Текст книги "Ягоды бабьего лета"

Автор книги: Людмила Толмачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Что-нибудь с Серафимой Григорьевной?

– Сердечный приступ. А Тася-то бедная так перепугалась, что и саму прихватило.

– Может, неотложку вызвать?

– Да что вы! К нам они не ездиют. Говорят: сами уж как-нибудь обходитесь. У вас в штате врач, пусть она и лечит. А что она может? Ну, укол сделает, вот и все.

– А если операция срочная нужна?

– Кроме аппендицита никаких нам операций не положено. Мол, на молодых денег не хватает, чтобы операции делать, а уж старичье перетопчется.

– Нет, так нельзя! – возразила Люба и решительно открыла дверь в комнату Серафимы Григорьевны.

– Нинель Эдуардовна, разрешите… – начала Люба и осеклась.

Врач в это время измеряла давление Таисии Игнатьевне, а медсестра готовила шприц для укола. Серафима Андреевна лежала на кровати, укрытая с головой одеялом.

– А что с Серафимой Григорьевной? Она… – замерла Люба, боясь произнести страшное слово.

– Она умерла. Выйдите отсюда и закройте дверь! – приказала Нинель Эдуардовна.

– Любаша, ты зайди потом, – слабым голосом попросила Таисия Игнатьевна.

Люба не могла больше находиться в помещении. Слезы душили ее. Она вышла в парк и побрела между деревьями, не разбирая дороги. Ноги сами привели ее к детскому дому. Без сил она опустилась на скамейку и попросила проходившую мимо девочку позвать Аню. Вскоре в дверях показалась Аня. Она улыбнулась, увидев Любу, но тут же ее личико вытянулось, глаза беспокойно округлились. Подойдя ближе, она тихо спросила:

– Почему вы плачете? У вас горе?

Люба не ожидала от этой застенчивой тихони такой смелости в проявлении сочувствия. Она закрыла лицо платком и снова заплакала. Аня села рядом и стала по-детски неумело поглаживать по плечу плачущую женщину. Люба вытерла слезы и, всхлипнув, сказала:

– Пойдем. Надо походить. Тогда станет легче.

– Пойдемте.

Они медленно шли по улицам вечернего Сергино. Ни рекламные щиты и растяжки, ни иномарки у подъездов, ни кричащие вывески кафе – никакие атрибуты цивилизации не нарушали общей картины размеренной, неспешной жизни городка. Как и сотню лет назад, кружили над куполами церквей голуби, манили спелыми боками наливные яблоки в садах, сидели возле палисадников старушки и еще не старые женщины, судача обо всем на свете, перебегали улицу собаки. А Люба с Аней шли куда глаза глядят и разговаривали. Несмотря на неутихающую боль от того, что Серафима Григорьевна лежит неживая, что не скажет больше ласковое «Любочка», не посмотрит своим добрым и понимающим взглядом, в Любиной душе постепенно воцарились покой и смирение перед судьбой. Она рассказывала девочке о Серафиме Григорьевне, о себе, о том, как она оказалась здесь. Аня слушала, не перебивала, лишь изредка восклицала: «Ой!» или «Правда?»

Возле кинотеатра они заметили Дашу в компании с какими-то парнями. Как и в прошлый раз, по рукам ходила бутылка пива. После очередного глотка Даша подносила ко рту сигарету, затягивалась и, выпустив клубы дыма, звонко хохотала.

– Сколько лет Даше? – спросила Люба.

– Тринадцать.

– А откуда у них деньги на сигареты и пиво?

– Она дружит с мальчиком из другой школы. У него есть родители.

– Прости за нескромный вопрос: а у тебя есть мальчик?

– Сейчас нет. В позапрошлом году его забрали в суворовское училище.

– И что, вы не переписываетесь?

– Нет. Он, наверное, в Москве с кем-нибудь познакомился.

– Тебе покажется странным мой вопрос. У вас многие девочки ругаются матом?

– Да, многие. Почти все.

– А ты?

– Иногда. Но не так, как Дашка. Она любого парня забьет. Если парень не умеет материться, значит, лох.

– Это твое мнение?

– Нет, Дашкино.

Любу задело, что Аня говорит о таких вещах спокойно и обыденно.

– Ты знаешь, Анечка, я ведь тоже через эту напасть прошла.

