Текст книги "С тобою рядом"
Автор книги: Макар Последович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Дел Карп пыхнул дымком. Заговорил рассудительно:
– Ну, таких хватких кавалеров тут раз-два – и обчелся.
Ванду потешала эта беседа. Она коротко усмехнулась:
– Вот захочу, так и ты, дед Карп, перебежишь от бабки Проси в мою землянку. А какое игрище устроим!
– А думаешь, чтоб тебя утки затоптали, испугаюсь? Старый конь, слышала, борозды не портит.
В это время и подошел к ним Адам Лабека.
– День добрый, дядька Карп, – поздоровался он. – Что-то вы очень припозднились на работу. Солнце скоро на полдень станет, а вы ни разу еще не копнули заступом. Нехорошо будет, если Антон Софронович узнает. Некоторые люди по норме скоро выгонят.
– Отдохну вот немного, так я их всех перегоню с нормами, – еще мирно ответил дед Карп. – А ты, Адам, напрасно так рано выскочил сюда. Я, если б таким вернулся, так месяц целый бы никуда из хаты не вылазил.
– Как кто может, так и делает, – буркнул Лабека и пошел на свой участок.
Там он взялся за лопату, но уже минут через пять весь покрылся потом и в изнеможении сел наземь. В глазах вертелись радужные круги, сердце угрожающе колотилось. Казалось, еще одна такая минута, и оно не выдержит разорвется. Может, Корницкий говорил правду, предупреждая его об отдыхе. Ведь недаром же Лабеку не взяли в армию. Вскоре после освобождения из лагеря его, как и многих, вызывали в санчасть. Пожилой подполковник медицинской службы, выслушав Адама Лабеку, сказал с отцовской грубоватой лаской:
– Вот что, сынок. Оружие пока что вы носить не можете. Мы вам выпишем путевочку прямо домой. Старайтесь так через полгода подыскать легкую работку. Тогда можете прожить годков тридцать – сорок. А там как захотите...
Перед этим Лабека помылся в солдатской походной бане, получил новенькое обмундирование, чтоб уже никогда не возвращаться в строй. А теперь, видать, не работник он и в колхозе. А как бы работалось, если б хоть немного здоровья!
Как он завидует тем, кто без особого утомления выкидывал и выкидывал теперь на край магистрального канала торфяные кирпичи. Особенно старательно работали Таисия и Ванда. Они только на какую-нибудь минутку вылезали наверх, чтоб отдохнуть, и снова брались за лопату. А у деда Карпа работа, наоборот, валилась сегодня из рук. Было видно, что он просто отбывал свой трудодень. Даже притащил откуда-то охапку сенной трухи, устроил себе постель и разлегся на ней. И тут Лабека уже не выдержал. Подойдя к деду Карпу, он стал ожидать, когда тот наконец возьмется за заступ.
Дед Карп, однако, и виду не подал, что его смущает поза Адама Лабеки. Но так не могло продолжаться вечно. И дед Карп заговорил первый:
– Ты чего стоишь надо мной, как тот сасэсовец?
– Кто? Кто? – не поверил своим ушам Лабека.
– Ну, сасэсовец... Были такие немецкие погонщики.
– Вы не знаете, что говорите, дядька Карп!
– Говорю, что слышишь. Те, когда сюда пришли, тоже вот так над душой стояли. Принуждали людей ремонтировать дороги там или мосты и ставили своих подгонял. Чтоб люди не сидели, а работали. Как же иначе, у них Европа, новые порядки!.. А я могу теперь плюнуть на твою собачью стойку и пойти домой.
Но домой пошел не дед Карп, а Адам Лабека. В ушах у него все гудело, глаза не разбирали дороги. Он даже забыл свой заступ.
– Зачем вы его так обругали, дед Карп! – заступилась за Лабека Ванда. – Что он вам такое сказал? У человека едва дух держится, а вы его хотите совсем со свету сжить!
– Пускай не выслуживается!
К ним подошла Таисия.
– Вы что, спятили, дядька Карп? – набросилась она на старика. – Мы что, "погонщиков" торф копаем? Или вам меньше надо, чем Лабеке? Или он должен работать за себя и за вас? А хлеб на трудодни будете получать вы?
– Да зачем мне его хлеб? – замахал руками дед Карп. – Всю жизнь свой ем.
