Текст книги "Русские инородные сказки - 6"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Поцелуй искренней любви, вот так, без подготовки… первый раз вижу.

– Конечно. В прошлом году здесь была другая ведьма, такая чернявенькая.

– Ага, я здесь работаю всего восемь месяцев.

Ведьма возвращает Принцу справку и выписывает еще какие-то бумажки. Принц расплачивается.

– Проклятия двенадцатого уровня дорого стоят, – небрежно замечает Ведьма.

– Все что заработал за год, – соглашается Принц. – Зато нашел настоящего специалиста, с гарантией. Заграничного.

Натягивает кольчужные перчатки, поправляет на поясе меч.

– Ну, мне пора. Гонять орков, успокаивать неупокоенных… пока есть силы и здоровье. Буду копить на новое заклинание.

– Так и живете? Один поцелуй в год?

– Иногда реже, – вздыхает Принц. – Так и живем.

ДМИТРИЙ БРИСЕНКО

КУРЬЕР

Всю ночь снилось что-то беспокойное: какие-то острые предметы, падающие лоскуты свинцово-черного неба, выпирающие из-под земли рваные обглоданные корни, осколки кирпича, глубоко въевшаяся в ладони ржавчина.

Проснулся затемно.

Посмотрел на часы. Вспомнил, что во сне много было звуков, механическое скрежетание, гудки автомобилей, сирены… Ворочался, но не мог проснуться окончательно, под эти раздражающие звуки и заснул в конце концов и вот только проснулся.

В кране чуть прохладная вода с заметным привкусом хлорки.

Набрал чайник, вскипятил, насыпал в керамический чайник заварку, подождал пять минут. Пока ждал, чистил зубы, потом смотрел в окно, потом слегка оделся.

За окном было пустынно и спокойно.

Выпил чай, еще чуть-чуть оделся, вышел из квартиры.

Лето, жара уже с утра, а днем живые, понятно, позавидуют мертвым.

Угораздило его поселиться в этих местах.

Зимой можно остекленеть от холода, а летом – ну вот как сейчас.

Хорошо хоть машин не видно пока. А то и так дышать нечем.

Впрочем, можно пойти на озеро, раз выходной.

Он и шел туда, на озеро.

По дороге на озеро в который раз подумал, что называть это огромную территорию, залитую водой, озером – уж как-то слишком не по рангу. Тут уж скорее море. Но так повелось почему-то.

Шел, и непонятно было, почему так тихо.

Так бывает, когда очень рано или когда во сне – как будто все уехали.

Погрузили пожитки, собрали семьи, завели свои видавшие виды авто и, в лязге и грохоте, снялись со своих мест. Уехали. Никто не знает куда.

Это была первая догадка. Действительно уехали.

Предварительно всех оповестили, а про него то ли забыли, то ли он сам не вспомнил.

Вот же насмешка судьбы: всю жизнь, с детства, мечтать о таком – и вот на старости лет, когда, наоборот, нужны, хотя бы гипотетически, окружающие с их столь же гипотетической заботой, – теперь-то их и не стало. Следы покрышек на старом растрескавшемся асфальте, оброненные в спешке вещи, так и оставленные лежать посреди дороги (старые детские игрушки, кухонная утварь, какие-то обломки (видно, шкаф упал и развалился), почерневшие от времени книги и прочая дребедень), разве только звуковых следов не осталось. (Медленно исчезающий дребезжащий звук – все тише и тише; эхо переклички: «Когда уже тронемся?»; кособокое громыхание автомобильных шеренг; прочий гул.)

И так уж случилось в то утро, что все исполнялось как по заказу, – вдруг явился откуда-то звук, те самые звуковые следы.

Кто-то оставил на обочине, а может быть, случайно обронил – диктофон. Диктофон был старомодный, кассетный, с магнитной пленкой, которая вечно зажевывается в тугую нить или просто осыпается от ветхости; теперь таких уже давно не делают.

Пленка сильно шуршала, дорожка на записи петляла, отчего звук начинал плыть, голос то почти совсем пропадал, то появлялся опять – это было похоже на саундтрек ко всеобщему бегству. Столь же непонятный и в чем-то бестолковый саундтрек. Идеальный саундтрек – как если бы случайно забрел в вестибюль строящейся станции метро не с чем-то шумным и грохочущим в наушниках, а, например, с оперной арией, или грохотом копыт по степи, или пением мексиканских индейцев.