– Какую?

– В девятом классе вдруг на меня нашла дурь – мне непременно захотелось быть похожей на парня. Я пробовала курить, залихватски пила вино на вечеринках, отпускала грубые шутки, короче говоря, выпендривалась перед одноклассниками. Мне хотелось, чтобы меня считали «своим парнем». Но потом это прошло. Как детская болезнь, ветрянка или корь. Я поняла, что женщина должна оставаться женщиной во все времена, в любом возрасте. А та, что «косит» под мужика, выглядит жалко и смешно. Ты не согласна со мной?

– Почему? Согласна.

– Я вижу, что ты поскучнела, – улыбнулась Люба. – Больше не буду говорить на эту тему. Ничего, все это придет к тебе, позднее, но придет. Ты умница и уже сейчас многое понимаешь. А с возрастом мы все мудрее становимся.

Не заходя к себе, Люба прошла к комнате Таисии Игнатьевны, постучала и услышала слабое «войдите».

Старушка обрадовалась Любе, даже попыталась подняться с кровати.

– Лежите, лежите. Я посижу рядом.

Люба села на стул, стараясь не смотреть на пустую, с голым матрацем, кровать Серафимы Григорьевны.

– Ох, Любаша, тяжко мне, ты и не представляешь. Я надеялась, что Сима еще поживет. Она ведь как сестра мне, как родная.

Таисия Игнатьевна тихо заплакала, вытирая слезы большим платком.

– Таисия Игнатьевна, вы наверняка не ужинали. Может, принести чаю?

– Нет, не надо. Мне приносили. Меня от лекарств тошнит. Ничего не хочу. Я и жить-то теперь не хочу.

– Ну что вы! Нельзя тоске поддаваться. Если мы все заживо в могилу будем проситься, то что будет? А может, вам в другую комнату переехать?

– Да куда? Все занято. А меняться со мной никто не будет.

– Я все же поговорю с Зоей Михайловной.

– Это Нинелька ее в могилу раньше времени свела, – вдруг огорошила старушка Любу. – Змея подколодная.

– Как это?

– Она ведь чем промышляет, Нинелька-то. Влезает в душу, обещает особый уход, дорогие лекарства и уговаривает переписать квартиры, у кого они остались, на нее. Я двоих таких знаю, кто переписал.

– Но ведь это преступление. Как до сих пор это не вскрылось?

– Уметь надо. Она через посредников действует. Все шито-крыто.

– Но Серафима Григорьевна сделала дарственную на Анечку.

– Так Нинелька-то не знала. Вчера вечером приперлась к нам. Меня выставила за дверь и давай, видать, Серафиму обрабатывать, а когда узнала про Аню, наговорила всякой гадости.

Люба содрогнулась от такой новости. К омерзительному образу Нинели Эдуардовны добавилась еще и криминальная черта.

«Нет, завтра я никуда не поеду, – решила Люба, уходя от Таисии Игнатьевны. – Попрощаюсь с Серафимой Григорьевной, а потом пойду в прокуратуру».

Была у нее еще одна причина остаться в Сергино, но о ней она боялась признаться даже самой себе. Так и держала под замком свою тайну, откладывая решение на потом, лишь во сне видя счастливый исход задуманного дела.

На следующее утро Люба занялась организацией похорон. Собственно, ей одной и пришлось решать почти все вопросы. Зоя Михайловна ушла в администрацию на совещание по подготовке к зиме и предоставила Любе свободу действий.

Игорь после завтрака пошел в мастерскую строгать доски для гроба, а Люба отправилась в бюро ритуальных услуг. Так и пробегала до обеда. А в два часа приехал Владислав.

Они втроем сидели в Любиной комнате, пили чай и неловко молчали.

– Папа, ты вещи собрал? Давай я отнесу в машину, – обратился к отцу Владислав.

Игорь смутился:

– Да какие там вещи? Одна сумка, что ты привез, вот и все.

Люба не поняла, отчего он смутился – то ли от слова «папа», то ли оттого, что не нажил здесь никаких вещей. «Господи, сколько еще будет подобных сцен, пока все не станет на свои места! И встанет ли?» – подумала она, а вслух сказала:

– Вы поезжайте одни, без меня. Мне нужно кое-что здесь доделать. Я позвоню тебе, Владик, когда за мной приехать. Или вообще на электричке доберусь. Два часа всего на скоростной до Москвы. Так что…

– Погоди. Какие у тебя тут дела? Я что-то не пойму, – опешил сын.

