Текст книги "Рилла из Инглсайда"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Глава 23
«А теперь доброй ночи»

Яростное пламя страдания догорело, и его серый пепел покрыл весь мир. Рилла, с ее юным организмом, физически оправилась от удара скорее, чем мать. Миссис Блайт на несколько недель слегла в постель, заболев от потрясения и горя. Рилла нашла возможным продолжать жить, так как с жизнью нельзя было не считаться. По-прежнему оставалась работа, которую надо было выполнять, так как Сюзан не могла одна справиться с хозяйством. Ради матери в дневные часы Рилле приходилось надевать на себя, как платье, спокойствие и стойкость; но из ночи в ночь она лежала в постели, заливаясь горькими, мятежными слезами юности, пока не были выплаканы последние из них и их место не заняла небольшая, но упорная боль, которой предстояло оставаться в ее сердце до самой смерти.

В эти дни она старалась держаться поближе к мисс Оливер, которая понимала, что необходимо сказать, а о чем следует промолчать. Таких людей было очень мало. Добрые, исполненные самых благих намерений посетители и утешители доставляли Рилле немало ужасных минут.

– Со временем ты оправишься от горя, – бодро сказала миссис Риз.

У миссис Риз были три крепких, рослых сына, и ни один из них не пошел на фронт.

– Это такое благо, что Господь забрал Уолтера, а не Джема, – подхватила мисс Сара Клоу. – Ведь Уолтер был воцерковлен, а Джем нет. Я много раз говорила мистеру Мередиту, что он должен серьезно поговорить об этом с Джемом, прежде чем тот уйдет на войну.

– Бедный, бедный Уолтер, – вздохнула миссис Риз.

– Нечего являться сюда, чтобы называть его беднымУолтером, – раздраженно заявила Сюзан, появляясь на пороге кухни, к большому облегчению Риллы, которая чувствовала, что в эту минуту уже не в силах выносить подобные разговоры. – Он не былбедным. Он был богаче любого из вас. Это вы, оставшиеся дома и не отпустившие на фронт ваших сыновей, бедные… бедные, жалкие, убогие и мелкие… отвратительно бедные, и ваши сыновья такие же, со всеми их процветающими фермами и тучным скотом, и душами, что не больше чем у блохи… а то и меньше.

– Я пришла сюда утешать страдающих, а не выслушивать оскорбления, – сказала миссис Риз, уходя, и никто не пожалел об ее уходе.

Тут воодушевление покинуло верную Сюзан, и она удалилась в кухню, где опустила на стол свою старую голову и горько заплакала. Потом она взялась за работу и выгладила маленькие штанишки Джимса, за что Рилла мягко принялась укорять ее, когда сама вошла в кухню, чтобы заняться этим делом.

– Я не допущу, чтобы ты уморила себя непосильной работой ради какого-то солдатского младенца, – упрямо возразила Сюзан.

– Ох, Сюзан, да я хотела бы работать всевремя! – воскликнула бедная Рилла. – И хотела бы, чтобы мне не приходилось даже ложиться спать. Это чудовищно – засыпать и забывать на время о своем горе, а потом просыпаться на следующее утро и чувствовать, как оно снова наваливается на меня всей своей тяжестью. Неужели люди как-то привыкают к такой боли, Сюзан? Ох, Сюзан, я не могу забыть того, что сказала миссис Риз. Неужели Уолтер долго мучился… он всегда так плохо переносил боль. Сюзан, если бы я только знала, что он не страдал так ужасно, я думаю, что могла бы немного собраться с силами и воспрянуть духом.

К счастью, Рилле удалось узнать о последних минутах жизни Уолтера. Пришло письмо от офицера, командира Уолтера. В нем говорилось, что Уолтер был насмерть сражен немецкой пулей во время атаки на Курселет. В тот же день Рилла получила и последнее письмо самого Уолтера.

