Текст книги "Рассказы веера"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

И Шарлотта Федоровна не знала покоя. Она взяла за правило в качестве моциона прохаживаться по самым оживленным улицам города. Ее часто можно было встретить в местах гуляний, ярмарок, праздничных базаров, привлекавших множество людей, среди которых большинство составляли женщины.

Шарлотта Федоровна присматривалась к ним. Глаз выбирал молодых, хорошеньких, с ладными фигурами. Опыт позволял ей моментально отличать дам из общества и обходить их стороной. Не они ее интересовали, а те, что были попроще, чья манера поведения, взгляд, одежда ясно показывали, что женщина не при больших деньгах, что пришла она сюда без спутника, но в надежде обрести его благодаря нечаянному знакомству. Шарлотта Федоровна научилась с полувзгляда понимать эти намерения. И тут уж она не тушевалась – заводила разговор, начиная с какого-нибудь пустяка, словно крошечным крючком цепляла ниточку, потянув за которую можно узнать многое, и действовала решительно, наверняка.

– Будь я мужчиной, тут же похитила бы вас, – говорила она, к примеру, какой-нибудь славненькой незнакомке. – Так бы схватила, бросила в коляску и куда-нибудь во дворец: проси, что хочешь, бери – все твое.

– Ах, мадам, вы шутите! Нынче кавалеры интерес имеют к тем, у кого деньги водятся. Я, не смотрите, что молода, два года как вдова, и вот – никого...

Другой даме, которая жаловалась, что муж каждую копейку учитывает, Шарлотта Федоровна, напустив на себя строгость, по-матерински выговаривала:

– Не верю вам, прелестное дитя! Ибо женщина сколь-нибудь умная – а вы умны, это видно – не может смириться с таким жалким состоянием. К чему вы мне, которая годится вам в матери, рассказываете эти сказки? Я знаю мужчин, для которых слово красивой дамы – закон. Они и рады бы выполнять ее прихоти, но оглянитесь, много ли вы видите достойных их щедрости женщин? Я не имею, сударыня, в виду вас. Вы – исключение.

Или:

– Боже, я женщина и все же не могла пройти мимо. Тысячу извинений. Мой брат был художником. Он говорил мне, что такая наружность, как у вас, – чрезвычайная редкость. Вы не итальянка? Вы так и проситесь на портрет! Что? Это дорого? Да что для вас может быть дорого? Вы должны получить еще кучу денег за удовольствие вас рисовать!

Далеко не всегда рыбка ловилась на крючок – бывало, что и срывалась: новая знакомая, приняв приглашение посетить Шарлотту Федоровну, в последний момент все же распознавала истинный смысл затеянного ею. Кто с негодованием, кто со смущением предпочитал ретироваться. Шарлотта Федоровна всегда старалась смягчить ситуацию и даже не обижалась на резкие слова в свой адрес. «Ничего, ничего, мое сокровище, – улыбаясь и покачивая головой в седеющих буклях, думала она. – Может статься, что ты еще вспомнишь мой адрес». И действительно, так бывало. Попав в безвыходное положение, какая-нибудь расточительная красавица стучалась к ней и, подрастеряв прежний апломб, лепетала о своих затруднениях, просила помочь «только один разочек». Шарлотта Федоровна не помнила зла и помогала.

* * *

По весне настроение у Любови Ивановны сделалось еще хуже. На улицах появилось много молодых, нарядно одетых женщин. Просохшие тротуары давали им возможность щеголять в изящной обуви, перышки на затейливых шляпках, казалось, трепетали от восторженных взглядов сопровождавших их кавалеров. Любовь Ивановна в своих растоптанных башмаках и выцветшей бархатной мантилье хорошо понимала, как жалко выглядит среди этой нарядной публики.

Прогуливаясь по Невскому проспекту и заметив даму, выпорхнувшую из кареты, она нарочно отводила взгляд, чтобы лишний раз не терзать себя свидетельством женского преуспевания. Любовь Ивановна отворачивалась к сияющим витринам с модными нарядами, в которых, увы, как в зеркале, были видны все изъяны ее туалета.