– А нам мало одного хлеба, нам и масла захотелось. А вы пришли и на боковую. Лень торф копать, уходите домой.
Начали сбегаться люди. Прося, дознавшаяся от Ванды про стычку, тоже начала ругать старика. Никто в этом шуме не заметил, как тут оказался Андрей Калита. Голос его был возбужденный, даже немного виноватый.
– Ванда! Таиса! Ганна! Маруся! – выкрикнул Калита. – Скорее в колхоз. На одной ноге!
Мгновенно все бросили деда Карпа и повернулись к Калите. Опираясь на палку, он стоял по другую сторону магистрального канала.
– Да что там такое? – спросила Ванда.
– Вернулся Антон Софронович с дочками, Голубовичем и Костиком. Пригнали целое стадо костромичек. Скорей!..
С коровником дед Жоров управился. Окончил как раз в пору. Стадо костромичек красовалось на фоне смолисто-желтой, какой-то праздничной постройки. Смотреть коров собрались все, кто только прослышал эту новость: старики, подростки, дети. Одни стояли неподвижно, другие обходили коров, ласково гладили их. Надейка и Анечка степенно стояли в кругу деревенских девочек и мальчиков и смотрели на коров.
Один из мальчишек, недоверчиво блеснув глазками, спросил:
– А ты знаешь, как называется та большая корова, с веревкой в носу?
– Это Карат, – уверенно ответила Надейка.
– Не Карат, а бык, – поправил ее хлопчик. – И он бодается. Вот так мр-муу!..
– Неправда! – заспорила Надейка. – Татка с Костиком и дядькой Миколаем давали ему в вагоне траву. И он ел, не бодался...
Корницкий и Миколай шли вдоль кормушек и проверяли цепи. За ними важно, торжественно выступал дед Жоров.
– Все тут своими руками опробовал. Можно привязывать не только коров, но и медведей.
– Трафаретки готовы? – спросил Корницкий.
– Шестьдесят штук, как договорились. Кличка, возраст, примета.
– Надо шестьдесят пять.
– Шестьдесят пять?
Миколай обнял старого бригадира за плечи и объяснил:
– Пять коров, дядька Жоров, костромские колхозники нам дали сверх плана. За то, что ты варил хорошую кашу в партизанах, а Софронович хорошо рассказывал про это на собраниях. Не всякий родной брат так тебя встретит, как встречали нас!
"НЕУГОМОННЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК, АНТОН!"
Вечером Костик доставал из вещевого мешка консервы, завернутые в бумагу покупки. Объяснял матери, которая стояла рядом:
– Это сахар. Тут бекон, сало такое пополам с мясом. Два килограмма селедок. По лимиту.
– Как ты сказал?
– По лимиту. Книжечка такая у дядьки Антона есть. По ней в магазинах выдают харчи и промтовары. Он мне купил ботинки и рубаху, а тебе ткани на платье.
– Зачем ты, Костик, брал?
– Говорит не знай что! Это подарки! А харчи в общий котел. Так и тетка Поля сказала.
– Когда ж она переедет?
– Когда тут будет такая квартира, как и в городе.
– Значит, никогда!
– Нет, дядька Миколай сказал, что такую квартиру колхоз своему председателю построит.
Открылись двери. В землянку вошли Надейка, Анечка, Корницкий.
– Это, дочки, тетя Таиса. Она вас сейчас напоит и накормит.
– Почему ж нет, садитесь только за стол.
Таиса начала ставить на стол миски и тарелки, достала из печи чугун.
– Мне бы молока, – сказала Анечка.
– Что я тебе говорила, Антон? – наливая из чугуна бульон в тарелки и миски, промолвила Таисия. – А ты хотел весь удой везти на молочный завод.
– А ты разве забыла первую колхозную заповедь?
– Каждую заповедь надо выполнять с головой. Нельзя отдавать самое последнее, которое нужно тебе самому.
– Последнее и самое дорогое у человека – жизнь! Когда было надо, и ее не жалели.
– То на фронте, в партизанах. И отдавали, и отдают, чтоб хорошо жилось детям.
– Всем нашим детям, Таиса, в Пышковичах есть картошка молодая, огурцы свежие, лук. Захотел – грибков либо ягодок в лесу насобираешь, а в городе ничего этого не найдешь. Правда, Надейка?
