Текст книги "Рассказы веера"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

5. Бриллианты, цветы, кружева...

«Судьба графини Любови Ивановны, хорошо памятной всем петербуржским старожилам, слишком выдается из обычного порядка, чтобы не остановиться на ней», – вспоминала свои встречи и знакомства с приметными людьми мемуаристка А.И. Соколова, нередко писавшая под псевдонимом Синее Домино.

Начнем, однако, с того времени, когда Любовь Ивановна, урожденная фон Кроль, не была графиней и не принадлежала к высшему свету. Но и родилась она отнюдь не в простой семье. Ее дед, потомок немецких переселенцев, был возведен в дворянское Российской империи достоинство Павлом I, отец, генерал-майор, отличился в войну 1812 года, а при Николае I внес свой вклад как инженер-путеец в строительство первых в стране железных дорог.

Естественно, Любовь Ивановна, генеральская дочь, выросла барышней, знающей манеры обхождения, языки, а также была очень красива, что вкупе давало надежду на счастливое во всех отношениях замужество.

Вступление мадемуазель Кроль, опустим для удобства частицу «фон», во взрослую жизнь ознаменовалось традиционным для девушки ее круга событием – она была представлена ко двору. Это, помимо всего прочего, давало шансы сделать хорошую партию: на кого же, если не на молоденьких дебютанток, устремлялись пристальные взоры женихов, искавших себе пару в Зимнем и Аничковом дворцах?

Однако у Любови Кроль все случилось далеко не так, как у Наташи Ростовой, встретившей, как известно, свою любовь на первом же балу.

Здесь мы должны предупредить читателя, что никаких подробных сведений о том, как для девицы Кроль разворачивались события дальше, не сохранилось. Оно и понятно: такого рода факты не фиксируются в камер-фурьерских журналах, отражавших внутреннюю жизнь императорского дворца. Скандал же с Любовью Кроль невозможно было утаить. Но мемуаристы описывали его в меру своей осведомленности, оттого и дают случившемуся разную интерпретацию.

Одни писали, что Любовь Ивановна была «лишена девства» императором Николаем I. Упомянутая нами А. И. Соколова, называя Кроль «выдающейся красавицей», дополняет, что «почтивший» девушку своим избранием государь «довольно щедро, как говорила стоустая молва, заплатил ей за свое довольно кратковременное увлечение». Другие уверяли, что девушка сама прилагала немалые усилия, желая обратить на себя внимание импозантного богатыря Николая Павловича.

Позже мы увидим, что Любовь Ивановна в нужный момент использовала именно первый вариант ее «падения» как, безусловно, более драматичный. При этом она утверждала, что это произошло «ранней юностью», в семнадцать лет, однако слова «жертвы» несколько расходятся с ее биографическими данными. Кроль родилась в 1829 году. Начало «истории» с императором относится к 1849-му, то есть когда ей было двадцать, что не соответствует тогдашнему понятию «ранняя юность».

Применительно к женщине цифры нередко приобретают особое значение: семнадцать и двадцать лет разделяет нечто большее, чем три единицы. И если знать наперед черты характера нашей героини, трудно отделаться от мысли, что Любовь Ивановна не слишком убивалась по поводу того, что «девства» ее лишил не какой-нибудь дурашливый кузен или ничтожный прапорщик, а все-таки император российский – этот факт очень лихо будет ею пущен в дело.

Возможно, именно Николай I и подыскал девушке жениха: генеральская дочь Любовь Кроль сочеталась браком с генеральским сыном Михаилом Пенхержевским, корнетом лейб-гвардии Уланского полка.

...Замужество госпожи Пенхержевской оказалось недолгим. «Болезнь мужа, на лечение которого она ничего не жалела, истощила все средства преданной жены, погребение и первое время вдовства довершили разорение, и, оправившись от первого пароксизма горя, Любовь Ивановна очутилась без гроша в кармане, не имея ровно ничего впереди», – довершает печальный рассказ Синее Домино.

