Текст книги "И снова декабрь (СИ)"

Автор книги: Людмила Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

   – Если вариантов нет, то считай, что уговорил, – вздохнул он. – Сворачиваем к магазину.

   Бутылка как-то быстро опустела больше, чем наполовину. Вроде бы и не торопились, закусывали, о чем-то говорили, а вот поди же ты... Говорил, правда, в основном Егор. Он кратко поведал о поездке в родной городок, о дедушке, на чьи похороны не успел. Потом зачем-то стал рассказывать о родителях. Он никогда и никому о них не говорил, а тут его словно прорвало.

   – Представляешь, дед любил жену, отец любил маму и меня, а оказались все несчастны. Я до женитьбы часто об этом думал и в конце концов решил, что проживу без любви, мне ее не надо. Абсолютно! Главное – честность в отношениях, ну, и порядочность, конечно.

   Костя удивленно посмотрел на друга.

   – Извини, конечно, что спрашиваю, не хочешь – не отвечай. Так ты не по любви женился?

   – Нет, – Егор покачал головой.

   – И в отношениях, наверно, был честен, а счастья все равно не нашел, – задумчиво произнес Костя.

   – Я бы ради дочери с женой жил, вот только ей, как оказалось позднее, все же до зарезу была нужна эта самая любовь, – Егор тяжело вздохнул. – Нашла уже, наверно. Она женщина хорошая, я не в обиде.

   Он пожал плечами и потянулся к бутылке. Костя подвинул ближе свою рюмку и вдруг предложил:

   – А хочешь, я тебе фотографии покажу? Мои родители живы, с сестрой живут. Я их давно не видел. Так, звоню раз в месяц, сообщаю, что живой, о здоровье спрошу. Больше и говорить, вроде, не о чем.

   Лобановский принес стопку фотографий. На школьных он выглядел таким, каким был и сейчас: улыбчивым и подвижным. Не узнать его было бы трудно. Фотографий родителей было несколько. Везде лица их были серьезны: в деревне и зимой, и летом работы много, особенно не повеселишься.

   На столе осталось еще несколько снимков. Костя хотел было отодвинуть их в сторону, но почему-то передумал. Егор взял один. На нем Лобановский бережно обнимал за плечи девушку. Она была тоненькой, светловолосой и большеглазой. И сколько Егор ни вглядывался, так и не увидел ничего, за что обычно цепляются взгляды молодых людей: ни эффектной позы, ни броского макияжа, ни дерзости во взгляде. Была лишь спокойная грустная улыбка. Только, наверно, слишком грустная для такой юной девушки.

   – С кем это ты? – спросил Егор, все еще не отводя взгляда от снимка.

   – Дина, Дина, Диночка. Моя девушка, – ответил Костя и потянулся к сигаретам.

   Курил он редко, только в компании, но сигареты и зажигалку всегда держал дома на всякий случай. Сегодня, видимо, такой и был.

   – Вы расстались?

   – Расстались... – пробормотал он и невесело усмехнулся. – Можно, наверно, и так сказать.

  Что-то было в его голосе такое, что заставило Егора не расспрашивать дальше. А Костя наконец-то вытащил сигарету из пачки, но, рассеянно покрутив ее в пальцах, отложил в сторону. Оба надолго замолчали.

   Потом Лобановский, как-то тяжело вздохнув, собрал все фотографии в стопочку, отложил их в сторону и тихо заговорил:

   – После школы я поступил в институт и перебрался в город. От родителей по нашим российским меркам вроде бы недалеко, всего лишь восемнадцать часов на поезде, но почувствовал себя взрослым человеком. Представляешь, на второй год обучения первого сентября тороплюсь в институт, предвкушаю встречу с теми ребятами, кого еще не видел, и помню, что вечером в комнате договорились отметить первый день учебы.

   Вижу, передо мной девушка идет. Ну, идет и идет, девушка как девушка, много их вокруг ходит, на всех не насмотришься. Потом вижу: она присела и за ногу схватилась. Я подошел, смотрю, а у нее на глазах слезы, губы дрожат. Помощь предложил. Оказалось, ногу подвернула. До скамейки довел, посадил. Попросила такси вызвать и проводить. Я почему-то сразу же согласился. Пока ехали, вроде бы не плакала, а слезы катились. Вытирала их молча, и я молчал, больше думал о том, что на пару скорее всего опоздаю.