– Правда, татка. Лук и огурцы только на рынке.
– Очень дорого, и то не всегда бывают, – сказала Таисия.
– У нас свои овощи будут, – ответил Корницкий. – На тот год мы засадим овощами как можно больше земли...
– Во-во! – засмеялась Таисия. – Раньше с ног валился, чтоб достать коров, а теперь про овощи запел... А лен, а свиньи?
– И лен, и свиньи, и сад!
– Неугомонный ты человек, Антон! Наверно, хорошо жить с тобой Поле...
РУИНЫ
В Минск Полина Федоровна приехала утром. Она ужаснулась, увидав руины вместо города. Такое могло произойти только при сильнейшем землетрясении, безумной и слепой стихии, против которой пока что бессилен человеческий разум. Многие поколения людей вырабатывали кирпич, рубили и возили лес, чтоб строить жилые дома, магазины, фабрики, заводы, клубы, библиотеки, школы... И ото всего этого остался только пепел, горы щебня, покореженного металла. Среди груды кирпичей и камня заросли лебеды, колючего дедовника. Кое-где встречались небольшие делянки, засаженные картошкой и даже рожью. И это в центре города, неподалеку от вокзала, от Дома правительства, закамуфлированная махина которого каким-то чудом осталась неповрежденной.
По дороге от Москвы Полина Федоровна видела железнодорожные станции, деревни, местечки, города, через которые пронесся разрушительный ураган войны. Может, понадобится сто лет, чтоб все снова пришло в норму и люди начали жить так, как жили до войны. В Пышковичах, наверно, тоже не лучше, чем тут, в Минске. Как мог Антон Софронович отважиться тащить детей в это пекло? И как она, мать, отважилась их отпустить? Так может поступать только бессердечный эгоист! Даже Викторию Аркадьевну поразила уступчивость Полины Федоровны.
"Покуда не поздно, скорей поезжайте в его чертовы Пышковичи и заберите от этого варвара детей. Надо, дорогая, воевать за свое счастье. Само оно не дается в руки. А тогда, вспомните мои слова: Антон Софронович долго там не продержится. Я убеждена, что Надейку и Анечку он захватил как тех заложников, чтоб вынудить вас переехать в Пышковичи. Смотрите ж там, не поддавайтесь!"
Вспоминая эти советы, Полина Федоровна направилась в Дом правительства, где работал Василь Каравай. Он в это время разговаривал с председателем колхоза своей родной деревни, который приехал к своему знатному земляку достать лесу сверх плана.
– Как будет, товарищ генерал? Хоть бы две сотни кубометров...
– Ни кубометра! Получай, что причитается. Тебе дай волю, так ты сведешь все леса в республике! Пора начинать строить из кирпича, камня, самана...
В дверях появилась секретарша.
– Василь Дорофеевич, к вам просится Корницкая,
– Полина Федоровна? Откуда?.. Ну, проси, проси. А ты, браток, ступай и не дури мне голову. Что, на фабрики и заводы будем завозить из Сибири? Нет! Как говорится, бывай здоров!
Каравай достал из кармана деньги.
– На, передай там вместе с поклоном моей матери. Скажи, что, может, скоро я ее проведаю.
Вошла Полина Федоровна. Каравай встал из-за стола, шагнул к ней навстречу.
– Полечка, дорогая! Из Пышковичей?
– Из Москвы.
Они обнялись и поцеловались, как хорошие друзья. Поглаживая свои пышные усы, Каравай спросил:
– Моих давно видела? Веру, детей?
– Позавчера.
– Как они там?
– Здоровы. Недавно ездили смотреть, как строится дача.
– Ну, то и хорошо. А Антон, говорят, бушует на своей родине. Запас на зиму сена, окончил уборку хлеба. Сам не спит и другим не дает. Колхозники хотят к твоему приезду закончить дом для вас. Боятся, что Корницкий бросит их и вернется в город.
– Они его еще не знают!
– Дети, говорят, обжились. Очень им понравилась землянка...
– Ничего. Я скоро их вывезу. Только б добраться до Пышковичей.
– Доберешься. Я тебе дам своего "козлика"...