Она унесла его, нераспечатанное, в Долину Радуг и там прочитала, на том самом месте, где в последний раз говорила с Уолтером перед его отъездом. Очень странно читать письмо от того, кого уже нет в живых… горько и сладко, больно и утешительно. В первый раз с тех пор, как на нее обрушилось это горе, к Рилле пришло – вместо прежней робкой надежды и веры – ощущениетого, что Уолтер, с его замечательным талантом и высокими идеалами, по-прежнему живет, сохраняя тот же талант и те же идеалы. Ихневозможно стереть с лица земли… онине могут потускнеть. Ту личность, что так ярко выразила себя в этом последнем письме, написанном накануне битвы за Курселет, было не уничтожить одной немецкой пулей. Эта личность должна была продолжать жить, пусть даже земная связь со всем земным разорвалась.

«Завтра мы идем в атаку, Рилла-моя-Рилла, – писал Уолтер. – Вчера я писал маме и Ди, но почему-то чувствую, что долженсегодня написать тебе. Я не собирался никому писать в этот вечер… но я должен это сделать. Помнишь старую миссис Крофорд с той стороны гавани, жену Тома Крофорда? Она всегда говорила, что «на нее возложен долг» сделать то-то и то-то? Так вот, у меня сейчас именно такое чувство. На меня «возложен долг» написать тебе в этот вечер… тебе, моя сестра и друг. Мне хочется сказать тебе кое-что прежде чем… ну, прежде чем наступит завтра.

Ты и Инглсайд кажетесь мне сегодня удивительно близкими. С тех пор как я здесь, такое чувство возникло у меня впервые. Дом всегда казался мне таким далеким… таким безнадежно далеким от этой отвратительной мясорубки, полной грязи и крови. Но в этот вечер дом совсем рядом со мной… мне кажется, я почти вижутебя… слышу, как ты говоришь. И вижу лунный свет, белый и неподвижный, на старых родных холмах. С тех пор как я оказался здесь, мне все время казалось, что нигде во всем мире уже не может быть тихих спокойных ночей и ровного лунного света. Но почему-то в этот вечер вся та красота, которую я всегда любил, кажется, стала вновь возможной… и это хорошо, это дает мне ощущение глубокого, надежного, полного счастья. Дома сейчас, должно быть, осень… гавань лежит сонная, гленские холмы затянуты дымкой, а Долина Радуг – волшебный приют цветущих повсюду диких астр… «прощай лето», как мы их всегда называли.

Рилла, ты знаешь, у меня всегда бывали предчувствия. Помнишь Крысолова? Нет, разумеется, ты не помнишь… ты была тогда еще слишком маленькой. Однажды вечером, давным-давно, когда Нэн, Ди, Джем, Мередиты и я играли вместе в Долине Радуг, у меня было странное видение или предчувствие – назови как хочешь. Я видел, как Крысолов спускается в нашу долину, а за ним следует смутно различимая толпа. Остальные думали, что я просто воображал его… но я его увидел– всего лишь на миг. А прошлой ночью, Рилла, я снова увидел его. Я нес караул и увидел его, марширующего через нейтральную полосу от наших окопов к немецким, – та же самая высокая, призрачная фигура, играющая на дудочке странную, необычную мелодию, – а за ним следовали юноши в военной форме. Рилла, говорю тебе, я виделего… это не фантазия… не иллюзия. Я слышалего музыку, а потом… он исчез. Но я виделего… и я знал, что это означает… я знал, что я среди тех, кто следует за ним.

Рилла, завтра Крысолов уведет меня своей дудочкой «к праотцам». Я уверен в этом. Рилла, мне не страшно. Когда ты услышишь эту новость, вспомни о том, что я сказал. Здесь я завоевал свою свободу – свободу от всякого страха. Я больше никогда ничего не буду бояться… даже смерти… и жизни тоже, если мне все же предстоит остаться в живых. А жизнь, я думаю, было бы труднее вынести, чем смерть… так как она уже никогда не могла бы быть для меня такой прекрасной, как прежде. Со мной навсегда остались бы воспоминания о жутких событиях – событиях, которые всегда делали бы жизнь отвратительной и мучительной для меня. Я никогда не смог бы забыть их. Но ждет ли меня жизнь или смерть, я не боюсь, Рилла-моя-Рилла, и не жалею, что пошел на войну. Я удовлетворен. Я никогда не напишу поэм, которые когда-то мечтал написать… но я помог сделать Канаду безопасным местом будущего… будущего не только Канады, но всего мира… когда «кровавый дождь» Лангмарка и Вердена принесет урожай счастья… не через год или два, как наивно думают некоторые, но в следующем поколении, когда со временем семя, посеянное сейчас, даст ростки. Да, я рад, что пошел на войну, Рилла. На волоске висит не только судьба нашего маленького рожденного морем острова, который я люблю… не только судьба Канады или Англии. На волоске висит судьба человечества. Вот почему мы сражаемся. И мы победим… никогда, ни на миг не сомневайся в этом, Рилла. Так как сражаются не только живые… мертвыетоже сражаются. Такую армию невозможнопобедить.