   Доехали, она расплатиться не дала, сама заплатила. Вышел я из машины, хотел было ей помочь дойти до квартиры, но увидел, что девушка на ногу совсем наступить не может. Я, вроде, не очень хиленьким мальчиком и тогда был, взял ее на руки и понес. Она худенькая, легкая совсем. Прижалась ко мне, положила голову на плечо, одной рукой за шею обхватила. Сердце у меня заколотилось, но не от дурацких мыслей, нет. Просто вдруг ясно понял, что я – мужчина, а она – слабая девушка. Почувствовал, что мне приятно именно для нее быть сильным и нужным. Захотелось, чтобы так оставалось и дальше. Она и я. Рядом. Вместе. Понимаешь?

   Егор кивнул головой: это-то он как раз и понимал. Сам не так давно испытал нечто подобное. К своему немалому удивлению. Впервые, кажется, до боли захотел, чтобы женщина нуждалась в нем и в его помощи как можно дольше. Раньше как-то об этом и не задумывался, предпочитал, чтобы все его незатейливые и кратковременные истории, связанные с женским полом, начинались и кончались тихо, мирно, без какой-либо нервотрепки.

   – Что дальше-то? – поторопил он замолчавшего друга.

   – А дальше случилось то, что никогда уже не повторится, – Костя как-то криво улыбнулся и снова потянулся к отложенной сигарете. – Что-то другое, может, и случится, но такого уж точно не будет.

   Дома оказалась мать девушки. Она провела меня в комнату дочери, и я, положив девушку на кровать, в двух словах рассказал ей о случившемся. Моя новая знакомая принялась убеждать мать, что ничего страшного не произошло, что не стоит волноваться, а сама все время смотрела на меня, а я во все глаза – на нее. Давно уже пора было прощаться и уходить, но я, как последний болван, продолжал стоять и не мог заставить себя сдвинуться с места. Это заметила и женщина. Сначала она удивленно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на дочь, улыбнулась и попросила меня остаться в комнате, пока она не вернется. Я согласно кивнул головой, подвинул кресло к кровати и сел.

   Дверь закрылась, и мы остались одни. Надо было как-то начать разговор, но в голове у меня неожиданно образовался какой-то вакуум, поэтому ничего умного оттуда выудить не удавалась.

   – Тебе правда легче? – с трудом все же выдавил я из себя.

  Девушка внимательно посмотрела на меня своими серыми глазищами и спросила:

   – Ты ведь не хочешь уходить, правда? Я этого не хочу тоже. Останься!

  Я тут же заверил ее, что буду рядом столько, сколько она захочет. Моя новая знакомая наконец-то улыбнулась, протянула руку и представилась:

   – Дина.

   – Дина, Дина, Диночка, – я несколько раз повторил ее имя, оно мне нравилось. – Похоже на звон колокольчика: дин-дин-дин. А меня зовут Костей.

   Я держал, не выпуская, ее маленькую ладошку в своей руке, а она не отнимала ее. Потом я осмелился и погладил пальцами другой руки ее тоненькие пальчики, в ответ Дина несильно сжала мою руку. Мы молчали, да слова были и не нужны. Мы понимали друг друга без них.

   Свою невинность я еще в школе потерял, от недостатка внимания девчонок никогда не страдал, считал себя продвинутым челом в этом несложном, в общем-то, деле, но и представить не мог, что простое прикосновение к руке девушки может вызвать такую внутреннюю дрожь. В эти минуты я забыл всех, с кем когда-либо кувыркался в постели. Со мной явно что-то происходило, что-то странное и до той поры мне неизвестное, вот только я еще не понимал, что же именно.

