Текст книги "Рассказы веера"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

4. Начало конца

Итак, 21 января 1793 года Людовик XVI был обезглавлен. Через десять дней об этом узнали в Петербурге. «С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского, – записал Храповицкий в дневнике, – ее величество слегла в постель, и больна, и печальна». Другой мемуарист свидетельствовал, что с императрицей сделались судороги.

Как бы то ни было, Екатерина подписала указ о разрыве дипломатических отношений с Францией. О гражданах этой страны, которые пребывали в России, в указе говорилось следующее:

«Доколе оставалась еще надежда, что порядок и сила законной власти восстановлены будут, терпели мы свободное пребывание французов в Империи нашей. Ныне, когда, ко всеобщему ужасу, в сей несчастной земле преисполнена мера буйства, будут приняты особенные меры».

Дипломатам предлагалось в трехнедельный срок «оставить место их настоящего пребывания», «прочим французам» давался на сборы тот же срок. Причем покинуть пределы России они должны были исключительно через те пропускные пункты, которые им указывались.

Высылали и рядовых французов – «не пожелавших отречься от нечестивой родины». Тем же, кто не хотел возвращаться домой, такую возможность предоставляли. Для этого необходимо было написать прошение установленного образца об отказе от французского гражданства. Если городское начальство не имело претензии к просителям, им назначали день и час присяги на верность новой родине.

Помимо всего прочего, ужесточались меры для эмигрантов из «впавшей в безумие страны»:

«Строжайше возбранялось впускать как сухим путем, так и водою в Империю нашу французов» вне прохождения специальной процедуры: рекомендации членов королевской семьи или тех, чьи монархические взгляды были вне всяких подозрений. Причем большие шансы получить российское гражданство имели те, кто мог оказаться полезен «для вступления в службу или же для художеств и ремесел».

Само собой разумеется, что разрыв отношений с Францией повлек запрет любого вида торговли для «нашего купечества». Русским подданным запрещалось «какое бы то ни было сообщение с французами в отечестве их до специального разрешения». Прекратилась доставка в Россию периодических изданий. Из указа неясно, как обстояли дела с частной перепиской, но перлюстрация становилась делом совершенно естественным.

Этот указ Екатерины ударом погребального колокола прозвучал для княгини Шаховской и ее семьи. Положение Варвары Александровны сделалось безвыходным – ей пришлось рассказать дочери и зятю всю печальную правду: предстояло возвращение в Россию.

...– Элиза, мы не расстанемся. Это невозможно. Я еду с вами.

– Нет, Луи, нет. Ты же знаешь – это смерть, немедленная смерть. Тебя схватят если не на выезде из Парижа, то на границе.

– Но всегда есть шанс! Хотя бы один.

– Не убивай меня такими словами. Что такое один шанс?

– Я боюсь потерять тебя. Как только ты уедешь, мир обернется пустыней. Что мне здесь делать?

– Послушай, не говори так. Это не годится. Сейчас мы должны быть тверды как никогда.

– Ты не любишь меня. Кто может рассуждать так здраво и холодно, тот не любит, – с отчаянием говорил Аренберг, садясь в кресло и обхватив голову руками.

Елизавета опустилась на пол рядом с ним, стараясь разжать его руки.

– Луи, мы должны сберечь друг друга. Казни, кровь – это не может продолжаться долго. Наша разлука лишь на время, поверь мне! Я твоя жена, ты мой муж – это уже свершилось, мы дали Богу обет, и Он принял его. Надо пережить это испытание.

...Вещи, которые предполагалось взять в Россию, были уже уложены. Мебель, зеркала, ковры, все тяжелое и громоздкое оставлялось на произвол судьбы, то есть на неминуемое разграбление.

Княгиня Варвара Александровна в последний раз обходила комнаты и по-хозяйски плотно прикрывала за собой двери. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, где была спальня Лизы, она увидела ее горничную-француженку, молоденькую девушку, недавно взятую в услужение. Через ее руку был переброшен так знакомый княгине наряд – платье Розины.

