, виноград, орехи поставил, мед, гранатовые плоды… Один, как учили, не разламывая, покатал осторожно по камню туда и сюда, давя зерна, а после сделал надрез и собрал терпкий сок в чашу. Поднес отцу.

А у него на коленях веревка разложена, прочная, тройного плетения, а в руке нож. И он его вертит, будто бы солнце ловит на лезвие, играет – а сам в землю глядит, низко так голову наклонил, мне и лица не видать.

Отец, говорю, я тебе сок принес. Выпей. Он голову поднял, смотрит на меня, молчит. Отец, говорю, ты что – плачешь? Отец? Ты устал?

А он меня назвал по имени, запнулся, глаза прикрыл как от боли, сглотнул. Исаак, говорит. И опять замолчал. Сын мой. Исаак. Послушай меня…

ЛАБИРИНТ

«Живи», – сказала Лариса и втиснула в мою ладонь неудобный тяжелый ключ. И я стала жить.

Первые дни я почти не выходила из комнаты. Проскальзывала по нужде к узенькому коридорчику, мимо двух филенчатых, в наплывах белой краски дверей, плескала в лицо водой из медного крана над скособоченной раковиной, щелкала рычажком электрического чайника. И спешила назад, к себе. Там, в темноватой захламленной комнате, меня окружала тишина. Я перебирала глупые чужие вещи – такая у нас с Ларисой была договоренность: «Разобрать там, – она неопределенно помахала рукой, – разобрать, разложить». Я и раскладывала. С глухим стуком захлопывались дверцы, протестующее поскрипывая, вдвигались на место ящики. Тишина вползала в меня облаком на мягких лапах; умещалась напротив потертым плюшевым медведем. Я успокаивалась. За окном деревья роняли разлапистые цветные листья, а я, соря крошками, сидела на подоконнике – жевала булку и пила чай.

Ларису я не видела. Она передвигалась (жила? присутствовала?) в глубине квартиры, шумела и топала в своей квадратной, на два окна комнате, за которой, я знала, есть еще коридор, и ванная, и большая кухня с растрескавшейся краской на стенах, мраморным подоконником высокого окна и плиткой на полу.

Понемногу я стала исследовать квартиру. Она оказалась куда больше, чем я ее помнила, – впрочем, в те несколько раз, что я приходила сюда как гостья, мы сразу сворачивали, стучались в дверь, шумно радовались встрече, доставали пирожные и вино. Теперь я играла сама с собой в экспедицию: заворачивала в бумагу несколько бутербродов, наливала чай в термос. Привязывала к ручке своей двери конец бечевки и, медленно разматывая клубок, шла направо или налево по коридору, считая шаги и повороты.

* * *

– Бля… ну ты Ариадна… – Лариса неожиданно выскочила на меня из темноты. Я быстро нафантазировала Минотавра за одной из запертых дверей и нервно рассмеялась. Лариса повернула выключатель. – Пойдем… пойдем… – Лариса достала из кармана ключ и открыла дверь. За дверью начинался новый коридор.

– Да сколько ж здесь… – начала я.

– Весь этаж, – сказала Лариса. – Квартира на весь этаж, ты не знала? Пойдем, я тебя познакомлю с другими, – она коротко запнулась, – с другими гостями.

* * *

Там, за дверью, было интересно. Во-первых, там были котята! Серый и черный, они гонялись друг за другом по громадной прихожей, запрыгивали на груды висящей по стенам одежды, прятались в тенях, чтобы неожиданно выскочить и напасть на проходящие мимо ноги. Черный котенок вцепился когтями в задник моей тапочки и проехался следом за мной несколько метров.

«Другие гости» были представлены Лерой Ивановной (толстая старуха в халате, с черными неестественными бровями и лакированной прической с крутыми завитками кудрей), минутно показавшейся в дверях своей комнаты молодой парой (он кивнул, она спряталась за его спину, потом узкая бледная рука захлопнула дверь) и молчаливым таджиком – из его имени я запомнила только дважды повторяющийся звук «тх».

«Хозяйкой» здесь была Ирина – у нее были ключи от всех комнат в этой части квартиры.

– Да переезжай, – сказала она. – Тут места…

Я посмотрела на Ларису. Она махнула рукой:

– Переезжай, чего. Все лучше, чем в темноте бродить.