НЕСГОВОРЧИВАЯ "КНЯГИНЯ"
Неожиданный приезд Полины Федоровны взволновал Корницкого. Он только что пришел в поле, чтоб посмотреть, как идет сев ржи, и вскоре примчался на коне Костик.
– Дядька Антон! Там приехала тетка Поля.
– Приехала?! – весь встрепенулся Корницкий.
– На легковой машине.
– Ух ты, даже на легковой?! Лети скажи, что сейчас буду.
Он разгонистым шагом и бегом направился к деревне. Прямо по полю, где колхозники лопатами растряхивали сухой торф, на нескольких плугах уже запахивали унавоженное поле. Все колхозники удивленно поглядывали, как быстро, почти не обращая ни на кого внимания, мчался в деревню председатель. По дороге ему повстречался Калита. Недоуменно остановился.
– Что такое, Софронович? – спросил он.
– Поля приехала! – отмахнулся от него Корницкий.
– Порядок! Теперь тебя не потянет из Пышковичей!
Корницкий его уже не слышал. В глазах появилось что-то по-мальчишески озорное. На дороге увидел дернину, разбежался и ударил, как футболист, ногой. Дернинка взлетела вверх. Две женщины, перетряхивающие торф, удивленно переглянулись и пожали плечами.
– В своем ли уме наш Софронович? – сказала одна из них.
Корницкий был уже возле кладбища. Рядом со старыми ровными и покосившимися крестами стояли красные обелиски – могилы солдат и партизан.
Корницкий миновал аллею, и тут сразу предстала перед его взглядом колхозная усадьба. Неподалеку от коровника возвышались огромные скирды сена – запасы на зиму. Немного поодаль гудела молотилка, возле которой мелькали люди.
В последнее время в Пышковичах появилось несколько красивых хат и неоконченных новых срубов. На одном из срубов плотники ставили стропила. Дед Жоров, увидев Корницкого, крикнул со сруба:
– Слышал, председатель? Княгиня твоя приехала, а печь мы еще не окончили...
– Обойдемся пока что, дед Жоров.
Около своей хаты председатель увидел темно-зеленый "газик". Шофер, согнувшись в дугу, копался в раскрытой пасти машины. Корницкий весело крикнул ему "день добрый" и бегом вбежал на крыльцо.
Пока Антона Софроновича не было дома, Полина Федорована успела осмотреть и дочек и хату. Все вокруг нее было еще необжитое, неуютное: неоштукатуренные стены, некрашеный пол, три грубые железные кровати, поставленные в ряд, как в казарме. Пышный букет белых ромашек на непокрытом столе еще больше подчеркивал бедность жилья. После привычных, милых сердцу теплых городских комнат все тут было для Полины Федоровны холодным, чужим.
А Надейка, счастливая, что наконец приехала сюда и мать, щебетала:
– Ой, мамка, как тут хорошо! Мы ходим по ягоды и по грибы. Со своими братиками Васькой и Семкой, с Костиком. К нам в землянку часто заходили дядька Миколай, дядька Андрей, тетка Таиса, тетка Ванда... Тетка Ванда намариновала нам много боровиков...
– У нее серебряная партизанская медаль, – перебила Надейку Анечка. Она взяла березовый веник, чтобы подмести хату.
– Брось, Анечка, веник! – строго прикрикнула на дочку Полина Федоровна. – Рано еще тебе им заниматься.
– Почему рано?
– Брось, тебе говорят! – уже со злостью громко прошептала Полина Федоровна. – Завтра поедем домой.
– Так мы ж дома!
– Разве это дом? – удивляя дочерей неожиданно ласковым тоном, заговорила Полина Федоровна. – Тут быстро заведутся прусаки и черные тараканы. Будем спать, а они будут ползать по лицу и кусаться.
– Татка идет!.. – обрадовалась Анечка. – Сейчас я его напугаю.
Анечка бросила веник в угол и притаилась возле дверей. Как только отец ступил в хату, заверещала:
– Стой! Не шевелиться!..
– Ах ты разбойница! – воскликнул Антон Софронович. – Кто это устраивает засады на родного батьку?
– Мама сказала, что мы завтра поедем в город, – выпалила Анечка.