Сначала он почему-то предположил, что на пленке будет рассказ о том, почему все ушли, но это оказалось совсем другое, нечто безумное и не относящееся к делу. Потом он решил, что так даже лучше – история произошла, ну и ладно. Отчего оно все так случилось, конечно, интересно, но уже не важно, можно обойтись. Другое дело – рассказ незнакомого человека, который неожиданно придавал глубину и четкость всей картинке исхода.

Так он и шел дальше к озеру – с подобранным на дороге резиновым слоненком в одной руке и старым магнитофоном – в другой. История эта захватила его, как, бывало, в детстве захватывали и приковывали к радиоприемнику другие истории, рассказанные другими голосами.

На фоне громыханий, скрипа тормозов, переругиваний водителей автомобилей ломкий голос подростка рассказывал:

…приходит, это утром было, мастеров нет еще, только я один, ну, подметаю, там, рабочие места привожу в порядок и всякое такое. Приходит этот мужик… взгляд у него такой затравленный, грустный. Подходит ко мне, смотрит куда-то в угол. Я ему говорю: чего надо? Он мне говорит, тут типа такое дело… Курьером, говорит, работает. Я ему: ну и чё? Он такой говорит, я вам заплачу, говорит, только вы никому не говорите, пусть это останется между нами. Деньги, я говорю, это хорошо, ну так что там у вас? Он говорит, давайте, говорит, я лучше вам покажу, а то все равно не поверите. Ну показывайте, я говорю. Он поворачивается ко мне спиной, задирает рубаху, и я чуть не падаю: у него там дверца в спине! Ну, думаю, этого мне только не хватало для полного счастья в жизни. Говорю ему, как, однако тут у вас интересно устроено. Не мог, говорю, себе такого в жизни представить. Да мне самому, он говорит, интересно.

И рассказывает мне историю. Типа устроился он на работу курьером, в какую-то очень блатную организацию, там три, что ли, уровня собеседований. Выходит в первый день, сидит в курьерской комнате, ждет поручений. Тут телефон звонит, их координатор берет трубку, вскакивает и чуть ли не честь отдает и такой ему: вас босс к себе просит. Выходит он в коридор, идет по нему, идет по еще нескольким коридорам, ну там черный мрамор, все блестит, как только маслом смазали, выходит в лифтовой холл, заходит в лифт, поднимается в золоте и зеркалах на спецэтаж, где у его босса кабинет, там огромный холл, огромный ковер на полу с ворсом в руку толщиной, и в конце у стены огромный стол, там секретарь уже ждет. Проходите, говорит.

Нажимает на кнопку, дверь открывается… дверь – это отдельная песня, из массива дерева, резная, с миллионом деталей, он мне ее подробно по моей просьбе описал… в общем, босс ему излагает, мол, это ответственное поручение, а я вижу, парень ты толковый. Надо съездить туда-то и туда-то… туда-то и туда-то… а дальше он ничего не помнит!.. Очнулся он уже на выходе из этого своего здания-небоскреба. Идет сам не знает куда, в голове туман, в глазах все дрыгается, но ноги как будто сами его ведут куда надо.

Заходит в метро, едет на конечную, выходит, садится на автобус, едет до конечной, выходит, идет через пустырь, там многоэтажки уже видно, заходит в подъезд одного такого бетонного дома, поднимается на лифте, выходит, звонит в дверь, дверь открывает дамочка, такая вся ухоженная, как будто только что сама в гости сюда пришла. Наконец-то, говорит, вы пришли, давно вас жду. Смотрит ему в глаза пристально, и тут вдруг кукушка из часов как выскочит, на кухне кто-то тарелку об пол как брякнет, в комнате в телевизоре как заорут не то люди, не то звери, и тут он перестает чувствовать свои ноги, падает, ударяется головой о что-то твердое и дальше ничего не помнит.