Я благодарно кивнула. Ира нравилась мне гораздо больше Ларисы. Я никак не могла вспомнить, когда мы познакомились, – казалось, что Лариса была всегда, шумела и топталась на периферии моей жизни, иногда приближаясь вплотную (тогда я мучалась: она совсем не умела держать дистанцию, нависала, заглядывала в глаза, тормошила, тянула меня). Ира была другая: черноволосая, тонкая, с ускользающим взглядом, неслышной походкой, с медлительной грацией большого зверя. Она по большей части молчала, заговорив, обрывала фразы точно в том месте, где уже без слов понятно необязательное продолжение, много курила. Я перебралась в комнату со скрипучим полом и полукруглым окном в частом переплете рамы. Ларису я больше никогда не видела.

* * *

«На столе в комнате Леры Ивановны стоит глиняная кошка с человеческим (мужским) усатым лицом и орденскими планками на груди. Из окна комнаты молодой парочки виден заснеженный двор, тогда как в моем окне по-прежнему осень. Приходил кто-то с таксой, пришлось ловить ее по всей квартире, черный котенок сидел на моем плече и шипел. Таджик, кажется, все время спит – натыкаюсь на него в разных комнатах: закрытые глаза, неподвижное лицо, выражение которого совершенно не меняется». Я покусала кончик ручки. Я не пыталась анализировать события, только фиксировала их. Записи занимали половину тетради. «Ира постучалась в мою дверь, – написала я. – Позвала меня гулять». Я закрыла тетрадь и встала.

Мы гуляем по лестничной площадке. Она громадная, с тремя лестницами – я стараюсь держаться подальше от низеньких, мне едва по колено, ограждений. Перила выкрашены синей краской. На полу – мозаика черно-белых плиток. Ира идет впереди меня, я смотрю в ее спину. Выцветшее кимоно, расхлябанная походка. За ней волной расходится тишина – если напрячься, то можно увидеть границы этой волны. Я не хочу напрягаться, потому что рядом с границей будет идти кто-то в военной форме.

– Как будто мы в фильме, – говорю я.

– Да, – говорит Ира.

Вернувшись, я решаю принять ванну. Их тут множество, можно выбирать – ту, что в закутке возле кухни, с дровяной колонкой, немыслимо белую, или старую, с пожелтевшей эмалью, но зато на львиных лапах и напротив окна, или смешную сидячую, глубокую как бочка, с нависающим сверху раструбом душа. Ее-то я и выбираю. Ванна ничем не огорожена, забравшись внутрь, я оглядываю комнату. На кушетке у дальней стены спит таджик. Мы научились воспринимать его как элемент декора, думаю я, если в комнате есть горизонтальная поверхность – на ней обязательно будет спать таджик. Даже странно будет зайти куда-то и вдруг не увидеть таджика на диване или просто на полу: лежит на спине, руки сложены поверх одеяла. Всегда в одной позе, всегда с сомкнутыми веками…

Гибкий шланг, из которого в ванну-бочку набирается вода, неожиданно вырывается у меня из рук. Вода хлещет на пол, из бочки ползет мыльная пена. Таджик на кушетке садится и открывает глаза.

– Ира! – кричит он. – Ира!

* * *

Я просыпаюсь в шелестящей, потрескивающей темноте. Очень душно. Вытянутой рукой упираюсь – скорей, чем мне бы хотелось, скорей, чем это можно объяснить, – в преграду прямо перед собой. Ощупываю шелковую поверхность, скольжу ладонью вбок, ворочаюсь. Маленькое замкнутое пространство, думаю я. Лифт? Гроб?

Серый котенок уткнулся в мою ладонь лбом. Я просыпаюсь от басовитого мурчания. По полу скользит солнечный луч. Сегодня я могу уйти, думаю я.

* * *

За окном движется улица: люди обгоняют друг друга, мелькают машины, трамвай, притормаживая и кренясь, скрывается за поворотом. Я сижу за столиком кафе, у самого окна, рассеянно помешиваю быстро опадающую молочную пенку на заказанном кофе, ловлю взглядом неподвижную фигуру прямо напротив окна. Кивнув официантке на плащ и сумочку – я вернусь, присмотрите, – я выхожу на улицу. Вглядываюсь в чужое лицо. Достаю из кармана ключ и вкладываю его в безвольную, чуть влажную ладонь.

– Живи, – говорю я.