Последних этих слов младшей дочки оказалось достаточно, чтоб ясное и веселое до той минуты лицо Антона Софроновича сделалось хмурым, а ноги словно свинцом налились. Полина Федоровна, наоборот, легко, как девчонка, вскочила с лавки. Самое неприятное, что надлежало сказать ей, сказала Анечка. Полина Федоровна вся прижалась к нему, крепко обняв за шею. Но это была не ласка, горячая радость от встречи, а только видимость ее. Антон Софронович даже криво улыбнулся. Ведь так кидаются обнимать друг друга актеры на сцене, выполняя заученные роли. Что ж, и в жизни иной раз бывает, как на сцене. Вон идут муж с женой, поглядеть со стороны любо-дорого. При людях они ходят под руку, ласково улыбаются друг другу, а останутся наедине – и они уже чужие люди, если только не враги. Стараются не уступить друг другу даже в самой ничтожной мелочи...
Что-то подобное актерской игре чувствовалось теперь и в поведении Полины Федоровны при встрече с мужем. Ему хотелось оттолкнуть ее от себя, прекратить этот противный его душе спектакль с поцелуями, спектакль, который вынуждены были смотреть Надейка и Анечка. Уважая, однако, детей, он усилием воли заставил себя сдержаться, злясь при этом на самого себя.
Полина Федоровна, все еще выполняя заученную роль заботливой матери и жены, доставала из чемодана привезенные угощения, болтала про Василя Каравая, про общих знакомых, только Антон Софронович ее уже почти не слушал. Он думал о том, что как-то Ванда сказала: "Если б она была настоящая жена, так бы она за тобой живая под лед полезла!"
А как переживали колхозники, когда увидели вместе с ним его детей, услышали про скорый приезд Полины Федоровны. Немедленно построить для семьи председателя хату! Он попробовал возражать на правлении, даже грубо обругал Калиту, когда тот внес такое предложение. Однако Калита не обиделся. Переждав, пока кончит Корницкий, он сказал с какой-то холодной убежденностью:
– Ты подумай, Антон, но я хочу быть откровенным. Все это добро, что ты помог Пышковичам достать коней, коров, поссорился из-за колхозной дисциплины даже со Степаном. Но люди тебе не поверят до той поры, покуда ты не построишь себе дом и не привезешь сюда свою семью. Если б, скажем, ты приехал сюда от сухой корки хлеба или тебя за какой нехороший проступок выпроводили из города, тогда б с тобой у нас был другой разговор. А у тебя ж там на сегодняшний день разве что только одного птичьего молока не хватает! Чего, говорят люди, он полез в такую разруху? Может, только позабавляться? Надоест, и ты скажешь всем споим землякам – бывайте здоровы... Нет, Антон, не спорь! Мы хотим только одного: радости! Так что с завтрашнего дня, дед Жоров, принимайся за хату для председателя!
Зачем он тогда проявил слабость, не держался до конца? Может, потому, что у него была надежда на перемену во взглядах Полины Федоровны? Когда он, возвращаясь из Костромы, зашел домой, жена обрадовалась, отправила с ним даже детей, пообещала, что скоро и сама приедет.
И вот приехала!
Забрать детей и уговорить его вернуться в город!..
Надейка и Анечка давно уснули, а они все еще сидели друг против друга за столом, на котором случайно торчал веник из белых ромашек, освещенный керосиновой лампочкой. Никогда раньше их разговор не утомлял так Корницкого, как сегодня. Полина Федоровна говорила, словно оправдываясь:
– Пойми меня, Антон. Не могу я тут остаться. Трудно мне здесь!..
– Немножко потише! – с тревогой оглянувшись на кровать, где спали Надейка и Анечка, предупредил Корницкий. – Пускай хоть они отдохнут.
– ...За всю жизнь ты не мог придумать ничего хуже для семьи, как эти Пышковичи. Тут же все пропахло навозом. А посмотри на себя! Одна кожа да кости. Спишь только каких-нибудь четыре часа...
– Тебе надо работать, Поля...
– А я разве гуляю? Кто воспитывает твоих детей?
– Говори тише!.. Работать в колхозе.
– Вот как! И на какой должности?
– Должностей много. Хочешь – дояркой, хочешь – в полевой бригаде, сразу успокоишься.
– Во-во! Ты, может, в плуг скоро меня запряжешь!
– Не говори глупостей.
