Текст книги "Рассказы веера"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

С обожаемой им Елизаветой Ивановной, к ногам которой он сложил все, что имел, – свое сердце, титул, огромное богатство, не получив того, чего желал, – наследника или наследницу, – с ней в последнее время отношения совсем разладились. Каждый жил своей жизнью: она – в бесконечном бальном вихре, меняя туалеты и поклонников, он – в заботах о доме, который так и не успел увидеть завершенным.

* * *

Во второй раз став вдовой, графиня Елизавета Ивановна не отказалась от старых привычек и не стеснялась в тратах. Однако дом остался неоконченным, а многие счета по его возведению – неоплаченными. Кредиторы, поставщики, разного рода посредники потянулись к графине, требуя срочно погасить долги. У вдовы голова шла кругом – наличности не хватало для ее повседневных трат, не говоря уже о прочем.

Началась распродажа. Ценные коллекции по частям уходили в чужие руки. Бронза, фарфор, мрамор, удивительные образцы часов, мемориальные вещи, принадлежавшие историческим личностям, – то, что годами собирал Николай Александрович, постигла печальная участь.

О, сколько могли бы рассказать залы Мраморного дворца об опустошении витрин, стеллажей, шкафов с изумительными предметами искусства! За какой бесценок доставались они разного рода темным дельцам и перекупщикам, спешившим со своей добычей прочь для того, чтобы вскоре вернуться опять, пока доверчивая хозяйка не опомнилась!

Однако любители легкой наживы напрасно беспокоились: ничего не понимая в ценности вещей, которые исчезали из дома, Елизавета Ивановна желала единственного – живых денег, чтобы в преддверии очередного великосветского бала по давней привычке проехаться по модным лавкам.

...«Веселая вдова» не теряла надежд и на свои чары. И что бы вы думали? Ее самоуверенность принесла весьма неплохие плоды. Накануне полного финансового краха Елизавета Ивановна сумела внушить горячее чувство человеку знатному и всеми уважаемому. Ей предложил руку светлейший князь Александр Аркадьевич Суворов, внук великого генералиссимуса. Он тоже был вдовцом, но в свои неполные шестьдесят лет этот седеющий красавец мог дать фору кому угодно. Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор, член Государственного совета, кавалер орденов, включая орден Андрея Первозванного, – против такого жениха не возражала бы любая юная красавица. Надо сказать, что и Елизавета Ивановна была чуть ли не на четверть века моложе его.

Репутация Александра Аркадьевича была безупречна. «Всегда смелый на правду, откровенный в мыслях и словах, он сохранил эти свойства до самых последних дней.

Занимая при дворе и в среде царской семьи исключительное положение, он при всех условиях придворной жизни умел соединять утонченность светского человека с благородством и прямодушием солдата», – писал о нем современник. Надо знать злоязычный и завистливый свет, чтобы в полной мере оценить подобную характеристику.

При своем большом состоянии генерал сумел избавить очаровательную супругу от денежных затруднений: все долги были возвращены, все счета оплачены.

...Поистине Елизавета Ивановна была любимицей Фортуны. Удачливая красавица прожила долгий век без всяких, что немаловажно, материальных забот. И помогло ей в этом не только состояние третьего мужа, но и свое личное, а вернее – кушелевское. За Малый Мраморный дворец в 1873 году она выручила очень большие деньги, с лихвой вернув себе все то, что вложил в этот дом покойный Николай Александрович.

Эта выгодная сделка, вероятно, стала возможной потому, что дом на Гагаринской приобрели не кто-нибудь, а сами Романовы. Им требовался именно дворец, достойный императорской короны, и требовался срочно из-за чрезвычайного, единственного за все время существования династии обстоятельства.

Сын великого князя Константина Николаевича, Николай, украл из иконы матери бриллианты – деньги были нужны для романа с очаровательной американкой. Страсть подтолкнула молодого человека к преступлению. Его не простили: восемь лет двадцатилетний рыцарь дамы, которая уже и думать о нем забыла, просидел безвылазно в этом доме под надежной охраной. Гулять ему разрешалось только в маленьком садике, а далее следовали ссылка в Ташкент навечно и расстрел большевиками в 1918 году. 1 все же в его жизни было много любви, страсти, надежды. (Впрочем, об этой истории довольно подробно рассказано в книге: Л. Третьякова, «Русский сюжет», глава «Похититель драгоценностей».)