Однажды в отражении витрины она увидела высокого господина, который стоял неподалеку. Поигрывая тростью, он разглядывал выставленные за стеклом наряды и, наконец, приподняв цилиндр, обратился к Любови Ивановне. Она узнала, что элегантный незнакомец совершенно сбит с толку просьбой сестры из Нижнего Новгорода купить ей шляпку, а потому осмелился просить совета у такой красивой дамы, как она, которая, безусловно, знает в этом толк. «Тысяча извинений!» – прибавил господин, назвав свое имя и присовокупив к тому же, что его волжская флотилия не доставляет ему и малой толики таких трудностей, как выбор подарков для родственников.

Кука Любови Ивановны уже сжимала визитку с золотым обрезом, но она даже не заглянула в нее, всецело доверяясь своему собственному чутью.

В магазине волгарь с помощью прелестной спутницы решил все мучившие его сомнения, и два приказчика отнесли в его экипаж целую груду коробок и свертков.

...Обед в ресторане Кюба был изыскан, а номер в четыре комнаты с окнами на Мойку в Демутовом трактире исключительно элегантен.

– Я знаю, что в городе есть более шикарные апартаменты, но всегда останавливаюсь здесь, поминая в душе незабвенного Пушкина, – прочувствованно говорил новый знакомый госпожи Голубцовой, сидя с бокалом шампанского на ковре возле огромной кровати, где ей было так тепло и уютно.

– Да уж... – задумчиво отозвалась Любовь Ивановна, подперев рукой головку с растрепавшейся косой. – Он и сам, я слышала, тут жил, и жену после свадьбы сюда привез: первой красавицей Петербурга стала.

– Теперь, я думаю, это место по праву принадлежит вам, – галантно отозвался владелец флотилии.

...В этот вечер Любовь Ивановна, дыша шампанским и с загадочным блеском в глазах, вернулась домой поздно. В ее руке болталась круглая коробка с модной шляпкой. Какое счастье, что брата не было дома: он предупредил, что приглашен в Полюстрово на писательскую пятницу, а это означало, что ранее воскресенья его и ждать нечего.

Женщина, нанятая присматривать за сыном Любови Ивановны, была недовольна задержкой хозяйки, но, получив жалованье, которое давно не могла вытребовать, без лишних слов удалилась.

Любовь же Ивановна села на диван и принялась пересчитывать кредитки, переданные ей при прощании смущенным волгарем.

Как ей повезло, что этот человек приезжий! Был – и нет его. Словно все случилось во сне, и лишь эти, очень нужные деньги оставались счастливой явью.

Слишком взволнованная, чтобы улечься спать, Любовь Ивановна сдернула с коробки муаровую ленту и, бросив на пол шуршащую розовую бумагу, со шляпкой в руках поспешила к зеркалу.

Как ловко пристроился на ее голове этот маленький пустячок – кусочек фетра с битой крапинками темно-синего бархата вуалеткой! Сквозь нее проглядывало бледное нежное лицо – Любовь Ивановна залюбовалась собой.

Потом она долго не могла заснуть, перебирала в памяти все подробности прошедшего дня, обдумывала их и в конце концов пришла к выводу: как раз было бы неплохо, чтобы этот славный знакомый с его флотилией оказался человеком не пришлым, а петербуржцем. Время от времени они могли бы встречаться в такой милой и приятной обстановке, как сегодня. Но если этому не дано случиться, то все равно хорошо: маленькое, неожиданное приключение словно пробило брешь в глухой стене ее беспросветного существования. Нет уж, теперь она знает, в каком направлении следует действовать.

«Нет ничего опаснее первого успеха», – утверждала французская писательница XIX столетия Дельфина де Жирарден. А уж эта дама знала, о чем говорила.