– Я ведь всегда говорю глупости.
– Не хочешь работать в колхозе – присматривай за детьми. Им тут хорошо.
– Это тебе хорошо, а не им! Они мне рассказывали, как им было хорошо. Мыться в черной бане. Самим подметать хату...
– Они уже большие, пускай приучаются к работе.
– А почему это Каравай не приучает своих детей, почему не приучает полковник Курицын? Курицын сразу после войны пошел на пенсию, хоть и мог бы еще работать и работать. Жена здоровая, дочка взрослая, а держат прислугу! Курицына только командует. Хочет – сидит дома, хочет – едет на свою дачу. Чем ты, чем я хуже Курицыных?
– Заговорила про какое-то дерьмо... Паразитов... Давай лучше спать.
– А завтра я поеду... И Надейка, и Анечка...
– Ты, Поля, подумай хорошенько. Я не хочу, чтоб на меня колхозники смотрели, как на дачника.
– А что тут страшного?
– Для председателя не только страшно, но и гибельно. Люди уже тогда не верят ему. А это страшно, если тебе не верят...
Утром все для Корницкого казалось каким-то нехорошим сном.
Шофер, с которым приехала Полина Федоровна, уже сидел за рулем. Возле машины стояли колхозники: мужчины, женщины, дети. Среди них был дед Жоров с топором за поясом, стоял, опираясь на палку, Калита, Таисия, Ванда. Все настороженно, даже неприязненно смотрели на крыльцо. Показалась Полина Федоровна с чемоданом. За ней вышли дочки; Анечка, не стесняясь, всхлипывала.
– Не реви! – закричала на нее Полина Федоровна. – И скорей пошевеливайся, или мы опоздаем на поезд.
Девочки подбежали к отцу, прижались к нему. Надейка громко разрыдалась.
– Успокойся... не нужно, Надейка... Ну я же не умер! – повысил Корницкий голос.
Шофер выскочил из-за руля, взял у Полины Федоровны чемодан, поставил в машину.
– Ну, садитесь! – прикрикнула Полина Федоровна на дочерей.
Анечка торопливо поцеловала в щеку нагнувшегося отца и побежала к машине. Надейка пошла за Анечкой, увлекая за собой Корницкого. Около машины она повисла у отца на шее и долго целовала его лицо мокрыми от слез губами. Полина Федоровна, которая уже сидела в машине рядом с шофером, потянулась к Антону Софроновичу, но он отвернулся и отошел от машины.
Полина Федоровна поджала губы. Когда девочки сели в машину, она искоса оглянулась на молчаливых и настороженных людей, крикнула:
– Поехали, Костя!
Люди молча расступились. Зарокотал мотор. Из-под колес взвихрилась пыль. Машина тронулась и начала набирать скорость, подымая клубы пыли.
Корницкий медленно повернулся к толпе и увидел вопросительные и настороженные глаза Калиты, какую-то торжествующую улыбку на лице Ванды, перенял полный сочувствия взгляд Таисии.
Все молчали, и это молчание, особенно неподвижность людей принудили Корницкого взять себя в руки. На лице его появилась кривая усмешка, которая быстро превратилась в насмешливую гримасу.
– Вот и все... – промолвил он словно сам с собой.
Глаза его стали холодными, даже жестокими.
– Андрей Степанович!
Калита встрепенулся, сделал шаг вперед и остановился, выжидательно поглядывая на Корницкого.
– Скажите Симонихе, чтоб она сегодня же перебиралась с детьми в мою хату. Ясно?
– Ясно, – как эхо, повторил Калита.
– Дед Жоров!
– Я слушаю, Антон...
– Видел наше кладбище?.. Там похоронены солдаты, партизаны. Похоронены батька мой, мать...
Люди стали переглядываться. В их глазах Корницкий заметил удивление, даже страх.
– Завтра, дед Жоров, завезите туда материал. Кладбище надо огородить.
Дед Жоров смущенно пожал плечами. Оглянулся на людей, потом перевел вопросительный взгляд на председателя.
– Я не хочу, когда меня там похоронят, чтоб свиньи топтали мою могилу, – глядя деду Жорову в глаза, объяснил Корницкий.
Только теперь все понял и повеселел Калита.
