Текст книги "Украденная невеста (ЛП)"

Автор книги: М. Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Все, чего я хочу, это поспать.

Поэтому вместо того, чтобы бороться, как я могла бы когда-то, или требовать ответов, я просто закрываю глаза и позволяю себе ускользнуть.

* * *

В следующий раз, когда я открываю глаза, на мне снова чьи-то руки, но на этот раз мужчина, склонившийся надо мной, намного старше и гораздо менее красив. Когда его лицо попадает в фокус, я понимаю, что я снова голая на кровати, но я не могу полностью вызвать смущение, которое, как мне кажется, должно было быть. На данный момент, какое это имеет значение? Ничто в моем теле сейчас не может быть привлекательным, и ничто в руках на мне не ощущается иначе, как клиническое. Должно быть, он доктор, смутно думаю я, снова закрывая глаза и чувствуя, как меня обдает холодом.

– У нее жар, – я слышу, как доктор говорит кому-то, может быть, Виктору? Я хочу возразить, что не знаю, как это могло быть, не тогда, когда мне так холодно. – Ее раны слишком долго оставались открытыми для инфекции.

– Я почистил их, как только смог доставить ее сюда. – Глубокий голос Виктора доносится откуда-то рядом с кроватью, и я чувствую легкую вспышку удивления. Он почистил меня? Заботился обо мне? Почему-то я не могу представить Виктора, сидящего у моей кровати и ухаживающего за мной. Это звучит так, как будто он передал бы это кому-то другому, возможно, Ольге, если бы она была здесь. Она, конечно, не здесь, но почему-то я все еще удивлена, что он нашел время так тщательно ухаживать за мной. Это смягчает что-то внутри меня, заставляет меня снова усомниться, стоит ли мне вообще его подозревать. Я думаю, что он может лгать, и я зажмуриваю глаза, ненавидя каждую секунду этого. Я чувствую, что схожу с ума.

У меня больше нет никого, кому я могу доверять, кроме Луки и Софии, а они так далеко, что с таким же успехом могут быть на другой планете. Я где-то в русской глуши со своим мужем, и он последний человек, которому я должна доверять прямо сейчас. Но, возможно, это мой единственный шанс пережить это.

Я поворачиваю голову набок, пытаясь не думать о руках доктора, скользящих по моему телу.

– Насколько все плохо? – Я слышу, как Виктор тихо спрашивает, и я чувствую, что доктор колеблется.

– Лихорадка опасна, – говорит он через мгновение. – Она далека от того, чтобы быть в безопасности. Есть кое-что, что я не могу проверить здесь: внутреннее кровотечение или травмы, например. – Его рука прижимается к моим нижним ребрам, и я вскрикиваю, прежде чем могу остановить себя, прикусывая внутреннюю сторону щеки от внезапной боли.

– Треснуто или сломано ребро, – говорит доктор. – Могло быть гораздо хуже.

– Была ли она… была ли она… – Виктору, кажется, трудно задать вопрос, который вертится у него на кончике языка. – Была ли она изнасилована?

Я чувствую, как напрягаюсь от этого вопроса, мое сердце колотится в груди. Даже я не знаю ответа на этот вопрос. Не тогда, когда я бодрствовала, но я бы не отказала Андрею или Степану в удовольствии насладиться мной, пока я была без сознания и не могла сопротивляться. С такой сильной болью повсюду, я даже не могу изолировать ее настолько, чтобы определить, пострадала ли какая-либо часть моего тела.

– Невозможно сказать наверняка, – осторожно говорит доктор. – Но я не вижу никаких признаков этого. – Затем он колеблется, его рука лежит на нижней части моего живота. – Есть ли какой-либо шанс, что она могла быть беременна?

В комнате внезапно воцаряется тяжелая тишина, и я чувствую, как у меня сжимается грудь. Я снова чувствую эту внезапную вспышку желания защитить, необходимость сохранить эту маленькую возможность в безопасности, даже если это не более чем плод моего воображения, что-то, чего уже нет или, возможно, никогда не существовало вообще.