   Не знаю, сколько времени продолжалось это наваждение, но раздался стук в дверь, и в комнату вошел человек, представившийся врачом, а с ним и мать Дины. Мы и тогда не разжали наши руки. Пришлось врачу попросить меня выйти. Мы с Аллой Эдуардовной, так звали мою несостоявшуюся тещу, вышли в другую комнату. Она предложила сесть. Какое-то время молчала, а я рядом с ней, конечно же, чувствовал себя не в своей тарелке и тоже тупо молчал.

   – Вы давно знаете мою дочь? – вежливо спросила она.

   Вопрос, конечно же, не был из разряда неожиданных. Я не хотел ни лгать, ни вдаваться в подробности, но даже тем малым, что было между мной и Диной, не собирался ни с кем делиться. Поэтому и ответил коротко:

   – Нет.

   – Не обижайтесь, молодой человек, у меня есть причина волноваться.

  Я не стал отвечать, только кивнул головой, показывая, что понимаю вечные опасения родителей за своих дочерей. Женщина опять немного помолчала, словно собираясь духом, потом добавила:

   – Наша дочь очень больна, сейчас у нее ремиссия. Я вижу, что Вы ей нравитесь, поэтому и говорю об этом заранее и откровенно. Решите прямо сейчас, нужно ли Вам знакомство с больной девочкой. Если нет, то можете молча встать и уйти, чтобы никогда больше не появляться в ее жизни. Наверно, это было бы правильным. Но если Вы остаетесь...

  Женщина закрыла лицо руками и опустила голову: говорить больше она не могла.

   – Остаюсь, – не раздумывая ни секунды, ответил я. – Да, я остаюсь. И Вам не надо ни о чем беспокоиться.

   Почему-то настроение у меня испортилось. Женщина больше ничего не говорила, а я сидел и не понимал, довольна она моим решением или нет, и от этого злился еще больше. Вскоре нас позвали в комнату. Улыбающийся доктор сообщил, что ничего страшного с Диной не случилось, что через недельку она будет бегать, как раньше, но два-три дня придется полежать.

   Ушел я лишь вечером. Чем занимались целый день? Разговаривали, слушали музыку, даже посмотрели какой-то фильм. Я еще никогда не видел такой красивой и большой комнаты, поэтому первую пару часов таращился на все вокруг. Мне нравились стеллажи с книгами, занимающие целую стену; нравилось, что в комнате нашлось место и телевизору, и музыкальному центру, и компьютеру; нравилось удобное кресло, в котором я сидел, и легкие занавески на окне; нравился даже пестрый коврик, лежащий возле кровати. Я, простой деревенский парень, жил совсем иначе. И комнаты своей у меня отродясь не было, жил в проходной. Две отдельные занимали сестра и родители.

   От обеда я попытался было отказаться, но Алла Эдуардовна и слушать не захотела мой лепет. Обедали мы с Диночкой вдвоем в этой же комнате. Это меня немного успокоило. Маленький столик был подвинут к кровати, и я помог девушке сесть. Ей почему-то все происходящее казалось смешным, она часто поглядывала на меня и улыбалась, а я больше всего на свете боялся что-то сказать не то, сделать не так и тем самым разочаровать ее.

   Около четырех в комнату зашел отец Дины, расспросил ее о самочувствии, поблагодарил меня за помощь. Я встал и начал прощаться, дольше оставаться было просто неудобно.

   – Не уходи, побудь еще, – попросила Дина.

  Я стал говорить, что уже поздно, что ей нужен отдых, что, если она позволит, я приду завтра. Мои слова девушку нисколько не убедили, но спорить со мной она не стала, лишь с укором посмотрела на отца.

   – Папа, ну что же ты... Попроси Костю остаться, пригласи его на ужин.

   – Конечно, конечно, – заторопился отец, – если у молодого человека нет важных дел, то прошу с нами отужинать.

  Пока я придумывал новые и более убедительные отговорки, Дина решила все за меня.

   – Папа, Костя согласен, – она захлопала в ладоши. – Я знала, знала, что он согласится!

