Текст книги "Ягоды бабьего лета"

Автор книги: Людмила Толмачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Я знаю. Ну, и что он вытворяет?

– У него ведь язык без костей. Мелет всякое. Я прислушалась – боже мой! Настоящие издевательства! Просто изощренный тип. И не дурак. Речь с виду гладкая, безобидная, но вдуматься – завуалированная похабщина. Бессовестный тип!

– Совесть для таких, как Додиков, – пустой звук. Ладно, спасибо за информацию, Нина Николаевна. Пойдемте, а то опаздываем на урок.

Люба вошла в кабинет. Седьмой «В», секунду назад представлявший собой нечто вроде стадиона во время футбольного матча за кубок Европы, моментально затих. Все встали, приветствуя учителя. Люба поздоровалась, отметив про себя, что поза Додикова и весь его вид вызывают в ней отвращение. «Спокойно, – одернула она себя. – Он всего лишь ребенок, испорченный, наглый, но ребенок. Надо попытаться хоть что-то сделать для него. Не может такого быть, чтобы уроки нравственности проходили бесследно. Должно же хоть что-то остаться в его душе!» Вслух она произнесла:

– Сегодня поговорим о подлости.

Класс загудел. Все с интересом уставились на учительницу.

– Да, да. Я не оговорилась. Вот ваши тетради для самостоятельных работ. Оценки я уже выставила в журнал. Вы можете полюбоваться на них на перемене. А я кое-что выписала для себя из ваших тетрадей, на память, так сказать. Об этом и пойдет речь.

Люба увидела кривую усмешку Додикова и, не отрывая от него глаз, медленно процитировала:

– Один ученик написал: «Я бы не простил своему однокашнику предательства. Совершая предательство, человек убивает свою честь».

Люба подошла к доске, взяла мел и красивым почерком написала на доске последнюю фразу: «Совершая предательство, человек убивает свою честь».

– Сказано хорошо, – она вновь посмотрела на Додикова, лицо которого пошло красными пятнами, – придраться не к чему. Было бы еще прекраснее, если бы этот ученик и в жизни берег свою честь, не убивая ее на каждом шагу. – После паузы она продолжила: – А вот из другой тетради: «Я никогда не прощу обман. Обманывая друга, этот одноклассник постепенно превращается в вонючего скунса».

Класс грохнул от дружного смеха. Смеялась и Люба. Когда все более-менее успокоились, Люба прочитала еще одну выдержку из ученической тетради: «Мне не нравится в моей подруге одна подлая черта. Это – стремление любой ценой быть первой. Она живет по принципу французских королей: разделяй и властвуй! Натравливая одноклассников друг на друга, она чувствует себя королевой, облеченной неограниченной властью. У нее, как у королевы, есть верные вассалы, служанки, лакеи, стражи и комнатные собачки. Обидно, что все они – мои одноклассники».

В классе наступила такая тишина, что явственно стал слышен шум улицы. Люба закрыла свою тетрадь с выдержками из ученических работ и села за стол. Она хотела сделать запись в журнале, но тут произошло непредвиденное. Яна Крольчевская, вся в слезах, вскочила со стула и, с трудом сдерживая рыдания, выбежала из класса. Люба посмотрела на Лину. Та сидела с опущенной головой, сжавшись словно пружина, нервно теребя угол тетради. Аня, бледная, взволнованная, искоса посматривала на Лину и что-то шептала ей, чуть шевеля губами. Остальные постепенно приходили в себя от шока – задвигались, зашептались. Алтуфьев исподлобья смотрел на Любу, но, поймав ее взгляд, потупился.

– Тимофей, ты можешь выйти и поговорить с Яной, – спокойно сказала Люба, хотя испытывала к нему по-прежнему гадливое чувство.

Алтуфьев отреагировал совсем не так, как она ожидала. Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу и делая равнодушный вид, а потом лениво процедил:

– Чего я там забыл?

Теперь удивилась Люба. Она сидела как пораженная громом, пока с места не встал Додиков. Он вежливо спросил, показывая для чего-то свой сотовый телефон:

– Любовь Антоновна, можно выйти? Мне ключи от квартиры должны принести, я забыл сегодня.