...Через пару дней Любовь Ивановна снова вышла на прогулку, не имевшую, впрочем, желанных последствий. Это нисколько не обескуражило ее. Она взяла за правило совершать подобный моцион каждый день, отправляясь только в самые фешенебельные места. Казалось, в отдалении от ее мерзкой квартирки даже воздух имел целительные свойства: Любовь Ивановна выглядела посвежевшей и похорошевшей. Выражение заботы и раздражения покинуло ее лицо, что было весьма кстати для задуманного переворота в жизни, – мужчины как огня боятся дамской нервозности.

Тратя первый гонорар как можно аккуратнее, Любовь Ивановна все же облюбовала себе местечко возле широкого окна в нарядной кондитерской. Взяв что-нибудь из сладкого, она сидела, мечтательно глядя поверх крыш на облака, весело бегущие под напором невского ветра.

...Никто не знает, каким именно образом Любовь Ивановну заметили и кто именно: Шарлотта ли Федоровна, кто-то из ее товарок или какой-то господин, привлеченный загадочным видом незнакомки в изящной шляпке с вуалеткой.

Одно можно сказать с уверенностью: всего за несколько месяцев госпожа Голубцова, начав с малопочтенного фланирования по столичным проспектам и бульварам, обрела даже среди великосветских кавалеров репутацию обворожительной и дорогой куртизанки.

Ее имя сделалось известным и титулованным дамам, которые, несмотря на все отвращение к пороку, о чем они время от времени громко заявляли, все же испытывали некий интерес к «особам известного сорта», обсуждали их, появлявшихся везде, кроме особняков знати, и, стараясь быть справедливыми, не отказывали многим из них ни в красоте, ни во вкусе, ни в хороших манерах.

Однако преуспевание тех, кто, «окруженный блеском и роскошью, существует для чистых и зажиточных бар», писал в «Истории русской женщины» литератор XIX века С.С. Шашков, обычно продолжалось не более пяти лет. За этот период, по его наблюдениям, состав столичных «камелий» полностью обновлялся. Вероятно, «гетеры современного мира», как он их называл, и сами чувствовали, сколь недолог их век, и вся их жизнь ежедневно строилась «на искусстве разорения» своих ухаживателей.

Бриллианты, цветы, кружева,

Доводящие ум до восторга,

И на лбу роковые слова –

«Продается с публичного торга».

Прожив несколько безбедных лет, по мере увядания своих прелестей, которые при разгульном образе жизни изнашиваются очень скоро, «камелия» постепенно теряет свою ценность, спускается все ниже и ниже по лестнице проституции до тех пор, пока в качестве совершенно бросового товара не попадает в тот омут, в котором влачат жалкое существование полунагие, голодные, сгнившие в «венере» женщины, продающиеся за три копейки, да и то только при особенно счастливом случае.

Такое будущее ожидало и Любовь Ивановну. Она не могла не сознавать столь ужасающей перспективы.

Конечно, ей, как и многим ее подругам по «ремеслу», хотелось некоего постоянства. Женская натура давала о себе знать: появлялась привычка, желание обрести хоть жалкое подобие семейных взаимоотношений с очередным покровителем, которому как раз претило всякое однообразие. Наступало расставание, более или менее прилично обставленное. Делать нечего, в этом мире надо жить по его законам. И Любовь Ивановна продолжала показываться в публичных местах, знакомилась, прикидывалась, просчитывала наперед, что можно ждать от следующего «милого друга».

...В своем исследовании, посвященном королевам «древнейшей профессии», англичанка Джоанна Ричардсон знакомит читателя с теми нюансами – весьма значительными, – которые определяли положение этих женщин в обществе, их статус, а в конечном счете всю их жизнь, полную невероятных взлетов и безвозвратных падений в бездну.

«Куртизанка – меньше, чем любовница, но, конечно, не проститутка, – пишет Ричардсон. – Куртизанка не любовница, потому что ее любовь продажна, а не проститутка, потому что сама выбирает клиентов-любовников. Профессия куртизанки – любовь, а ее клиенты – как правило, люди очень знаменитые (и, добавим, высокородные. – Л.Т.).