   Когда отец вышел, я снова сел в кресло, стоящее возле кровати, и взял девушку за руку. Потом поднес ее к лицу и прижал к щеке. Так мы и сидели некоторое время и молча смотрели друг на друга. Не знаю, что Дина видела в моих глазах, в ее же плескалось нечто такое, отчего мне очень захотелось девушку поцеловать. Я, конечно же, не решился, о чем и жалел всю обратную дорогу до общежития. Дина мне нравилась, я ей, видимо, тоже. О ее болезни и о том, что она не всегда уходит побежденной, я даже не хотел думать.

   И меня нисколько не смущало, что все закручивалось слишком быстро. Да и кого в юном возрасте это смущает? Молодость ведь не умеет ходить тихо и спокойно, а смотреть под ноги, чтоб ненароком не сломать себе шею, и подавно. Она несется по дорогам жизни вприпрыжку, часто не давая себе труда хоть иногда останавливаться, чтобы просто перевести дух.

   Это произошло несколько позднее. На четвертый день Дина начала понемногу ходить. В тот день и случился наш первый поцелуй. Мы стояли возле окна и смотрели на вечерний город. Мне было приятно находиться рядом, чувствуя близость девушки. Я подвинулся к ней чуть-чуть ближе и коснулся ее руки. Диночка вздохнула и положила голову на мое плечо. И тогда я ее поцеловал. Осторожно и очень нежно: она была такой хрупкой и беззащитной, что я просто не представлял, как можно было сделать это иначе. Потом и она легко прикоснулась своими губами к моим, прошептав, что еще никогда и никого... И тут я понял, что пропал. Совсем пропал...

   Еще в мой первый день в этом доме отец Дины проводил меня до двери.

   – Пообещал прийти утром, – обратился я к нему, – а теперь не знаю, что и делать. Занятия опять пропускать придется, а декан у нас еще тот...

  Почему-то разговаривать со Львом Николаевичем мне было легче, чем с его женой. Он же заговорил совсем о другом.

   – Мы о тебе ничего не знаем. Расскажи в двух словах.

   Я выполнил его просьбу. Лев Николаевич внимательно выслушал, но продолжать разговор не торопился. Я начал было прощаться, но он прервал меня.

   – Послушай, Константин... Твоего декана я хорошо знаю и с ним договорюсь. Может, это и неплохо, если еще несколько дней, а лучше неделю, ты проведешь с Диной, ей все веселее будет. Из-за болезни у нее и подруг, считай, нет. Все время одна. Я буду рад, если вы подружитесь.

   Я, конечно, тут же согласился. Он протянул мне руку, я ее пожал. Это было больше похоже на скрепление какого-то договора. Наверно, так оно и было. В те минуты мне и в голову не могло прийти, что институт будет заброшен на целых два месяца.

   Мои последующие дни были поделены на части: перед обедом я уходил, перекусывал где-нибудь, потом возвращался и оставался до ужина. Алла Эдуардовна хотела было завести об этом разговор, но я лишь молча покачал головой. Она все поняла правильно и больше не настаивала. На пятый день Дина с самого утра предупредила, что после обеда придет врач, и это надолго. Мы распрощались, я пообещал прийти утром.

   Она встретила меня, сидя в кресле. Улыбаясь, я подошел и поцеловал ее куда-то в макушку. Дина не отстранилась, но и не улыбнулась в ответ. Я удивленно посмотрел на нее. Она же осталась такой же серьезной, лишь лицо было бледнее обычного. Стало тревожно.

   – Ты расстроена? Что сказал врач?

   – Врач? – зачем-то переспросила она. – Врач сказал, что с ногой все в порядке.

  И тут я ясно почувствовал, что между нами что-то изменилось, только не понимал, что именно. Все вдруг стало иным, незнакомым мне: и излишне ровный голос, и ее напряженная поза, и глаза... Она даже ни разу не посмотрела на меня!

   – Дина, – осторожно произнес я. – Диночка, что случилось? Ты можешь рассказать мне все, я пойму.

   – Ничего не случилось, – ее голос даже не дрогнул. – Просто сегодня хотела поблагодарить тебя за все. Пора нам вернуться к нормальной жизни. У тебя – учеба, друзья, веселая студенческая жизнь, у меня – тоже учеба, музыка и всякие другие не менее интересные дела. Поверь, нам будет не до встреч.