– Пожалуйста, – растерянно произнесла Люба и проводила его задумчивым взглядом. Потом как бы очнулась:

– А теперь запишите тему урока, – она встала из-за стола и подошла к доске.

Всю вторую половину урока шло объяснение нового материала.

Вечером все трое сидели возле телевизора – шла десятая серия захватывающего триллера. Мария Владимировна, не отрываясь от экрана, размачивала свои непременные сухарики в чашке с чаем. Аня с Мартином на руках, вжавшись в угол кресла и полуоткрыв от страха рот, следила за действиями главного героя. А Люба все время отвлекалась на воспоминания о сегодняшнем происшествии на уроке. Ее выбило из колеи неадекватное, как она считала, поведение Алтуфьева.

«Что могло произойти? Почему он так отреагировал? Струсил? Внезапно охладел? Или я ничего уже не понимаю в современных отношениях между влюбленными?» Она посмотрела на экран, пытаясь вникнуть в сюжет, но он был так лихо закручен, что не прощал ни малейшего к себе пренебрежения. Плюнув на киношные страсти, она вновь окунулась в размышления: «А имела ли я моральное право вслух читать откровенные признания учеников? Разумеется, я делала это в педагогических целях. И многого добилась. Но не ранила ли я их души мимоходом? Не сотворила ли я сама подлость в отношении, например, Лины? Или той же Яны, разоблачив ее в глазах возлюбленного? Ах ты господи! Что теперь делать? Мне, похоже, не уснуть сегодня». Она встала и пошла на кухню. Там на подоконнике стоял телефонный аппарат. Люба набрала номер Татьяны Федоровны:

– Алло, добрый вечер, Татьяна Федоровна! Извините за поздний звонок. Вы не могли бы дать мне номер Лины Горелик? Нет, ничего. Просто мне надо кое-что уточнить. Да. Записала. Спасибо. До свидания.

Она посидела еще какое-то время в нерешительности, а потом все же набрала номер Лины. Ответила Софья Захаровна:

– Я слушаю.

– Добрый вечер. Это Любовь Антоновна. Извините, что беспокою вечером.

– Ничего страшного. Мне, например, умные мысли приходят только под вечер. Шучу. Как ваши дела, Любовь Антоновна?

– Спасибо. Дела неважные.

– Вот как? Личные или по работе?

– По работе. Собственно поэтому и звоню. Мне надо переговорить с Линой. Она дома?

– Дома. Смотрит десятую серию. Но я позову ее.

– Нет, нет. Пусть досмотрит, а потом сама перезвонит. Хорошо?

– Хорошо. Но в чем все-таки дело? Может, вам нужен совет выжившей из ума пенсионерки?

– Я ценю ваш юмор, Софья Захаровна, и с удовольствием бы посоветовалась с вами.

– Так смелее же! Говорите, что стряслось? Линка что-нибудь выкинула? С нее станется. Слишком взрослая стала, как я погляжу.

– Нет, ваша Лина – замечательный человек. Мне бы у нее поучиться прямоте и смелости.

– Это она может. Это сколько угодно. Но, знаете, дорогая Любовь Антоновна, иногда надо бы и меру знать. Быть во всем и всегда принципиальной дурой – значит впадать в другую крайность. Критикуя ближних, мы порой не видим леса за деревьями. То бишь не замечаем хорошего, что составляет, как правило, суть человека, за мелкими недостатками, которыми каждый из нас напичкан по горло. А во-вторых, забываем о бревне в собственном глазу. Вот вам моя, так сказать, деревообрабатывающая философия.

Люба тихонько смеялась. Софья Захаровна на том конце провода тоже посмеивалась.

– Софья Захаровна, спасибо вам за ложку меда…

– Вряд ли это спасет вашу бочку дегтя, я думаю. А вот и Лина. Триллер, слава Богу, закончился.

– Алло, – услышала Люба Линин голос.

– Добрый вечер, Лина.

– Добрый вечер, – насторожилась девочка.

– Тебе удобно говорить? Никто не мешает?

– Нет, бабушка ушла.