Очнулся в кабинете у босса. Лежит на животе, а тот над ним наклонился и что-то там за спину трогает, и очень странные от этого ощущения. Босс увидел, что он очнулся, и снова его загипнотизировал, и тот уже дома в себя пришел. Сидит, говорит, на кухне за тарелкой остывшего борща, и такой на душе камень, что хоть в петлю лезь. И прямо слезы из глаз текут. Ну, лег сразу после ужина и тут же уснул.

Утром просыпается без будильника и бегом на работу. Там опять все то же самое повторяется. И так начинает повторяться каждый день. Мужик чувствует, что кранты, начинает помаленьку сходить с ума. Сам он эту дверцу у себя в спине открыть не может, отказаться от должности тоже не может, босс и слушать не хочет. Денег, правда, прилично добавил, но об отпуске или увольнении забудь, говорит. А тут босса как-то пару дней не было, куда-то в командировку уехал, ну, он нашел в телефонном справочнике адрес нашей мастерской. И теперь предлагает мне открыть дверцу и посмотреть, что там и как.

Ну, что делать, надо помочь мужику. Беру я стамеску, молоток, просовываю в щель, отгибаю слегка дверцу, не больно? – говорю. Больно, говорит, но терпимо, давай. Я ломаю замок. Открываю эту дверцу. А там… ничего там нет. Только щепки, пыль, запах такой, как в старых шкафах пахнет. Пусто, говорю, у тебя тут. Мужик молчит. Потом говорит: как же так, всю жизнь прожил и не знал, что у меня там такое. А может, и было, просто под кожей не заметно. Ну да один фиг, жизнь такая мне не мила, буду закругляться. Тогда я говорю, ну, говорю, мужик, очень тебе повезло, что ты ко мне пришел. Я самый маленький в школе был, вообще шкет, всю жизнь из-за этого переживал и немало претерпел. А дело-то вот в чем! Случай, и какой! Ты, говорю, по адресу пришел, дядя. Мы теперь вместе дальше будем действовать, пока твою тайну не разгадаем. Дай только, говорю, подумать. Подумал. Как тебя зовут? – говорю. Семен Петрович, говорит. В общем айда, я говорю, Семен Петрович до твоего босса, всю правду узнавать.

Забрался я в Семен Петровича, дверцу за собой прикрыл, и пошли мы самым малым вперед. Утрясло меня в тепле и темноте, я и заснул. Просыпаюсь в потемках, ноги-руки затекли, шею ломит, не согнуться, не разогнуться, ну, думаю, надо остановочку сделать. Стучу ему так легонько изнутри. Ноль результата. Я стучу посильней, как могу в этой тесноте. Молчок. Чертов биоробот! Идет себе и идет. Вот, думаю, угораздило меня вляпаться в историю. Тут меня либо с какой-то неясной целью похитили, либо все идет по моему плану, но пока этот зомби на стол босса пузом не рухнет, никакой мне остановки не видать. А там откроет босс дверцу, а внутри такой супермен я, типа всем лицом на пол, при попытке сопротивления стреляю на поражение! А сам ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. По всем статьям выходит, что мой план провалился. Что же делать?

И тут он останавливается. В следующее мгновенье мне в глаза бьет яркий свет, я чувствую, как чьи-то руки вытаскивают меня и куда-то кладут. Я зажмуриваюсь, а потом через щелку смотрю. Это его босс! Описания соответствуют. Я лежу на огромном столе заседаний, рядом с Семен Петровичем, который загипнотизирован и находится в прострации. Босс с довольной рожей набирает чей-то номер. Людмила Васильевна! – кричит в трубку. Вот это сюрприз! Такого я от вас не ожидал. Такое вложение прислали, ай-яй-яй! Чистый восторг! И дальше продолжает нести свою ахинею.

Ни хрена ж себе, я думаю. Это я-то – вложение! Да я смерть твоя и мировая справедливость в одном футляре, баран! Пока он там базарил, я очухался, руки-ноги помассировал, потянулся, встал, вынул из кармана стамеску и пошел на этого урода. Он такой обернулся и прямо в трубку хохочет: слушайте, хохочет, Людмила Васильевна, вы мне такого Робин Гуда прислали! Такого Зорро! Он мне мстить идет! Ха-ха-ха! И бросает в меня трубкой.

