Текст книги "С тобою рядом"
Автор книги: Макар Последович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Не уверенный в том, что Адам Лабека придет на заседание, Корницкий решил дальше не откладывать. На повестке дня стоял и такой важный вопрос, как подготовка к уборке урожая. Надо было решить это дело не откладывая. Как известно, оккупанты, чтоб до основания уничтожить колхозный строй, провели так называемую "земельную реформу". Они поделили общественное поле снова на узкие полоски. Каждый, кто получал такую полоску, должен был под угрозой смерти засевать ее и сдавать оккупантам урожай. Правда, захватчикам не всегда удавалось взять то, что им хотелось. Партизаны своевременно предупреждались о грабительских планах оккупантов. Часто, ворвавшись в деревню, гитлеровцы находили одни обмолоченные снопы и ни зернышка в сусеках. Часто, окружив деревню, они принуждали колхозников начинать молотьбу под их надзором. На дороге от деревни и до гарнизона выставлялись вооруженные автоматами и ручными пулеметами патрули. Они обязаны были оберегать машины с награбленным хлебом от партизан. По всей Белоруссии шла беспощадная борьба за хлеб. Районные подпольные комитеты партии призывали население не давать врагам ни килограмма хлеба. Каждое зернышко должно служить только делу освобождения от ненавистных оккупантов. Партизаны помогали крестьянам не только засевать полоски, но и убирать урожай. Правда, урожаи были не очень хорошие. Поля не удобрялись, да их и нечем было удобрять: скотина извелась. Земля пока что дышала только тем, что получила при колхозном строе.
– Прежде чем обсуждать план уборки, – начал теперь Корницкий, – я хотел бы у вас спросить про обобществление всех посевов. Некоторые предлагают, чтоб каждую полоску ржи жал и молотил тот, кто ее засеял. Правильно это?
– Глупость какая-то! – не сдержался Калита. – Мы уже с тобой договорились, Антон Софронович...
– Не торопись, Андрей, – перебил его Корницкий. – А может, кто предложит другой способ? Таиса?
Таисия быстро поднялась с места. Она обвела взглядом всех присутствующих, словно не понимая, чего они сюда собрались. Потом ответила:
– Чего там спрашивать! Работать как и до войны – всем колхозом! Мало ли кто что скажет.
Она села. Тогда, не вставая, заговорил дед Жоров:
– Я-то, по моему глупому разумению, сделал бы иначе. Кто сеял пускай тот жнет и молотит. Он тогда не будет глядеть – будний это день или воскресенье. Даже малые дети тогда пойдут помогать. А колхозом что – мы не имеем права, не по закону принуждать подростков работать. Подсудное дело! Ну, а все остальное – строительство там или сев – коллективно.
Не успел Корницкий высказать некоторых своих замечаний по предложению деда Жорова, как Таисия снова вскочила и такое сказала, что старик даже на момент прикрыл ладонью свое морщинистое лицо. Корницкий оживился и веселыми глазами посмотрел на Калиту. Тот хохотнул, но тотчас же снова стал серьезным и внимательным.
– А еще тебя, такого супостата, партизаны своим кашеваром держали! В подпольной газете расхваливали, как ты вкусно кормил подрывников! Может, и тогда ты уж смотрел не в те ворота. Мой Иван не для того поклал голову на фронте, чтоб я и Костик, как те единоличники, ползали по узенькой полоске! Голосуй, Антон, против деда Жорова! Иначе мы век не дойдем до настоящей жизни!
– Чего же ты вскипела? – спокойно заговорил старый плотник, когда Таисия села. – Кидается, не разбираясь, как та медведица на теленка! А варить хлопцам в лесу кашу мне военкомат повестки не посылал. Сам добровольно пошел.
– Отцепись, – вяло сказала Таисия. – Не могу слушать, когда человек говорит не то, что надо.
– Тихо, товарищи! – прервал спор Корницкий. – Что скажет наш Миколай?
– А что тут долго говорить? Голосуй, тогда увидишь.
В это время в дверях показалась Ванда. За ней шел Адам Лабека. Переступив через порог, он стал и привалился к дверному косяку, словно ожидая, что ему сейчас же предложат отсюда выйти.