– Лина, я весь вечер переживала, а теперь решила позвонить и попросить прощения. Ты простишь меня?

– За что?

– За то, что произошло на уроке.

– Но-о… Я не понимаю…

– Я не имела права читать вслух то, что вы написали.

– Да, я не ожидала… Но, мне кажется, лучше так, чем никак. Должна же она, наконец, уразуметь, что нельзя жить одними интригами, что существуют такие понятия, как честность, искренность и доброта. Поэтому вы зря просите у меня прощения, Любовь Антоновна. Все было правильно.

– Спасибо. Лина, мне не дает покоя еще одно. Почему так странно повел себя Тим?

– Странно? По-моему, наоборот. Это уже все давно засекли, кроме Янки. Ему надоело быть верным вассалом. На побегушках. Как Пьеро у Мальвины.

– А не слишком ли это жестоко?

– Но это на самом деле так. Ведь вы всего не знаете. Видели бы эту пару на дискотеке или в кино. Только и слышишь: «Тим, подай! Тим, принеси! Тим, замолчи! Тим, не прикалывайся!» И так далее. А ее патологическая ревность! Как будто старая склочная жена отчитывает своего мужа. Кошмар!

– Ну, если это так, то его можно понять.

– Еще бы!

– Тогда зачем эти свидания под лестницей?

– A-а. Это ее инициатива. Слишком уж она инициативная. Не ценит свою внешность. Да и вообще. Девчонка должна иметь хоть какую-то гордость.

– А может, все это потому, что она по-настоящему любит Алтуфьева?

– Возможно, – вздохнула Лина. – Вот поэтому мне ее жаль.

– Тебе ее жаль за то, что она без ума влюблена?

– Нет, не поэтому. Просто… Нельзя так пресмыкаться и в то же время идти по чужим трупам.

– Ой, Лина, – не выдержав, рассмеялась Люба. – За словом в карман ты не полезешь.

– Мне и бабушка то же говорит.

– Ладно. Буду надеяться, что этот урок не пройдет для нее даром.

– Я тоже надеюсь.

– Ну, до свиданья, Лина.

– До свиданья.

В субботу они готовились к приему гостей: Лины и ее бабушки. Мария Владимировна пекла свой фирменный пирог с рыбой. Аня пылесосила ковер и мягкую мебель. А Люба бегала в ближайший гастроном за конфетами и фруктами.

Ровно в пять прозвенел дверной звонок. Встречать гостей пошли вчетвером – Мартин побежал первым. Лина, сияющая, с букетом сиреневых гвоздик, в белой куртке, отороченной мехом, и красной вязаной шапочке, выглядела снегурочкой. Софья Захаровна, близоруко щурясь сквозь сильные очки, осторожно переступила порог и подала Любе коробку с тортом. В такие моменты, когда люди впервые появляются в незнакомом доме, обычно присутствует некоторая неловкость и даже натянутость. Но это был не тот случай. Софья Захаровна, казалось, могла мгновенно освоиться даже на приеме у английской королевы. Ее искрометные, слегка грубоватые шутки наполнили атмосферу дома радостью праздника. Всем сразу стало легко и комфортно. Вскоре Мария Владимировна закрылась в Любиной комнате, так как не успела переодеться до прихода гостей. Люба с Софьей Захаровной прошли на кухню, а девочки остались в большой комнате.

– У нас тоже кошка живет, – сказала Лина, взяв на руки Мартина и гладя его.

– А как ее зовут? – спросила Аня, садясь на диван рядом с Линой.

– У нее три имени.

– Как это? – удивилась Аня.

– Мама ее зовет Мэри, я – Марусей, а бабушка – Марфусей. Хотя у бабушки это зависит от настроения. Если Маруся, к примеру, порвет штору или еще что-нибудь натворит, то она превращается в Марго или Мурлындию, а если ластится к бабушке, мурлычет и урчит, то становится Мусей или Мисюсь.

– Мы тоже Мартина по всякому зовем, правда, Мартин? – погладила кота Аня. – Например, Мартюней или, если бабушка сердится, то называет его Мартыном.

А на кухне шел свой разговор.