– Мне надо закончить с подготовкой к похоронам Серафимы Григорьевны, ну и… В общем, всякие мелочи, о которых ты не знаешь.

– Почему ты ввязалась в какие-то похороны, которые к тебе никаким боком не относятся?

Игорь опустил голову и знакомым Любе движением помешивал ложкой чай. Люба пристально посмотрела на Владислава, вздохнула, но ничего не ответила.

Когда они втроем вышли на крыльцо, то неожиданно попали в центр внимания большой группы людей. Провожать Игоря вышло человек двадцать. Среди них были Зоя Михайловна, Всеволод Петрович, истопник Семеныч, работники столовой, несколько стариков и старушек и даже Фрося. У Зои Михайловны в руках были цветы, а Всеволод Петрович держал томик Тютчева. Зоя Михайловна растроганно наговорила много напутственных слов, а Всеволод Петрович, начав пафосную речь, вдруг смешался, прослезился и, махнув рукой, вручил Игорю книгу. Игорь обнял старика и поблагодарил всех за теплые проводы.

Люба радовалась за него, радовалась его авторитету, который он заслужил не чинами и деньгами, а лучшими человеческими качествами. В эту минуту забылись прежние обиды, обман и предательство, а если и не забылись совсем, то казались мелкими и незначительными.

«Это мне показалось. Желаемое выдаю за действительное», – уговаривала себя Люба, возвращаясь в интернат. А мысленный взор вновь рисовал сценку прощания возле джипа.

Сын уже сидел за рулем, а Игорь медлил, стоя возле раскрытой двери автомобиля. Он мялся, не находя подходящих слов, и Люба пришла на помощь:

– Я буду волноваться, поэтому вы с Владиком сразу позвоните, как только приедете. Хорошо?

– Обещаю. Люба, ты…

Он оглянулся на Владислава и вдруг захлопнул дверь, очевидно не желая быть услышанным.

– Люба, ты не обижаешься на меня? Я черт-те что могу наплести, а потом ругаю себя на чем свет стоит. В общем, не обижайся, ладно? Я, старый дурак, ума так и не нажил, да и последний, похоже, потерял. Часто говорю не то, что думаю, и делаю не то, что хочу. Вот так. Здорово выразился, ничего не скажешь.

– Игорь, не мучайся. Все было хорошо. И потом, мы же скоро увидимся. Как говорится, долгие проводы – лишние слезы. Счастливо вам. Буду ждать звонка.

– Люба, а все-таки жаль, что ты моя сестра.

Люба поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, пахнувшую дорогой туалетной водой, которую Владислав привез еще накануне.

Игорь заглянул в ее глаза, задержал этот взгляд, а затем, резко повернувшись, открыл дверь джипа и скрылся в его недрах.

Этот взгляд она и пыталась истолковать, медленно идя по аллее. Окончательно запутавшись в своих желаниях, ощущениях и воспоминаниях, она тряхнула головой, обозвала себя глупой коровой, изображающей из себя телку, и, не заходя в интернат, повернула в сторону детского дома.

Аня сидела на кровати, согнувшись над вязанием. Люба, неслышно отворив дверь, стояла на пороге и смотрела на девочку, а в груди закипал гнев. Так и не окликнув Аню, она вышла в коридор и решительно направилась в директорский кабинет.

– Здравствуйте, Зинаида Егоровна! Я по поводу Ани, – начала Люба прямо с порога.

Директор поливала цветы на подоконнике. Она застыла с лейкой в руке, удивленно скривив губы, но не ответила на приветствие.

– Меня интересует один очень важный вопрос: когда вы прекратите эксплуатировать ребенка?

– Во-первых, кто вам позволил вот так врываться в мой кабинет? А во-вторых…

– Положим, кабинет пока ваш, но интернат – не частная лавочка. И я не позволю вам издеваться над ребенком. Девочка вынуждена все свободное после уроков время горбатиться, другого слова и не подберешь, лично на вас. Ни отдыха, ни свежего воздуха, ни спортивных занятий, ни духовного развития – ничего, кроме каторжного и бесплатного труда!