– Садись, Адам, – почему-то торопливо сказал Корницкий и объяснил: Ты теперь у нас самый опытный в колхозных делах, дорогой человек. Без твоего совета мы никак не можем обойтись. Вот сейчас мы обсуждали: жать рожь по полоскам или обобществить все посевы и начинать уборку коллективно. Что скажешь ты?
– А вы будете меня слушать? – квелым голосом спросил Адам.
Дед Жоров поднял голову и подмигнул Корницкому: "Разве не говорил я тебе?" Председатель понял его взгляд, но ответил Лабеку:
– Что ты, Адам, сомневаешься! Нам дорого каждое слово, которое поможет "Партизану" снова красоваться на Всесоюзной выставке в Москве. Вот отдохнешь, тогда мы тебя назначим бригадиром. Проявляй тогда свои способности.
– Лихо его ведает, что тут сказать, – опустив глаза, словно сам с собой проговорил Лабека. – Хорошая жизнь у нас была до войны. Но ведь это ж было давно. Может, тысячу лет назад... Сразу после коллективизации... Когда обобществляли и полоски и коней. По уставу...
– Значит, ты за обобществление посевов? – терпеливо выслушав немного бессвязную и глуховатую речь Лабеки, спросил Корницкий.
– Ага... Мне можно идти?
– Минуточку, Адам. Да садись ты наконец! – уже нетерпеливо промолвил Корницкий. – В ногах, как известно, правды нет.
Адам Лабека послушно сел рядом с Вандой.
Предложение обобществить посевы было принято единогласно. Тогда Андрей Калита начал рассказывать о плане уборки и сдаче хлеба государству. Все в этом плане было учтено и рассчитано до последней мелочи. Когда Андрей окончил, Лабека робко спросил:
– Мне можно?
– Давай говори, – разрешил Корницкий.
– У меня только вопрос, – все тем же квелым голосом, но уже с некоторой чуть заметной искоркой заинтересованности заговорил Лабека. Как можно за столько трудодней все выполнить, когда до войны их требовалось на это почти в два раза больше? Помнишь, Андрей, как дружно работали во второй бригаде? И то еле-еле управлялись! И мужчин же тогда сколько было!
– Мы немного увеличили нормы выработки, Адам, – объяснил Корницкий. Я думаю, что общее собрание их утвердит, как утвердит и весь наш план.
– Про нормы мы думали, правда, еще до войны, – припомнил Лабека. Человек может выполнить большую работу.
После уточнения был принят и план уборки. В текущих делах Калита повел разговор о наказании Ефима Лопыря за пьянки.
Корницкий предложил снять его с бригадирства и оштрафовать на десять трудодней.
– А кто ж будет заместо Лопыря? – не сдержался дед Жоров.
– Ты, дед Жоров, – тотчас же ответил Корницкий. – С завтрашнего дня принимай верховное командование над строителями и сдавай готовенькие объекты в срок. За отставание, имей в виду, по головке не погладим. Вот и все наши дела, товарищи.
Корницкий распрощался, и вышел из землянки. Следом за ним направился и Лабека. Вокруг было тихо. Полный ясный месяц освещал накаты землянок. Повеяло откуда-то сыростью и полынью.
– Антон Софронович! – все тем же квелым голосом крикнул Лабека. – А мне что завтра делать?
– Отдыхай, Адам, набирайся сил. Ты должен стать на ноги крепко. Чтоб тебя не валил ветер. Чтобы шагал по земле твердо и уверенно.
– Меня, Софронович, валил не ветер, а люди.
– Какие люди, Адам?
– Всякие...
– Всякие? Плюнь ты на этих всяких! Ты советский человек, Адам! А советский человек должен с гордостью держать свою голову. Везде и всюду! Не можешь жить без дела – руководи пока что торфоразработками. Это и недалеко от деревни и как раз по твоей силе. Придет жатва – назначим тебя бригадиром второй полеводческой бригады, как до войны.
КОРОТКАЯ ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
Корницкий вставал в колхозе раньше всех. Еще спали племянники, Настасья, Степан, а Антон Софронович уже поднимался с низенькой железной койки. Он все еще не мог сам одеться, натянуть сапоги. Еще непослушными были пальцы левой руки. Толоконцев уверял, что они с течением времени разовьются, если Корницкий будет аккуратно выполнять так называемую лечебную физкультуру, чаще сгибать и разгибать их. И Корницкий шевелил пальцами, когда вставал, шевелил, идя по улице, даже не давал им покоя во сне. Только бы скорей они окрепли!