– Ну, брат, и сказал же ты! Я уж думал, в уме ли наш председатель? Оно бывает, если какая блажь голову человеку задурит... Нет, пусть помирают наши враги. А мы с тобой горы перевернем! Вот только пускай все наши хлопцы с войны вернутся...
ЛУКОМ И ОГУРЦАМИ
Драпеза не меньше, если не больше Калиты и Корницкого, ожидал возвращения с фронта людей. После победы над гитлеровской Германией начали приходить домой главным образом учителя и инженеры. Однако и массовая демобилизация из армии началась, когда была разгромлена Япония. "Теперь, думал Драпеза, – можно по-настоящему взяться за восстановление: строить фермы, осваивать посевные площади, ставить новые школы, переводить людей из землянок в хаты". Восстанавливать разрушенное и разграбленное оккупантами народное хозяйство помогала вся Советская страна. Союзное правительство отпустило республике огромные суммы денег. Эшелон за эшелоном шли с востока в Белоруссию строительные материалы: кирпич и цемент, стекло и гвозди, кровельное железо и шифер. Все это распределялось в Минске по областям, в областях по районам, а в районах по сельсоветам и колхозам.
Сотни посетителей являлись ежедневно в райцентр с просьбой отпустить им кредит на лес, стекло, гвозди. Утром председатель райисполкома Фома Гаврилович Кисель еле пробивался в свой кабинет через толпу мужчин, солдаток, вдов. Многих из них Кисель знал не только в лицо, а даже часто называл по имени. Начал он работу с секретаря сельсовета, далее секретарем райисполкома, а незадолго до войны и председателем. Эвакуировавшись на Урал, Кисель до освобождения Белоруссии руководил там в одном из районов конторой заготскота. Теперь он снова занял свою довоенную должность. Правда, она была уже не такая спокойная, как прежде. Люди тоже стали более беспокойные, чем раньше: требовательные, даже настырные. Один инвалид, рассмотрение заявления которого затянулось, пришел в кабинет Фомы Гавриловича со всей семьей – женой и четырьмя детьми – и сказал, что останется здесь дневать и ночевать, пока ему не помогут перебраться из землянки хоть в какую-нибудь хату. Напрасно его убеждал Фома Гаврилович пойти домой и ждать там решения дела:
– У нас, браток, по всей республике оккупанты четыреста тысяч хат сожгли. Их за один день не построишь. У меня в районе аж сорок тысяч человек таких, как ты. Что, если все вместе бросятся сюда с семьями?
– Я уже слышал от вас, товарищ Кисель, все это. Теперь я отсюда никуда не пойду!
– Не пойдешь, так пеняй тогда, браток, на самого себя. Я сейчас позвоню в милицию.
Он и в самом деле позвонил.
Вскоре явился в кабинет майор Шавков с двумя милиционерами. Шавков действовал быстро и решительно.
– Кто? – громко спросил он не то у Фомы Гавриловича, не то у инвалида. – А, это ты! Ясно. А ну, марш отсюда!
В эту минуту раскрылись двери, и в кабинет вошел Драпеза.
– Что здесь за спектакль, Фома? – строго спросил секретарь райкома у Киселя. – Как ты дошел до этого?
Драпезу, наверно, срочно вызвали по телефону или из райисполкома, или из милиции, и он захотел сам разобраться в том, что тут творится. Инвалид, увидав Драпезу, неожиданно живо поднялся с кресла, чтоб крикнуть бодро:
– Добрый день, товарищ комиссар!
– Садись, садись, Рокош, – кивнув головой в знак приветствия, все тем же строгим голосом промолвил Драпеза. – Снова развоевался? Забыл, что тут не огневой рубеж?
– Не забыл, товарищ комиссар!.. Эшелоны под откос было спускать легче... – Рокош недобро взглянул на Шавкова и закончил: – Пока этот суслик отсюда не выберется, я и слова больше не скажу...
– Осторожней, осторожней! – в бешенстве крикнул Шавков. – Оскорбляешь при исполнении служебных обязанностей...
– Видал я, как ты их исполняешь в пивном ларьке.
Рокош как стоял, тяжело покачиваясь на костылях, так вдруг круто повернулся и двинулся к дверям. За ним, словно по команде, пошла жена, за женой – дети. Шавков с помутневшими от злости глазами, попытался было перехватить Рокоша. Драпеза, однако, вовремя схватил его за рукав и рванул к себе.