– У вас нет аллергии на сигаретный дым? – спросила Софья Захаровна.

– Нет, а что? – не поняла Люба, полностью сосредоточившись на разрезании рыбного пирога.

– Тогда я закурю?

– Ах, да, конечно! Вот пепельница.

– А может, все-таки мне на площадку выйти?

– Да что вы, Софья Захаровна! У нас, кроме Мартина, мужчин нет. Так что даже приятно иной раз подышать дымком.

– Боюсь, что мужчин я вам не смогу заменить, – с лукавой усмешкой заметила старая женщина.

– Ой! Сморозила глупость, и ведь ни в одном глазу! Простите меня. Это все из-за пирога – боюсь поломать. Верхняя корка очень тонкая…

– Да, пирог выглядит весьма аппетитно. А мы все худеем. Про пироги совсем забыли – как их и едят, с какого боку.

– Интересно, а кто же худеет-то? Лина – стройная, у вас тоже ничего лишнего. Линина мама?

– С моей стариковской точки зрения, и у нее нет лишнего, но ей виднее. Насмотрится в своей студии на моделей да на молоденьких ведущих и начинает комплексовать.

– А я непонятно с чего похудела за два месяца, да так капитально, что все юбки и брюки сваливаются с меня. Хоть весь гардероб обновляй.

– Но причина-то, я думаю, вам все же известна?

– Честно говоря, да. Вам Лина, наверное, кое-что рассказывала? В школе многие в курсе моей истории.

– Вы про мужа?

– Да, – Люба отложила нож и села за стол напротив Софьи Захаровны. – Я никому не жаловалась на судьбу, разве что маме да Татьяне Федоровне, но и то, как говорится, показывала лишь верхушку айсберга. А пережила такое…

– Понимаю. Извините за вопрос: почему вы не вместе? Мне кажется, что сейчас вы оба заслужили, чтобы начать все с начала.

– Все оказалось сложнее. Вначале, когда ехала за ним в Сергино, думала, что вот он – момент истины. Встретимся и уже никогда не расстанемся. Я была готова, словно львица, горло перегрызть любому, кто бы встал на моем пути. Да. Такой воинственной я была поначалу. Но, увы…

– Жизнь всегда богаче наших дум о ней. Вот и моя дочь кукует одна уже девять лет. Линке четыре года было, когда ее отец собрал чемодан и ушел, сказав на прощанье: «Останемся друзьями». Он режиссер, мотался по стране, дома бывал проездом, а потом исчез навсегда. Все бы ничего, но Лина была уже достаточно большой и все понимала. Когда этот мерзавец стоял в дверях и произносил прощальную фразу, его дочь кинулась ему на шею и закричала: «Папочка, не уходи. Ведь мы тебя любим…» – голос Софьи Захаровны предательски дрогнул, повысившись на полтона. Она закашлялась и с силой раздавила в пепельнице потухшую сигарету. Люба вздохнула и слегка покачала головой.

– Никогда не забуду ее ручонки, – тихо произнесла Софья Захаровна после паузы. – Она так крепко держалась за его шею, что ему пришлось приложить силу, чтобы отодрать ее от себя. Как будто деревце с корнем вырвал…

– Они больше не виделись?

– Нет. Лина не простила его. Он через два года вдруг объявился. Пришел с цветами и шампанским. Как на праздник. Но через полчаса ретировался, так как говорить было не о чем, к тому же Лина убежала в свою комнату и спряталась за шкафом.

– Вот вы где! – к ним зашла Мария Владимировна. – Люба, что же ты гостью на кухне держишь? Давай сюда пирог. Пошли за стол!

После чаепития Аня включила магнитофон с танцевальной музыкой в стиле диско, и девочки начали танцевать. Обе хорошо чувствовали ритм и мелодию, обе были длинноногие и изящные, почти одного роста, одна – темноволосая, смуглая, другая – белокожая со светлыми волосами. Смотреть на них было одно удовольствие. Женщины сидели вокруг «танцевальной площадки» и любовались на юных танцовщиц. А они, вдохновленные неподдельным вниманием и одобрением старших, разошлись не на шутку. Аня сменила кассету – зазвучала индийская мелодия из популярного кинофильма. Лина принесла из прихожей бабушкин шелковый платок, повязала его вокруг бедер, а Аня надела Любину соломенную шляпу. Теперь они не просто танцевали, а разыгрывали настоящий спектакль о сильной, но несчастной любви. Зрители восторженно аплодировали и кричали «браво».