И сегодня, как всегда, Корницкий стал тормошить Степана, чтоб встал и помог ему одеться. И сегодня, как всегда, Степан долго зевал, охал, пока скинул свои ноги с нар.
– Ненормальный ты человек, Антон! – начинал брат свою старую песню. На дворе еще темно. Разве тебе надо больше других? Коли б мне шел такой оклад, как тебе, так я бы день и ночь спал. В сухой и тепленькой постели. Я вот не могу дождаться, когда тот коммунизм придет. Говорят, что тогда каждый человек что захочет, то и будет получать. Тогда спи сколько хочешь, ешь и пей что захочешь. Рай!
– Ты, Степан, еще и до социализма не дорос! – перебивал братнину болтовню Корницкий. – Сколько ты вчера обтесал бревен?
– А тебе уже доложили!.. Сколько было по силе, столько и обтесал. Я их не считал...
– Старый дед Жоров и тот сделал в два раза больше тебя. Смотри, будешь так работать, оштрафуем, как и Лопыря.
Степан недоверчиво посмотрел в глаза брата.
– Как это оштрафуешь? Родного брата?
– Пойми, что ты, как брат председателя, должен работать, ну, если не больше, так и не меньше, чем все колхозники. А ты даже на работу выходишь позже остальных.
После такого разговора Степан уже неприязненно стал поглядывать на Антона. Нашелся герой учить своего старшего брата, угрожать штрафами! Приехал сюда от нечего делать, начал хозяйствовать у меня дома, как в своей собственной хате. Можешь себе построить такой дворец и выбираться отсюда хоть сегодня! Но усидишь ли ты там один без моей помощи! Лучше бы ты совсем убрался из Пышковичей!
В Пышковичах были две пустовавшие землянки. Корницкий перебрался в одну из них. Таисия побелила печь, чисто подмела глиняный пол, вымыла и протерла оконца. Корницкий вздохнул полной грудью, оказавшись вечером сам с собой.
Но вот минула короткая летняя ночь. Уже давно прогорланил в Пышковичах драчун петух, начало всходить солнце, собрались на ежедневный утренний наряд бригадиры, а Корницкий все не выходил из землянки.
– Пропал, видно, наш Софронович, – начал волноваться Миколай.
– Он, может, уж к Москве подъезжает, – позванивая медалями на здоровенной груди, ухмыльнулся Лопырь.
– Сходи, Таиска, погляди, что с ним, – предложил дед Жоров. – Доложи своему командиру, что его штаб на месте.
Корницкий тем временем попробовал натянуть сапог на ногу и не смог надеть. Лицо у председателя покрылось потом, в глазах горела злость и бешенство. В ненависти Корницкий швырнул сапог, который полетел к порогу и чуть не угодил в Таисию, входившую в дверь.
– Хорошо ж ты встречаешь своих колхозников, Антон! – улыбаясь, сказала она и подняла сапог. – Уж не босым ли думаешь выходить на улицу?
Стискивая пальцы в кулак, Корницкий крикнул с каким-то детским упрямством и обидой:
– Пойду босой!
– Чтоб люди смеялись? Многие и без того не верят, что ты по-серьезному приехал...
– А ты веришь?
– Я сама еще не знаю, Антон... Давай сюда свою ногу.
Она помогла натянуть ему сапоги.
– Зачем ты их сшил в обтяжку? Тебе теперь нужны не такие.
– Ты пожалеть меня пришла?
– Нет, помочь, – ответила она.
– Опоздала, Таиса!
– О чем ты говоришь, Антон?
– Ты знаешь о чем.
– Я тогда ждала тебя шесть лет.
– И выскочила за Ивана?
– Ты не задевай покойников. Он был не такой верченый, как ты. А тебе надо было везде поспеть. Первые немцы, белополяки, кронштадтский мятеж, паны в Западной... Ты думал, что если тебя там не будет, так провалится вся земля. Мне кажется, ты и теперь побаиваешься...
– Я? Кого?
– Самого себя.