   Я слушал и не понимал, зачем и почему она это говорит, ведь еще вчера все было иначе. Для чего-то решил уточнить:

   – Так мне больше не приходить?

  Я спросил и тут же испугался, что она ответит утвердительно. И она ответила. Я вышел из квартиры, осторожно прикрыл дверь и побрел в свое проклятое общежитие. Мне не хотелось никого видеть, и это было совсем не то место, где я хотел бы сейчас оказаться, но другого у меня, к сожалению, не было.

   И вечер закончился, и ночь прошла, а я все еще не мог понять, за что же это она со мной так... Утром, совершенно не выспавшийся, все же заставил себя встать, чтобы вместе с ребятами отправиться в институт. Вот только когда спустился с крыльца, решение свое изменил и, не раздумывая больше, отправился туда, где и должен был быть.

   Зайти в квартиру Дины я, конечно, не решился, а просто сел на скамейку, с которой было видно ее окно. Люди выходили из подъезда, они торопились по своим делам, а я все сидел и сидел, сам не зная, зачем. Вот вышел Лев Николаевич. Видимо, он видел меня из окна, потому что, не удивляясь встрече, коротко, как старому знакомому, кивнул головой и неторопливо направился к автостоянке. А еще через полчаса вышла Дина. Она постояла на крыльце, словно ожидая, что я подойду, а когда поняла, что я этого не сделаю, подошла сама и села рядом.

   – Костя! – начала она тем самым ровным голосом, который мне так не понравился накануне. – Костя, я решила, что так будет лучше для тебя. Мама призналась, что рассказала о моей болезни, да я и сама себя ругаю постоянно, что не сказала этого сразу, но так даже лучше. Ты все знаешь, и мне не надо ничего объяснять.

   – Почему не надо? – тут же возразил я. – Хотелось бы узнать, почему так будет лучше для меня и что будет лучше для нас. И еще объясни, как твоя болезнь может чему-то там помешать. Только, пожалуйста, не говори больше никогда со мной таким голосом.

   Я не стал объяснять, каким именно, не пытался взять Дину за руку, не пытался заглянуть в ее глаза, потому что во мне как будто все заледенело. Она еще ниже опустила голову, и я вдруг понял, что это решение не было для нее простым, как мне показалось вначале, и испугался, что она может встать и уйти. Однако Дина продолжала сидеть, а я – надеяться, что она изменит свое решение.

   – Как же ты не понимаешь, Костя? – почти прошептала она. – Мне так трудно об этом говорить... Повторная операция ничего не дала. Я уже не верю, что смогу поправиться. Зачем же тебя в это втягивать? Я и так себя чувствую виноватой, что не рассказала всего сразу и долго пользовалась твоей добротой. Прости меня.

   Дина тихо заплакала, а я, в уме назвав себя козлом и не только, наконец-то смог обнять ее за плечи и осторожно прижать к себе. Так мы и сидели на этой скамейке, а люди все проходили и проходили мимо, и никому до нас не было никакого дела. Вскоре она успокоилась, и я решил, что пришло время рассеять все ее сомнения.

   – Диночка, скажи, я тебе нужен? Если так, то я не уйду никогда и никуда. Мне не надо, чтобы было лучше или хуже, мне надо быть с тобой.

  Она не стала отвечать, просто подвинулась еще ближе.

   Позднее, уже дома, Дина, как бы вскользь, сказала:

   – Значит, решено. Загадывать не будем: сколько бы времени мне не было отпущено – оно будет только нашим.

  Я, конечно, понял, что этими словами она как бы провела границу между своей прошлой жизнью и тем, что нас ждет впереди, поэтому тут же добавил до приторности бодрым голосом:

   – Люди болеют и выздоравливают. С тобой все будет в порядке, иначе просто не может быть.

  У нее хватило сил на улыбку. У меня – тоже.