– Не туда лезешь, Шавков! Разве можно так с людьми?
– А мне наплевать на таких! Ему в зубы я смотреть не собираюсь. Есть у нас кое-какой материальчик!
– Какой материальчик? – Карие глаза Драпезы сделались холодными и жестокими. – Про бой возле горы Высокой, где гитлеровцы перерезали Рокошу ноги из автомата? Либо про то, что наше правительство наградило его двумя орденами?.. Думай, что говоришь, товарищ Шавков!
– Маскировочка, товарищ Драпеза, маскировочка. А что он делал до партизан? А-а?
– То, что нам было нужно. Понял? А теперь иди...
Шавков, однако, пошел не сразу. Он еще с минуту топтался перед столом Киселя, раза два промолвил многозначительно: "Та-ак... хорошо!" И только после этого направился мелким шагом в сопровождении своих подначальных к дверям.
Евгений Данилович уже не обращал на него внимания.
– Давай сюда, Фома, заявление Рокоша. Это ж черт знает что! Мы тогда еле-еле спасли этого хлопца от смерти, а ты его хочешь доконать теперь, когда в мире всюду мир и покой! Да, видать, Рокош больше думает о женщине и ее детях, а не о себе. Полез, чудак, добровольно на свою голову в примаки.
Когда Фома Гаврилович отыскал в толстой папке бумаг заявление, Евгений Данилович бегло его прочитал. В следующую минуту наискосок на заявлении появился короткий приказ председателю колхоза "Перемога" Ефиму Лопырю в месячный срок переселить семью инвалида Отечественной войны Рокоша в новый дом.
– В следующий раз про такие заявления от инвалидов и сирот обязательно сообщай мне, Фома! – уже успокоившись, сказал Драпеза. – С остальными разбирайся сам. И никогда не затягивай. А то догадался звать на помощь этого алкоголика Шавкова!
Как только Драпеза вышел, Фома Гаврилович достал из шкафчика бутылочку с валерьяновыми каплями и стал отсчитывать в стакан с водою.
После этой стычки с инвалидом он начал ходить к Драпезе почти что со всеми заявлениями, какие поступали в райисполком. Одни просили кредита на постройку, разнообразных материалов: бревен, досок, кирпича, гвоздей, стекла. Другие просили дать коров, одежду, обувь. Было много заявлений от юношей и девчат с жалобами на председателей колхозов. В Минске вместе с восстановлением довоенных предприятий началось строительство тракторного и автомобильного заводов. Центральный Комитет комсомола обратился к молодежи республики принять самое активное участие в строительстве. Нашлись такие руководители колхозов, которые стали задерживать тех, кто хотел ехать в Минск, оправдываясь тем, что у них недостает рабочей силы. И Фоме Гавриловичу надо было принимать решения, которые не всегда и не всех удовлетворяли. Многие начали писать заявления на него – кто в райком, а кто в Минск, в Москву. Перепугавшись личной ответственности, он решил ничего не делать самостоятельно. В случае чего всегда можно было оправдаться, что то или иное решение ему посоветовал секретарь райкома. Полный энергии, Евгений Данилович и не замечал подсунутой ему чужой работы. Он весь вошел в нее, занятый с раннего утра до поздней ночи. У него уже не стало хватать времени прочитать интересную книгу либо статью в газете. Ему не приходило в голову, почему это нет заявлений о хатах и коровах из Пышковичей, где хозяйствовал Корницкий. Заявления оттуда писались только об уменьшении приусадебных участков и о штрафах за невыход на работу либо забракованную председателем работу.
Правда, однажды директор банка с веселой улыбкой сообщил, что "Партизан" за два года целиком вернул полученный от государства кредит. Рассчитался, можно сказать, луком и огурцами.
– Как – луком и огурцами? – спросил Драпеза, который был занят подсунутыми Киселем заявлениями.
– А так. Они посадили пять гектаров огурцов и пять гектаров луку. И за всю эту культуру получили четыреста тысяч рублей прибыли! Там, оказывается, умеют учитывать каждую копейку. А мне такие аккуратные клиенты, Евгений Данилович, очень нравятся. Я охотно буду ссужать им хоть миллионы.