Корницкий как взялся надевать китель, так и онемел. Посмотрел на Таисию ошеломленными глазами. Рука никак не могла справиться с пуговицами. Таисия спохватилась, помогла ему застегнуть китель. Поправила Золотую Звезду, промолвила в задумчивости:
– Дорого достаются человеку такие награды...
И неожиданно быстро пошла из землянки.
Вечером Калита принес Корницкому малоношеные кирзовые сапоги. Они оказались удобнее хромовых. Корницкий попробовал их натянуть на ноги сам и остался очень доволен.
– Ну вот, теперь порядок! – улыбнулся Калита. – Теперь ты по-настоящему независимый человек. Только мне немножко страшновато делается.
– Чего?
– Завтра вскочишь среди ночи. А то и вовсе не ляжешь спать.
– Некогда теперь разлеживаться, Андрей. Вот окончим коровник, привезем, если нам дадут, костромичек, тогда и отдохнем. Ведь что ж это за колхоз без коров?! Ну, спасибо пока что за обувь.
– Как себе хочешь, – сказал, поднимаясь, Калита. – Ты слышал, говорят, что Лопырь написал на тебя заявление в райком?
– А пускай пишет, куда хочет. Только бы он хорошо работал. Все остальное меня мало интересует.
Прошла еще одна ночь. Теперь Корницкий уже не заботился о том, что кого-то должен будить, просить помочь. Улица, на которую он вышел, была тихая и сонная. Корницкий свернул на колхозный двор. Тут стоит "тигр" с автоприцепом. Аккуратно сложены штабели окоренных и неокоренных бревен. Белеют вкопанные в землю дубовые столбы большого строения. Высится уже несколько венцов постройки. Корницкий входит внутрь сруба, озирается. Поднимает брошенный на землю скобель и кладет на бревно. Затем, отойдя от сруба, приостанавливается, чтоб посмотреть на него издали.
И вместо только что начатого сруба ему представился большой красивый коровник с высокими шестами громоотводов по углам. Из раскрытых ворот коровника доярки в белых халатах выносят и грузят на машину бидоны. Среди доярок и Полина Федоровна. Увидев Корницкого, она с теплой улыбкой машет ему рукой.
Корницкий хмурится, и эта картина тотчас же исчезает. Торчат столбы начатой постройки. Он быстро поворачивается и идет прочь. Неподалеку стоят телеги. Одна из них выдвинута почти на метр из общего ровного ряда. Корницкий уперся плечом и подкатил телегу. Посмотрел – теперь стоят все по линейке в ряд – и двинулся на зеленый луг, где паслись кони.
Возле приречных кустов он заметил дымок. Около костра лежал на разостланной шинели Миколай Голубович. Он был в ватнике и в шапке-ушанке. Услышав шаги, Миколай поднялся и сел.
– Добрый день, Микола.
– Добрый день, председатель. Поклон вам от Мишки.
– Спасибо. Как он там воюет?
– Пишет, что получил третий орден. Красную Звезду.
– Хороший у тебя сын, Миколай. И в партизанах и на фронте всегда первый. Как тут наши тракторы?
– Запасаются горючим.
– Пойдем взглянем.
– Давай, – вставая, говорит Миколай.
Они идут к лошадям. Корницкий подошел к одной из них и начал ласково гладить по спине.
– Эх ты, белолобый! Сколько надо будет перевернуть работы.
– Конь, как и человек, боится не работы, а невнимания к себе, заметил Голубович. – Вы идите взгляните на Шустрого.
– А что? – настороженно спросил Корницкий.
– Вчера до крови намял грудь... Видите, не подпускает близко. А до этого был такой добрый конь...
– К кому прикреплен?
– Эта вертихвостка, вдова Ванда, на нем ездит. Стал вчера говорить, одного только сраму набрался. Известно, ни мужа, ни детей нету, так баба и дурит... Грозилась, что сегодня не пойдет на работу...
– Хорошо, я с ней поговорю. Гони коней домой.
Уже всходило солнце, когда Корницкий вернулся в деревню. Шли женщины с ведрами. Где-то клепали косу. Посмотрел поверх землянок. Изо всех труб вился легкий дым. Только над землянкой Ванды не было дыму.
Корницкий, отвечая на приветствия встречных или здороваясь первым, быстро подошел к землянке Ванды, спустился по ступенькам и постучал в дверь.
– Кто там? – донесся до него слабый женский голос.
– Я, Корницкий. Открой.