   Я стал опять приходить каждый день. И один наш день не походил на другой. То она вдруг желала приобщить меня к серьезной музыке, в которой я, кстати, ничего не понимал и до сего дня ничего не понимаю, и мы слушали ее любимые произведения; то рассматривали репродукции картин известных художников, и она рассказывала о них. Я поражался, как много она знала. Моя-то жизнь была совсем другой, поэтому и интересы были другими. Но я тогда не задумывался над этим, иные мысли не давали мне покоя.

   Как бы Диночка ни бодрилась, видно было, что она быстро устает, что даже короткие прогулки все чаще становились для нее в тягость. Врач стал появляться почти каждый день, и мне приходилось стоять у окна гостиной, дожидаясь окончания его визита. Алла Эдуардовна все чаще стала заходила в комнату, чтобы принести таблетки или поставить очередной укол, а я в это время опять бездумно пялился в то же самое окно. Мог ли я тогда хоть на время оставить Диночку и вернуться к занятиям? Конечно же, нет. Я махнул на все рукой, потому что мне вдруг стало все равно, что будет со мной дальше: я мог думать только о ней.

   Было восемнадцатое сентября. Я запомнил этот день. Диночка полулежала на диване, я, вытянув ноги, удобно расположился в кресле рядом. Фильм, который мы смотрели, определенно не годился для просмотра никому, кроме молоденьких девиц. Герой и героиня, по моему мнению, были похожи на двух глупцов, если не назвать их более крепким словом, которые никак не могли рассказать друг другу о своих чувствах. Наконец-то это радостное событие все же свершилось, и на горизонте замаячила скорая свадьба.

   Довольная таким поворотом событий, Диночка повернулась ко мне и доверительно сообщила:

   – Знаешь, все девочки мечтают о свадьбе. Когда я была маленькой, думала об этом тоже.

   – А сейчас тоже думаешь?

  Я задал этот вопрос и тут же спохватился, но было уже поздно. Дина слабо улыбнулась.

   – Не в моем положении об этом думать, – ответила она излишне ровным голосом, который так не нравился мне, и встала с дивана. – Пойду за соком. Тебе принести тоже?

   Я схватил ее за руку и потянул к себе. Потом она сидела у меня на коленях, и я целовал ее так, как давно хотел, как целуют желанную женщину. И к черту эту нежность! Сейчас она была абсолютно не нужна, потому что и Дина отвечала на мои поцелуи не менее пылко. Когда я, наконец-то, оторвался от ее губ, то сказал, с трудом выравнивая дыхание:

   – Я очень хочу, чтобы мы поженились как можно скорее. Хорошо бы завтра.

   Дина смотрела на меня своими глазищами, и я видел, как они наполняются слезами. Я прижал девушку к себе и шептал, шептал ей на ухо, что мы взрослые люди, поэтому вольны делать то, что хотим; что я люблю ее и хочу этого больше всего на свете; что она, если согласится, никогда не пожалеет о своем решении; что впереди у нас целая жизнь, и поэтому мы непременно будем счастливы... Ее губы, щеки были солеными от слез, а я в эти минуты искренне верил, что ничего плохого с нами случиться не может. Просто не может, и точка. Верила ли она тогда в это, не знаю.

   На следующее утро я явился пораньше с букетом цветов для Аллы Эдуардовны и бутылкой дорогущего вина, которое посоветовал мне купить знакомый всезнающий продавец. Льва Николаевича я встретил уже в дверях, он сказал, что вернется к обеду, тогда обо всем и поговорим. Алла Эдуардовна молча взяла букет, поблагодарила и даже попыталась улыбнуться. Я это оценил, хотя по-прежнему не понимал, за что она меня так невзлюбила. Утешало, что в последние дни мы общались совсем мало: после нашего с Диной примирения она перестала без повода заходить в комнату, а если что-то было надо, то стучала в дверь и ждала приглашения.

   Я не знаю подробностей разговора Дины с родителями, но Лев Николаевич благосклонно отнесся к нашему решению, пообещав договориться с загсом на конец месяца. Алла Эдуардовна большей частью молчала, сказала только, что у них много родственников, поэтому свадьба будет обязательно, а о расходах просила не беспокоиться. Я чувствовал себя довольно неуютно, потому что о женитьбе и деньгах надо было поговорить со своими родителями заранее, а я, конечно же, этого не сделал.