                                  

Александр Аркадьевич Суворов – тезка своего прославленного деда – недаром пользовался огромным уважением среди великосветского Петербурга, любившего, однако, позлословить. Но здесь все было безупречно: при богатстве, знатности, высоком положении, красоте, большом успехе у женщин генерал-губернатор Петербурга защитил свое сердце от житейской скверны. «Добр, честен, благороден», – говорили о нем.

История дома, с такой любовью возводимого некогда Николаем Кушелевым-Безбородко, не заканчивается печальной судьбой другого Николая – Романова, жертвы очаровательной авантюристки.

Через пятьдесят лет после строительства дворца здесь поселилась еще одна погубительница, светлейшая княгиня Екатерина Долгорукова. Ее роман с Александром II привел к тяжелой драме в семье царя, сократив дни его жены, императрицы Марии Александровны.

Правда, Екатерина Долгорукова, став морганатической супругой Александра II, въехала в кушелевский особняк уже после страшной гибели царя.

К чести новой хозяйки надо отнести то, что она, видимо, имела хороший вкус и оценила изысканную отделку внутренних помещений, оставив их в первозданном виде. Лишь из двух комнат убрали драгоценную «кушелевскую» мебель и заменили ее предметами обстановки кабинета Александра II. В шкафах и витринах хранились его личные вещи. Вдова устроила здесь своеобразный музей в память царственного супруга.

Однако в 1913 году Долгорукова, уже дама в возрасте, весьма предусмотрительно решила уехать из России. Дом со всем его исключительным по ценности содержимым был продан за огромную сумму – 1 200 000 рублей наличными, что помогло вдове Александра II бросить якорь в Париже и жить весьма комфортно.

Как все-таки странно! Граф Кушелев-Безбородко молодым сгорел в чахотке, императора Александра II убила бомба террориста, великий князь Николай Романов был расстрелян большевиками. А вот дамы их сердца, ничем, если уж честно говорить, особо не отличавшиеся, прожили свой век припеваючи.

4. Погибельное счастье

После смерти графа Николая Кушелева-Безбородко остался единственный человек, на которого можно было надеяться как на продолжателя славного рода, – Григорий Александрович, старший из братьев.

Их родственник граф С. Д. Шереметев, внук знаменитой Параши Жемчуговой, аттестуя братьев «людьми хорошими, но без крепких семейных начал», писал в своих воспоминаниях, что с ними «повторилась история многих богачей». На Григория Александровича он никогда особых надежд не возлагал, но судил его, кажется, слишком сурово:

«При желании деятельности он был обуреваем сильными страстями и желанием прославиться... Его окружали ласкатели и проходимцы, курившие ему фимиам, ухватившиеся за слабую сторону его – желания меценатствовать, поддерживали его в разных затеях в личных и корыстных видах, доили его со всех сторон... Он легко поддавался на всякие предприятия, был искренен и думал, что делает дело».

Тем не менее в воспоминаниях Шереметева чувствуется искренняя жалость к человеку «недурному», каковым он считал своего родственника. Но для многих петербуржцев граф был настоящим посмешищем, анекдоты о котором веселили город. Роскошь его особняка на Гагаринской набережной, пиры, на которые приглашались сотни известных в столице людей, судя по описаниям в газете, распаляли воображение обывателей. Что же говорить о впечатлениях

Поэт Афанасий Фет, вспоминая кушелевский особняк и прочее в нем происходившее, писал:

«Беломраморная лестница, ведущая в бельэтаж, была уставлена прекрасными итальянскими статуями. В анфиладе комнат стены были покрыты дорогими картинами голландской школы. Не буду говорить о блестящей зале, диванной, затянутой персидскими коврами, и множестве драгоценных безделок.

Угощая гостей изысканнейшим столом мастерства крепостного повара, который мог бы поспорить с любым французом, граф говорил, что не понимает, что такое значит праздничный стол: "У меня он всегда одинаковый, несмотря на меняющиеся блюда"».