Он услышал, как загремел засов. Дверь открылась, и в глубине землянки он увидел женщину в одной рубашке, с пышными волосами, которые рассыпались по обнаженным плечам. Спокойно, словно хвастаясь своей стройной фигурой, Ванда дошла до кровати, легла и прикрылась одеялом.
– Ты почему не встаешь и не топишь печь? – спросил Корницкий.
– Я нездорова, – спокойно глядя в лицо председателя, промолвила Ванда.
– Что у тебя болит?
– Внутри что-то жжет. Вот тут, – дотрагиваясь полной рукой до груди, отвечала Ванда. – Закрой дверь, а то вошел, как в хлев.
– Ты меня не учи, как заходить в хату. У тебя очень душно.
– Было душно, а теперь сквозняк.
– Ну вот что, завтракай и ступай на работу.
Тем временем, позванивая медалями, Лопырь с топором за поясом неторопливо ступал большущими сапогами по пыльной улице. Люди шли на работу. То группами, то в одиночку они торопились в одном направлении.
Костик с заступом на плече вел за собой команду хлопцев.
– Левой, левой! – слышался его голос. – Шире шаг!
Лопырь свернул на колхозную усадьбу, к штабелю бревен возле новой постройки. Тут уже кипела работа. Дед Жоров, взмахивая топором, тесал бревно. Шуршала в толстой колоде продольная пила, вырезая толстую доску. Два бородатых колхозника прилаживали на стене бревно. Таисия подошла к деду Жорову почти одновременно с Лопырем. Она спросила:
– Ты, Ефим, не видал героя? Время ему завтракать.
– Его угощает Ванда, – ухмыляясь, сказал Лопырь.
– Брешет не знай что, – пробурчал дед Жоров. – Берись за работу.
– Не верите – поглядите.
Таисия и дед Жоров взглянули на землянку Ванды. Дверь в ту минуту открылась, и из нее показался Корницкий.
В РАЙКОМЕ ПАРТИИ
Андрей Калита недаром предупреждал Корницкого. Раздосадованный и обозленный переводом из бригадиров в рядовые плотники, Лопырь действительно написал заявление-жалобу Драпезе. Оттуда прислали бумажку, чтобы Антон Софронович немедленно явился в райком и дал объяснение.
Корницкий, прочитав бумажку, весело улыбнулся и промолвил Калите:
– Это, дорогой Андрей, начало атаки. У нас есть еще личности, которые претендуют только на чин, на звание, а не на полезную для общества работу. У человека тупая голова, он трех путных слов связать не может, а предложи ему должность комиссара по иностранным делам – не откажется, не задумается, а даст согласие. Как говорится, где бы ни работать – лишь бы не работать!
– Лопырь напишет еще и в Минск и в Москву.
– Я уже тебе говорил, что пусть пишет, куда хочет. Мне только жалко людей, которых его заявления будут отрывать от серьезных дел. Ну, я пошел на поле.
– А райком? – взглянув на председателя, спросил Калита.
– Не беспокойся, погляжу, как идет работа, и пойду.
– Может, Миколай тебя подвезет?
– Ты в своем уме? Чтоб Лопырево заявление отрывало от работы председателя, конюха да еще и коня? Нет, брат, управлюсь и один. Будь спокоен, нашего уважаемого Евгения Даниловича я не подведу, если дело идет даже о такой ценной "кадре", как Ефим Лопырь.
По тому, как Корницкий умышленно переиначил слово кадры и вымолвил его с особенным нажимом, Калита понял, что беседа с Евгением Даниловичем будет не очень гладкая.
Корницкий поправил в кармане пустой рукав кителя и неторопливым шагом направился в сторону болота.
Десятки людей – мужчины, женщины, подростки – копали тут торф. Председателю захотелось посмотреть, как работает Костик.
Корницкий заговорил с дедом Карпом, но ничего не пропустил из того, что происходит вокруг.
Вот Костик вылезает из канавы и с довольным видом оглядывает работу. Он идет смотреть, сколько сделали взрослые. В восхищении останавливается перед участком Ванды, которая, ни на кого не оглядываясь, выбрасывает из канавы торф.
Костик быстро возвращается к друзьям.
– Идите гляньте! Тетка Ванда накопала будь здоров! Больше, чем кто-нибудь другой!