Перехватив удивленный взгляд хозяйки, девушка смущенно сказала:

– Это подарок мадам Элизы. Какое красивое! Я не верю своим глазам. – Со счастливой улыбкой она приложила платье к плечам и добавила: – Совсем как по мне сшито. Мадам Элиза сказала, что оно ей не нужно. Да, да, сударыня, так и сказала: я его больше никогда не надену.

...В карете Аренберг сидел рядом с женой, держа ее руки в своих. Лиза высвободила одну руку и провела по волосам мужа.

– Ты начал седеть, Луи. Боже мой, а я этого даже не заметила, – сказала она с безмятежной улыбкой, будто они ехали на прогулку. – Не забывай навещать могилу нашей малютки. Как мы договорились, посади куст шиповника. Знаешь, он очень неприхотлив, у тебя не будет с ним хлопот. Я так люблю запах этих цветов, нежный и неуловимый.

Аренберг опустил голову на колени жены, пряча лицо в складках ее платья. Лиза поняла, что он плачет, и принялась успокаивать его, как мать расстроенного ребенка:

– Луи, дорогой мой, не надо. Как мне объяснить тебе, что я всегда буду с тобой рядом. Да-да, каждое мгновение! Ты почувствуешь это – поверь мне. Ах, если бы люди знали, какое счастье слышать звук родного голоса, иметь возможность говорить, смеяться, смотреть на небо, обедать, даже ссориться с тем, кого любишь. Мы не ценили этих мгновений, Луи, да-да, не ценили! Нам казалось, что это навсегда. Но теперь мы все поняли и будем жить по-другому, оберегая друг друга и радуясь каждой минуте, проведенной вместе. Мы с тобой никогда не расстанемся.

Показались ворота Сен-Мартен. Карета остановилась. Было договорено, что Аренберг выйдет из нее чуть раньше – чтобы не показываться на глаза страже у пропускного пункта. На этом настояла Лиза и была права: Луи могли заподозрить в попытке бегства из Парижа.

Аренберг вышел и затворил дверь кареты, которая тут же тронулась. Он сделал вслед за ней несколько шагов. Но та поехала быстрее и, завернув за угол, вовсе исчезла.

* * *

Шаховская с дочерью чрезвычайно медленно добирались до России. Имея на руках свидетельства врачей о приключившемся с ней ударе, княгиня, как ей думалось, имела право на это промедление. Она написала императрице очередное письмо о том, что пытается воспользоваться целебной водой и грязями знаменитых европейских курортов, дабы окончательно встать на ноги. И действительно, лечение в Марианских Лазнях дало свои результаты. Варвара Александровна сначала ходила с палочкой, а потом и без нее, лишь едва заметно припадая на больную ногу.

Верная себе, она везде искала поддержки местных влиятельных особ, чтобы с помощью их ходатайств изменить отношение к себе Екатерины.

Однажды, казалось, ей очень повезло. В Карлсруэ, столице маленького немецкого княжества, где она остановилась на несколько дней, находился граф Николай Петрович Румянцев. Княгиня поспешила с ним встретиться и как со старым знакомым, и как с человеком, которого Екатерина очень ценила.

Румянцев был в прекрасном расположении духа: он выполнил деликатную миссию – выбрать среди немецких принцесс невесту для Александра, любимого внука Екатерины. Сразу две юные претендентки, родные сестры, были готовы отправиться в Россию.

Поздравив графа с удачей, Шаховская рассказала ему о своей беде и о покаянных письмах, которые писала государыне. Однако дошли ли они до нее – об этом ничего не известно. И тут вся надежда на него, добрейшего Николая Петровича. «Княгиня умоляла его, – читаем в «Знаменитых россиянах» , – при личной встрече донести императрице о ее болезненном состоянии».