Ты по-прежнему часто смеешься, Рилла? Надеюсь, что смеешься. Миру в предстоящие годы будут больше, чем когда-либо, нужны смех и отвага. Я не хочу читать проповедь… нет на это времени. Но я лишь хочу сказать нечто такое, что поможет тебе перенести худшее, когда ты услышишь, что я ушел «к праотцам». У меня предчувствие насчет тебя, Рилла, так же как насчет себя самого. Я думаю, что Кен вернется к тебе… и что тебя ждут долгие годы счастья. И ты расскажешь своим детям о той Идее, за которую мы сражались и умирали… ты научишь их, что за эту Идею надо не только умирать, надо ею жить, а иначе заплаченная за нее цена окажется заплаченной зря. Это будет часть твоегодолга, Рилла. А если ты… если все вы, девушки, ожидающие нас на родине, сделают то же самое, то мы, те, кому не суждено вернуться, будем знать, что вы «сдержали слово».

Я собирался написать сегодня и Уне, но у меня уже не хватит времени. Прочитай ей это письмо и скажи, что оно для вас обеих… для вас, двух дорогих, милых, верных девушек. Завтра, когда мы пойдем в атаку… я буду думать о вас обеих… о твоем смехе, Рилла-моя-Рилла, и о непоколебимой верев голубых глазах Уны… почему-то я очень ясно вижу в этот вечер и ее глаза. Да, вы обе – ты и Уна – «сдержите слово»… я уверен в этом… А теперь… доброй ночи. На рассвете мы идем в атаку».

Рилла много раз перечитывала это письмо. Ее бледное юное лицо зажглось новым, неведомым прежде огнем, когда она наконец встала среди астр, которые так любил Уолтер, на полянке, залитой сиянием осеннего солнца. По меньшей мере на этот миг она поднялась над своей болью и одиночеством.

– Я сдержу слово, Уолтер, – произнесла она решительно. – Я буду работать… и учить… и учиться… и смеяться, да, я буду смеяться… всю жизнь, благодаря тебе и благодаря тому, что ты отдал, когда отозвался на зов долга.

Рилла собиралась хранить письмо Уолтера, как священное сокровище. Но, увидев выражение лица Уны Мередит, когда та прочитала письмо и снова подала ей, Рилла на миг задумалась. Может ли она отдать письмо Уне? О нет, не может… письмо Уолтера, его последнее письмо! Разумеется, оставить его себе никакой не эгоизм. Копия была бы всего лишь бездушной бумажкой. Но Уна… у нее не было почти ничего… а ее глаза были глазами женщины, которая получила жестокий удар в самое сердце, но знает, что не должна ни плакать, ни просить сочувствия.

– Уна, ты хотела бы оставить это письмо у себя… навсегда? – нерешительно спросила она.

– Да… если ты можешь отдать его мне, – глухо отозвалась Уна.

– Тогда… оставь его себе, – торопливо ответила Рилла.

– Спасибо, – сказала Уна.

Больше она ничего не сказала, но было что-то в ее голосе, вознаградившее Риллу за принесенную жертву. Уна взяла письмо и, когда Рилла ушла, прижала его к своим печально сложенным губам. Она знала, что любовь больше никогда не войдет в ее жизнь… что ее чувство похоронено навеки под пропитанной кровью землей «где-то во Франции». Никто, кроме нее самой – и, быть может, Риллы, – не знал об этом. И никто никогда не узнает. Мир, в котором она жила, не признавал за ней права горевать. Она должна была постараться скрыть свою боль и страдать в одиночестве. Но она знала, что тоже «сдержит слово».