– А кто вы такая, чтобы тут командовать?

– Я опекун Ани, и это вам известно.

– Но опекунство оформлено в связи с квартирой, которую она получит по завещанию. Остальное вас не касается. И я попрошу вас освободить мой кабинет!

– Я освобожу его, но, боюсь, что и вам придется с ним распрощаться.

– Да как вы смеете?

Но Люба уже хлопнула дверью и не слышала дальнейших словоизлияний «салтычихи». Прямо из интерната она помчалась в администрацию. До конца рабочего дня оставался один час, а успеть надо многое.

– Скажите, зачем вам это нужно? У вас взрослый сын, скоро будут внуки, вот и нянчитесь с ними в свое удовольствие. Ведь вы не представляете, какую обузу хотите взвалить на себя! Эти детдомовки – все психологически ущербные. У них куча комплексов. Я уж не говорю о физическом здоровье. Восемьдесят процентов больны, в том числе и венерическими заболеваниями. Да, да! Чему удивляться? Вот вы на Зинаиду Егоровну жалуетесь, но, честно скажу, на ее месте я бы не хотела оказаться.

Эту «лекцию» Любе читала холеная Дама, возглавляющая опекунский совет. Она демонстрировала идеальный маникюр на белых пальцах, то и дело поправляя ими прическу, перебирая бумаги на столе или просто постукивая по клавиатуре компьютера. Они были одного возраста, но дама; обремененная властью и привыкшая в любом посетителе видеть просителя, разговаривала с Любой как наставница и многоопытная матрона. И в самом деле, возиться с «детдомовками», наделенными «кучей комплексов», эта барынька не стала бы ни за какие коврижки.

– Значит, вы считает эту ситуацию нормальной? – спросила Люба, уже понимая, что пришла не по адресу.

– Нет, я этого не говорю. Разумеется, мы побеседуем с директором…

– И все-таки я хочу забрать девочку в Москву.

– Это не в нашей компетенции. Решают более высокие инстанции.

– У меня бывшая однокурсница как раз в такой инстанции работает. Я обращусь к ней.

– Пожалуйста. Это ваше право. Кстати, где ваша знакомая работает?

– В министерстве просвещения.

– Это смотря какую должность она занимает…

– Замминистра.

– О! Тогда, конечно…

С холеной дамой произошла моментальная метаморфоза. Высокомерная усмешка превратилась в умильную улыбку, а назидательный тон – в доверительно-сладкий.

– Любовь Антоновна, мы со своей стороны сделаем все от нас зависящее. Конечно, это безобразие. Давно пора навести порядок в этом рассаднике…

Люба встала и, сухо попрощавшись, вышла.

Она возвращалась к себе, специально свернув с главной улицы в боковую, где царил почти деревенский уклад: одноэтажные деревянные дома с палисадниками, тишина и воздух, напоенный ароматом антоновки. Вспомнив, как изменилось лицо чиновницы из администрации, она улыбнулась. Никакого замминистра у нее в знакомых не водилось. Но надо же было как-то осадить эту гусыню. Хотя, если обзвонить всех своих «девчонок» с курса, то, пожалуй, и найдется среди них птица высокого полета. Давненько она не общалась со своими однокурсницами. Сначала времени не хватало, потом депрессия одолела… Нет, надо обязательно созвониться и встретиться. И не только потому, что ей от них что-то надо. Просто очень хочется увидеть родные лица, окунуться на мгновение в беззаботную молодость, вспомнить вместе с ними тех наивных, уверенных в прекрасном будущем и оттого бесконечно счастливых дурех.

«Милые мои мечтательницы! – думала Люба, чувствуя в груди нежную грусть. – Как сложились ваши судьбы? Знаю, что Валя Калинкина работает директором школы. У нее уже внуки. Вера Сердюк где-то на северах с мужем-нефтяником. У Лиды Вепревой умер сын, совсем кроха. Маргарита серьезно болела. А про остальных ничего не известно. Позвоню Ритке, как только вернусь домой».

Когда она подходила к воротам интерната, зазвонил мобильник.

– Мама! Мы на месте, – раздался голос Владислава.

– А где отец?

– Он зашел в подъезд. Я пока в машине. Короче, я решил: пусть пока поживет со мной, в квартире. А там видно будет.