Такому положению, – резюмировал Фет, – соответствовали и ежедневная сервировка, и парадные ливреи многочисленной прислуги».

Однако сам хозяин на этих лукулловых пирах выглядел чрезвычайно скромно, никоим образом не старался завладеть вниманием гостей, больше слушал, чем говорил. Со стороны можно было подумать, что он случайный человек в этом громкоголосом собрании.

Внимательный взгляд уловил бы заметную разницу в настроении графа Григория во время застолий и вечером, когда он приглашал к себе артистов и музыкантов. Обычно равнодушное лицо его оживлялось, в больших печальных глазах появлялся блеск, а ленивые, словно нехотя, движения становились порывистыми. Но и тогда он мало интересовался гостями, неотрывно следил за артистами, беззвучно повторяя слова знакомых стихов или арий. Что-то детское, счастливо-наивное проступало в его чертах и заставляло гостей обмениваться друг с другом на сей счет мнениями. Однако, поймав на себе чей-то слишком пристальный взгляд, граф как будто отрешался от грез, навеянных музыкой, и придавал лицу прежнее выражение.

 

Дом старшего из братьев Кушелевых-Безбородко – Григория Александровича – на Гагаринской набережной был доведен до полного разорения, хотя считался памятником XVIII века. Десятилетиями здесь были коммуналки. Темный с изрисованными стенами подъезд, грязная лестница, обитые дерматином двери – надо обладать богатой фантазией, чтобы представить себе роскошь, царившую здесь во славу прекрасной Любови Ивановны. Вероятно, не раз любовалась она с чугунного балкончика яркими бликами заката, играющими в предвечерний час на невской волне. Граф Григорий Александрович родился в этом доме, в нем же и скончался, не дожив до своего сорокалетия. Теперь в родовом особняке Кушелевых-Безбородко, проданном с аукциона за огромную сумму, по слухам, собираются сделать элитную гостиницу.

В частной переписке, обсуждая кушелевские собрания, завсегдатаи особняка на Гагаринской, случалось, не стеснялись в выражениях. Тургенев, например, писал знакомому: «Кушелев мне кажется дурачком – я его все вижу играющим у себя на вечере – на цитре – дуэт с каким-то итальянским голодным холуем». – «У меня уморительный казус вышел с дураком Кушелевым», – вторит другой, а третий добавляет: «Графа я никогда не считал выше глупого мальчишки».

Непонятно только, для чего же пользоваться гостеприимством «глупого мальчишки»? И ведь мало кто из представителей литературного и артистического мира не проводил тогда время у хлебосольного хозяина. Тот, видимо, даже не подозревал, какой злой иронии по отношению к нему были исполнены иной раз благородные гости, которые и сами про себя, смеха ради, говорили: «Набежали, как голодные собаки».

Титулованная родня Григория Александровича, следуя неписаным законам своего круга, знала его странность – не делать различия между гостями – и нечасто приезжала на Гагаринскую набережную. Сестры графа, весьма деликатно впрочем, убеждали его не компрометировать себя сомнительными знакомствами. Обещания давались и тут же забывались.

...Теперь Полюстрово уже ничем не напоминало некогда знаменитое жилище екатерининского вельможи.

«Сюда по старой памяти являлись родственники и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришельцев, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д. Все это размещалось по разным отделениям обширного когда-то барского дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, немало не стесняясь хозяина».

На мягких диванах, предназначенных некогда для гаремных красоток приснопамятного канцлера, можно было обнаружить мертвецки пьяного модного фельетониста, лежавшего с листом на груди, где красовалось выведенное красной помадой пожелание: «Покойся, милый прах, до радостного утра».

Тут же рядом, в крохотной гардеробной, едва притворенной, шло нежное свидание господина, вырвавшегося от осточертевшей жены в объятия какой-нибудь Берты из Гостиного двора.

Играли в карты, фанты, «бутылочку». Невозмутимые официанты разносили прохладительные напитки и фрукты. Дамский дуэт выводил: «Я не вернусь, душа дрожит от боли». И возмущенно замолкал от несущегося откуда-то сверху, с антресолей, рыка: «Нет, баста! Надо отделаться от Катьки – надоела!» Раздавался звон чего-то разбитого: вазы ли, статуэтки ли, гравюры ли под стеклом, слетевшей с гвоздя?