Куртизанкой могла стать и порядочная женщина, в силу житейских передряг кинувшаяся во все тяжкие, либо молодая девушка весьма простого происхождения, понявшая, что единственная возможность заработать состояние – пустить в ход свои чары, либо актриса, признавшая, что ей не хватает таланта, и бросившая театр, либо, наконец, авантюристка, влекомая жизнью, полной приключений.

Но какого бы происхождения ни была женщина, какую бы цель она ни преследовала, она должна уметь ловко продавать свои услуги.

Профессия куртизанки жестока. В определенном возрасте она либо разбогатеет и достойно – а иногда и блистательно – выйдет замуж, или преждевременно состарится, останется бедной и одинокой».

Это короткое слово «или» как водораздел между двумя вариантами судьбы: один – погибельный, другой – похожий на сказку. Жизнеописания тех несчастных, которым было суждено первое, могли бы составить целую библиотеку, но они редко кого интересовали, и, оставшись безымянными, покорно и навсегда уходили в небытие. Биографии же тех, кто наперекор своей постыдной профессии умудрился вписать свои имена в историю, поместились бы в одном томе. Но следует признать, что именно эти дамы, при всех своих пороках, не могут оставить равнодушными. Хотя бы потому, что из той бездны, куда их ввергли обстоятельства или собственная воля, чаще всего их вызволяли мужская любовь и преданность. Несмотря ни на что. Наперекор всему. Иногда себе на погибель. И другой силы, кроме любви и преданности, способной отвоевать место под солнцем для презираемой обществом женщины, нет.

Так случилось и с Любовью Ивановной.

6. Дорогая Любовь Ивановна

Наверное, мы уже никогда не узнаем, как и где она встретилась с графом Григорием Александровичем Кушелевым-Безбородко. Она могла стать его содержанкой на том же основании, как это обычно случалось: просто перешла от одного покровителя к другому, прельстясь более выгодными условиями. А возможно, Николай Иванович Кроль, постоянно крутившийся вокруг богатого графа-литератора, познакомил его с красавицей сестрой, имея в виду некие собственные интересы (что и подтвердилось спустя некоторое время).

Но как бы то ни было, куда важнее другое – для графа Григория Любовь Ивановна из очередной временной подруги превратилась в обожаемую женщину, без которой он уже не мог жить. И он с энергией, совершенно неожиданной для него, болезненного ипохондрика, старался доказать ей всю основательность своего чувства и решимость полностью преобразить ее жизнь.

...Петербургское общество, еще не ведая, что это только начало, ахнуло – граф окружил ту, которую все еще не без иронии называли «госпожой Голубцовой», роскошью поистине царской.

Для Любови Ивановны в самом центре имперской столицы была нанята огромная квартира. Она выглядела не пристанищем дорогой куртизанки с «шикарной обстановкой», а настоящим маленьким дворцом с художественными ценностями, которые могла себе позволить далеко не вся родовитая петербургская элита. Ну, понятно, что кто-кто, а наследники знаменитого канцлера не испытывали в этом недостатка.

И все же можно лишний раз убедиться в том, что существует некая таинственная связь между событиями, по времени, казалось бы, далеко отстоящими друг от друга. Будто сам покойный канцлер, любитель «зазорных» женщин, из небытия посылал привет грешной Любови Ивановне, чьи апартаменты заполнила роскошь, которую он когда-то, давным-давно, тщательно собирал.

...Связь графа Кушелева-Безбородко в глазах общества выходила за рамки обыкновенной. Рассказывали, что тот совершенно потерял голову. «Она того стоит», – утверждали друзья Григория Александровича, которых он познакомил со своей подругой. Такие сведения лишь подливали масла в огонь. Каждая мелочь на эту тему становилась предметом долгих обсуждений в гостиных.