Странно читать эти строки. Неужели за два неполных года – с 1853-го по 1855 – этого супружества две генеральские семьи обнищали настолько, что не могли оказать содействие вдове, оставшейся с крошечным сыном на руках – наследником двух отнюдь не безызвестных в Петербурге фамилий? Чем же вызвано такое жестокосердие к той, которая выше характеризовалась «преданной женой»? Едва ли мы теперь об этом узнаем, хотя трудно отделаться от мысли: надо очень постараться, чтобы вызвать к себе столь нехристианское отношение самых близких людей.

...Пробыв вдовой менее года, Любовь Ивановна вновь надела на себя узы Гименея, выйдя замуж за некоего господина Голубцова. Молодожены по каким-то причинам переехали в Киев. Новый супруг был чиновником 6-го класса. К нему относились разного рода начальники отделений, делопроизводители в учреждениях – «людишки, пишущая тварь», как оскорбительно характеризовал их грибоедовский Репетилов. Конечно, можно было дослужиться и «до степеней известных». Однако долгое ожидание этих степеней не входило в планы Любови Ивановны. Жизнь от двадцатого до двадцатого числа каждого месяца, когда муж приносил смехотворное, по ее мнению, жалованье, казалась мерзкой и унизительной.

Синее Домино оправдывает моральные страдания Любови Ивановны тем, что второй ее супруг был «человеком уже пожилым, полюбить которого она не могла». Платон Платонович Голубцов на самом деле родился лишь годом раньше своей прекрасной супруги, а «полюбить она не могла» по причине все того же проклятого «двадцатого числа».

Да и вообще кажется, что свое пребывание в Киеве Любовь Ивановна расценивала как некую передышку. Ей следовало отдохнуть в статусе «мужней жены» от всякого рода неприятностей, все взвесить, обдумать и снова ринуться в наступление на блистательную Северную столицу. Она видела себя там и только там: в благоухающем тепле особняка, в туалетах, достойных ее красоты, в окружении элегантных, родовитых, спокойно-добродушных от сознания своей исключительности людей.

...Из Киева Любовь Ивановна с сыном Александром бежала стремительно и даже, возможно, тайно, лишь запиской уведомив Платона Платоновича, что между ними все кончено. Так бывает – женщина взглянет на себя в зеркало, и как раз этот момент, а вовсе не бесполезное выяснение отношений, решает все. Любовь Ивановна не сомневалась: она попусту теряет время – драгоценное время! Ей уже двадцать восемь, а она все еще «госпожа Голубцова».

* * *

В Петербурге у беглянки оставались младшая незамужняя сестра Александра и старший брат Николай. На него-то Любовь Ивановна и возлагала надежды в своем устройстве на берегах Невы.

Но, как это часто бывает, вскоре после приезда она поняла, что переоценила возможности брата – у того и собственные дела были далеко не блестящи.

Николай Иванович, поняв, что не склонен к военной службе, сменил мундир корнета на сюртук, устроился – благо имя отца еще было на слуху – в ведомство путей сообщения, но и тут его надолго не хватило. Поскитавшись по присутственным местам, он вдруг почувствовал тягу к литературным занятиям и вышел в отставку.

«Вольные хлеба», как известно, дело ненадежное, особенно в отсутствие Божьего дара. Увы! Господин Кроль, человек не без способностей, вот этим-то Божьим даром и был обделен.

Как почти всегда бывает в подобных случаях, он об этом не догадывался и пошел по проторенной дорожке – стал писать стихи:

...Умышленны теперь их сделалися встречи,

Им захотелося друг друга разгадать,

И искренность сама просилася в их речи.

Ну и так далее. Слушая «встречи – речи» брата, Любовь Ивановна с неприятной для него откровенностью морщилась. Редакторы, к которым носил свои вирши Кроль, – тоже. Денег новое занятие не приносило. В доме повеяло голодухой. Любовь Ивановна ходила в овощные лавки Апраксина двора, долго присматривалась и в конце концов нагружала свою корзинку позеленевшей, предназначенной к выбросу картошкой и листьями капусты, обобранными с кочанов.