– Я не уверен, что прошло достаточно времени, – наконец говорит Виктор. – Но это возможно. Мы поженились чуть больше месяца назад.

Наступает еще одно напряженное молчание, а затем тонкие пальцы покидают мой живот.

– Если бы она была беременна, я не понимаю, как беременность могла пережить то, через что она прошла, – говорит доктор с окончательностью, которая, кажется, проникает прямо в мое сердце. – Беременность на таком раннем сроке хрупкая, а она пережила сильный стресс. Я бы предположил, что у нее также могут возникнуть некоторые проблемы с зачатием после того, как она немного поправится. Ей предстоит значительное исцеление.

– Я понимаю, – говорит Виктор, и я не могу разобрать, что означает тон его голоса. – Я беспокоюсь о ней, а не о беременности. – Последнее он произносит с таким ударением, как будто это последнее, что у него на уме, и это вызывает во мне еще один приступ неуверенности.

– Ей понадобится тщательный круглосуточный уход, если она собирается пережить это…

– Ты останешься, – говорит Виктор с властностью и окончательностью в голосе, которые привели бы меня в ужас, если бы были обращены в мою сторону. – Ты останешься и убедишься, что она выживет.

– Медведь… – В голосе доктора слышится дрожь страха, и мне почти хочется открыть глаза, просто чтобы увидеть выражение его лица. Но они снова кажутся слишком тяжелыми, склеенными усталостью и лихорадкой. – Медведь, я не могу обещать…

– Ты убедишься, что она жива, – повторяет Виктор с явной угрозой в голосе. – И какой бы уход ей ни понадобился, я позабочусь об этом сам. Но ты не покинешь эту комнату, пока она не поправится.

Снова эта угроза, скрытое течение, которое говорит, что, если я не поправлюсь, он может вообще не уехать. Это заставляет меня чувствовать небольшой укол вины, потому что я не могу нести ответственность за то, что кто-то другой пострадал только потому, что я не могу справиться с тем, что со мной сделали. Его это вообще так сильно волнует? Я никогда не представляла, что Виктор придет в ярость из-за моей смерти, вымещая свой гнев и скорбь на человеке, который мог бы спасти меня. Для меня это не имеет никакого смысла, потому что Виктор не испытывает ко мне тех чувств, которые вызывают гнев или печаль. Верно?

Теперь они говорят что-то другое, доктор настаивает на том, что он сделает все возможное, но он не может давать обещаний, и рокочущий голос Виктора, отвечающий, что его “все возможное” будет означать, что я буду жить. Я хочу сказать, что я тоже не могу ничего обещать, но лихорадка охватывает меня, затягивая обратно в темные глубины, к которым я, честно говоря, рада вернуться.

По крайней мере, там тепло, и ничего не болит.

* * *

Я не знаю, сколько проходит времени. Я не знаю, сколько из того, что я вижу и слышу, реально или это сон, продукт моего воспаленного воображения и горящего разума, или что происходит на самом деле. Каждый раз, когда я открываю глаза, мне кажется, что Виктор там, но я не знаю, правда ли это. Кажется невообразимым, что он будет сидеть у моей кровати, паря там, как какой-то ангел-хранитель. Однажды я думаю, что просыпаюсь и вижу Макса тоже там, его рука на плече Виктора, как будто они вместе присматривают за мной. Есть еще доктор, его сухие и прохладные руки, скользящие по моему разгоряченному телу, и я пытаюсь засечь время по тому, как часто я замечаю его там, но за этим трудно уследить. С тех пор, как Виктор привел меня сюда, могли пройти часы, дни или недели, я не могу понять, что именно.

Боль спадает, и я могу только представить, что доктор дает мне что-то, чтобы справиться с ней. Это тоже может быть частью того, что удерживает меня в состоянии полудремы, но я не совсем уверена, что хочу из этого выходить. Когда я это сделаю, мне придется столкнуться с реальностью всего, что произошло, и выяснить, что будет дальше.