Румянцев, видимо, пообещал Варваре Александровне выполнить ее просьбу. Несомненно, посулила содействие и мать девушек, которые собирались в Россию, – владетельная принцесса Баден-Баденская была хорошо знакома с обаятельной русской дамой и ее дочерью по их прежним посещениям Карлсруэ.

Увы! Судя по тому, как далее развивались события, эти ходатайства успеха не имели. На границе путешественниц ждали известия, которые окончательно перечеркивали все надежды и упования на милость судьбы.

* * *

Возмущение Екатерины тем, что ее подданные – да еще такой громкой фамилии – пренебрегли правилами, не испросили дозволения на брак с иностранцем, было, несомненно, подогрето немаловажным обстоятельством: свадьба княжны Елизаветы Шаховской свершилась как раз в разгар революции. И где свершилась! В самом логове якобинцев, там, где убивали королей, – в Париже.

Однако с момента, когда императрица узнала об этом, прошло изрядно времени: Варвара Александровна, как мы уже знаем, всеми правдами и неправдами старалась отсрочить возвращение на родину. Очевидно, одна из причин – дать возможность остыть гневу государыни. Тут княгиня тоже выказала свою отменную дальновидность: все знали, что Екатерина отходчива и быстро меняла гнев на милость.

Но в случае с бедной женой принца Аренберга эта привлекательная черта характера совершенно изменила императрице. Екатерина, умевшая сочувствовать женщинам в их несчастьях, не приняла во внимание, что перед ней жертва первого увлечения сердца, которое не разбирает, кто бунтовщик, а кто человек благонамеренный. Что «якобинская свадьба» не состоялась бы, не попустительствуй тому так необдуманно сама княгиня. Что, наконец, Елизавета – молодая мать, недавно потерявшая своего первенца...

Но нет, императрица в данном случае была неумолима и действовала, как и обещала, решительно.

Дважды она напоминала митрополиту петербургскому и новгородскому о необходимости признать брак принцессы Аренберг незаконным. Стараясь все-таки не нарушать закон, Екатерина тем не менее требует от отцов церкви быстрейшего рассмотрения вопроса о браке урожденной Шаховской, «толико ея отягощающем». Разумеется, в последних словах – вердикт самой Екатерины, с которым Синод не посмеет не считаться. И наконец, императрица спешит сообщить – это тоже выглядит приказом! – о своем «позволении» Елизавете Шаховской «вступить в брак новый, роду и состоянию ея приличный».

...На пропускном пункте российской границы офицер, взяв паспорта прибывших, вслед за тем огласил волю государыни, закончив фразой: «А принца Аренберга в пределы Империи не пускать».

5. Яд

Приезд в Петербург княгини Шаховской с дочерью вызвал немало пересудов. Те, кто не был знаком с ними прежде, интересовались: что скрывается за всей этой историей, если в ней участвует сама императрица? По ее велению вчерашняя принцесса Аренберг вновь становится княжной Шаховской? Вот расплата за необдуманный поступок – брак с карбонарием!

«Qielle horreur! Ça n′a pas de norm! Какой ужас! Этому нет названия!», – возмущались одни. «L’amour embelit tout. Любовь все украшает», – пытались защитить бедную княжну другие.

Но все желали выведать подробности романа, который окончился таким скандалом. Однако время шло, а никто толком так ничего и не узнал: Шаховская не спешила ни объявиться в обществе, ни принимать у себя. Объяснялось все это ее плохим самочувствием. «Bienheureux ceux qui croienf. Блаженны верующие», – ворчали в свете, потихоньку успокаиваясь.

...Чье-либо мнение вообще мало трогало Шаховскую. И сейчас главным источником ее забот являлась дочь, абсолютная безучастность, которую Лиза выказала при известии о разводе и – главное – при оглашении желания императрицы устроить ее новый брак. Поначалу княгиня радовалась этому спокойствию. Потом Варвара Александровна встревожилась: здесь было что-то не так. Лиза затаилась. Похоже, она обдумывала какую-то очень важную для нее мысль, а может, даже приняла решение, по сравнению с которым все остальное уже не имело значения.