Глава 24
Мэри приходит как раз вовремя

Осень 1916 года стала тяжелым временем для Инглсайда. Выздоровление миссис Блайт шло медленно; горе и тоска были в сердце каждого. И каждый старался скрыть это от других и «держаться» бодро. Рилла часто смеялась. Никого в Инглсайде этот смех не мог обмануть; он был лишь у нее на устах, но не в сердце. Однако посторонние говорили, что «некоторые люди» переносят горе слишком уж легко, а Ирен Хауард заметила, что с удивлением обнаружила, насколько мелкая натура у Риллы Блайт.

– Ну и ну! Она столько времени притворялась, что всей душой предана Уолтеру, а теперь, похоже, совершенно не огорчена его гибелью. Никто ни разу не видел, чтобы она пролила хоть слезинку или упомянула его имя. Она, очевидно, совершенно его забыла. Бедный Уолтер… право, я ожидала, что его семья будет больше огорчена. Я заговорила о нем с Риллой на последнем собрании молодежного Красного Креста… о том, какой он был прекрасный, храбрый и замечательный… и я сказала, что для меняжизнь уже никогда не будет такой, какой была до его смерти… ведь мы с ним были такимидрузьями… я была самой первой, кому он сказал, что записался добровольцем… а Рилла ответила, так холодно и равнодушно, словно говорила о совершенно чужом человеке: «Он был лишь одним из многих храбрых и замечательных молодых людей, которые пожертвовали всем ради своей страны». Что ж, хотела бы я обладать способностью принимать все так спокойно… но это не в моей натуре. Я такаячувствительная… несчастья причиняют мне ужасную боль… я никогдане могу до конца от них оправиться. Я прямо спросила Риллу, почему она не носит траур по Уолтеру. Она сказала, что этого не хочет ее мать. Но это вызывает разные толки.

– Рилла не носит цветных платьев… она ходит только в белом, – возразила Бетти Мид.

– Белый цвет наиболее выгоден для ее внешности, – сказала Ирен многозначительно. – А черное, как мы все знаем, совершенно не идет ей при ее цвете лица. Но, разумеется, я не утверждаю, что она не носит траур по этойпричине. Только… это странно. Если бы мойбрат погиб, я была бы в глубокомтрауре. У меня не хватило бы духунадеть что-то другое. Должна признаться, что я разочаровалась в Рилле Блайт.

– А янет! – воскликнула верная Бетти Мид. – Я думаю, что Рилла просто замечательная девушка. Признаюсь, что несколько лет назад я действительно считала ее слишком тщеславной и смешливой; но теперь в ней этого нет. Не думаю, что найдется в Глене другая девушка, такая же бескорыстная и мужественная, как Рилла, или такая, которая всегда исполняла бы то, что ей поручено, так же ответственно и старательно. Наш молодежный Красный Крест десятки раз был на грани развала и непременно развалился бы, если бы не ее такт, выдержка и энтузиазм… и ты, Ирен, отлично это знаешь.

– Но яже не черню Риллу, – сказала Ирен, широко раскрывая глаза. – Я лишь покритиковала ее за бесчувственность. Думаю, она ничего не может с этим поделать. Разумеется, она прирожденный организатор… все это знают. Она очень любит всем распоряжаться… и я признаю, что без таких людей не обойтись. Так что, Бетти, пожалуйста, не смотри на меня так, словно я сказала что-то совершенно ужасное. Я вполне готова согласиться, что Рилла Блайт – воплощение всехдобродетелей, если это может тебя удовлетворить. И, вне всякого сомнения, это добродетель – оставаться совершенно равнодушной к тем событиям, которые буквально раздавилибы большинство других людей.

Некоторые из этих замечаний Ирен были позднее пересказаны Рилле; но они не обидели ее так, как обидели бы прежде. Они не имели для нее никакого значения – вот и все. Жизнь была слишком полной, в ней не оставалось места для мелочности. Было обещание, данное Уолтеру, была работа; и все долгие трудные дни и недели той горестной осени она оставалась верна своему долгу. Новости с фронтов оставались неизменно плохими, так как Германия одерживала победу за победой над несчастной Румынией.