– Хорошо. Завтра я позвоню тебе. Ну, пока. Целую.

Зою Михайловну Люба уже не застала. Постояв в нерешительности перед кабинетом врача, она все же постучала в дверь.

– Войдите! – раздался знакомый властный голос.

Люба вошла в кабинет, скрепя сердце поздоровалась, села на предложенный стул. Нинель Эдуардовна смотрела на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя голосу она и прибавила немного елея, но металл оставался его основой:

– С чем пожаловали, Любовь Антоновна?

– Я пришла с деловым предложением.

– Даже так? Интересно, и в чем оно заключается?

Любино сердце стучало так сильно, что она почти задыхалась. После небольшой паузы ей удалось справиться с дыханием. Как можно спокойнее она произнесла:

– Предложение такое: вы прекращаете преследовать стариков, донимая их по поводу квартир, а я отложу на время визит к прокурору города…

– Что?! – Нинель Эдуардовна захлебнулась и могла издавать только жалкое хлюпанье.

– Это первое, – невозмутимо продолжала Люба. – И второе: вы прекращаете махинации с лекарствами и вымогательства, иначе в ближайшее время здесь будет работать следователь. Вы поняли меня?

Нинель Эдуардовна, багровая, раздувшаяся от распиравшей ее ярости, вылупив побелевшие глаза и открыв большой накрашенный рот, похожая, как никогда, на огромную жабу, застыла нелепым изваянием, видимо, потеряв дар речи. Люба, с трудом сохраняя спокойствие, встала и неторопливо покинула кабинет.

Она и сама не ожидала от себя такой храбрости. Еще ни разу в жизни ей не приходилось лицом к лицу сталкиваться с людьми, подобными Нинели. Разумеется, она знала об их существовании, видела в кино и по телевизору, слышала от мужа и от знакомых. Но видеть их так близко, и притом бросить вызов, противостоять им, – такого с ней не случалось никогда.

Ей пришлось вызвать такси. Вещей, когда она их упаковала, оказалось довольно много, и нести их до гостиницы, располагавшейся в центре города, было бы нелегко. Перед тем как позвать Фросю, чтобы сдать комнату, она зашла к Таисии Игнатьевне. Старушка расплакалась, узнав, что Люба уходит из интерната. Люба, как могла, успокаивала ее, мол, они еще увидятся завтра, на похоронах Серафимы Григорьевны. Вдруг Таисия Игнатьевна всплеснула руками:

– Ох, старая, из памяти выжила совсем. Сима перед смертью просила альбом тебе передать. Пусть, говорит, лучше у Любочки и Анюты хранится, чем в чужие руки попадет.

Люба вздрогнула от этих слов. Вчера она горевала, что Серафима Григорьевна больше никогда не назовет ее «Любочка». Назвала. Вот ведь как бывает!

Люба взяла альбом, поцеловала старую женщину и пошла за Фросей. Суровая уборщица, увидев Любу, неожиданно улыбнулась:

– Уезжаете, Любовь Антоновна? Ну, с Богом! Счастливо вам!

– Я в гостинице решила пока остановиться. Еще увидимся. Завтра на похоронах. А за добрые слова спасибо.

На следующий день Люба поднялась рано. Умывание, чашка кофе с печеньем, легкий макияж заняли не более получаса. Поколебавшись и все же отвергнув черное платье с легкомысленным вырезом, остановилась на синем брючном костюме. Повязав черную шифоновую косынку, купленную накануне, поспешила в интернат. По дороге остановилась возле мини-рынка и купила букет белых хризантем. Уже расплатившись, вспомнила про Таисию Игнатьевну и купила еще один – из махровых астр.

Аню она не решилась звать на похороны – не хотелось лишний раз травмировать детскую душу. Но девочка пришла сама. Вернее, пришла их классный руководитель, Надежда Романовна, и привела с собой несколько своих учениц. Девочки держали букетики из ноготков и поздних анютиных глазок, перешептывались, с любопытством разглядывая людей, которые все прибывали, заполняя площадку возле крыльца. Люба познакомилась с Надеждой Романовной, энергичной, словоохотливой женщиной. Жестикулируя и заводя большие черные глаза, Надежда Романовна рассказала Любе о Серафиме Григорьевне, проработавшей всю жизнь заведующей городской библиотекой:

– А какая красавица была, вы не представляете!