– Ну, хватит, наплясались вдоволь, молодцы! Отдохните немного, – сказала Софья Захаровна, когда музыка кончилась. – Альбом, что ли, полистайте с фотографиями.

– У меня есть старинный альбом. Мне его подарила Серафима Григорьевна. Хочешь посмотреть? – спросила Аня Лину.

– Старинный? А из какого века?

– Там есть фотографии из девятнадцатого века, но в основном из двадцатого.

– Давай посмотрим.

– Пойду-ка я поставлю чайник, – сказала Мария Владимировна и пошла на кухню.

– И в самом деле, давайте еще по чашке выпьем. Я забыла о конфетах. Лина, тебе нравится «Вечерний звон» с лесным орехом? – спросила Люба и резко поднялась с кресла.

– Я к шоколаду равнодушна, – Лина оторвалась от альбома, взглянула на Любу и громко вскрикнула.

Люба с гримасой боли на побелевшем лице, держась одной рукой за сердце, медленно опускалась в кресло.

Люба лежала на кровати и слабым голосом извинялась:

– Испортила вам вечер. Так замечательно девочки танцевали…

– Прекратите, Любовь Антоновна! Вам нельзя много говорить, – с добродушной строгостью возразила Софья Захаровна, сидевшая на стуле напротив кровати. – Все было хорошо. Чудесно, что девочки подружились. А вам надо серьезно заняться своим организмом.

– Вот я о том же, – закивала расстроенная Мария Владимировна. – Чтобы в понедельник шла к кардиологу, поняла? Слышала, что врач со скорой сказал? Немедленно сделать кардиограмму.

– Ладно, мама. Сделаю. Анюта, что ты приуныла? Все уже позади…

Аня стояла за спиной Марии Владимировны, положив руки на спинку стула. Ее лицо, и без того бледное, осунулось, под глазами легли темные круги, на щеках блестели полоски от высохших слез.

– Анечка, подойди ко мне, – позвала Люба.

Девочка нерешительно приблизилась к кровати, присела на корточки в изголовье. Люба провела рукой по ее волосам:

– Какая ты у меня талантливая!

Девочка всхлипнула, спрятала лицо в ладони.

Софья Захаровна встала, подняла Аню за предплечья, прижала к себе:

– Мария Владимировна, у вас есть валерьянка или пустырник?

– Есть, есть. Я сейчас.

Лина тоже подошла к Ане, но проявлять сочувствие в этом возрасте трудно, поэтому она ограничилась приглашением:

– Ань, ты завтра придешь к нам? Я тебя с Марусей познакомлю.

– Конечно придет, – ответила за Аню Софья Захаровна. – Любовь Антоновна, вы не возражаете?

– Зачем же мне возражать? Наоборот, я – за.

– Ну, вот и прекрасно. Придется нам плюнуть на диету и испечь кекс с изюмом. Да, Лина?

– Ура! Наконец-то! Знаешь, какая вкуснятина? – дотронулась до Аниной руки Лина.

Аня улыбнулась и посмотрела на Любу, а та как будто звала ее взглядом. Девочка подошла к кровати и присела на краешек, рядом с Любой. Софья Захаровна незаметно подтолкнула Лину к двери. В коридоре она, приложив палец к губам, махнула Марии Владимировне, мол, не надо никакой валерьянки. Втроем они зашли в большую комнату и сели за стол.

На следующий день с утра пораньше примчался Владислав. Мария Владимировна втайне от Любы рассказала ему о сердечном приступе и, хотя сделала это весьма осторожно, не драматизируя обстоятельств, напугала внука основательно. Люба растрогалась, глядя на взволнованное лицо сына, вихрем залетевшего в комнату. Она не успевала отвечать на его вопросы: «Мам, ты как? Тебе лучше? Что сказал врач?». Значит, не все потеряно, подумалось ей, душа у парня проснулась. Видно, и ей нужно было время, чтобы вырасти и стать чуткой к чужой боли.