– Иностранцы… иностранцы… – бормотала Сюзан с сомнением в голосе. – Русские или румыны, кто бы они ни были, они иностранцы, и за них нельзя поручиться. Но после Вердена я не стану терять надежды. И не можете ли вы сказать мне, миссис докторша, дорогая, Добруджа [95]95
  Добруджа – историческая область на севере балканского полуострова близ дельты реки Дунай.


[Закрыть]– это река или горная цепь или состояние атмосферы?

В ноябре в Соединенных Штатах прошли президентские выборы, и Сюзан с жаром обсуждала их ход… то и дело извиняясь за то, что так возбуждена.

– Никогда не думала, миссис докторша, дорогая, что доживу до такого дня, когда буду интересоваться тем, кого янки выберут себе в президенты. Это лишь доказывает, что нам не дано знать заранее, до чего мы можем дойти в этом мире, а потому мы не должны быть самодовольными.

Одиннадцатого числа Сюзан долго не ложилась спать, якобы для того, чтобы закончить очередную пару носков. Однако она по нескольку раз в час звонила в магазин Картера Флэгга и, когда пришли первые сообщения о том, что избран Хьюз, торжественно проследовала наверх, в комнату миссис Блайт, где, остановившись в ногах кровати, объявила новость взволнованным шепотом.

– Я подумала, что если вы не спите, то вам будет интересно об этом узнать. Я думаю, это к лучшему. Может, конечно, случиться и так, что он тоже всего лишь будет строчить дипломатические ноты, миссис докторша, дорогая, но я жду от него большего. Правда, меня никогда не привлекали бакенбарды, но нельзя иметь все, что хочешь, сразу.

Когда утром пришли известия, что все же вновь избран Вильсон, Сюзан круто сменила курс, чтобы ветер оптимизма вновь подул в ее паруса.

– Что ж, как говорит пословица, лучше иметь дело со знакомым дураком, чем с незнакомым, – заметила она бодро. – Не то чтобы я утверждала, будто Вудро – дурак, нет-нет, хотя иногда кажется, что он совсем рехнулся. Но он, по крайней мере, хорошо пишет ноты, а про Хьюза мы и этого не знаем. Учитывая все обстоятельства, я хвалю этих янки. Они проявили здравый смысл, и я готова это признать. Кузина София хотела, чтобы они избрали Рузвельта, и была очень раздражена тем, что они даже не включили его в число кандидатов. Мне самой очень хотелось бы, чтобы он стал президентом, но мы должны верить, что такие вопросы решает Провидение, и удовлетворяться этим… хотя, что Всевышний задумал в этой истории с Румынией, я постигнуть не могу… говорю это со всем благоговением.

Сюзан «постигла» это – или ей так показалось, – когда правительство Асквита [96]96
  Герберт Генри Асквит (1852–1928) – премьер-министр от Либеральной партии с 1908 по 1916 г.


[Закрыть]ушло в отставку и премьер-министром стал Ллойд Джордж.

– Миссис докторша, дорогая, наконец-то Ллойд Джордж у руля. Я давно об этом молилась. Теперьмы скоро увидим желанные перемены. Чтобы это произошло, потребовалась румынская катастрофа, и в этомее значение, хотя раньше для меня оно оставалось непонятным. Больше не будет никакой нерешительности. Война уже все равно что выиграна. Я в этом уверена, и не имеет значения, падет Бухарест или нет.

Бухарест пал… и Германия выступила с мирными предложениями. Сюзан с презрением отказалась их даже выслушивать. Когда же президент Вильсон разослал европейским правительствам свое знаменитое декабрьское обращение [97]97
  20 декабря 1916 г. Вудро Вильсон направил всем участникам войны в Европе ноту с предложением начать мирные переговоры.


[Закрыть], известие об этом Сюзан встретила свирепым сарказмом.

– Вудро Вильсон, как я понимаю, хочет стать миротворцем. Сначала себя в этой роли попробовал Генри Форд, а теперь и Вильсон туда же. Но мира добиваются не чернилами, Вудро, и в этом ты можешь быть уверен, – заявила Сюзан, обращаясь к несчастному президенту из кухонного окна, обращенного в сторону Соединенных Штатов. – Ллойд Джордж в своем ответе объяснит кайзеру что к чему, а ты, Вудро, можешь оставить при себе свои занудные послания – сэкономишь на почтовых расходах.