В следующий раз, когда я просыпаюсь, мне кажется, что я плаваю в прохладной воде. Мне требуется мгновение, чтобы приоткрыть глаза и осознать, что я в воде, в ванне, и чьи-то руки держат меня в ней. Паника, которая захлестывает меня, безумна и мгновенна, пробирает меня до костей и заставляет мое тело инстинктивно сжиматься, борясь с давлением, которое удерживает меня в воде.

– Катерина! – Я слышу голос Виктора, смутно зовущий меня по имени, но он не может полностью пробиться сквозь туман ужаса. Какая-то маленькая часть меня знает, что это он там, что это он держит меня в ванне, но я не могу заставить это прорваться. Все, о чем я могу думать, это о других руках на мне, другие руки, удерживающие меня, причиняющие мне боль, душащие меня, и мой мозг кричит, что это все, что я собираюсь умереть. Что я собираюсь утонуть в ванне, удерживаемая незнакомцами, в домике где-то в России, и что я вернулась в то другое ужасное место, где они держат меня бог знает сколько времени.

– Катерина, это я. Катерина! – Я чувствую, как руки отпускают меня, когда я корчусь в ванне, вода плещется, когда я пытаюсь вырваться. Мое зрение затуманено, и я крепко зажмуриваю глаза, моя рука вцепляется в бортик ванны, когда я пытаюсь выбраться. Это бесполезно. Я недостаточно сильна. Я снова дергаюсь, извиваясь, как будто хочу укусить руку на моем плече, а затем мои глаза распахиваются, когда эта рука сжимается, слегка встряхивая меня. – Катерина. – Глубокий, грубый и полный боли голос Виктора немного перебивает страх. – Катерина, это я. Давай, детка. Приди в себя. Пожалуйста.

Детка. Когда в поле зрения появляется его лицо, меня дергает назад, и я вижу на нем испуганное выражение, как будто то, что происходит со мной, пугает и его тоже. Детка. Ласкательное прозвище. Он никогда не называл меня ничем подобным. Я могла слышать эмоции, стоящие за этим, когда оно слетело с его губ, и это тоже остановило меня на полпути. Он казался испуганным. Как будто видеть меня в таком состоянии причиняет ему боль.

Постепенно я чувствую, что снова начинаю дышать, хотя все еще дрожу. Другая рука Виктора ложится на мою талию, поддерживая меня в плещущейся воде, и я задыхаюсь, заставляя себя расслабляться дюйм за дюймом. Это тяжело. Мое сердце колотится в груди, кожу покалывает от желания бежать, бороться, выбраться.

Но это Виктор.

Мужчина, которому я не уверена, что могу доверять, но прямо сейчас он не причиняет мне боли. Который сбивает меня с толку еще больше, потому что выражение его лица только что не было таким, как у мужчины, который мог бы причинить мне боль. Он выглядел как человек, который боится потерять меня.

И в этом вообще нет никакого гребаного смысла.

ВИКТОР

Я никогда раньше не был свидетелем приступа паники. То, как Катерина начала метаться в ванне, дрожа всем телом, вызвало во мне вспышку страха и ярости одновременно. Страх за нее и ярость, направленная непосредственно на двух мужчин, запертых снаружи в сарае, которые сделали это с ней.

Она выглядела так, как будто была не в своем уме, и в некотором роде, вероятно, так оно и было. Что-то перенесло ее в те дни, которые она провела в их заключении, и за ужасом на ее лице было больно наблюдать. Мне захотелось убить их многими медленными и болезненными способами, но в то же время ничто не могло оторвать меня от нее в этот момент.