– Ну, почему? Я видела ее девичью фотографию.

– Но в жизни она была гораздо лучше. Да и что юность? Нераскрывшийся бутон. Видели бы ее в зрелые годы. Я помню, еще девчонкой бестолковой была, мы с подружками приходили в библиотеку и разглядывали ее, как куклу в витрине. Особенно глаза! Какие-то, знаете, не голубые, не синие, а сиренево-лиловые.

– Может, фиалковые?

– Вот! Точно, фиалковые! Мужчины влюблялись в нее постоянно. После войны ее ровесников мало осталось. Но на ее долю все равно нашелся бы кто-нибудь. Да только отшила всех. У нее в сорок третьем жениха убили. Но в похоронке написали: «Без вести пропал». Вот она и ждала его всю жизнь, пока не состарилась. Сватались сколько раз к ней. Бесполезно. Хотя, помню, приезжал к ней один из Москвы. Они, говорят, еще с детства были знакомы. Жену с ребенком оставил ради нее. Пожили они какое-то время. Но умер он быстро. От ран умер. Вот как война по ней прошла. Да и не только по ней.

Надежда Романовна тяжело вздохнула и пошла искать своих девочек, упорхнувших сразу, как только внимание учительницы ослабло.

Любу окликнула Зоя Михайловна. Оказалось, не рассчитали с поминальными платками – народу пришло неожиданно много. До начала церемонии оставалось около часа, и Люба согласилась сходить в ближайший галантерейный магазин.

Недалеко от ворот она заметила Аню с двумя подружками.

– Аня! – позвала Люба.

Девочка подбежала к ней.

– Пойдем со мной. Надо купить поминальные платки. Где здесь поблизости галантерея?

– Вон на той улице. Отсюда минут десять будет.

Аня машинально взяла Любу под руку, но вдруг ойкнула, убрала руку, смутилась. Люба согнула свою руку в локте, непринужденно сказала:

– Держись за меня, Анюта. Так удобнее и быстрее будет идти.

Над могилой Серафимы Григорьевны ветер раскачивал печальные ветви высокой березы. Он срывал желтые листья, и они летели в прозрачном воздухе, словно последний салют прекрасной женщине.

– Смотри, у березы одна большая ветка прямо над могилкой, – прошептала Люба на ухо Ане. – Легко место запомнить.

После поминок Надежда Романовна пригласила Любу с Аней к себе.

– Я в своем доме живу. Его мой отец построил после войны, а муж перестраивал дважды. Умер десять лет назад, оставил меня одну. А дочь в Москве училась, да так и осталась там – замуж вышла. Живут вроде хорошо. Вот я одна на старости лет и веду хозяйство.

Они свернули к деревянному, обшитому досками дому, выкрашенному в зеленый цвет. Белые резные наличники и сверкающие чистотой окна делали дом нарядным и приветливым. В палисаднике перед домом зеленела неувядающая сирень, отцветали последние флоксы и настурция, чуть наособицу красовались пышные георгины.

– Как хорошо у вас! – невольно вырвалось у Любы.

– Стараюсь поддерживать порядок, – не без гордости согласилась хозяйка. – Как при муже было. Он у меня хаос не любил.

Двор небольшой, но опрятный, солнечный, зарос невысокой гусиной травкой, по которой разгуливали три курицы и очень важный красавец-петух, рыжий, с зеленым хвостом. Аня подошла к качелям, подвешенным за перекладину небольшого навеса.

– Покачайся, Анюта, – предложила Надежда Романовна, поворачивая ключ в замке и открывая дверь, а Любе пояснила: – Это для внуков зять делал, давно уж. Так и висят. А я не убираю. Ребята из интерната иногда приходят, качаются. К сожалению, сейчас другие забавы в ходу. Недетские.

Надежда Романовна вздохнула и жестом пригласила Любу в дом.

Хозяйка хлопотала в кухне, готовила угощение, а Люба сидела в «зале», по выражению Надежды Романовны, и оглядывала ее убранство. Бросалось в глаза множество комнатных растений и салфеток, ажурных, разноцветных, разложенных повсюду: на диване, столе, тумбочке, телевизоре. В этом не было безвкусицы и перебора. Каждая вещь была к месту, казалось, убери ее, и станет пусто. «Это и есть стиль, – подумала Люба и тут же одернула себя. – Опять я со своими оценками! Просто мне хорошо здесь и все».