Не раз Шаховская пыталась вызвать дочь на откровенность, но ничего не получалось. Лишь в угоду матери та на некоторое время принимала довольный вид, а потом опять все возвращалось на круги своя. Дочь не говорила о прошлом, о Луи, даже об умершей Катеньке. Она не задавала вопросов о грядущей свадьбе и вообще ни о чем не спрашивала.

Безо всякого интереса и, вероятно, только не желая обидеть мать, Лиза слушала новости об их имущественных делах. С момента возвращения в Россию княгиня неустанно хлопотала, обратилась к прежним знакомым, писала бесконечные ходатайства, чтобы обезопасить себя от намерения императрицы, пусть даже и сгоряча высказанного, назначить опеку над их имуществом или даже отобрать его в казну. Сколько крови попортила княгине эта угроза, сколько бессонных ночей пришлось ей провести, прежде чем дело было улажено!

А от Лизы Варвара Александровна только и услышала: «Слава Богу, матушка. Я рада, что вы довольны и покойны». «Кто ж радуется так!» – хотелось воскликнуть Варваре Александровне, но она молчала, боясь любого своего слова не к месту и невпопад.

Ах, Лиза, Лиза! Скажи кто-то, что в обмен на счастье дочери Варвара Александровна должна не только лишиться своих миллионов, но и в рубище бродить по дорогам в поиске ночлега и пропитания, – она целовала бы руки этому благодетелю. Собственная жизнь ничего не стоила в глазах княгини, если Лиза несчастна.

Нигде не было покоя Варваре Александровне. Ночь не приносила облегчения: несчастная мать корила себя за неумение предвидеть, что принесет дочери брак с чужеземцем, будь он сам король. Где была ее опытность? Со стыдом вспоминала она свое желание видеть Лизу на троне пусть даже небольшого государства. Какой невероятной глупостью сейчас казались ей эти фантазии.

Надо было увозить дочь в Россию, подальше от заморских женихов! Вот подруга ее, Голицына, не польстилась ни на что – и верно сделала...

Теперь все надежды Варвара Александровна связывала с новым замужеством дочери. Оно и только оно могло поставить крест на прошлом.

* * *

Слухи о том, что у Шаховских грядет свадьба, подлили масла в огонь всеобщего интереса к «парижанкам». А когда стало известно имя жениха, оставалось лишь развести руками – да что же это происходит на белом свете?

Весь Петербург знал: князь Петр Шаховской неизлечимо болен. Про таких говорят – «не жилец». В частной переписке, где обсуждалась эта изумившая всех новость про едва живого жениха, свидетельствовалось, что тот «сильно кашляет, знаки давно примечены – у него чахотка». «Надолго ли сие – не знаю, – имея в виду будущее супружество, рассуждал автор письма и, неодобрительно вспомнив на этот счет поговорку, добавлял: – Как быть? Хоть на час, да вскачь!»

Но венчание состоялось... Поневоле закрадывается мысль: а вдруг Варвара Александровна как раз и делала ставку на то, что «сие супружество» ненадолго? Может, это и требовалось, чтобы дочь осталась вдовой? Именно вдовой, а не презренной «разведенкой». При таком раскладе выбор жениха, стоявшего одной ногой в могиле, надо признать весьма дальновидным. Немного терпения, Елизавета свободна и – со строгановскими капиталами-то – снова завидная невеста!

Как знать! Может, эта третья попытка принесет дочери долгожданное благополучие?

Во всяком случае, такой ход размышлений вполне согласуется с характером Варвары Александровны, умевшей даже в глубоком «расстройстве чувств» собраться с мыслями и найти выход из сложной ситуации.