Она моя. Собственническое, защитное желание, которое неуклонно росло с тех пор, как я женился на ней, пустило еще более глубокие корни в последние дни, и мысль о том, что кто-то мог причинить ей такую сильную боль, заставляет меня почти раскаляться от ярости. Я собираюсь убить всех до последнего, кто приложил руку к тому, чтобы забрать ее у меня. И никто никогда больше этого не сделает. Мне все равно, насколько она ранена или сломлена. Я собираюсь собрать ее по кусочкам, так или иначе, но по выражению ее глаз, когда она понимает, что это я обнимаю ее, я вижу, что она мне не доверяет. Что я меньшее зло, но не тот, с кем она чувствует себя в безопасности.

Я точно не могу ее винить. Но я также не уверен, почему именно она так боится меня, когда всего за ночь до ее похищения мы провели вместе ночь, непохожую ни на что, что мы делали раньше. Я думал, что это станет поворотным моментом в нашем браке. Не любовь, она меня никогда не интересовала. Но понимание. Признательность за то, что мы можем предложить друг другу. Не любовь, но, возможно… страсть.

Однако то, что я чувствую в этот момент, держа ее в ванне, когда ее дыхание немного замедляется, а глаза бегают по сторонам, как у испуганного оленя, это нечто более глубокое, чем просто физическое влечение. Тело, которое я держу в руках, я сейчас едва узнаю, но человек внутри него по-прежнему Катерина. Женщина, которую я поклялся защищать. Эта клятва, должно быть, проникла глубже, чем я предполагал.

– Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось, – бормочу я, протягивая руку, чтобы убрать ее влажные волосы с лица, когда она перестает сопротивляться достаточно долго, чтобы я был уверен, что она снова не забьется в ванне и не поранится. – Я здесь, Катерина. Это я. Ты в безопасности.

Она смотрит на меня непонимающе, как будто не может себе этого представить. А может, и не может, ведь все это так свежо. Осторожно я касаюсь ее щеки, избегая синяка возле челюсти.

– Никто не причинит тебе вреда, пока я здесь, – тихо говорю я ей, больше всего на свете желая помочь убрать испуганное выражение с ее лица. – Никто.

Катерина опускает глаза, ее дыхание немного замедляется. Она отворачивает голову, и я чувствую, как она уходит в себя, ее тело все еще напряжено под моими руками. Я знаю, что никогда полностью не пользовался ее доверием, но я вижу, что по какой-то причине я потерял то немногое, что у меня могло быть, и я не уверен, почему. Возможно, это произошло, когда она увидела девушек в ангаре, или, может быть, дело глубже, но я думал, что мы добились прогресса. Я не уверен, где именно мы снова пошли не так. И я знаю, что сейчас не время пытаться разобраться в этом. Я даже не совсем уверен, что мы будем делать дальше, кроме того, что я позабочусь о ее безопасности. Я не знаю, как выглядит наш брак с другой стороны этого. Но я знаю, что это не закончится тем, что я буду смотреть на ее бледное, безжизненное лицо и гадать, что я мог бы сделать по-другому.

Я осторожно беру мочалку, которую уронил в воду, когда Катерина начала паниковать, и медленно провожу ею по ее коже. На данный момент я даже не столько купаю ее, сколько успокаиваю, сжимая ткань так, чтобы вода теплыми ручейками стекала по ее разгоряченной коже. Она дрожит, и я знаю, что у нее все еще жар, ее кожа горячая на ощупь без теплой воды. Ей, должно быть, холодно, но доктор предупредил, чтобы я не слишком сильно нагревал ванну. Он предостерег меня даже от того, чтобы она слишком долго лежала в ней, беспокоясь о ранах, на которые требовалось наложить швы, но ее температура также должна снизиться.

Я никогда не был в состоянии так заботиться о ком-либо, даже о своих детях. Аника и Елена, конечно, болели в прошлом, но Катя заботилась о них, когда была жива, а потом Ольга. Каким бы внимательным отцом я ни пытался быть, роль воспитателя, это не та, к которой меня готовили с детства. Странно делать это сейчас. Но у моей Катерины больше никого нет.