Рассчитали даже, что Григорий Александрович года на три моложе своей подруги, у которой дневал и ночевал. А те, кто видел эту парочку на городском гулянье или в Полюстрове, утверждали, что граф с его светлыми волосами и мягким, добрым выражением лица похож на вытянувшегося подростка и составляет резкий контраст госпоже Голубцовой – властной, порывистой, обжигающей взглядом. В итоге общество, всегда с удовольствием обсуждавшее альковные истории, вынесло вердикт: долго эти отношения не продлятся.

Изменения действительно наметились, но такие, которых никто не ожидал: скандальная связь грозила превратиться в законный брак. И это было самым весомым доказательством силы чувств, которые питал граф к Любови Ивановне. В них присутствовало то, чего так не хватает прекрасному полу в мужской любви, – не только страсть, но и сострадание.

То, что Любовь Ивановна была выше своего постыдного ремесла и занялась им ввиду несчастных жизненных обстоятельств, граф хорошо понимал. Ужасный сюжет ее судьбы, когда романтическую барышню словно гигантский циклоп выхватил из семейного гнезда, натешился и потом швырнул обратно, бросив вдогонку горсть золотых монет, – к этому Григорий Александрович возвращался в своих мыслях, возможно, чаще, чем сама жертва.

Униженная и оскорбленная – вот кем была для него Любовь Ивановна. Вот откуда, как ему казалось, брали истоки шероховатости ее характера, которые он уже испытал на себе: непомерная гордость, вспыльчивость, презрение и недоверие к людям, желание в каждой мелочи утвердить свою власть.

Но граф выказывал редкое терпение, без особого усилия над собой все объясняя, все прощая и пытаясь заставить Любовь Ивановну позабыть прошлое, зажить жизнью счастливой, обожаемой женщины.

Как он дорожил теми минутами, когда Любовь Ивановна читала ему вслух какие-нибудь особенно понравившиеся ей страницы. Тогда черты ее лица смягчались, а голос становился голосом сирены – влекущим, завораживающим. Они могли долго обсуждать прочитанное. При этом Любовь Ивановна выказывала отменный вкус и прекрасное понимание мыслей автора. Если они в чем-то не сходились, то защищала свою точку зрения горячо, до слез, до ссоры. И граф радовался этому – его всегда пугали холодность в людях, разговор сквозь какую-то усмешку. Ему в таких случаях делалось неловко, и он старался уступить собеседнику; бунт, негодование, потоки бранных слов, которых Любовь Ивановна не стеснялась, ему были предпочтительнее. И, несмотря на всю разницу в их положении, граф видел в своей непокорной подруге родственную душу.

Он вовсе не считал, что жертвует собою, желая сочетаться с Любовью Ивановной законным браком, но искренне надеялся, что обретение достойной фамилии, титула и постоянства в жизни навсегда покончит с ее душевной маетой, которую он чувствовал в ней и которая тревожила его.

Однако благородное намерение предложить руку и сердце женщине, отвергнутой обществом, диктовалось еще одним несомненным обстоятельством: граф чувствовал, что встреча с Любовью Ивановной изменила его самого, привнесла в его жизнь цель, смысл и надежду на будущее. В противном случае он мог по доброте душевной положить на ее имя большой капитал, которого хватило бы на вполне комфортное существование до конца дней, и оставил бы ей роль своей любовницы.

Но нет – ему, ранее не тяготившемуся одиночеством, теперь захотелось семейных радостей, любимой жены, в качестве которой он видел только Любовь Ивановну.

 

«В образе князя Мышкина Достоевский воспользовался рядом деталей характера, быта и биографии известного русского мецената и благотворителя – графа Г.А. Кушелева-Безбородко», – пишет в своем исследовании творчества великого писателя Р.Т. Назимов. Очень сходен и портрет князя Мышкина с наружностью графа Григория Александровича: «Молодой человек... роста немного повыше среднего... со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные». Князь Мышкин делает такое же предложение руки и сердца беспутной Настасье Филипповне, как и граф, – в глазах общества поступок безумный и губительный.