* * *

Между тем Петр Шаховской, женившись, не только не чувствовал ухудшения здоровья, но, напротив, выглядел отменно бодро. Супружеская жизнь молодой четы шла своим чередом: 1 февраля 1796 года у Шаховских родилась дочь. Девочку назвали в честь бабушки – Варварой.

Порядком измученная испытаниями последних лет, старая княгиня, приняв на руки кружевной сверток со своей тезкой, излучала счастье, описать которое словами было невозможно. Она впала в то состояние, когда человек, устремляя взгляд в небеса, спрашивает: «Боже! Неужели все испытания позади?»

...То лето 1796 года княгиня Шаховская с дочерью, зятем и крошечной внучкой проводила на даче, купленной ею совсем недавно, но устроенной на широкую ногу.

Летняя резиденция Варвары Александровны была прелестна. Недаром это место еще при Петре первым облюбовал Меншиков, понимавший толк в приобретениях. Затем тут жили братья-богачи Разумовские, отчего этот кусок земли с вековыми деревьями и водным простором южного побережья Финского залива получил название «Гетмановская мыза».

Новая же хозяйка действовала в своем духе: прикупила соседние участки, набрала громадный штат землеустроителей и садовников, которые в самое короткое время превратили запущенное поместье в райский уголок. Княгиня назвала его Монкальм – «Мой покой».

Впервые за долгое время Шаховскую отпустила судорога страха за Лизу. В тысячный раз она перебирала в уме все обстоятельства нынешнего положения дочери и не находила в них ни малейшего изъяна. Капиталы, титул, муж, наследница – крошечное чудо, родившееся с темными волосенками и, как у всех женщин Строгановых, бархатными глазами. Что, скажите, можно еще пожелать после того ужаса, который пережили Варвара Александровна и Лиза?

...Привлеченные раздольем и хлебосольством, в Монкальм потянулись родственники, знакомые, знакомые знакомых и так далее.

Главная задача у Варвары Александровны была одна – устроить жизнь так, чтобы у Лизы окончательно зарубцевались раны сердца, а над тяжелыми воспоминаниями опустился плотный занавес забвения. Этим, видно, и объясняется то обстоятельство, что большую часть гостей, наезжавших в Монкальм, составляла молодежь – сверстники Лизы.

«Нас жило тогда у княгини очень много, – вспоминал мемуарист. – Елизавета Борисовна с мужем и сестрой его, княжною Шаховскою, всякий день бывала у своей матери. В одном из домиков на взморье жили родные племянники княгини Варвары Александровны, князья Голицыны и я, в другом – два француза, эмигранты г-да Брессоль и Бушера».

Судя по всему, здесь никто не скучал. Обширность поместья и разнообразие пейзажа позволяли каждому проводить время по своему вкусу и встречаться с остальными обитателями прелестного имения только за обеденным столом.

Вечера посвящались романтическим прогулкам под луной в переплетении темных аллей, где тишину нарушал мерный шум прибоя или звуки оркестра – Варвара Александровна нередко приглашала музыкантов из Петербурга, чтобы молодежь танцевала и веселилась.

«Часто все общество ездило по окрестным местам, – читаем в воспоминаниях графа Е. Ф. Комаровского, знакомого Шаховских еще по Парижу. – Между всех поездок самая приятная была в Ропшу. По возвращении оттуда всякий выбрал самое примечательное из того, что случилось в течение двух дней, проведенных там; после все это соединено было вместе и составило довольно интересное сочинение под названием «Поездка одного общества в Ропшу».

Впечатления, надо думать, оказались сильными, как всегда бывает на месте трагических событий. В ропшинском дворце за три десятилетия до этой развлекательной поездки «при невыясненных обстоятельствах» был убит муж императрицы Екатерины – Петр III.

Так случилось, что Монкальму наряду с Ропшей тоже предстояло стать местом трагического события и тоже «при невыясненных обстоятельствах».

* * *

Второго октября 1796 года княгиня Елизавета Борисовна Шаховская после двухдневных страданий скончалась. Ей шел двадцать третий год. Судя по воспоминаниям, это несчастье было словно оглушительный раскат грома средь ясных безоблачных небес.