– Ляг на спину, – мягко говорю я ей, надавливая на ее плечо, чтобы она откинулась назад в ванне. Она небольшая, эта хижина была построена, чтобы быть функциональной, а не роскошной. Она далеко от моего дома в Нью-Йорке, но, по крайней мере, здесь мы в максимальной безопасности.

Она повинуется, ее голова откидывается назад, и я провожу тканью между ее грудей, будучи мучительно осторожным. Она издает тихий вздох, когда я прикасаюсь к ней, и когда я поднимаю взгляд, я вижу, что кожа у нее под глазами влажная. Невозможно определить, вода это или слезы, но я думаю, что могу догадаться, что именно. И хотя она не смотрит на меня, я осторожно поднимаю руку и провожу большим пальцем по ее скуле, чтобы стереть влагу.

– Я никогда не причиню тебе боль, – говорю я ей, стараясь говорить как можно тише и успокаивающе. Я не знаю, ложь это или нет, день, когда я наклонил ее над кроватью и приложил свой ремень к ее заднице, все еще свеж в моей памяти и, вероятно, в ее, но что касается меня, то я этого не забыл. Я наказал ее, заставил осознать последствия сделанного ею выбора, изложил правила нашего совместного будущего. Но я не причинил ей вопиющей боли. Я не могу солгать и сказать, что не получил некоторого, или большого, удовольствия, увидев, как ее великолепная бледная задница покраснела под ударом моего ремня, но я не причинил ей вреда. Я был осторожен, чтобы не делать именно этого.

Что касается остального, что мы делали вместе, ей это нравилось. Ее даже возбудила порка, насколько я знаю, она никогда бы в этом не призналась. Но это другое. То, что они сделали с ней, другое. И когда я осторожно провожу тканью по ее телу, мне приходится бороться с этим первобытным, сердитым желанием выйти и скопировать на их плоть те же отметины, которые оставили на ней эти животные. Они заслуживают каждой капли боли, которую я могу им причинить, и даже больше. Они не переживут это. Я могу это гарантировать.

Она все еще слишком теплая, когда я вынимаю ее из ванны и снова погружаю в полусон. Я тщательно вытираю ее и несу обратно в кровать, укладывая обнаженной на чистые простыни. Доктор дал мне мазь, которой я смазываю самые неглубокие раны, чтобы, надеюсь, уберечь их от образования рубцов и помочь с инфекцией. Я осторожно применяю ее понемногу, пока она лежит там, ее дыхание снова мягкое и неглубокое, когда она снова погружается в сон.

Лихорадка длится слишком долго, я это знаю. Раньше она была худой, но я вижу, как она почти чахнет у меня на глазах, и я знаю, что, если это будет продолжаться слишком долго, я потеряю ее. Я не уверен, что действительно выполню свою угрозу доброму доктору, если Катерина умрет. Я могу гарантировать, что люди снаружи будут страдать. И я буду наслаждаться каждой секундой этого.

Когда я ей меняю повязки, она крепко спит, и я больше ничего не могу сделать. Я снова натягиваю на нее одеяло, глядя на ее нежное лицо. Это единственная часть ее тела, которая выглядит почти так же, только слегка помята из-за разбитой и распухшей губы, которая медленно заживает. Ее лицо напоминает мне, что Катерина все еще находится в избитом теле, лежащем там, и что есть шанс, что она вернется ко мне.

Что они не уничтожили ее полностью.

– Виктор. – Голос Левина доносится из-за двери, и я отдергиваюсь от того места, где моя рука лежит на одеяле, как будто чувствую себя виноватым за то, что прикасаюсь к своей жене, смотрю на нее с нежностью. Я делаю шаг назад, моя челюсть напрягается, когда я поворачиваюсь к двери. Я не могу забыть о других своих обязанностях, просто из-за нее. Я не могу упустить из виду общую картину.

Иногда мне кажется, что я очень сильно рискую, делая это.

Выражение лица Левина, когда я выхожу в коридор за дверью комнаты Катерины, гораздо мрачнее, чем я надеялся увидеть.