Я уворачиваюсь и кидаю в него киянкой. Киянка попадает ему прямо в лоб, и он валится со стула на чертов паркетный пол. Я подскакиваю и пинаю ему ногой по репе. Вот тебе, говорю, гад, за членовредительство! Позвольте, продолжает хохотать этот упырь, позвольте, я вам все объясню! Не надо мне ваших объяснений, говорю я, и луплю ему другой ногой по репе. Ой! – кричит гад, – больно! Тут он хватает меня за ногу, и я падаю на спину. Но тут же вскакиваю, достаю стамеску и начинаю ею махать прямо перед его носом. И кричу: сейчас я твой жирный нос, гад, располосую! Он мне говорит: не хочешь узнать, тогда как хочешь, пока, мой мальчик! Отбегает куда-то к шторе, дергает за веревку, в стене открывается небольшая дверь, за ней коридор, босс туда. Дверь за ним закрывается.

Ура! Зло наказано и спасается бегством. Не будет, гад, людей больше мучить. Возвращаюсь я к Семен Петровичу. Тот по-прежнему в несознанке. Я закрываю дверцу и по паре гвоздей в нее вбиваю. А перед этим замечаю, что там внутри какая-то бумажка лежит. Ну, я ее сунул в карман, дверцу, значит, приколотил, просыпайся, говорю, Семен Петрович, пора нам делать отсюда ноги! Семен Петрович стонет, приподнимается, где это мы? – говорит. У босса твоего в кабинете говорю, а самого босса я избил и выгнал, больше тебя никто эксплуатировать втемную не будет.

Подвожу его к двери. Дергаю за веревку, дверь открывается. А в холле уже голоса и металлический звук от передергиваемых затворов. Это охранники спешат с нами разобраться. Я заколачиваю дверь изнутри гвоздями. Коридор слабо освещен настенными светильниками. Мы идем по нему все дальше и дальше и скоро оказываемся в каком-то подъезде обычной блочной пятиэтажки. Я прощаюсь с Семен Петровичем. Он чуть не плачет от радости и благодарит меня. Мы расходимся. На следующий день я вспоминаю про записку. В свой рабочий перерыв ухожу во внутренний дворик под деревья, вытаскиваю ее из кармана, разворачиваю, читаю.

«Тому, кого это касается. Инструкция к передвижному сейфу. Передвижной сейф используется для передачи ценных предметов Отправителя к Получателю. Список ценных предметов: ювелирные изделия, золотые слитки, оружие и боеприпасы, наркотические вещества, фамильные реликвии, предметы религиозных культов, ценные породы деревьев, ценные породы собак, люди, прочее. По истечению срока действия передвижного сейфа дверцу его следует закрыть и забить гвоздями. Передвижной сейф с истекшим сроком эксплуатации подлежит эвакуации специальной бригадой эвакуаторов».

Дальше шло довольно мутное описание эвакуации: сейф вывозят в другой город, селят его в стандартный микрорайон со стандартной планировкой, и через какое-то время жизни сейфа жителей города эвакуируют, а сейф оставляют доживать там свои дни. Странное какое-то развлечение у этих людей, если подумать. Зачем этого вселять, а тех переселять. Правда, жизнь и так непонятна, вот мы куда-то все сейчас вдруг собрались в три дня и едем. Тоже интересно! Хотя совершенно непонятно, куда и зачем едем. Я за свою жизнь переезжал уже три раза, но вот чтобы так, как сейчас, такого не припомню. Слава богу, диктофон не забыл, не потерял… Да хорош там, иди помогай! Мы тут вкалываем, а этот сидит с диктофоном. Все бы этому уникуму своих бредней назаписывать, а потом с них угорать. У всех занятия как занятия, только этот… Да дай ты его сюда…

На этом запись обрывалась.

Забавная история, подумал он.

Жаль, что его зовут не Семен Петрович.

Хотя, может быть, они поменяли ему паспорт.

Такие люди ни перед чем не остановятся.

Он сел отдохнуть на еще теплый камень.

Ночное южное небо раскинуло над ним свой купол.

Звезды мигали, с озера дул прохладный ветер. Волны плескались о берег.