Они сели за стол, накрытый белой скатертью с вышитыми по углам гроздьями винограда.

– Сама вышивала, – мимоходом похвалилась проворная хозяйка. – И салфетки плела тоже сама. По вечерам делать нечего – сижу, выдумываю. Я и девчонок своих к рукоделию приучила. Но толк вышел из одной Анюты.

Стол, словно цветочная клумба, пестрел яркими красками. Варенье в хрустальных вазочках: вишневое, клубничное, крыжовенное, облепиховое, смородиновое – само просилось в рот. Любе особенно понравилось малиновое, сваренное таким образом, что крупные ягоды целиком плавали в сиропе, будто свежие.

– Когда вы все успеваете? И вязать, и варенье варить.

– Вяжу обычно зимой. А варенье между делом получается. Да разве это работа? Так… Отдых для души. Вот огород отнимает силы, да и школа… Собралась уходить, устала. И не то чтобы устала. Как вам сказать? Вы тоже преподаете, знаете нашу «кухню». Скажите, как у вас с дисциплиной? Я имею в виду нравственную сторону.

– Как везде. Волна наркомании. Девочки на аборты ходят.

– Да, да… Дочь рассказывала мне. В московских школах не лучше, чем в провинции. И все же у нас особая обстановка. Не хватает детям родительского присмотра, родительской любви. Ой как не хватает! Воспитатели, конечно, стараются. Но что может один воспитатель на двадцать-тридцать человек? Кроме того, у них семьи, свои проблемы, зарплаты, сами знаете, какие. Зимой один мальчик, Федя Репкин, от передозы умер. Выяснилось после смерти, что он наркотики распространял, то есть продавал. И сам же этой гадостью отравился.

– Я дважды видела Дашу Поспелову в дурной компании. Пила, курила, материлась…

– Эта оторва еще не такое выделывает. И она не одна такая. Сколько я с ней билась! И беседовала, и наказывала, и классные часы посвящала девичьей чести, о лучших женщинах из нашей истории рассказывала – чего только не предпринимала! И Галина Николаевна, ее воспитатель, тоже на уши становилась. Все впустую! Знаете, будто коконом обросла душа у этой девочки. Она живет по своим внутренним не то инстинктам, не то понятиям. Абсолютно глухая к внешнему воздействию.

– А мне кажется, что на нее все же действует среда, но не положительная, а другая, которая как раз соответствует ее, как вы сказали, инстинктам и понятиям.

– Вот-вот! И я к такому же выводу пришла. Тогда что получается? Мы, как тот теленок, что с дубом бодался, напрасно силы тратим? Генетика все решила давно и прочно? Так?

– Я тоже над этим ломала голову. Как педагог, я верю, что хорошее воспитание творит чудеса. Но порой от бессилия руки опускаются. Взять моего собственного сына. Растила его в любви и ласке, читала хорошие книги о доброте, учила сострадать ближнему. Но есть в нем незаметная с первого взгляда душевная черствость. Нет, он, конечно, поможет, если попросить. Но сам не увидит, не почувствует.

– Да… Лень души. Она во многих. Но это полбеды, если человек ведет праведную жизнь. А в случае с Дарьей все гораздо страшнее. Аня! – обратилась Надежда Романовна к вошедшей в дом девочке. – Мы уже по второй чашке пьем, а ты все гуляешь. Садись за стол!

– Надежда Романовна! – Люба сделала паузу и заговорила особым тоном. – Аня говорила вам, что я хочу забрать ее к себе?

– Нет. Вы это серьезно?

– Вполне. Как только вернусь домой, начну оформлять документы.

Надежда Романовна была так поражена новостью, что забыла налить Ане чаю. За нее это сделала Люба. Она поставила перед Аней чашку и улыбнулась:

– Мы с Анютой вместе решили, что нам друг без друга никуда. Правда, Анечка?

– Правда, – смело ответила девочка и тоже улыбнулась.