«Хозяин, – описывает очевидец жизни в полюстровском имении Кушелева-Безбородко, – по бесконечной слабости характера и отчасти болезненности, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу делать что угодно. При виде какой-нибудь слишком уже неблаговидной выходки или скандала – что случалось нередко – он спешно уходил в дальние комнаты, нервно передергивался и не то раздраженно, не то посмеиваясь, повторял: "Это, однако ж, черт знает что такое!" – после чего возвращался к гостям как ни в чем не бывало».

Понятно, почему при малейшем эксцессе, способном вызвать волнение, хозяин Полюстрова стремился скрыться с глаз людских. Он был болен хореей – заболеванием более известным как «пляска святого Витта». Уж ему ли не знать, на какие мучения – многодневные, превращавшие его в полутруп, который дьявольская сила трясет, крутит и дергает в разные стороны, – он обречен, если вовремя не устранится от раздражающей сцены. А потому чуть что Григорий Александрович прятался в дальних комнатах, доставал из заветного шкафчика лекарство и, проглотив его, с тяжело бьющимся сердцем прислушивался к себе: начнется или нет?

Все доктора, которых только можно сыскать в России и Европе, изрядно набили карманы графским золотом, не обольщая, впрочем, больного обещанием выздоровления. Григорий Александрович несколько раз ездил в Эльзас, где в маленьком городишке стоял памятник святому Витту, к которому стекались несчастные, моля о выздоровлении.

Временами у Григория Александровича наступало улучшение, которое он, быть может, ошибочно связывал с музыкой. Отсюда его старание овладеть музыкальными инструментами. Особенно он пристрастился к цитре – старинному инструменту, звуки которого напоминают одновременно арфу и гусли. Видимо, граф был человеком музыкально одаренным, да и настойчивым – цитра почти вышла из употребления именно из-за сложности игры на ней.

Но очень уж слабая защита эти похожие на набегающие волны звуки против болезни, не поддающейся никакому лечению и, что особенно мучило графа, безобразной, превращавшей его в жалкое существо, названия которому не было в человеческом языке. А лицо – то жуткие, то смешные гримасы появлялись на нем, талантливый актер или клоун мог позавидовать такой игре мышц, какой едва ли можно достигнуть самыми упорными тренировками. Тело же исполняло страшный, причудливый танец: оно то подергивалось в разные стороны, то будто скручивалось в клубок, катавшийся по полу, то пружиной разжималось, подпрыгивало вверх, кружилось, натыкаясь на мебель, и от удара отлетало в сторону.

Самое ужасное, что сознание больного оставалось совершенно незамутненным. Граф понимал весь ужас того, что с ним происходит, но мозг был не в состоянии прекратить эту чудовищную пытку. И лишь когда мышцы уставали настолько, что уже отказывались подчиняться адскому повелению болезни, приступ затихал. Несколько раз граф видел в такие мгновения свое отражение в зеркале: белесые, словно незрячие глаза, темные от пота волосы, вялый, с отвисшей нижней губой рот. И содрогался от отвращения к себе.

...Припадки случались внезапно. Именно поэтому, боясь попасть в неловкое положение, Григорий Александрович редко бывал в Зимнем дворце, хотя имел придворное звание, которое накладывало на него определенные обязанности. Да и вообще всякая поездка куда-либо была связана для него с большой внутренней опаской, напряжением. С грустью пишет граф своему знакомому:

«Я нездоров и не выезжаю один никогда – всегда с лицом, хорошо знающим мое положение; притом к лицам слишком близким, у которых я совершенно как дома. Все это я делаю не из каприза пустого и предосудительного, а по просьбе моего доктора. Благодаря Богу мое здоровье поправляется; теперь я могу надеяться на совершенное выздоровление, но только еще жду его, а не имею, а посему всегда опасаюсь какого-нибудь пароксизма моей болезни, который бы меня застал не дома, – вот искренняя причина моей замкнутости».