Он не мог признаться себе, что когда-то мог быть курьером, хотя бы потому, что ничего об этом не знал и не помнил. В голове возникло несколько идей на этот счет, даже не идей, а неких бесформенных отблесков; можно было попытаться как-то связать их друг с другом, выстроить цепочку. Но он не стал. Не потому, что для этого пришлось бы сильно напрячь память и логику, а потому, что могло выйти не так, финальный результат его умозаключений мог получиться неправильным, а этого хотелось избежать, пусть даже ценой неведения. Да и что это за цена, если подумать.

Невдалеке от него вдруг ударил в небо салют. Какой это был салют! Тысячи разноцветных огней одновременно заполнили небо, и стало светло как днем. Пылающие яркие звезды падали в море навстречу своим отражениям. Бах! И после небольшой паузы снова – бах! Бабах! Бах-бах-бах-бах-бах!

Пока грохотал салют, он шел к его эпицентру, к орудиям.

Лицо артиллериста было суровым и отстраненным, движения – легки и пластичны. Он перебегал от одного орудия к другому орудию, от огненного колеса к огненному дождю и прочим горящим повсюду причудливым конструкциям, поджигая все новые и новые.

Когда артиллерист закончил, он подошел к нему. Артиллерист разбирал орудия (совсем небольшие пушки величиной с табуретку), чистил их ветошью и складывал в деревянные ящики защитного цвета.

– Спасибо вам, – сказал он. – Я давно не видел таких красивых салютов, может быть, вообще никогда.

В свете костра, как последний отблеск салюта, блеснула улыбка артиллериста.

– А вы тоже остались? – спросил он. – Я-то что, мне вон зарядов жалко, жаль их просто так здесь оставлять. Тут еще целый склад. Это на месяц примерно. Ну, все расстреляю, а там посмотрим.

Потом они сидели в шезлонгах и слушали запись на пленке.

Артиллерист распечатал бутылку рома, и они выпили сначала за уехавших людей, потом за свое одиночество.

Он оставил артиллеристу свой адрес и пошел обратно домой. Артиллерист дал ему фонарик, хотя он и так помнил дорогу наизусть: давно тут живет.

План на завтра и все грядущие дни был ужасающе прост, но зато в нем жила звонкая и по-детски неистовая упругость: этот план сулил прожить еще тысячу и одну ночь среди соцветий салютов, под мерный стук остановившихся часов, под молчаливые слова забытых воспоминаний.

ПОХИЩЕНИЕ

Медвежонок лежал в луже талой воды возле приоткрытой двери подъезда.

Чуть не наступил на него, пришлось сделать лишний полушаг с полуподпрыгом, вышло, видимо, комично – медвежонок тихо засмеялся. Тут же он сделал свирепо-отрешенную физиономию и зашипел:

– Ну чё вы тут, вы проходите, да проходите уже скорей, мешаете!

Медвежонок был плюшевый, когда-то, видимо, светло-коричневого цвета; сейчас было затруднительно сказать что-либо определенное о цвете его меха.

– А, ну что вы стали, ну, черт, ну!

Я отошел немного в сторону, медвежонок неожиданно резво крутанул полинялую башку в моем направлении – как это у него без шеи так ловко вышло?

Но сказать он не успел.

Из подъезда вышла моя соседка, подслеповатая баба Шура, она щурилась на весеннее солнышко и потирала ручки:

– Ути-пути, сюси-пуси, какой прелестный хомячок! Дай-ка я тебя из лужи-то выну, дай пузико твое пощиплю!

Она склонилась над притихшим медвежонком, и поздно было кричать, поздно было что-то предпринимать: из облезлых кустов, нисколько не таясь, выскочили три затянутых в костюмы медведей мужичка, быстро накинули мешок на утлую фигуру бабы Шуры, подхватили мешок и умчались за угол дома. Один высунулся из-за угла и тут же скрылся, погрозив мне кулаком.

– Э, ну чё, ну есть у тебя сигарета или нет? Ну ладно, я пошел. – Медвежонок быстро выскочил из лужи и через пару секунд скрылся за противоположным углом дома.

Я постоял немного, посмотрел на разбухшие окурки, на мыльную пену у кромки лужи, на отражение солнца в этой луже.

– Эй, мальчик, – крикнул я кому-то, отчаянно барахтаясь в волнах затопившего меня восторга. – А впрочем, э!..