   Вечером того же дня я позвонил домой и терпеливо выслушал сначала ворчание отца, недовольного моей скоропалительной женитьбой, потом растерянные всхлипы матери и радостные охи и ахи сестры. К чести родителей, отец перезвонил через час и уже спокойным голосом сообщил, что деньги на костюм и кольца вышлет завтра, потом попросил позвать к телефону Льва Николаевича и сказал ему, что рад за своего оболтуса, то есть за меня, который выбрал в жены прекрасную девушку, то есть Дину, что, конечно же, оплатит половину расходов на свадьбу.

   Они еще о чем-то говорили, а я сидел и думал о том, что совсем не знаю своих родителей, если в глубине души допускал мысль, что они могут поступить как-то иначе. Потом мама долго разговаривала с Аллой Эдуардовной, а мы с Диночкой сидели, слушали, смущенно переглядывались и чувствовали себя провинившимися в чем-то школьниками. Кончился разговор тем, что мама захотела сказать несколько слов невесте, а когда Дина подошла к телефону, то она, поздравив ее, заявила, чтобы милая девочка ни о чем не беспокоилась, потому что ее сын, то есть я, – очень хороший человек. Тут уж мое терпение кончилось, я забрал трубку и сказал, что позвоню завтра.

   Поздним вечером, когда я уже попрощался с Диночкой и собрался уходить, Лев Николаевич пригласил меня в свой кабинет.

   – Вот что, жених, – сказал он, улыбаясь, – раз уж такое дело, то можешь оставаться здесь. До двадцать восьмого, когда в загс отправитесь, рукой подать, живите уж вместе.

   – Хорошо, – смущенно пробормотал я и, наверно, даже покраснел, – спасибо.

   – Да иди уж, – Лев Николаевич махнул рукой и засмеялся, – благодарить он меня вздумал! Да, вот еще что, питаться будешь здесь, хватит уж самостоятельность показывать.

  Таким было девятнадцатое сентября.

   Наверно, я все же понимал, что вряд ли наше счастье будет долгим, но чтобы все закончилось за три дня до свадьбы, даже не мог и представить. Конечно, с болезнью шутки плохи, но ведь судьба могла бы быть хоть чуточку добрее и дать нам чуть больше времени? Кому бы от этого стало хуже? В тот день мы со Львом Николаевичем с утра отправились за покупками. Платье для невесты уже было куплено, о чем Диночка накануне мне торжественно заявила, дело было лишь за костюмом для меня. Лев Николаевич обещал помочь, у него и в торговле, как оказалось, были какие-то знакомые.

   Отсутствовали мы недолго. А когда вернулись, выяснилось, что возвращаться мне уже было не к кому. Как оказалось, Алла Эдуардовна буквально за несколько минут до нашего прихода вошла в комнату дочери и увидела, что она не дышит. Лев Николаевич вызвал скорую, а потом попробовал увести рыдающую жену, но она вдруг с силой оттолкнула его и пронзительно закричала, глядя на меня совершенно безумными глазами:

   – Ненавижу, как же я тебя ненавижу! Это из-за тебя моя дочь мертва, из-за тебя отказывалась лечь в больницу... Выдумали какую-то неземную любовь и всех заставили в это поверить! Будь ты проклят... Не будет тебе в жизни счастья...

   – Алла, успокойся, Алла! – уговаривал ее Лев Николаевич, но она не слушала и продолжала кричать, осыпая проклятьями уже не только меня, но и мужа.

   – Ты думаешь, я ничего не знаю? Ты думаешь, что все кругом слепые и глухие? Я слышала, о чем вы с дочерью шептались! Вместо того, чтобы срочно начать лечение, она решила поскорее выскочить замуж! И все потому, что боялась умереть, не получив от жизни ничего! А ты ей потакал! Будь тоже проклят!