Хлопцы выскакивают из канавы, бегут к Ванде. А та по-прежнему работает не разгибаясь.
Хлопцы стояли и молча смотрели, когда послышался требовательный и недовольный голос Таисии.
Костик подошел к матери.
– Ты не гляди на эту... Ванду. Делай свое дело.
– Почему?
– Так...
– Так она ж лучше всех работает. А дядька Антон говорил, надо учиться у лучших...
– Ты учись у мужчин.
– А какие у нас мужчины? Разве что один Лопырь. Но и того будь здоров дядька Антон на лопатки кладет.
– Ступай, ступай работать!
Костик удивленно пожал плечами и отошел. Подойдя к своим друзьям, которые все еще смотрели, как работает Ванда, Костик приказал:
– По местам!
Он снова спрыгнул в канаву, взял заступ и с молниеносной быстротой начал выкидывать торф.
Корницкий обошел вокруг большого холма заготовленного торфа и направился в местечко.
В приемной райкома, перебирая какие-то бумаги, сидела девушка. Корницкий поздоровался с ней и спросил, тут ли Драпеза.
– Заходите, пожалуйста, – ответила девушка. – Евгений Данилович вас ждет.
Драпеза стоял возле стола спиною к двери и кричал в телефонную трубку:
– Ты мне, золотко, сказок таких не рассказывай. Понял? Если через час тракторы не выедут в колхоз – пеняй на себя. Понял?
– С кем это ты так мило разговариваешь? – спросил Корницкий, когда Драпеза бросил на вилку телефонную трубку и повернулся, чтоб сесть за стол.
– А, Антон Софронович!.. Понимаешь, пропесочивал директора эмтээс Борисевича.
– Чем он так не угодил?
– Три дня тому назад нам прислали из Куйбышевской области пять исправных тракторов. Так Борисевич держит их у себя в усадьбе и ждет, когда выйдут из ремонта два старых, чтоб все вместе двинулись из эмтээс. Без парадности не может обойтись...
– Нам один трактор будет?
– Ты, Софронович, шутишь? Сколько у тебя коней!
– Хочешь, обменяю на немецкий танк? Дам исправную пушку в придачу.
– Нет, и не проси. Тракторы мы пошлем туда, где нету коней. У меня есть получше для тебя новость. Ты заходил в Минске к товарищу Галинину?
– А что?
– Сегодня мне позвонили от него, что можно ехать в Костромскую область за караваевскими коровами.
– Сколько отпускают?
– Шестьдесят.
– Благодарю, Евгений Данилович, за такую новость. Можно идти?
– Минуточку, Антон Софронович. Что ты сделал с Лопырем?
– А ничего. Он захотел проверить, знаю ли я некоторые приемы обороны. Теперь у нас все в порядке.
– Не думаю. Где он работает?
– В строительной бригаде.
– Кем?
– Плотником.
– Вот видишь, Софронович, как нехорошо выхолит. Из председателей в бригадиры, из бригадиров в рядовые, а скоро ты сделаешь его пастухом.
– Пастух из него не выйдет. Для этого надо иметь светлую голову. Пускай пока что помашет топором.
– Обком не согласен с тобой.
– Вот как! Уж знают и там!
– Да. И еще... про твои связи с...
– Договаривай до конца.
– Глупости... Бабские дела. Одним словом, есть указание забрать от тебя Лопыря и послать в "Перемогу" председателем. Скажешь, чтоб он завтра явился в райком.
– Пускай отсохнет мой язык, если я передам этому проходимцу такое поручение! Чтоб он ехал губить "Перемогу"?! Запомни, что и там я ему не дам покоя!
– Брось, Софронович! Нашел чужеземного ворога!
– Иной раз и свой, здешний, вредит нашему делу еще больше, чем чужой, пришлый.
– Боюсь, что чем дальше, тем больше ты становишься несдержанным. В отряде ты был спокойнее. Я по временам не узнаю тебя, товарищ командир.