Но с аристократической родней граф поддерживал связь. Он был желанным гостем в самых респектабельных гостиных, и, вероятно, глаза многих девиц и их маменек останавливались на столь богатом женихе. Болезнь? Ее, конечно, соискательницы принимали в расчет, но это обстоятельство, видимо, отодвигалось на второй план при мысли о фантастическом состоянии Григория Александровича. Помимо коллекций музейного уровня, особняков, поместий он владел двумя тысячами крепостных и имел полмиллиона годового дохода.

Но не это давало ему право на уважение окружающих: мало кто мог соперничать с ним по части благотворительности. От канцлера Безбородко через поколение перешла к нему забота о Нежинской гимназии. Огромные суммы жертвовал Кушелев-Безбородко и на учреждение в Петербурге детского приюта, женской богадельни.

                            

Г.А. Кушелев-Безбородко сочинял музыку ко многим лирическим стихотворениям, но не дорожил своим авторствам: возможно, его романсы распевают и сейчас, не зная имени их создателя. Как и многие музыканты, граф не избежал искушения перед пушкинскими строчками «Я вас любил». Вот и романс на стихи А. Кольцова «Так и рвется душа» – это маленькая исповедь страдающей человеческой души, грустный рассказ о том, что не сбылось.

Увы! Злые языки, не принимая это во внимание, создавали ему репутацию не вполне нормального человека, швыряющего без счета деньги направо и налево. По слабости характера граф не умел избавить себя от проходимцев, пиявками присосавшихся к его кошельку. Он действительно был порой доверчив настолько, что это принималось за глупость, почти безумие.

Не одними обедами с буйным пьянством и безобразными выходками славилось кушелевское Полюстрово. Граф устраивал здесь великолепные концерты, которыми дирижировал известный композитор и дирижер Л. Минкус. Его музыкой к балету «Дон Кихот» мы восторгаемся и по сей день. Здесь давали спектакли, пели знаменитые гастролеры, проходили музыкальные вечера, в которых принимал участие и хозяин. И все это не для избранных, не по билетам, а совершенно бесплатно для всех граждан города.

На Невском проспекте, в одном из особняков, граф арендовал помещение для основанного им Шахматного клуба – первого и единственного в Петербурге.

Как мы уже говорили, Григорий Александрович увлекался сочинительством, его «Очерки и рассказы», вышедшие в свет под псевдонимом Грицко Григоренко, и сейчас хранятся в библиотеках. Но поистине огромна его услуга русской словесности.

Именно он по достоинству оценил талант таких поэтов, как Майков, Мей, Полонский, напечатав и представив публике их дивные, звучащие музыкой стихотворения. Выкупив у Александра Островского все его сочинения, именно двадцатипятилетний Кушелев-Безбородко выпустил их роскошным двухтомным изданием, дав пример того, как надо относиться к трудам гения.

В длинном перечне всего, что увидело свет благодаря молодому и очень больному человеку, нет пустяков, пошлых однодневок, рассчитанных на невзыскательного читателя. Для этого самому издателю надо было обладать отменным художественным вкусом, сознанием того, что человек смертен, а книга остается на века. Пройдет время, кто-то далекий и совсем незнакомый возьмет в руки «Памятники старинной русской литературы», и даже если не поинтересуется, кто их издал, – не беда.

Как странно устроен мир! Именно в то время, когда из типографии «сиятельной бездарности», как называли графа, в лавки Петербурга везли новые томики стихов, альбомы акварели и графики, прелестная и умная женщина, дочь известного архитектора Елена Штакеншнейдер записала в своем дневнике:

«Что за человек Кушелев? И человек ли или полоумный?»

Согласно словесному портрету, «граф был высокий, стройный, холеный человек средних лет с небольшой русой бородкой и добрыми голубыми глазами. Двигался он всегда усталой походкой».

Похоже, точно такой же усталой походкой, словно через силу, граф Григорий одолевал и свой жизненный путь, порядком прискучивший ему, не обещавший ничего из того, что волнует сердце человека.

По закону всякого романтического повествования такое положение вещей исправляется появлением героини, которой некая высшая сила предоставляет право решить, как быть дальше с незадавшейся человеческой жизнью. Казнить ли? Миловать? И героиня появилась.