– Что случилось? – Жестко спрашиваю я, отходя от двери и жестом приглашая его следовать за мной в другую комнату, где мы сможем поговорить наедине.

– Мне позвонил Михаил, – говорит Левин низким и сердитым голосом. – Алексей устроил переворот, вернувшись в Нью-Йорк. Он убил нескольких мужчин, которые пытались противостоять ему, и чуть не убил Михаила. Михаил сказал, что он ранен, но жив. Он собирается попытаться вернуться в дом и вытащить девочек, Ольгу и остальных оттуда до того, как Алексей сможет добраться до них.

Блядь. Я сжимаю кулаки при упоминании моих дочерей, нарастающая ярость, которую я чувствовал ранее, угрожает выйти из-под контроля. Я всегда считал себя уравновешенным человеком, без особого темперамента. Но в последнее время это было тщательно протестировано.

– Позвони Луке, – резко говорю я. – У нас есть соглашение, и это означает, что он должен быть готов помочь защитить мою территорию, если потребуется. Помимо этого, Алексей может напасть на него. И Лиам…

– Алексей уже выступил против ирландцев, – тихо говорит Левин. – Он пригласил нескольких людей Лиама на склад под предлогом того, что ты попросил, и застрелил их. Михаил сказал, что планирует попытаться использовать нестабильность ирландцев прямо сейчас после смерти Конора, чтобы захватить территорию Бостона.

– Лука в курсе?

– Насколько я знаю, пока нет. Я хотел сначала рассказать тебе и узнать твои решения Пахан.

Левин редко бывает со мной так формален, он был моей правой рукой с тех пор, как мы были молодыми людьми. Тот факт, что он сейчас ведет себя так, это просто еще один намек на серьезность ситуации, и я выпрямляюсь, расправляя плечи.

– Я знаю, что тебе сейчас нужно беспокоиться о своей жене, но…

– У меня есть и другие обязанности. – Я перебиваю его, кивая. – Держи меня в курсе. Я собираюсь позвонить Луке сейчас и попросить его послать людей в дом присмотреть за девочками.

Что я хочу действительно сделать, так это вернуться в комнату и сесть у постели Катерины, держать ее за руку и наблюдать, как она дышит, пока не буду уверен, что она продолжает дышать. Но она, это не все, кто у меня есть, и она не все, за кого я несу ответственность.

Разница во времени значительная, но Лука берет трубку после третьего гудка.

– Да? – Спрашивает он резко, как будто подозревает, зачем я звоню. – Я ничего не слышал от тебя, Виктор, но я знаю, что ты взял Катерину с собой в Россию. Я полагаю, у тебя есть свои причины?

Моя челюсть напрягается.

– Мне не нужно твое разрешение, чтобы брать мою жену куда бы то ни было. Я позвонил тебе по более серьезному делу.

Он на мгновение замолкает на другом конце провода, как будто обдумывая обсуждение первого пункта, но, наконец, выдыхает.

– Продолжай.

Я не решался рассказать Луке о похищении Катерины, но, если мне нужно, чтобы он выполнил свою часть нашей сделки, он должен быть полностью в курсе. Я объясняю все как можно мельче, начиная с деловой поездки, в которой я настоял, чтобы Катерина сопровождала меня, и заканчивая ее похищением и мятежом Алексея.

– Ты все еще в России?

– На конспиративной квартире с Катериной, пока я не смогу извлечь информацию о том, кто ее похитил. Я не могу сейчас вернуться в Нью-Йорк, и Левин со мной. Михаил направляется в мой дом, чтобы защитить моих детей и домашнее хозяйство, но ему понадобится помощь. Алексей убил нескольких оставшихся у меня верных людей. – Я делаю паузу, переводя дыхание. – У нас выгодная сделка, Лука…

– Мне не нужно, чтобы ты напоминал мне о нашей сделке, – обрывает он меня. – Я сам отправлюсь туда с несколькими своими людьми, как только удостоверюсь, что София и Ана под защитой.