– Какая жалость, что президент Вильсон не может слышать вас, Сюзан, – лукаво заметила Рилла.

– В самом деле, Рилла, дорогая, оченьжаль, что рядом с ним нет никого, кто дал бы ему добрый совет… а такого советчика, очевидно, нет среди всех этих демократов и республиканцев, – парировала ее выпад Сюзан. – Яне понимаю разницы между ними, так как политическая жизнь этих янки – загадка, разрешить которую я не могу, как над ней ни бьюсь. Но невозможно не видеть очевидного, и боюсь… – Сюзан с сомнением покачала головой, – все они одним миром мазаны.

«Это такое облегчение, что Рождество позади, – писала Рилла в своем дневнике на последней неделе снежного, штормового декабря. – Мы так боялись его, этого первого Рождества после Курселета. Но к обеду в гости пришли только Мередиты, и никто не пыталсяказаться бодрым или веселым. Мы все просто держались спокойно и дружески, и этопомогало. А еще я испытала большое облегчение, когда стало ясно, что Джимс поправляется… такое облегчение, что оно было почти радостью… почти, но не совсем. Не знаю, придет ли время, когда я смогу снова радоваться чему-нибудь по-настоящему. Кажется, что радость убита во мне навсегда… той же пулей, что пронзила сердце Уолтера. Возможно, когда-нибудь иная радость родится в моей душе… но прежняя уже никогда не будет жить в ней.

Зима в этом году установилась ужасно рано. За десять дней до Рождества была сильная снежная буря… во всяком случае, тогда мы считали ее сильной. Но оказалось, что это лишь прелюдия к настоящей буре. На следующий день было ясно; Инглсайд и Долина Радуг выглядели чудесно, с заснеженными деревьями и громадными сугробами, которые обрели самые причудливые скульптурные формы под резцом северо-восточного ветра. Папа и мама отправились в Авонлею. Папа решил, что маме будет полезно переменить обстановку, и к тому же они хотели повидать бедную тетю Диану – ее сын Джек был незадолго до этого серьезно ранен. Мы с Сюзан вдвоем остались вести хозяйство; папа рассчитывал вернуться уже на следующий день. Но вернулся он только через неделю. В ту ночь снова началась буря и продолжалась без перерыва четыре дня. Это была самая сильная и долгая снежная буря на острове Принца Эдуарда за многие годы. Все пришло в беспорядок: проселочные дороги были занесены снегом, поезда застревали на станциях, телефонная связь полностью вышла из строя.

И в это самое время Джимс заболел. Он был немного простужен, когда папа и мама уезжали, и в следующие два дня ему становилось все хуже, но мне не приходило в голову, что существует какая-нибудь серьезная опасность. Я даже не измеряла ему температуру, и теперь не могу себе этого простить, так как проявила явную беспечность. А все дело в том, что именно в это время я поддалась унынию. Мама уехала, так что я позволила себе пасть духом. Я вдруг почувствовала, что устала держаться бодро, устала притворяться мужественной и оптимистичной, так что я просто все бросила на несколько дней и проводила большую часть времени, лежа ничком на постели и заливаясь слезами. Я забыла о Джимсе… это правда, отвратительная правда… Я проявила трусость и изменила тому обещанию, которое дала Уолтеру… и если бы Джимс умер, я никогда не смогла бы себе этого простить.

Затем, на третью ночь после того, как папа и мама уехали, Джимсу внезапно стало хуже… ох, гораздо хуже… и так неожиданно. Мы с Сюзан были совсем одни. Гертруда находилась в Лоубридже, когда началась буря, так что ей не удалось вернуться. Сначала мы не были особенно встревожены. У Джимса прежде несколько раз был круп, и нам – Сюзан, Моргану и мне – всегда удавалось выходить его без особого труда. Но довольно скоро мы уже были в ужасном смятении.

– Такого крупа я никогда не видела, – сказала Сюзан.