Бродя меж телегами, корзинами, ящиками по засыпанному лузгой от семечек Апраксину двору, Любовь Ивановна своей красотой, одеждой, хоть и поношенной, выделялась среди толпы и слышала в свой адрес немало неприличных предложений. Случалось, что какой-нибудь ухарь в воняющем псиной армяке не на шутку цеплялся к ней. Тогда Любовью Ивановной овладевало бешенство, ее саму пугавшее: не дай Бог ей сейчас в руки нож! Обидчик обычно отступал, матерно выругавшись, и беззлобно гыкал: «Ишь, курва гладкая, брыкается, наших не признает. Понятие о себе имеет! Голь – а туда же: нос дерет!»

Иногда Любови Ивановне до смерти хотелось творогу, который когда-то с изюмом и медом подавали в родительском доме. Тогда она отправлялась в молочный ряд, останавливалась у каждой торговки и пробовала товар, обычно лежавший в больших мисках. Но, обойдя всех, ни у кого творог не покупала.

Эта хитрость, повторявшаяся с достаточным постоянством, была торговками обнаружена, а сама Любовь Ивановна подвергнута беспощадному, злому, как это умеют бабы-озорницы, осмеянию.

...Однако неожиданно у Николая Ивановича дела наладились. Его словно прорвало: он строчил теперь статьи, очерки, рассказы, скетчи, обзоры, которые имели успех благодаря бойкости его пера и злободневности сюжетов.

Платили немного, но поскольку господин Кроль оказался весьма плодовит, то денег на жизнь вполне хватало. Он сделался известным в журналистской среде и свел здесь полезные знакомства.

Любовь Ивановна могла бы вздохнуть свободнее, если б у брата не обнаружилась известная русская слабость. Кстати, мемуаристы иногда поминали Кроля недобрым словом не по причине посредственных способностей – тут уж никто не виноват. Они обвиняли его в том, что он спаивал своих коллег по ремеслу. Будучи, как утверждали, человеком хитрым, он таким образом привязывал их к себе, создавал преданное себе окружение. Ему хотелось примерить на себя лавры «властителя дум»: мало кто умел так хлестко резать правду-матку в глаза, обличать «тупое начальство, глухое к стонам угнетенных» – все это пользовалось большой популярностью у читателей.

...В маленькой квартирке брата, донельзя заполненной такими же, как и он, людьми – в мокрых штиблетах и с сивушным дыханием, – Любовь Ивановна ясно чувствовала край бездны у своих ног.

Что делать и куда деваться? Эта мысль не оставляла ее ни днем, ни ночью. Ни она, ни ее ребенок не голодали, не страдали от холода, но это не умаляло ужаса Любови Ивановны: чем жить так, лучше вовсе не жить. Но тут же внутренний голос со злостью говорил ей: как это не жить? Почему не жить?

В такие минуты Любовь Ивановна глубоко, всей грудью, вдыхала отвратительный воздух в квартире брата и старалась как можно дольше, до последней возможности, не выдыхать его. И так несколько раз. Этому ее еще в детстве, заметив, что она гневлива, научила нянюшка. «Ну вот, самоварчик мой и поостыл, – глядя на успокоившуюся мадемуазель, говорила она. – И щечки порозовели».

...Пережив у брата осень и зиму, Любовь Ивановна поняла, какую совершила ошибку. Все-таки киевский климат изнежил ее. И хотя в Петербург пришла весна, в квартире было зябко, донимали сквозняки. Любовь Ивановна чувствовала, что ее постоянно знобит. Выручала высокая изразцовая печь. Накинув длинную, до пола, шаль, она целыми вечерами стояла, прислонившись к ней спиной.