С карниза упала сосулька, вдребезги!

Я наотмашь перешел улицу и, не помня, куда собирался идти, пошел в направлении памятника пионерам-героям.

АШЕ ГАРРИДО

СТРОИТЕЛЬ МОСТОВ

Эка невидаль – овца… Вон у меня приятель с Белого берега – тот вообще тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего. И положиться на него всегда можно, а в нашем деле это, сами понимаете…

Доброе утро! И ведь плевать, вот как есть плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.

Соседа вот Господь послал, мужик правильный, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают, а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед мой, видать, правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично, да я уж за долгий век нагляделся.

Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос и завязку передника тяну. Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне…

Потом уж у самого порога еще поцеловал ее, да на весь день не нацелуешься.

Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти все, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом, пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет к себе самому, крепче стоять будет.

Толкнул дверь – свет хлынул.

Глаза открыл – уже семенит по зеленому лугу белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым облаком стоит.

Каждый день, утром и вечером, обхожу долину, сад, у моста посижу, да мало ли. Все надо рассмотреть, на каждой мелочи взгляд задержать. Потому что в нашем деле мелочей нет. Каждая травинка, каждый сучок знать свое место должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место, растет моя земля день ото дня.

Мост отдельной заботы требует. Значит, надо и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть и он к своей работе привыкает. На той стороне – сущее безобразие. Но тут уж не моя вина. Я мост к другому берегу тяну, а какой он, тот берег, и не узнаешь, пока не дотянешься. Думал, что-нибудь под стать этому берегу – холмы какие или озерный край… Куда там! Ну, не мне выбирать, не мне и капризничать. И помойке назначение есть в мире, значит, и место нужно. Тем более что сосед там порядок наводит не покладая рук.

Иногда вот к соседу забреду, но разговоров душевных у нас не получается: все больше про погоду. Ну, погода здесь одна и та же на каждый день, и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут все хорошо укрепится, потому что сквозь дождь видится все неясно, может и совсем размыть.

Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри моя кудрявая следом увязалась. Я и не против, пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится – отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает. И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь – не будет. Потом, может, сами заведутся или придут из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена моя…

Есть места, где лучше язычок-то прикусить.

Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек путей Господних, ляпнул сдуру: овца ты, Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять, значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.

А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый час, место хитрое. Сразу как ничего и не случилось, папаша привычно ворчал, девица привычно терпела, только утром просыпается папаша – а под кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком потрусывает, а дочки родной нет как нет.

Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает, сядем за стол, а ложки-то она положить забыла. И все смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш, не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота: встану сам, хоть и нашагался за день по долине, не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится вся… Рассеянная. А я бы на вас посмотрел, если бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый вечер – опять человеком, вот чем бы у вас голова занята была.

Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Туманной косы вон птица на голове живет, и ничего. Очень даже мужик замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог проложенных не надо, ходит где хочет. А тут – овца всего-навсего.

Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня муж есть, а завтра – ищи ветра. И добро б навеки сгинул – нет, вернется. Только вот когда вернется, он и сам не знает, не положено ему, а может, просто – не дано. А уж если с нашим братом связалась – и думать не моги другого себе искать. Все равно ничего не выйдет. Потому что наш брат только в таких местах и может жениться, где слово крепко, неотменимо. И если сказалась верной женой – верной женой и будешь, а хочешь того, нет ли – это уже дело десятое.

А Мэри всегда знает, когда я вернусь. Вот поставлю дом, разведу сад, мост построю – и сразу в обратный путь, чего мне мешкать? Меня жена милая ждет.

А в этот раз упросила с собой взять. Оно и не положено, но где я ее нашел, то местечко еще покривее здешних будет, Голый склон называется, там не всякий и из наших надолго задержится. Уж как ее туда занесло – ума не приложу, а она не говорит.

Голый склон – он голый и есть, и ничего там больше нет. Но глина там славная, видно, скоро речка народится рядом, вот и берег есть, а где один берег есть – там мне и работа, лучше нет способа второй берег найти, как мостом к нему дотянуться. Так что я туда с двойным прицелом забрел – и на разведку, и глины гончару из Ореховой балки добыть: Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал, какая там славная глина, а самому пока из Ореховой балки ходу нет. Не устоит пока Ореховая балка без Олеся-гончара.