Что же до меня, то я поняла – когда стало уже слишком поздно, – с какого рода крупом мы имеем дело. Я поняла, что это не обычный круп – «ложный», как его называют врачи, – а «настоящий круп», и я знала, что это смертельно опасно. А папа был в отъезде, и ни одного доктора ближе, чем в Лоубридже… и телефон не работал, так что мы не могли позвонить, чтобы попросить у кого-нибудь совета, и ни лошадь, ни человек не смогли бы пробиться через снежные заносы в ту ночь.

Мужественный маленький Джимс отчаянно боролся за жизнь; мы с Сюзан испробовали все средства, какие только могли придумать или найти в папиных справочниках, но Джимсу становилось все хуже. Было мучительно видеть и слышать, как он страдает. Он так ужасно хватал ртом воздух – бедный малыш! – и на его лице, которое сделалось страшного синеватого цвета, было такое страдальческое выражение, и он все время махал ручками, словно умолял нас чем-нибудь ему помочь. Я поймала себя на мысли, что, наверное, так выглядели солдаты, которые подверглись газовой атаке на фронте, и эта мысль преследовала меня постоянно среди всего моего страха за Джимса. А роковая пленка в его маленьком горле становилась все больше и толще, и он не мог ее откашлять.

О, я была вне себя от ужаса! До того момента я даже не сознавала, как дорог мне Джимс. И я чувствовала себя абсолютно беспомощной.

А потом Сюзан потеряла последнюю надежду.

– Нам его не спасти! Ох, если бы твой отец был здесь… Ты только посмотри на него, несчастный малыш! Я не знаю, что делать.

Я посмотрела на Джимса и решила, что он умирает. Сюзан приподняла его в кроватке, чтобы ему было легче дышать, но казалось, что он уже совсем не дышит. Мой младенец, с его обаятельными манерами и милым озорным личиком, задыхался прямо у меня на глазах, и я не могла помочь ему. В отчаянии я бросила на пол только что приготовленную горячую припарку. Что было пользы в этой припарке? Джимс умирал, и это была моя вина… я оказалась недостаточно бдительной!

И в эту минуту – было одиннадцать вечера – зазвонил дверной колокольчик. Что за звонок! Он загремел по всему дому, перекрывая рев бури. Сюзан не могла подойти к двери – она боялась положить Джимса обратно в кроватку, – так что я бросилась вниз по лестнице. В передней я на миг замерла: мною вдруг овладел нелепый страх. Я вспомнила страшную историю, когда-то рассказанную мне Гертрудой. Однажды ночью ее тетя была одна в доме вместе со своим больным мужем. Она услышала стук в дверь, но, когда подошла и открыла ее, за дверью никогоне было… во всяком случае, никого не было видно. Но, как только она открыла дверь, смертельно холодный порыв ветра ворвался в переднюю и, казалось, пронесся мимо нее наверх, хотя стояла тихая, теплая летняя ночь. И тут же она услышала крик. Она бросилась наверх… ее муж был уже мертв. И она всегда потом считала – так сказала Гертруда, – что, открыв в ту ночь дверь, она впустила в дом Смерть.

Нелепо было, конечно, так бояться. Но я была измученной и обезумевшей от тревоги, так что на миг у меня возникло ощущение, что я не осмелюсьоткрыть дверь… что за ней стоит смерть. Потом я вспомнила, что мне нельзя терять ни минуты… что я не должна быть дурочкой… Я подскочила к двери и открыла ее.

Холодный ветер, в самом деле, ворвался в переднюю и наполнил ее снежным вихрем. Но на пороге стояло существо из плоти и крови – Мэри Ванс, облепленная снегом с головы до ног… и она принесла с собой не Смерть, а Жизнь, хотя тогда я еще об этом не знала. Я просто в изумлении уставилась на нее.

– Не пугайся, из дома меня не выгоняли, – усмехнулась Мэри, входя и закрывая за собой дверь. – Просто пошла два дня назад в магазин Картера Флэгга, да там и застряла с тех пор – пришлось бурю пережидать. Но в конце концов старая Эбби Флэгг стала действовать мне на нервы, так что сегодня вечером я решила перебраться сюда. Подумала, что уж до вас-то добреду – недалеко, но, можно считать, мне повезло, что я тут. Один раз я думала, что насовсем в снегу застряла. Ночка ужас, правда?