Гости брата донимали Любовь Ивановну комплиментами. То и дело подлетал какой-нибудь вертлявый тип в грязном воротничке и старался всучить газетенку или альманах:

– Чаровница, извольте принять, так сказать, посильный плод вдохновения. Только-с из типографии...

И перебирал листы, чтобы найти свои восемь строчек.

Любовь Ивановна, не обращая внимания на шуршавшую под его пальцами бумагу, еще плотнее закутывалась в шаль.

– Подите прочь с вашей дрянью! На прачку не хватает? – Она показывала глазами на воротничок. – Маменьку попросите постирать. Или сами снизойдите. Все лучше, чем бумагу попусту изводить.

Все было отвратительно Любови Ивановне – квартирка брата, хоть и на Садовой, но в отдаленной ее части, где достойные люди не селились, и презираемая ею публика: мелкие канцеляристы, не слишком успешные купчики, жалкие вдовицы и прочий разномастный народец.

И люди, и обшарпанные дома, и мусор на улице оскорбляли взор и чувства Любови Ивановны. Как она могла оказаться здесь? Она, выросшая в генеральской квартире при гувернантке, фортепьянах, отцовской библиотеке и нарядах, сшитых дорогой портнихой.

В памяти всплывала бесконечная, ведущая, казалось, на самые небеса лестница Аничкова дворца. И мадемуазель Кроль, прелестная дебютантка, – словно олицетворение своего имени – под взглядом царствующих особ. Потом ее приводили сюда через другие, менее заметные, двери. Но мир дворца, роскошный, а когда приглушались огни, таинственный, вызывал в душе восторг и почтение к тем, для кого вся эта красота была сотворена.

Внимание государя, выбравшего именно ее из многих юных прелестниц, вызвало в душе Любови Ивановны не испуг, не смятение, а гордость. Она посчитала это наивысшим признанием ее красоты – могучего оружия в достижении любых целей. Но судьба, видно, позволила ей лишь на короткое время приобщиться к роскошной жизни, чтобы, издевательски хохоча, тут же поставить в нынешнее унизительное положение.

Чем поправить его? Пойти в гувернантки или преподавать капризным девчонкам французский, немецкий или что-то еще? Нет, об этом не стоило и думать. Это все гроши, на которые не купить и модной шляпки. А она мечтала о доме где-нибудь на Фонтанке, о даче на Островах с цветниками, белыми ажурными скамеечками в тени раскидистых деревьев, о гостях, о пленительной музыке, льющейся из открытых окон.

Эти картины, встававшие перед глазами Любови Ивановны, доводили ее до исступления. Она не знала, как быть, с чего начать, чтобы прекрасные видения обернулись реальностью.

...Постылая жизнь, в которой госпожа Голубцова не находила ничего достойного для себя, обессиливала ее, подтачивала изнутри. Не раз у нее появлялась мысль покончить со всем разом, благо мостов предостаточно, а Нева глубока. И лишь мысль о сыне, бледном и тихом создании, что целыми днями неслышно слонялся по квартирке или сидел на подоконнике, часами разглядывая уличную жизнь, останавливала ее.

Спасением были книги. Они помогали хоть ненадолго уйти от печальной реальности. Помимо остатков отцовской библиотеки по всем углам на полках валялось много всяческой печатной продукции: и толковой, и бросовой. Любовь Ивановна, стараясь убить ненужное ей время, хваталась за все. Что-то по прочтении первых же страниц летело на растопку печки, но иногда она увлекалась настолько, что по полдня не вставала с дивана и читала до головной боли.

Нечто подобное, вызвав не просто интерес, а целую бурю восторга, случилось, когда в руки Любови Ивановны попало небольшое сочинение Александра Дюма-сына «Дама с камелиями».

Если романы его папаши с бесконечными королями, кардиналами, виконтами и маркизами Любовь Ивановна не очень жаловала, находя и сюжеты, и характеры героев весьма однообразными, то маленькая книжка молодого Дюма захватила ее целиком. Каждую страницу она переворачивала с сожалением, будто движение пальцев сокращало удовольствие, которое скрасило ее беспросветное существование теплом надежды и мечты.