Примечательно, что предположение о какой-либо болезни или, скажем, случившемся с молодой княгиней внезапном сердечном приступе с фатальным исходом даже не выдвигалось. Тягостное, чудовищное слово «самоубийство», кем-то произнесенное, повергло в ужас обитателей веселой, безмятежной усадьбы.

В Монкальме, разумеется, был доктор, который быстро понял, в чем дело. Антидоты – средства, употребляемые в медицине для нейтрализации попавшего в организм яда, были использованы им во всем разнообразии. Но ничто не помогло.

Близкий к Шаховским человек, граф Е. Ф. Кемеровский, лучше других был осведомлен о том, что послужило причиной трагедии. Но именно доверие, которое всегда испытывали к нему Шаховские, заставило этого благородного человека умолчать о многом.

«Я не стану описывать причину плачевного конца жизни княгини Елизаветы Борисовны, а скажу только, что известно было всем: она отравила себя ядом».

Однако эти строчки увидели свет много лет спустя после гибели Елизаветы Борисовны. По горячим же следам дело старались представить так, что несчастная женщина не отравила себя ядом, а приняла его случайно, по неосторожности. Скажем, лекарство, которое надлежало принимать по каплям, оказалось выпитым залпом.

Все, что могло указать на смерть «по своему деланию», видимо, стараниями княгини-матери было утаено. Это давало возможность Варваре Александровне похоронить дочь не так, как требовало погребение самоубийц – без отпевания, за кладбищенской оградой, а по православному обряду. Что и было сделано. Маленькой Варваре Шаховской в это время исполнилось девять месяцев.

* * *

После трагедии в семействе Строгановых-Шаховских в свете вновь начались утихнувшие было толки. Впрочем, оно и понятно – слишком длинный шлейф разного рода событий тянулся за княгиней и ее покойной дочерью: муж-невидимка, оставшийся в Париже, далее новая скоропалительная свадьба, которую называли «не совсем обыкновенным случаем» не только из-за всем известного состояния здоровья жениха, но и потому, что невеста, как писали, «по самому родству Петра Шаховского могла считаться его теткой, хотя, конечно, не родной».

                                        

Медальон с портретом дочери ее мать хранила до своего последнего часа. На миниатюрном изображении была романтическая Лиза, верящая в идеальную любовь, потеря которой равнозначна смерти.

Этому переплетению обстоятельств, из ряда вон выходящих, похоже, было предопределено завершиться необыкновенным образом. Так оно и вышло – необыкновенно страшно. Но любопытствующие догадывались, что знают не всю правду. Разные версии происшедшего рождались и обсуждались в гостиных: несмотря на все ухищрения Варвары Александровны, мало кто верил в «нечаянное отравление».

В записной книжке князя М.А. Белосельского суть событий дословно излагалась следующим образом:

«В 1796 году, в октябре, дочь княгини Варвары Александровны Шаховской, коя Строганова, была замужем за князем Шаховским и по полтора года жизни с ним от дурной жизни окормилась ядом и в три сутки скончалась».

«Сие происшествие» имело и иное толкование – пусть очень романтическое, но отнюдь не невозможное. Вот что говорили о трагедии в Монкальме:

«Поэтическая личность безвременно погибшей красавицы княгини уже окружена легендой, повествующей, что влюбленный в жену Аренберг пробрался в Россию и явился к княгине, ставшей женой другого, в виде садовника в парке, на даче княгини-матери. Жена узнала его, и в результате – двойное самоубийство...»

В этой версии, повторим, нет ничего, что не могло бы случиться на самом деле. Во всяком случае, трудно поверить, что Аренберг, расставшись с любимой женщиной, не сделает попытки переиграть судьбу. Ведь принц явно был человеком незаурядным. Пережив семейную трагедию, разочаровавшись в революции, потеряв в новом счастливом браке ребенка, он конечно же видел смысл жизни в том единственном, что у него оставалось, – в своей русской жене.