...Сблизившись с Григорием Александровичем, она с откровенностью, которая порой коробила его, рассказывала, как добывала свои деньги, кто и как пользовался ее ласками и сколько платил за это. Она не плакала, не жаловалась, называла вещи своими именами.

– Да ты, граф, не жалей меня. Я над иными такую волю брала! Что мне твои деньги, говорю ухажеру, что жемчуг – отдай его своей законной. А мне камелий принеси, да непременно красных. «La Dame aux camélias» Дюма-фиса (Дюма-сына. – Л.Т.) читал?

Иные смущались! Отступались даже. Не только из-за дороговизны цветов, а где их взять-то? Были и такие, что метались как угорелые. Привозили букеты. Расписывали, как перед каким-то купчиком, что цветы эти разводил, на коленях стояли – лишь бы продал. – И Любовь Ивановна принималась хохотать. – Женская моя благодарность была безгранична... Слышишь, граф? Ну что теперь – отступишься от такой-то или нет?

Он не отступился.

С улыбкой слушал я, как всюду над тобою

Глумились, говоря: «Твой жалок идеал!

Ведь всякий обладал той чудною красою,

Но только песен ей заветных не слагал».

Им вторь и ты... Смешно ведь, в самом деле,

Смеюсь и я, кляну себя за то,

Что не владел тобой, как все они владели,

И что любил тебя, как не любил никто.

* * *

Итак, граф не сомневался в правильности своего решения. Когда мысль о женитьбе созрела в нем окончательно, он занялся переустройством своего особняка на Гагаринской набережной.

Этот дом был родительский, а потому особенно ценимый. Он достался графу Григорию как старшему сыну после смерти отца. Теперь дом перепланировался, расширялся, несколько комнат, предназначенных для Любови Ивановны, отделывались с особенным изяществом, была задумана и большая концертная зала.

Две родные сестры Григория Александровича, обе замужние, старшая – княгиня Варвара Кочубей и младшая – красавица графиня Любовь Александровна Мусина-Пушкина, до последнего надеялись, что несчастная страсть поутихнет. Но, к их ужасу, выяснилось, что из нанятой для госпожи Голубцовой квартиры брат перевез ее в родительский дом. Это был уже скандал. Заливаясь слезами и негодуя, сестры рассказывали в петербургских гостиных об этом безумном поступке

Появление на Гагаринской набережной Любови Ивановны разом отсекло родню графа. Колокольчик у входной двери умолк, и привратник Степан, прежде сетовавший, что «день-деньской, ночь-полночь, все ходют и ходют», теперь сидел понурый, иногда отворял шкаф, глядел на свою парадную ливрею и, тяжело вздохнув, закрывал створки.

...Обязанности камер-юнкера понуждали графа бывать при дворе, общаться с привычным кругом людей. И ему стало ясно: его связь с Любовью Ивановной стала притчей во языцех. Кто-то старался держаться с ним по-прежнему, но это выходило натужно, а потому коробило его.

Теперь родственники если и зазывали к себе Григория Александровича, то разговоры сводились к одной теме – его отношениям с любовницей. Тут было все: и дружеские советы, и отеческие наставления стариков, напоминавших о знатности их рода, и мольбы женщин-родственниц, рисовавших перед ним безрадостные картины будущего.

Но при всей своей внешней мягкости Григорий Александрович и не думал отступаться от задуманного. После воцарения Любови Ивановны на Гагаринской набережной следующей его заботой стал господин Голубцов. Тот по-прежнему обретался в Киеве и ни сном ни духом не ведал о грядущих переменах в собственном скромном бытии. Сумма, предложенная графом Кушелевым-Безбородко за немедленный развод с Любовью Ивановной, оказалась таковой, что тот немедленно согласился.