Я пришла в себя и вспомнила, что должна немедленно вернуться наверх. Я постаралась как можно скорее объяснить, что происходит, и оставила Мэри в передней стряхивать снег с одежды. Наверху я обнаружила, что прежний спазм у Джимса прошел, но едва я появилась в комнате, как он уже был в тисках нового спазма. Я могла лишь стонать и плакать; ох, до чего мне стыдно, когда я вспоминаю об этом; и однако, чтомогла я сделать… мы перепробовали все известные средства… и тут я вдруг услышала у себя за спиной громкий голос Мэри:

– Да ребенок-то умирает!

Я круто обернулась. Разве я сама не знала, что он умирает… мой маленький Джимс! Я могла бы выбросить Мэри Ванс за дверь или в окно… куда угодно… в ту минуту. Она стояла, спокойная и невозмутимая, глядя на моего малыша этими своими странными глазами, как могла бы смотреть на задыхающегося котенка. Мне всегда не нравилась Мэри Ванс… а в ту минуту я ее ненавидела.

– Мы все средства испробовали, – глухо сказала бедная Сюзан. – Это не обычный круп.

– Нет, это дифтеритный круп, – сказала Мэри с живостью, хватая висевший на крючке передник. – И времени совсем мало остается… но язнаю, что надо делать. Когда я жила на той стороне гавани у миссис Уайли, малыш Уилла Крофорда умер от дифтеритного крупа, хоть при нем два доктора сидели. И когда об этом услыхала старая тетушка Кристина Макаллистер… вы знаете, это онаменя выходила, когда ячуть не умерла от пневмонии… она вообще чудеса творила… ейни один доктор в подметки не годился… таких, как она, теперь уж нет, скажу я вам… так вот она тогда сказала, что, если бы оказалась поблизости, спасла бы ребенка средством, которому научила ее бабушка. Она рассказала миссис Уайли, что это за средство, и я ни слова из ее рассказа не забыла. Такой памяти, как у меня, ни у кого нет… лежит в ней что-нибудь да лежит, пока не придет время этим воспользоваться. Сюзан, есть в доме сера?

Да, у нас была сера. Чтобы найти ее, Сюзан спустилась в кухню вместе с Мэри, а я тем временем держала на руках Джимса. У меня не было никакой надежды – ни малейшей. Мэри Ванс могла хвастаться сколько угодно… она всегда хвасталась… но я не верила, будто какое-то бабушкино средство может спасти Джимса. Вскоре Мэри вернулась. Она повязала себе на лицо кусок толстой фланели, закрыв рот и нос, а в руках у нее была старая жестянка, в которой Сюзан обычно держит стружки. В жестянку до половины были насыпаны горящие угли.

– Вот погляди, что я сейчас буду делать, – сказала она хвастливо. – Я делаю это первый раз в жизни, но тут раздумывать некогда – ребенок умирает.

Она высыпала ложку серы на угли, а затем схватила Джимса, перевернула его лицом вниз и поднесла прямо к этому удушающему, застилающему глаза дыму. Не знаю, почему я не подскочила и не вырвала его у нее из рук. Сюзан говорит, это потому, что так было предопределено, и я думаю, она права, так как мне тогда действительно показалось, будто я не в силах двинуться с места. Сама Сюзан, словно остолбенев, следила с порога за действиями Мэри. Джимс извивался в больших, крепких, умелых руках Мэри… о да, она умелая, это правда… он задыхался и хрипел… задыхался и хрипел… и у меня было такое чувство, будто его хотят замучить до смерти… а потом, внезапно, спустя несколько минут, показавшихся мне часом, он откашлял пленку, которая убивала его. Мэри перевернула его и положила на спину в кроватку. Он был белый, как мрамор, из темных глаз лились слезы… но лицо уже не было прежнего ужасного синевато-багрового цвета, и он дышал довольно свободно.

– Отличная штука, а? – сказала Мэри весело. – Я понятия не имела, как это подействует, но просто рискнула. Я ему еще пару раз за ночь дам глотнуть дымка, просто чтобы убить всех микробов, но вы видите, что с ним уже почти все в порядке.