Разумеется, при всех пограничных сложностях для опытного и весьма богатого человека не представляло большого труда затеряться среди множества имигрантов, хлынувших в Россию, и попасть-таки на родину Елизаветы. Где искать ее – это тоже не большая загадка: в парижском доме Шаховских Аренберг, конечно, познакомился со многими соотечественниками жены и тещи, на осведомленность которых мог надеяться. И главное, что надо иметь в виду: Аренберг, безусловно, продолжал считать Елизавету своей женой, с которой разлучен насильно, жестоко, несправедливо, вопреки всем Божеским законам.

И это убеждение вполне могло стать главным мотивом, заставившим его вопреки, казалось, непреодолимым обстоятельствам броситься на поиски любимой женщины.

Весьма вероятно, что встреча произошла летом 1796 года на просторах Монкальма, где легко затеряться, выжидая миг, чтобы появиться перед Елизаветой Борисовной. Надо иметь в виду сложную, экзальтированную натуру молодой женщины, чтобы представить себе ее потрясение. Могла ли она за каких-то неполных два года забыть прощание у ворот Сен-Мартен?

Незаладившаяся жизнь с новым мужем, о чем ходили глухие слухи, придала этому нечаянному свиданию в Монкальме особый трагизм. Несчастная женщина понимала: исправить уже ничего нельзя. Но был выход – страшный, безвозвратный. И она им воспользовалась.

Что тут сказать? Âme pour qui mort fut une gué rison – душа, для которой смерть стала исцелением.

...Пожалуй, то же самое можно сказать и о принце Луи Аренберге. Его смерть, почти совпавшая с уходом из жизни Елизаветы Борисовны Шаховской, наводит на мысль о преднамеренности этого рокового шага. Впрочем, трудно что-либо утверждать наверняка: никаких подробностей на этот счет не сохранилось. Известно, правда, что Арен-берг умер в Риме. Видимо, оставаться на берегах Сены, где счастье лишь поманило его, не дав им насладиться, он не счел для себя возможным.

* * *

Трагедия княгини Варвары Александровны взбудоражила весь Петербург. К ней ринулись было с выражением сочувствия, но она решительно выказала нежелание касаться горестной темы, выглядела спокойной и благорасположенной к окружающим. В обществе ее видели редко, но у себя она принимала.

Все знали, что Варвара Александровна предпочитала водить дружбу с сильным полом. Те тоже искали общества уже весьма пожилой, по меркам того времени, дамы.

Столичные тузы, люди умудренные и молодежь постоянно толклись в ее доме. Это неудивительно. От княгини не слышали пустых речей, вздора, которые даже в устах молодых и хорошеньких дам так раздражают мужчин: ведь их смирение перед благоглупостями – показное и временное. К Шаховской ездили за деловым советом, доверяли семейные секреты, зная, что дальше нее ничего из сказанного не уйдет.

                                       

Вероятно, как и все высокопоставленные дамы, княгиня Шаховская имела свой парадный портрет. Но до нас дошел именно этот, очень скромный и куда более выразительный, чем те, что рисует льстивая кисть художника, с одинаковой прилежностью выписывая и черты лица, и шелка, и перья, и драгоценные побрякушки... Даже тот, кому неизвестна история Варвары Александровны, может, кажется, лишь по выражению ее глаз, где застыла бесконечная грусть, догадаться, сколько пришлось испытать этой женщине. Испытать, но наперекор всему не потерять интереса к жизни и людям, не окостенеть душою.

Однако общение с родными и знакомыми иной раз вызывало у княгини досаду: она жалела свое время, а разум и память старалась не засорять прилипчивой паутиной чужой жизни – на поддержание равновесия своей собственной у нее уходило много сил.