Любовь Ивановна была не одинока. Шквал восторгов, с каким встретил «Даму с камелиями» Париж, докатился до России, не только не растеряв своей силы, но, кажется, утроив ее из-за особого отношения к любовным драмам, на которые так отзывчиво русское сердце.

                             

В зрелых годах Александр Дюма-сын порицал женщин, ступивших на дурную дорожку, считал свою «Даму с камелиями» пустяком и совершенно не напоминал того ошалевшего от любви юнца, который, дрожа от волнения, читал записку знаменитой куртизанки: «Сегодня вечером в водевиле. Ложа №29». Как давно это было! Теперь он упивался своей литературной известностью и не подозревал, что лучшее произведение уже давно им написано, а его любовь к Мари Дюплесси обессмертила их обоих.

Да! Это был рассказ о любви к женщине, падшей, презираемой обществом, которая и сама сознает свою греховность, страдает от этого и все же не может отказаться ни от дорогих удовольствии, ни от роскоши, ее окружающей. Не может даже во имя искренней любви, цену которой хорошо понимает.

Нечего и сомневаться, Дюма-сын, описывая свой роман с куртизанкой, весьма идеализировал образ прекрасной и несчастной Мари Дюплесси.

Но что до того читателю, а главное, читательницам? Им хотелось истории о любви – красивой, романтичной, обреченной, – и они ее получили, читали, не отрываясь, обливая горючими слезами страницы и жалея лишь о том, что книга такая короткая...

Дюма-сын за свою достаточно долгую жизнь написал много всего: и пьес, и стихов, и прозы. Но ничто не могло сравниться с его реквиемом по погибшей молодой любви. «Дама с камелиями» осталась вечным памятником двадцатичетырехлетнего автора безвременно погибшей подруге – Мари Дюплесси.

...Сочувственно перелистывая страницы «Дамы с камелиями», Любовь Ивановна поневоле задумывалась о том, что ее собственная история началась с падения, в котором она, в сущности, была не виновата. От нее так же откупились быстро исчезнувшим золотом, оставив один на один с жизнью суровой и безжалостной.

Мысль же Дюма о том, что Мари Дюплесси, став игрушкой в руках богачей, не переставала тяготиться своим позорным занятием и мечтала о тихом женском счастье, особенно пришлась по душе Любови Ивановне.

Сытым дамам и господам легко рассуждать о морали! Но каково терпеть вечное унижение бедностью молодым и очаровательным женщинам? Разве они не знают, что быстротекущее время скоро, очень скоро превратит их в жалких старух? Не станет ли им тогда безумно жаль, что когда-то так неразумно они распорядились своей молодостью и красотой?

И читая о безвременной – в двадцать четыре года! – кончине больной, всеми оставленной Мари, Любовь Ивановна с ужасом размышляла о собственном будущем. Мало-помалу она пришла к мысли, что чистота, добродетель, нетронутый житейской грязью мир – они существуют далеко не для всех. И она не из числа тех счастливиц, которые получают все блага словно по мановению волшебной палочки.

А потому ей надо надеяться только на себя. И первым делом выбросить из головы романтические бредни, которые только осложняют жизнь. С нее хватит! Она больше никогда не станет жертвой. Она заставит сделаться ею кого-нибудь другого – иначе не вырвать своего благополучия у скряги-судьбы.

* * *

Потоки женских слез по поводу сочинения Дюма-сына продолжали литься, но и мужчины отдавали ему должное. Феноменальный успех «Дамы с камелиями» не оставил равнодушным Федора Михайловича Достоевского, который устами одного своего героя говорил, что этой удивительной исповеди человеческого сердца «не суждено ни умереть, ни состариться». Правда, о женщинах, подобных Мари Дюплесси, писатель отзывался без всякой сентиментальности :

«Камелия все более и более в моде. Возьми деньги да обмани хорошенько, то есть подделай любовь, – вот что требуют от камелии».