Черт. Я не подумал об Ане, которую, я знаю, Алексей глубоко ненавидит за то, что она сделала от имени Софии. Я был готов закрыть на это глаза в интересах перемирия, которое я заключил с Лукой, но у Алексея не будет таких намерений.

– Дай мне знать, как только девочки будут в безопасности, – резко говорю я. – Левин сейчас снова пытается связаться с Михаилом.

Я громко ругаюсь, как только вешаю трубку, моя рука сжимается вокруг телефона. Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не швырнуть его об стену, но вместо этого я откладываю его, сжимая кулак так сильно, что чувствую, как мои короткие ногти впиваются в ладонь. А затем я выхожу из комнаты, направляясь обратно в спальню, где спит Катерина.

Прямо сейчас единственное место, где я хочу быть, это рядом с ней.

Завтра я получу ответы.

КАТЕРИНА

В первый раз, когда я просыпаюсь, чувствуя себя более похожей на саму себя, Виктор сидит у моей кровати. Это почти невероятно. Я медленно открываю глаза, впервые за не знаю сколько времени чувствуя, что не промерзаю до костей, а моя кожа пронзается болью при каждом прикосновении и движении. Я чувствую, что у меня болит каждый дюйм тела, я измотана, несмотря на то, сколько я спала, но боль, это наименьшее, что есть. Я не знаю, потому ли это, что я выздоравливаю или потому, что я под действием лекарств, но мой череп не пронзает боль, когда я поворачиваю голову к Виктору, и мое горло не кричит на меня, когда я приоткрываю губы и шепчу его имя.

Его голова вскидывается в тот момент, когда он слышит звук, и я снова вижу это облегчение, как будто мое пробуждение имело для него значение. Через секунду он вскакивает на ноги, садится на край моей кровати и тянется к моей руке.

– Ты проснулась, – говорит он, глядя на меня сверху вниз теми голубыми глазами, которые я видела в самых разных настроениях, несмотря на то, как недолго мы были женаты. Я видела их тщательно незаполненными, я видела, как они пылают гневом, я видела их темными от страсти, разочарованными и счастливыми, и все, что между ними. Но прямо сейчас все, что я вижу в них, это беспокойство.

Беспокойство за меня?

– Да, – медленно говорю я, слыша, как скрипит мой голос. – Я думаю… я не чувствую, что у меня есть температура?

Виктор протягивает руку, прикасаясь к моему лбу, и нежность прикосновения поражает меня.

– Я думаю, что она спала, – говорит он с облегчением в голосе.

Простыни вокруг меня кажутся липкими, что является достаточно хорошим признаком того, что он прав.

– Я позову врача, – быстро говорит он, вставая. – Он должен осмотреть тебя. Старайся не говорить слишком много. Не напрягай горло.

Прежняя я могла бы сделать замечание о том, что мужчины вроде него предпочитают, когда женщины вроде меня не слишком много говорят, но, похоже, сейчас я не могу с этим справиться. Даже эти несколько слов показались мне трудными, и я просто киваю, снова ненадолго закрывая глаза, пока жду прихода врача.

На этот раз я получше его разглядела: мужчина лет пятидесяти или старше, с морщинистым лицом и глубокими голубыми глазами, глубоко посаженными на затылке. Он ободряюще улыбается мне, подходя к кровати, протягивает руку, чтобы коснуться моего лба более отработанным движением, чем Виктор, когда он засовывает термометр мне в рот.

– Лихорадка спала, – подтверждает он, глядя на меня сверху вниз, а затем на Виктора. – Я думаю, худшее позади. У вас все получится, Катерина. Это будет долгий путь, пока вы полностью не исцелитесь, но вы пережили самую опасную часть.

Затем он откидывает одеяло, клинически осматривая мои раны, прежде чем снова укрыть меня и жестом приглашает Виктора присоединиться к нему за пределами комнаты. Прежде чем уйти, он похлопывает меня по руке, снова бросая на меня тот ободряющий взгляд.