   Разыгравшаяся возле умершей дочери сцена была настолько безобразной, что я отошел к окну и в ужасе закрыл глаза. А мать все кричала и кричала... Казалось, она никогда не замолчит. Наконец, Льву Николаевичу все же удалось вывести жену из комнаты. Мы остались с Диной одни. Я подошел. Она лежала на диване, лежала так, словно прилегла на минутку. Лицо было спокойным. Я сел рядом, нагнулся и обнял ее, но уже через минуту отстранился, потому что вдруг понял: той Диночки, которую я любил, здесь больше нет.

   Вот так, оказывается, у жизни и смерти все просто: только что была, а уже нет. Больше мне здесь делать было нечего. В комнату зашел Лев Николаевич. Не глядя на него и не произнеся ни слова, я вышел, чтобы уже никогда не переступать порог этого дома.

   В общежитии я собрал кое-какие оставшиеся вещи, побросал их в сумку и отправился на вокзал. По дороге позвонил домой. Трубку взяла мать. Я сказал, что приезжать не надо, что Дины больше нет, и сразу же отключился. Было только одно место на земле, куда я мог поехать и где мне были всегда рады. Там, я знал, не будет лишних вопросов и ненужных соболезнований. Туда я и направился.

   В поезде сразу же залез на свою верхнюю полку и повернулся к стене. Хорошо, что меня никто не трогал. Я лежал и ждал, когда наступит ночь, а когда она наступила и все заснули, смог, наконец, заплакать. Наверно, есть на свете железные мужики, из которых слезу не выжмешь. Я, уж точно, был не из их числа.

   Только бабушке я смог очень кратко и без ненужных подробностей рассказать, что же случилось. Просил не сообщать родителям, где я. Но, скорее всего, бабуся слово не сдержала и все-таки им позвонила. А иначе как бы в такой глуши почти через месяц неожиданно появился Лев Николаевич?

   Он просил меня вернуться в институт, сказал, что со стороны деканата ко мне не будет никаких нареканий. Узнал я и то, что Алла Эдуардовна от него ушла, потому что считала и мужа виновным в смерти дочери. Дина, как оказалось, действительно отказалась лечь в больницу, потому что знала правду о состоянии своего здоровья. Ей хотелось получить от жизни хоть кусочек земного счастья, а Лев Николаевич, в отличие от жены, считал это ее правом.

   В институт я после некоторого раздумья все же вернулся. С родителями Дины отношений никаких не поддерживал. На кладбище так ни разу и не был: не смог. К родителям съездил один раз, но пробыл недолго. Раздражало, что все упорно молчали о случившемся и старательно делали вид, что в моей жизни ничего особенного не произошло. Когда вернулся в город, нашел подработку и отказался от родительской помощи. Отчего никак не могу с ними отношения наладить, до сих пор не понимаю.

   С женщинами, как ты знаешь, встречаюсь, но даже маломальского желания начать с кем-то из них длительные отношения не возникает. Раньше я надеялся, что все в моей жизни постепенно наладится и когда-нибудь обязательно появится чувство, пусть хотя бы отдаленно похожее на то, которое я испытывал к Диночке. Но, видимо, надеялся зря.

   Иногда мне кажется, что я только и делаю, что заполняю паузы в чьих-то чужих жизнях. Представь: женщины по каким-то причинам ставят отношения с другом или мужем на паузу, а я их, эти чертовы паузы, старательно заполняю. Видимо, только на это и годен оказался.

   Правда, в прошлом году познакомился с девушкой, с которой, наверно, что-то и могло бы получиться. Это Ната. Ты ее, скорее всего, помнишь: Новый год у меня вместе встречали. Когда увидел ее в первый раз, то сразу понял, что они с Диной чем-то похожи. Обе светленькие, сероглазые, очень-очень милые и серьезные. Но и тут, как оказалось, не судьба. И все бы ничего, да только как-то скучно жить на белом свете, когда кроме кота и полюбить никого не могу.

   Костя замолчал, потом убрал со стола фотографии и неторопливо наполнил рюмки.

   – Давай по последней. Засиделись мы сегодня. Поздно уже, пора заканчивать вечер воспоминаний.

  Егор быстро взглянул на друга и убедился, что его догадка оказалась правильной: тот уже жалел о излишней откровенности.

   – Давай по последней, – согласился он и поднял рюмку.