– Ты хоть завтракал сегодня? А то пойдем чаю попьем с пирогами, – ласково потрепала она сына за плечо.

– Бабушкиными? Да никак с рыбой? Это мы завсегда, это мы с превеликим нашим удовольствием. Правда, Аня? – улыбнулся он стоявшей в сторонке девочке. Аня засмеялась, и словно солнцем осветило комнату.

Ах, как славно посидеть за чайным столом с самыми любимыми, самыми родными и ненаглядными людьми! И почему редки эти минуты? Подумаешь, делов-то – собраться всем вместе под родительской крышей, тут и повода особого не надо, ан нет! Не выходит. Дела, видите ли, заботы душат, прохода не дают. Ни вздохнуть, как говорится, ни… Или просто настроение не то: сборная проиграла, машину стукнули, начальник обругал… Да мало ли причин у современного – нервного, затюканного прогрессом, предприимчивого, рвущего на ходу подметки – человека для того, чтобы нажать кнопку на мобильнике и с холодной ленцой пробубнить: «Извини, сегодня не могу, давай как-нибудь в другой раз».

Они пили чай, ели вкусную бабушкину стряпню и неспешно разговаривали обо всем на свете. Бабушка снова вспоминала детство, но в этот раз свое собственное. Аня и Владислав с интересом слушали ее, а Люба была немного рассеянна. Один вопрос мешал наслаждаться семейной беседой, но задать его сыну при всех она не решалась. Когда наконец собралась, ее опередила Мария Владимировна:

– Владик, а папа чем занят? Как у него дела?

– Как вам сказать? Вроде есть положительные сдвиги. Кое-что он начинает вспоминать и даже не кое-что, а много чего вспомнил…

– Ну слава богу! Значит, в скором времени совсем выздоровеет, – заключила бабушка.

– Тут не все так просто. Понимаете, нет системы. Воспоминания отрывочные, кусками. Иногда я вижу, что он сидит, мучается, как будто из черной дыры пытается вытащить свое прошлое…

– А врачи что говорят?

– На время ссылаются. Мол, со временем все восстановится. А профессор Насонов рассказал такой случай из практики. Потеряла память девушка во время разбойного нападения на их квартиру. Она упала в тяжелый, продолжительный обморок в тот миг, когда бандит поднял руку на ее мать, а перед этим он уже сильным ударом свалил с ног отца. Так вот, профессор пошел на жесткий эксперимент. Он инсценировал подобное нападение на глазах у этой девушки. Новое потрясение возымело положительный эффект. Девушка все вспомнила.

– Клин клином, значит, – задумчиво прокомментировала бабушка.

– Подобный случай описан в книге Ефремова, – вспомнила Люба.

– Ну, не знаю… Уж больно безжалостно по отношению к этой бедняжке. Это ж сколько она натерпелась, несчастная? – покачала головой Мария Владимировна.

– Да, я тоже так думаю, – согласилась Люба.

– А разве все эти таблетки и капельницы лучше? У человека вместо крови какой-то коктейль по жилам течет, – скептически хмыкнул Владислав. – Отец уже десять упаковок выпил, а курс лечения еще до середины не дошел.

– И то верно, – поддакнула Мария Владимировна.

– Не хочешь ли ты сказать, что над отцом будут проводить эксперимент? – насторожилась Люба.

– Нет, ни о чем подобном пока речи не идет, – успокоил ее сын.

– Пока? Значит, это не исключено?

– Мам, тебе вредно волноваться! Уверяю тебя, что без нашего разрешения ничего делать не будут. Поняла?

– Поняла.

– Кстати. Твое здоровье меня волнует не меньше, чем отцовское. Бабушка говорит, что тебе надо пройти срочное обследование.

– Надо, конечно… – нехотя согласилась Люба.