– Я то же самое, временами не узнаю себя, товарищ комиссар, – словно прислушиваясь к самому себе, заговорил Корницкий. – Видать, война наложила на каждого из нас свой отпечаток. Когда-то я готов был лететь помогать мировой революции в любую часть света. Теперь же мне почему-то представляется, что мировой революции я больше помогу тут, если стану добиваться, чтоб каждый человек жил в самом лучшем доме, имел вдоволь самых разных товаров, отдыхал как следует. Приедет в Пышковичи зарубежный гость, поглядит на наш самый высокий уровень жизни да скорее и заторопится домой – гнать к чертовой матери своих помещиков и капиталистов. И никакие поклепы на наш строй, никакие там штыки узурпаторов его уже не сдержат и не остановят. А этот высокий уровень сам не придет, его нам не подадут на золотом подносе. Его надо, несмотря ни на что, своими руками добывать из земли... Вот о чем я думал в партизанском госпитале, думал дни и ночи в известной тебе обстановке... Я чуть тогда с ума не сошел от безделья. Теперь, Евгений Данилович, я снова живу...
– Все это очень хорошо, о чем ты так долго рассказывал. Но прошу тебя: будь более терпеливым. Понимаешь, Софронович, чтоб не было этих заявлений, жалоб. Ты имеешь дело с живыми людьми.
– Этого я тебе, Евгений Данилович, обещать не могу. Люди бывают разные. У меня нет времени на поклоны и реверансы тем, кто болтается под ногами, мешает нам идти вперед.
Корницкий быстро встал, молча подал Евгению Даниловичу левую руку и вышел из кабинета.
КОСТРОМИЧКИ
Прошли недели после отъезда Корницкого в Кострому. Некоторые даже обрадовались, что нет в Пышковичах этого беспокойного человека. Стали распространяться слухи, что Корницкий, скорее всего, и не вернется. Зайдет в Москве проведать семью и останется там навсегда. Станет жить в довольстве, ухоженный... Легче дышать, когда за тобой не следят его придирчивые зоркие глаза. Утреннее совещание бригадиров проводил теперь Андрей Калита. С ним можно было поспорить, доказать свое. Калита терпеливо выслушивал самые спорные мысли и советы, чтоб потом найти что-то общее. Он подолгу разъяснял человеку, убеждал его, почему надо делать так, а не иначе.
– Ты, старик, малость ошибаешься, – слышался его спокойный голос иной раз утром. – В первую очередь нам надо окончить коровник. Ведь когда начнется уборка – косьба, тогда нам будет не до строительства.
Таисия замечала, что Калиту слушали, уважали за тихий, рассудительный характер, но вместе с тем не все и не всегда выполняли его распоряжения. Один считал, что ему надо сегодня съездить с луком в город на рынок, у другого что-то все разболелось внутри, третья подумала, что если какой день там и не выйдет на работу, так земля от этого не провалится. Трудовая дисциплина, несмотря на разъяснения и убеждения Калиты, пошатнулась. Вдобавок ко всему в бригаде, которая заготовляла торф, началась грызня. И Калите трудно было разобраться, кто виноват: Адам Лабека или дед Карп.
Несмотря на свою слабость и хворость, Адам Лабека не выдержал и вышел на работу. Он даже захватил заступ, думая, сколько хватит сил, копать торф. Люди в этот день шли медленно, подолгу разговаривали, прежде чем приступить к работе. Адам Лабека занял себе участок рядом с участком деда Карпа. Старика еще не было. Вчера Лопарь сам себе устроил проводы по случаю переезда в "Перемогу" и пригласил деда Карпа с цимбалами. Говорили, что Карп там здорово напился и просил Лопыря взять его в свой колхоз.
– Я сам не думаю там долго командовать, – сказал на это Лопырь. – Вот приедут комиссии, прогонят Корницкого, тогда меня снова откомандируют в Пышковичи. Понял теперь, дед Карп, почему я не хочу брать тебя в "Перемогу"?
– Ой, чтоб тебя утки затоптали! – воскликнул в волнении дед Карп. Выпьем за милую твою душу, Ефимка!
Сегодня у деда Карпа трещало в голове. Он даже не думал выходить на работу, выдерживая жесткую проповедь и проклятия жены Проси.
– А неужто ж до вас, пьянчуг, никто никогда не доберется?! Люди вон на фронте свои головы за всех нас кладут, а вы тут каждый день глаз от водки продрать не можете, нехристи! Ну коли б ты был молодой, а то ж песочница старая, песок с тебя сыплется. Идешь – и штаны с тебя сползают. И лезешь, чтоб тебе и ноги и руки вывернуло! Укоротил этой чертовой сивухой свой поганый век, пьянчуга несчастный.