Камелии! С букетом этих цветов Мари Дюплесси появлялась в ложе театра, смущая добродетельных дам своею красотой, роскошью туалетов, блеском драгоценностей.

Камелии! После невероятного успеха романа Дюма так стали называть в Петербурге женщин, добывавших себе средства к существованию продажей своих ласк.

Вместе с этим словом прижилось на русской почве и другое понятие – «демимонд», «полусвет». В этом тоже чувствовалось влияние Парижа, вслед за которым в России стали избегать более привычных уху грубых слов применительно к женщинам не слишком строгой нравственности. Чаще стали говорить: «актриса», «камелия», делая, конечно, различие между ними и теми, кто ищет клиентов на улице.

«Полусвет» – это общность мужчин и женщин, которые связаны отношениями, не предполагающими строгого следования законам морали. Здесь кавалер мог приятно проводить время с приглянувшейся дамой, будучи твердо уверен в том, что она более ни на что не претендует, кроме некоторой суммы из его кармана. Как и в высшем свете, здесь устраивали ужины с танцами, но во всем было больше интимности, свободы обращения, а веселье чаще всего заканчивалось уединением в каком-нибудь укромном уголке, куда почти не долетали звуки веселых полек и кадрилей.

Адреса мест, где представителям обоих полов предоставлялась возможность «с приятностью» провести время, были всем известны. И устройство подобных заведений не требовало больших усилий. Какая-нибудь ловкая мадам снимала помещение с гостиной, небольшим залом для танцев и местом для уединения с приглянувшейся красоткой.

Здесь можно было встретить весьма респектабельных мужчин, банкиров, членов дипломатического корпуса, чиновников высокого ранга, людей титулованных с громкими аристократическими фамилиями. И никогда – великосветскую даму.

Любой полушепот, легкий намек на посещение неподобающего места бесповоротно губил репутацию женщины из общества. Даже если лишь какая-то досадная случайность привела ее сюда. Даже если речь шла отнюдь не о любовном свидании. Хотя, говоря по правде, для чего тогда существовали эти салоны, назначение которых каждому было очевидно?

Да и к чему они здесь, светские дамы? Как легко и просто, откинув всякую условность, здесь можно провести время с представительницами полусвета, то есть с «камелиями».

По описаниям знатоков такого рода удовольствий, внешне они ничуть не уступали носительницам знатных фамилий:

«Очень хорошенькие, очень любезные женщины, одетые с большим вкусом и прекрасно подражающие хорошим манерам и поведению благороднейших из наших дам, самых родовитых». «Самых родовитых»? Нет, все-таки копия всегда уступает подлиннику, а самая тщательная подделка чем-нибудь да и выдаст себя. Не без издевки над простушками, пытающимися выглядеть герцогинями, про самых дорогих петербургских «камелий», как правило, «терявших» в мирской суете свои истинные имена, писали, что «туалеты их были блистательны, кринолиновые юбки поражали своими размерами: дамы эти, несмотря на их изящный вкус, любят немного преувеличивать моду».

Забавные сведения об одной удачливой немочке, добравшейся до российских берегов только что не в исподнем и сделавшей здесь блистательную карьеру, рассказывал журнал «Современник» за 1856 год. Такие приключения происходят не просто с красивыми женщинами – этого совершенно недостаточно, а с теми, кто готов к ним.

Так вот, эта девятнадцатилетняя девушка из заштатного немецкого городка, нескладная, безвкусная, взятая в петербургский третьеразрядный бордель, каким-то чудом высвободилась оттуда без заметных потерь. «Превращаясь постепенно из Иоганны в Шарлотту, а потом в Шарлотту Федоровну, она обнаружила удивительную наблюдательность и необыкновенную способность воспринимать весь наружный блеск, все внешние условные формы, со всеми их тонкими и неуловимыми для простого глаза оттенками», – сообщал автор о чудесной метаморфозе.