– Ты поправишься, – говорит он, а затем они с Виктором оба выходят.

Я пользуюсь моментом в одиночестве, чтобы подвести итоги самой себе. Это был первый раз, когда я была достаточно осведомлена, чтобы по-настоящему взглянуть на состояние, в котором я нахожусь, и как бы мне ни было страшно, я также знаю, что мне нужно сделать именно это.

Я медленно поднимаю руки, глядя на свои запястья, где на них были наручники. По всему периметру глубокие рваные раны, похожие на два гротескных браслета, с синяками по краям. Мои руки все еще болят, вероятно, из-за недостатка кровообращения, и я поднимаю руку, чтобы дотронуться до своего горла, где я чувствую синяки от того места, где Степан душил меня.

Сделав глубокий вдох, я тянусь за одеялом, приподнимая его достаточно, чтобы осмотреть свое обнаженное тело. То, что я вижу, заставляет меня ахнуть и в ужасе отбросить одеяло.

Мое тело похоже на лоскутное одеяло: масса порезов, некоторые неглубокие, другие перевязаны, якобы потому, что они были очень глубокими. Едва ли найдется дюйм моей кожи, который не был бы фиолетово-желтым от заживающих синяков, и когда я перемещаю свой вес на кровати, я чувствую пронизывающую до костей боль от полученных травм.

Я всегда сочувствовала Ане, чувствовала глубокую вину за то, что мой муж сделал с ней. Но теперь, впервые, я понимаю ее. Я не потеряла ничего настолько важного, как умение танцевать и карьеру, но теперь я знаю, каково это, когда у тебя что-то отнимают. Чтобы больше не чувствовать себя как дома в собственном теле. Я чувствую, что меня начинает трясти. Я не могу снова взглянуть на себя и плотнее закутываюсь в одеяло, как будто это может как-то стереть это. Сразу возникает дюжина разных страхов, смешанных с горем из-за того, что я никогда не знала, что это так важно для меня… моя внешность.

Я никогда не была тщеславной, но я также всегда знала, что я красивая. Даже после горя и боли последних нескольких месяцев, когда я слишком сильно похудела, я все еще смотрела на себя в зеркало и чувствовала то же самое. Я была немного застенчива, но не больше, чем любая другая девушка на моем месте. Теперь я в ужасе. Я не могу представить, как смотрюсь в зеркало, и когда я думаю о том, что Виктор видел меня такой… что он будет видеть каждый раз, когда смотрит на меня, мне становится плохо. Даже если он не принимал участия в этом, что будет со мной? Как он может хотеть жену, которая неизбежно будет покрыта шрамами, которая не будет той красивой женщиной, на которой он женился?

Наш брак не был браком по любви. Он был основан на удобстве и влечении и ни на чем другом. Будет ли удобства достаточно без влечения? И как я подарю ему сына, которого он требует, если он не захочет меня трахать? Мы всегда могли бы вернуться в клинику для ЭКО, думаю я со вспышкой мрачного юмора. Затем я опускаю руку под одеяло, осторожно прикасаясь к животу, когда меня сменяет новая волна горя.

Я слишком отчетливо помню, как доктор говорил, что ребенок никак не мог пережить всего того, через что я прошла. Я знаю, что это не было результатом лихорадки. Это слишком ясно и живо. Я даже не знаю, была ли я беременна. Я никогда не узнаю, но такая возможность была. И в этот конкретный момент, то ли из-за того, насколько раздираемой я себя чувствую во всех других отношениях, то ли просто из-за самого факта, я чувствую, что всю оставшуюся жизнь буду задаваться вопросом, было ли это правдой. Я сильнее прижимаю руку к вогнутой поверхности своего живота, игнорируя боль от синяков и порезов там. Я не знаю, почему мне так грустно из-за этого. Я даже не хотела ребенка от Виктора. Я не хотела приводить сына или дочь в мир, который он создал для своей семьи. Но теперь, зная, что это могло существовать…

Я чувствую, как будто мое сердце разбивается.