И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется сквозь начальную тьму, и сидит красавица кудрявая, коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись, вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый, глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.

Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот – жену нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась с испугу, без привычки в таких местах шевелиться и правда не стоит – запросто в бездну канешь… Заговорил спокойно, ласково. Я, мол, Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы – просто Хэмиш, а вы кто? А она в руку мою протянутую вцепилась пальцами перемазанными, глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой… Эка невидаль – быть живым! У меня приятель на Лежачем камне, так его еще и не со всякой стороны увидишь, потому что вообще плоский, нарисованный. Но как поет! Душу вытряхнет и вывернет, и уходишь от того камня как заново родившись. А поживет на том камне еще – и будет живое место, потому что быть живым – это заразно.

Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из наших не поселился, и правда жутко бывает…

До чего неприятное место! От одного воспоминания передернуло. Полез в карман за табаком…

Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший с птицей на голове так всем и норовит всучить что-нибудь чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы от старой мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие, блестит даже – какая в нем сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так себе – галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана выкидывал, а она все там же. Ничего, наведается в гости – верну. А пока – выкину.

Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри за мной.

Вот наша Долгая долина – тоже еще не совсем… Я потому Мэри сюда брать и не хотел, пока не устроюсь. Я-то привычный, я все вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно есть, – самому тошно станет. Но я от таких глупостей давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым. Куда ж мне дуб посреди сада? Цвести-то яблоньки будут – загляденье, а плодов не принесут.

Чудит местечко, само себя еще не знает, утром выйдешь на крыльцо… Как-то раз выпустил Мэри на травку, оглядываюсь – чуть со ступенек не покатился. Вот такенная помойка сбоку выросла, то ли нас к ней течением прибило, то ли ее к нам ветром нанесло. Потом уж рассмотрел: к мосту моему наконец тот берег прирос. А на том берегу – подарочек, получите-распишитесь. Помойка! А при помойке – управляющий. Так вот соседом и обзавелись. Правильный мужик, упорный, работяга. Но близко не сошлись пока, уж больно он на ирландца смахивает, так я и не стал ему ничего про нашу с Мэри жизнь объяснять, а что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается.

Я вот в его работе еще до конца не разобрался. Труба торчит, турбина крутится… Да паром как жахнет сверху! Я в первый раз аж ложку уронил, выскочил на крыльцо; Мэри вся трясется. Сосед объяснял про клапан, только мне его механика… Какие-то грузовики откуда ни возьмись поперли, гудят, дорогу расчавкали… Ну не мой там участок – пусть сосед благоустройством занимается, если ему положено. Мне своих забот хватает. Кстати, договориться бы с соседом насчет обогрева, можно и теплицу поставить.

А у меня работа простая.

Уж если человек строит, он строит. Хоть дом, хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что верить в него надо, а просто – знать. А камни сложить не так уж и трудно. Я-то сам по этому мосту могу ходить, как только первый камень положил. Я его уже знаю. А другим придется подождать – и не только пока я берега соединю, а пока еще сам мост к себе привыкнет.

И вот иду я так, смотрю по сторонам – хорошо! Обернулся – сад мой издалека видно, крыша сквозь белое едва просвечивает. За садом вот только – помойка, но это если на холм подняться, а так – торчит из-за деревьев труба, да какие-то железки перепутанные, больше и не видно ничего. Но на холм подниматься я сегодня не буду, слишком близко к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх увяжется – увидит, как из-под травяных корней, в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем ей на это смотреть.

Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться. И тут у соседа как жахнет – да не так, как обычно, погромче, и земля моя зыбкая под ногами волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова дрогнуло, и оторвался край, и понесло его прочь от меня, а на том краю Мэри моя.

А как отнесло на пять шагов – свет здешний до того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной, алой свечой в темноте, только пустота текучая волосы ее колышет. Вытянулась, зажмурила глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет сейчас.

И мне до нее уже не дотянуться.

И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел, как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот берег другой, да поторопись, потому что размывает его пустота, тают травинки в чернилах небытия. К самому подолу алому уже подступила бездна.