«Через три года после своего приезда в Петербург, когда она, под покровительством какого-то господина, влюбившегося в нее, обзавелась своим маленьким хозяйством и квартиркой, – описывает журнал этапы этого славного пути, – ее было не узнать. Она сделалась развязною, начала болтать довольно порядочно по-русски, обнаружила вкус в выборе своих туалетов и вела себя с таким тактом и с такою скромностью, что на улицах или в театрах ее можно было бы принять за порядочную женщину».

Шарлотта умело тратила каждую копейку, копила деньги, заводила знакомства с уже бывалыми «камелиями», терпела от них унижения: они «обращались с нею тоном покровительства и допускали ее только иногда, в те часы, когда у них никого не было (разумеется, содержателей. – Л.Т.), в свой блестящий круг». Она же цепким взглядом примечала, как живут и обставляются ее старшие товарки, что у них за мебель, где они достают такие элегантные экипажи, лошадей-чистокровок, как одеты их лакеи, на какой бумаге они строчат записочки своим покровителям. Для Шарлотты не существовало мелочей – это становилось залогом ее успеха. «Она смотрелась в зеркало, – пишет журнал, – задумывалась на минуту, синие глазки ее загорались искрами, и, лукаво улыбаясь, она почти вслух говорила самой себе: „У меня непременно будет все это“».

И правда, у нее появилось все. «Не прошло и года, как в один прекрасный солнечный день на Дворцовой набережной в час гулянья промчалась темная коляска безукоризненного вкуса, запряженная парою темно-серых рысаков, с толстым кучером на козлах и с тоненьким лакеем в гороховом сюртуке и штиблетах, – коляска, в которой сидела, прислонившись к одному углу с очаровательной небрежностью, прелестнейшая женщина с пепельными волосами в восхитительном туалете».

Гуляющая публика оборачивалась вслед эффектному выезду. Многие недоуменно, опустив лорнеты, спрашивали, что это за прекрасное видение. Находились знатоки, удовлетворявшие всеобщий интерес: «Да это Шарлотта, ну, просто Шарлотта, которая с каким-то богатым купцом живет».

Эти весьма прозаические пояснения, наверное, огорчили так желавшую пустить пыль в глаза куртизанку. «Просто Шарлотта»! – неслыханная наглость. Столько стараний, жертв, риска, и на тебе – «просто Шарлотта».

Разумеется, мужчины продолжали обсуждать эту тему, но вполголоса, чтобы до ушей их спутниц не долетало даже имя той, с которой многие из них были очень близко знакомы. Вспоминали, что красавица «камелия» – олицетворение совершенного невежества, что она едва умела расписаться. Однако никому из них, особенно богатой молодежи, просвещенность дамы, приуготовленной природой для совсем других занятий, была не нужна и даже вредна.

Справедливости ради надо сказать, что глупой «просто Шарлотту» назвать было невозможно. Напротив, она пускалась на такие хитроумные комбинации, которые не всякому финансисту пришли бы в голову. К примеру, задумав крупное приобретение или набрав долгов на большую сумму, она обнадеживала какого-нибудь старика богача, что подарит ему свои милости, как только покончит с тяготившими ее, отнимавшими сон и покой затруднениями. Старый сластолюбец млел, пылал, считал дни до вожделенного счастья, а оно все откладывалось.

Красавица, дразня своими прелестями, навещала «папашу» совершенно платонически, все более распаляя его и, пока суд да дело, увозя в своей знаменитой коляске содержимое его дворца: старое серебро, китайский и саксонский фарфор, мрамор и бронзу. Почтенный же старичок все жил, как говорится, лучом надежды. И в конце концов оплачивал векселя настрадавшейся подруги, после чего она запиралась в своей квартире, всем говорила, что старый бесстыдник ей гадок, противен и она попросит защиты властей от его домогательств.

Разумеется, в крайнем расстройстве от такого оборота дела, престарелый Ромео совершенно сникал и, боясь стать посмешищем общества, убирался к себе в какое-нибудь поместье.