Итак, дело уладили скоро и к всеобщему удовольствию, что, конечно, не осталось тайной для Петербурга. Кругом только и было разговоров, сколько заплатил граф, чтобы госпожа Голубцова снова превратилась в девицу Кроль: кто называл сумму в шестьдесят тысяч, кто – в девяносто.

Сестры графа поняли, что брак, казавшийся невозможным, становится ужасающей реальностью. Их возмущение, доводившее старшую, Варвару Александровну, до истерик и обмороков, было небескорыстным. При всем материальном преуспевании сестер обеих не могла не терзать мысль, что, умри их болезненный брат, все достанется его вдове, даме более чем энергичной. Если же она успеет родить ребенка – что, разумеется, в ее интересах, – то о них, урожденных графинях Кушелевых-Безбородко, как о наследницах никто и не вспомнит!

Княгиня Варвара Кочубей и графиня Любовь Мусина-Пушкина хорошо представляли себе, какое огромное богатство уплывало в руки презренной «камелии»!

И правда, художественные ценности занимали отнюдь не первое место в нескончаемом списке движимого и недвижимого имущества, что числилось за графом Григорием. Можно было махнуть рукой и на дома, как говорили современники, «более похожие на дворцы», в Москве, Петербурге, Одессе, Торопце, и на имения в красивейших местах России. Но ведь, согласно документам, хранящимся в Государственном архиве древних актов, Кушелев-Безбородко владел в избытке тем, что всегда ценилось исключительно высоко, чем люди награждались «с царского плеча», за что ближайшие родственники насмерть судились друг с другом, что старались приумножить и с чем расставались только в самом крайнем случае, – землей! А она у Григория Александровича была в Киевской, Московской, Орловской, Петербургской, Подольской, Полтавской, Псковской, Херсонской, Черниговской, Минской, Одесской губерниях. И земля эта не пустовала, не, как говорили, «гуляла», а стояли на ней заводы и фабрики: винокуренные, сахаропроизводящие, суконные и коверные. В обширных экономиях занимались коневодством, свиноводством, птицеводством, разводили тонкорунных овец, продавали мед, шерсть, сало, мясо.

Разумеется, сам хозяин был далек от многохлопотных забот, все перепоручалось управляющим, а многое вообще отдавалось арендаторам. Надо думать, обманывали графа нещадно, но все-таки сохранившиеся счета показывают, что золото неистощимыми ручейками стекалось в его карман, позволяло пускаться на любые траты и удовлетворять любые прихоти.

Понятно, что сестры Григория Александровича куда точнее, чем он сам, человек совершенно непрактичный, представляли размеры его богатства, которое вот-вот должно было обрести свою хозяйку. От этой мысли у них, вероятно, темнело в глазах.

Сестры принялись действовать незамедлительно и на высочайшем уровне. Государю было направлено письмо с просьбой принять их.

И аудиенция состоялась.

...К этому времени император Николай I уже почил в Бозе, а престол занимал его сын Александр, тридцатидевятилетний красавец, второй год правивший империей.

Будь на его месте батюшка, можно не сомневаться: намерение Кушелева-Безбородко жениться на недостойной особе было бы пресечено немедля. Венценосный покойник любил во всем порядок и не терпел путаницы, у него каждый знал свое место: и министры, и куртизанки, и графы, и балерины, и собственная жена – императрица.

Но Александр II был совсем другим человеком. Поэт Тютчев, обожавший его, писал: «Царь благодушный, царь с евангельской душою, с любовью к ближнему святою...»

...Обрисовав государю ситуацию, возникшую в их семье, госпожи Кочубей и Мусина-Пушкина обратились к государю с необычной просьбой:

– Не потери богатства, ваше величество, мы опасаемся, а позора – того, что наша графская корона окажется на голове этой слишком громко известной особы. Умоляем вас, выберите брату невесту среди самых бедных, незнатных, но честных девушек. Клянемся, что мы будем всеми силами крепить этот брак, пусть в глазах других и неравный...