Привычка жить без Лизы давалась Варваре Александровне трудно. Бывали, правда, дни, когда под натиском неотложных дел или когда вдруг хворала внучка, что заставляло княгиню совершенно терять голову, она словно забывала о своей потере. Но стоило в доме воцариться спокойствию, тут же снова одолевали неотступные думы о пережитом. Являлась тоска, от которой освобождал только сон – да и то прерывистый, беспокойный.

Измученная своим состоянием, княгиня замечала, что некоторое умиротворение она испытывает в пасмурную погоду, когда небо в тучах, а за окном либо дождь, либо метель. Но голубые небеса, яркое солнце, улицы, полные гуляющей публики, были ей нестерпимы. Сияние земного прекрасного дня вызывало в памяти одно и то же – сырой мрак Лизиной могилы.

* * *

Через восемь лет после смерти дочери Шаховская обратилась к работавшему тогда, в Петербурге, очень модному среди знати художнику-французу Жану-Лорану Монье и попросила его написать большой портрет покойной дочери.

                                        

Большой портрет погибшей дочери Варвара Александровна заказала спустя несколько лет после семейной трагедии, стараясь уберечь черты любимого дитя для будущего, для подрастающей внучки. Обращают на себя внимание изумительно написанные художником руки молодой женщины – руки музыкантши, арфистки, – так неожиданно и страшно оборвавшей мелодию своей жизни.

Тот, избалованный обилием заказов, отнекивался, и это понятно: любой художник подтвердит, что такая работа изнурительна и неблагодарна. Но в конце концов Монье сдался: напору Шаховской трудно было противостоять.

Основой для работы послужили два миниатюрных изображения Елизаветы Борисовны, сделанные с натуры еще в Париже. Художник владел прекрасной техникой письма. Его кисть была эффектна и вместе с тем романтична. Он умел представить своих родовитых заказчиков чуть-чуть более привлекательными, нежели те были на самом деле. Это «чуть-чуть» использовалось очень деликатно и не нарушало сходства. Однако в случае с портретом Шаховской получилось несколько иначе. Если бы до нас не дошли прижизненные миниатюры несчастной Елизаветы Борисовны, можно было думать, что картинно красивая брюнетка, холодно и бесстрастно взирающая с полотна, – это она и есть. Но тут несходство бросается в глаза.

Дело даже не в том, что господин Монье уж слишком старательно затушевал неправильности в лице молодой Шаховской, лишив его оригинальности и выразительности. Гораздо досаднее, что полотно не передавало ее характера: артистичного, нервного, возвышенно-пылкого, подвластного сиюминутным настроениям. То истинное, что совершенно ясно читалось на крохотном медальоне, увы, исчезло на парадном портрете. Кажется, художник употребил все свое старание только для того, чтобы эффектно написать темные бархатные глаза Елизаветы и соболиные брови Строгановых.

...Едва ли художественные достоинства портрета волновали Варвару Александровну. В печальной красавице, задумчиво смотревшей с полотна, она признала свою дочь – чего же боле?

Долго раздумывала княгиня, куда повесить портрет, пока не пришла к мысли об отдельной небольшой комнате, подальше от чужих любопытных глаз. Там она смогла бы побыть одна, подумать о своем.

Так все было и исполнено: вышло что-то вроде укромной гостиной – мягкий ковер во весь пол, небольшой стол с мраморной крышкой, пара кресел. А в простенке меж двух окон, прямо перед входной дверью, висел Елизаветин портрет. Всякий раз, входя сюда, княгиня пристально всматривалась в него. Потом опускалась в кресло, иной раз сидела подолгу. Прислуга знала, что барыня не любит, когда ее в это время тревожат.

...Из дома княгиня старалась не отлучаться, не доверяя внучку никому. У нее постоянно жил кто-то из сибиряков, приезжавших с докладами и деловыми бумагами. Управляющий из подмосковной Шаховских и вовсе представал перед княгиней два раза в месяц, рассказывал обо всем обстоятельно, с подробностями, как того требовала хозяйка.