Такие штуки оборотистая шельма проделывала не раз. Но время шло: прелестница с осиной талией расползлась в крупную бабищу. Тем не менее житейской прыти у нее не убавилось. Теперь уже не Шарлотта, а Шарлотта Федоровна завела салон, где отводили душу и уставшие от семейных оков, и еще не обремененные ими мужчины. Это приносило хозяйке заведения приличный доход. Но и от нее требовало соответствующих трат: тут все было на высоте – идеальная чистота, прекрасная кухня, выступления столичных гастролеров. Ведь ее гости – люди «с понятиями», знающие толк во всем: в хороших сигарах, сервировке стола, музыке и уж конечно в женщинах.

Последнее было главной заботой не только Шарлотты Федоровны, но и всякой держательницы подобного заведения. Совсем непросто было привлечь сюда тех, кто мог полностью соответствовать утонченным вкусам избранной, публики, время от времени наведывавшейся к радушной хозяйке.

К этому времени – середине XIX века – в Петербурге появилось новшество в сфере интимных услуг. Найти себе подругу на вечер или на иной срок можно было и по фотографии. Их оставляли у хозяек домов свиданий, салонов, «приютов любви» – назовите, как хотите – не только уже укоренившиеся на подобной стезе «камелии», но и добропорядочные матери семейств, и дамы из общества.

Что понуждало их к весьма рискованному шагу? Причины имелись разные: кто-то запутался в долгах, кому-то не хватало выдаваемых мужем денег на всякие новомодные штучки (а подобные отлучки из дома гарантировали неплохие гонорары), кого-то влекли любопытство, жажда острых ощущений – ведь всегда были женщины авантюрного склада, изнывавшие не менее сильного пола от монотонности семейного бытия, от пресных, лишенных всякой остроты отношений с мужем. В конце концов, те, кого природа наделила особым темпераментом, приходили к выводу, что перемены необходимы, и удовлетворяли свои желания на стороне. Это было более безопасно, чем иметь постоянного любовника, которого могли обнаружить со всеми вытекающими последствиями.

Правда, определенный риск для смелых красавиц, передававших свои фото в руки матерых сводниц, присутствовал, ибо ее случайно мог опознать кто-нибудь из знакомых мужчин, заглянувших «на огонек», или даже собственный супруг. Приходится думать, что вероятность подобной неприятности окупалась достаточно высокими денежными суммами. За одно свидание «кабинетные дамы» – так их называли – получали от держательницы салона ровно половину, от 25 до 50 рублей, да иногда перепадал приличный куш и от заказчика.

По сведениям авторов, писавших на подобные темы, молодые и красивые могли в месяц заработать до тысячи рублей. По тем временам это были весьма значительные деньги, ради которых стоило рисковать. Кроме того, надо признать, что дамы, искавшие финансового подспорья на стороне, были готовы ко всему и даже имели склонность к такого рода приключениям.

Мужчины тоже видели плюсы в «заказе» по фотографии понравившихся женщин. Причем предполагалось полное соответствие реальности изображению на фото – иначе хозяек домов свиданий ждал большой скандал. А этого они боялись пуще огня.

Вообще, предпринимательницы подобного толка старались поддерживать связь друг с другом, не раскрывая своих секретов, приятельствовали, а иногда, как и в любом деловом партнерстве, проявляли взаимовыручку. Это случалось, когда уж очень досаждали поборы и придирки вездесущей полиции, или надо было уладить конфликт с недовольным клиентом, или если хозяйки становились объектом шантажа. А иногда держательницы салонов просто-напросто обменивались красавицами или занимали их на время друг у друга. Ведь этого товара в преизбытке никогда не водилось: обновить «колоду карт», то есть состав «камелий», было делом деликатным и хлопотным. Но без этого не обойтись, поскольку новая прелестница была приманкой для клиентов и сулила финансовый успех предприятию.