Мягкосердечный государь, видя двух женщин глубоко взволнованными и опечаленными, пообещал «принять возможные меры к удовлетворению их просьбы». Но дальнейшие события поставили под вопрос исполнение его благих намерений.

* * *

Трудно представить себе, что, получив предложение от графа стать его законной супругой, Любовь Ивановна не понимала, какой протест вызовет этот шаг со стороны высокородной родни.

Конечно, она это учитывала – да еще как учитывала! И была начеку: ей сразу сделалось известно и о поездке сестер графа в Зимний дворец, и об обещании государя «принять возможные меры».

Но тут случилось то, что едва ли поддается какому-то вразумительному объяснению: в скором времени после визита двух сиятельных просительниц перед Александром II предстала высокая, стройная дама с пышной прической из густых локонов и в туалете строгом, но элегантном, подчеркивающем все достоинства ее великолепной фигуры. Это была Любовь Ивановна.

...В исторической литературе можно найти немало примеров тому, как люди, отчаявшиеся в том, что им кто-то может помочь, кроме первого лица государства, изыскивали способ лично «припасть к монаршим ногам».

Они добирались в столицу порой издалека и искали случай подать прошение непосредственно в высочайшие руки.

Это было делом трудным, но все-таки возможным, если знать распорядок дня и привычки царствующих особ. Ведь недаром, если помнит читатель, Машенька Миронова, «капитанская дочка», искала встречи с императрицей Екатериной в Царскосельском парке – она знала или ей подсказали, что именно там любит гулять государыня и удобнее случая не сыскать. Так оно и вышло.

Был известен, например, маршрут прогулок Александра I, и хотя, разумеется, совсем не в одиночестве ходил он вдоль Невы, и стража, следовавшая на почтительном расстоянии, наблюдала «как бы чего не вышло», в самом крайнем случае отчаявшийся человек мог воспользоваться царской прогулкой. Кроме того, весь Петербург знал, что за определенную мзду любимый кучер императора Илья Байков где-нибудь на повороте притормаживал карету Александра и поджидавший там проситель мог передать бумагу адъютанту, сидевшему рядом с ним, или прямо в царские руки.

Совершенно достоверным фактом является история, когда француженка-модистка Полина Гебль, желая ехать в Сибирь за сосланным декабристом Иваном Анненковым, специально приехала на маневры гвардии в Красном Селе и там, рискуя быть раздавленной копытами царского коня, передала-таки свою просьбу прямо в руки Николая I.

Однако, если заметил читатель, все подобные случаи происходили вне дворцовых апартаментов, которые охранялись и куда доступа постороннему лицу не было. (Правда, из исторических хроник ясно, что дело сохранения личной безопасности царствующей династии соблюдалось далеко не так рьяно, как нынче «берегут» совсем не монархов.)

Практика подачи прошения и просьб на высочайшее имя была детально регламентирована. Тут, как и сегодня, существовал полный набор бюрократических препон. Время шло, человек ждал и надеялся, а дело чаще всего кончалось отпиской – оттого страждущие и искали обходные пути. Последней инстанцией, решавшей передать прошение государю или нет, был министр двора, очень важный человек. Даже люди сановные, с известными фамилиями, искали знакомств, пускали в ход все связи, чтобы бумага не залеживалась в столах чиновников, а сразу попала в руки министра. Ибо он имел непосредственный доступ к государю.

Эти подробности необходимы для того, чтобы подчеркнуть всю невероятность факта личной беседы Любови Ивановны с государем. Понятное дело, Кочубей, Мусина-Пушкина – это не только знать, но и придворные дамы, фрейлины, лично знакомые Александру. А кто такая «девица Кроль»? И какие силы помогли ей оказаться в «святая святых» – в кабинете императора? Понятно, что широкие родственные связи графа Григория в данном случае не только не могли помочь делу, а напротив, знай его близкие о намерениях «этой дамы», двери бы для нее сюда оказались закрыты навсегда.