– Господи! – растроганно воскликнула Надежда Романовна. – Не перевелись добрые люди на земле. Я всегда это детям внушала. Взять ту же Серафиму Григорьевну, пусть земля ей будет пухом. Квартиру девочке оставила. На государство надежды мало. Дают, конечно, с горем пополам жилье – то комнату в коммуналке, то в бараке каком-нибудь. Разве там нормальную жизнь обустроишь? Спасибо вам, Любовь Антоновна! От всех нас спасибо!

– Ну что вы! За что меня благодарить? Это вам спасибо за чай, варенье. Как хорошо у вас! Так бы и сидела, любовалась на ваши салфетки…

– А вы оставайтесь, – зажглась Надежда Романовна. – И Аня пусть остается. Переночуете у меня. В школу позвоним, предупредим Галину Николаевну. А? Места у меня вдоволь. Баньку затопим. Пойдемте, я покажу вам мое хозяйство.

Утром они оставили Аню сладкий сон досыпать, а сами отправились в огород – копать картошку. Еще вечером Люба предложила свою помощь, заметив, что огород до сих пор стоит неубранный. Надежда Романовна с радостью приняла Любино предложение. Одной ей долго бы пришлось возиться, а ждать дочь с зятем некогда. Пока погода теплая да ясная, не зевай!

Они выкопали десять рядков, когда в огород зашел молодой мужчина. Представившись старшим лейтенантом милиции Кропачевым, он спросил:

– Кто из вас будет Любовь Антоновна Чащина?

– Я, – похолодев, ответила Люба.

– Это вы остановились в гостинице, в двенадцатом номере?

– Да. А что случилось?

– Погодите. Все по порядку. Вы не ночевали в номере?

– Нет.

– В чем дело-то, товарищ Кропачев? – не выдержала Надежда Романовна. – Она ведь побелела вся. Посмотрите!

– Дело в том, – сжалился наконец Кропачев, – что ваш номер сгорел.

– Как сгорел? – в один голос спросили женщины.

Люба села на ведро, дернула ворот мужской рубашки, которую ей дала для работы Надежда Романовна. Ей не хватало воздуха. Надежда Романовна крикнула Ане, как раз заглянувшей в огород, чтобы принесла воды и валокордин, а сама взяла Любину руку за запястье, чтобы послушать пульс.

Уже в доме, когда лекарство подействовало и Любе стало легче, милиционер прояснил ситуацию:

– Сегодня ночью, в три часа, кто-то бросил в окно двенадцатого номера две бутылки с зажигательной смесью. Попали прямо в кровать. Начался пожар. Когда приехали пожарные, полкомнаты уже было охвачено огнем.

– Все вещи, конечно, сгорели? – спросила Надежда Романовна.

– Нет, не все. Сумка, что стояла на комоде в дальнем от окна углу, сохранилась.

– Слава Богу, – прошептала Люба. – Альбом, значит, уцелел.

– Какой альбом? – живо поинтересовался старший лейтенант.

– Альбом? Да нет. Я не думаю, что это имеет какое-то значение.

– В уголовном деле любая деталь может иметь решающее значение, – назидательно отчеканил молодой милиционер.

– Это альбом Серафимы Григорьевны Караваевой, которую вчера похоронили. Она подарила его мне перед смертью.

– Ясно. Любовь Антоновна, скажите, как говорится, навскидку, кто мог совершить этот поджог?

– Поджог? Вы квалифицируете это как поджог? – громче, чем это было нужно, спросила Надежда Романовна.

– А вы не согласны? – резко повернулся к ней милиционер.

– Да какой же это поджог, когда налицо покушение на убийство!

В комнате наступила тишина. Было слышно, как передвигаются стрелки в электронных часах, висящих над телевизором.

– Та-ак, – протянул Кропачев и полез за платком, чтобы вытереть выступившую испарину. – Излагайте вашу версию, Надежда… э-э…

– Романовна, – быстро подсказала пожилая женщина. – Значит так. Вчера мы совершенно случайно познакомились с Любовь Антоновной на похоронах. Я туда пришла вместе со своими ученицами. Разговорились, как это бывает. А потом я пригласила ее к себе. Мы втроем чаю попили, истопили баню, помылись. А потом решили, что они с Анютой ночевать останутся. Я одна живу, места много. Вот. Ну, переночевали, значит, а наутро картошку пошли копать. Любовь Антоновна вызвалась помочь. А то когда еще дочь с зятем приедут. Погода-то нынче в самый раз для уборки…