– Ну, ты не шибко лайся! – попробовал было утихомирить свою разгневанную половину дед Карп. – Отвяжись!
– Я тебе отвяжусь! – еще больше вскипела бабка Прося. – Разве же ты человек? Помочит кто онучу в самогон и помашет перед твоим поганым носом, так ты готов за этой смердящей онучей черт знает куда ползти... Но не дождешься! Хорошо, что Антон Софронович вернулся. Он таких, как ты, скоро протрезвит!
От этих последних слов дед Карп сразу сделался живее и достаточно быстро слез с полатей, где собирался отлежаться с похмелья. На столе уже дымилась миска с горячей картошкой, лежал ломоть хлеба. Дед Карп ел горячую картошку с подливкой и время от времени с беспокойством поглядывал в раскрытые настежь двери. Не хватало еще того, чтоб герой сам завернул сюда! Неужто он взаправду вернулся? Чтоб его утки затоптали! У Карпа не было никакой охоты сегодня с ним встречаться. Ему, уж наверно, сказали про очередную гулянку у Лопыря...
Дед Карп даже не доел подливки. Ему стало душно в землянке. Скорей на болото следом за бабкой Просей, которая торопливо шла с заступом на плече и не оглядывалась. За крайними землянками дед Карп немного успокоился. Отсюда он увидел людей, которые шевелились возле черных навалов торфа, увидел белую ленточку воды. По предложению Корницкого была обозначена линия магистрального канала к речке. Чтоб сразу получить двойную пользу: добыть торф и осушить болото. На болоте они будут сажать и растить морковь, капусту, сеять рожь, сажать картошку. А высушенный торф из канала и коллекторов пойдет на подстилку скоту, а потом, смешанный с навозом, будет вывозиться на поля, чтобы опустошенные за годы войны пески стали давать хороший урожай.
Однако в эту минуту деда Карпа не волновали не только будущее, но и сегодняшний день. Куда лучше было бы выпить чарочку на похмелье! Тогда б не так ныло у него внутри. Лопырю что? Ему не надо возиться с заступом. Сегодня, наверно, ходит в "Перемоге" и командует, засунувши руки в карманы. Никаких тебе норм, которые ты должен показывать бригадиру. А трудодни идут.
Так, завидуя уже новой Лопыревой должности, дед Карп добрался до своего участка и воткнул острый заступ в торф. Достал самосад, свернул папироску и закурил. Ванда, которая копала торф рядом, здороваясь, кивнула ему головой. Дед Карп тряхнул в ответ своей рыжей бородой и спросил с деланным равнодушием:
– Герой тут еще не показывался?
– А разве он приехал? – удивилась Ванда. – Я что то не слышала. Вам небось наврали. Ну, как было вчера, дедуля, на беседе?
– Да так себе, – поморщился дед Карп, отыскивая недобрым взглядом бабку Просю. Как ловко она его поймала! "Хорошо, что Антон Софронович вернулся..." Трепло чертово! Согнали с полатей, можно сказать, больного человека. Теперь неудобно бросать работу и уходить домой. Что ж, можно и тут отдохнуть. Солнышко, теплынь.
– Вы к Лопырю ходили с цимбалами, дед Карп? – поинтересовалась Ванда.
– Ага, девка, поиграл немножко. А почему ты спрашиваешь?
– Я люблю музыку. Днем и ночью бы ее слушала!
Это растрогало деда Карпа. Он подошел к Ванде и сел на кочку.
– Ах, чтоб тебя утки затоптали! Ты хороший человек, Ванда. Я вот гляжу на тебя и удивляюсь.
– Чего?
– Ты ж была сестрою: и до войны и в партизанах. Теперь бы могла пристроиться в райбольнице. Работа там чистая, деликатная. И ладных мужчин в райцентре больше. В милиции, в военкомате... А она, словно без головы, полезла в эту петлю.
Ванда легко выскочила из канавы и села насупротив старика. Заговорила не то серьезно, не то шутя:
– Опротивело мне, дед Карп, смотреть на больных и раненых людей. Сердце мое там изболелось... Хочется жить среди тех, кто не стонет... А кому я нужна буду, тот меня и здесь найдет.