– Та-ак, начинается. «У меня уроки, у меня то, се». Нет уж! Завтра к восьми ноль-ноль я подъезжаю и веду тебя в поликлинику. Все! Никаких возражений! Хочешь, я сейчас же позвоню домой завучу и все объясню?

– Я сама позвоню.

– Честное слово?

– Клянусь.

– Всеми пятерками твоих учеников?

– И двойками тоже.

– Нет, так дело не пойдет. Аня, ты как считаешь: можно такой клятве верить?

– Можно, – рассмеялась Аня.

– Это почему?

– Двойка тоже оценка, – резонно заметила Аня.

– Вот так! Аня права. Пара мне дается большей кровью, чем пятерка. Пятерку я ставлю с легким сердцем, а из-за двойки переживаю.

– Ладно. Уговорили, – поднял ладони Владислав.

– Охо-хо! Юмористы вы мои, доморощенные! – вздохнула бабушка, убирая со стола посуду.

Результаты обследования показали начало серьезной болезни.

– Первый звонок вам был, Любовь Антоновна, – взглянул на Любу поверх очков врач-кардиолог.

– И что теперь? Как жить? – удрученно спросила Люба.

– Без стрессов, – улыбнулся врач.

– Это невозможно. Я же учитель.

– Придется подумать о смене профессии.

– Это тоже невозможно. Я не могу бросить своих семиклассников посреди года.

– А как у вас с юмором?

– С юмором? Да вроде нормально.

– Вот и прекрасно. Смотрите на все с юмором, не впадайте в панику по пустякам, и, я думаю, учебный год доработаете, а там видно будет. Через полгода повторим обследование.

Домой она пошла пешком. Ее взгляд свободно скользил по стенам домов, деревьям, пешеходам, не задерживаясь ни на чем подолгу, а мысли плавно перетекали одна в другую: «Ноябрь, а снега до сих пор еще не было. Какой необыкновенный год! Так тепло, будто бабье лето никак не закончится. Даже трава на газонах кое-где зеленая. Что бы это значило? Как там Игорь? Его, наверное, уже тошнит от лекарств. Надо мне самой поговорить с этим профессором. Пусть не выдумывает никаких экспериментов. Что он им, кролик? Сейчас приду и позвоню Игорю. Нет, по телефону я не увижу его глаз. А вот и станция метро. Пять остановок – и я на месте».

Игорь встретил ее сдержанно. Похоже, он ничего не знал о ее болезни. Она десять раз предупредила Владислава, чтобы тот не проговорился. Значит, сын сдержал слово.

– Пришла узнать, как идут твои дела, – спокойно сказала Люба.

«Странно. Куда пропала моя девичья застенчивость? – подумала она и не преминула подколоть себя. – Должно быть, я стою на краю могилы, и это дает мне право быть циничной».

– Дела идут… – неопределенно ответил Игорь.

– Чем занимаешься? – поинтересовалась она.

– Да разным… – так же уклончиво ответил он.

– Чаем напоишь?

– Да, конечно. На кухне или…

– На кухне.

Они прошли на кухню. Люба на правах гостьи уселась за стол, а Игорь засуетился по хозяйству. Он нарезал ветчину, сыр, достал масло.

– Тебе чай со сливками или с лимоном?

– Со сливками.

Он поставил перед ней чашку с чаем и сел напротив. Люба была голодна, так как утром ничего не ела. Она с удовольствием съела два бутерброда с нежной ветчиной.

– Ты, наверное, голодная? У нас есть пельмени. Давай сварю?

– Спасибо. Поздно спросил. Я наелась.

– Извини, я только сейчас допер, что ты с работы.

– Ничего. Все нормально.

Они помолчали. Игорь помешивал ложкой остывший чай, но так и не притронулся к нему.

– О чем ты думаешь? – неожиданно вырвалось у Любы.

– Я?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, но она так и не поняла, о чем он сейчас думает. Его взгляд говорил о многом и ни о чем конкретно. «Напустил туману. Старается скрыть свои чувства, – догадалась Люба. – В прошлый раз обжегся, сейчас осторожничает. Я во всем виновата, Золушка престарелая. Удрала сломя голову. Как еще туфлю впопыхах не оставила на лестнице?»

– А я до сих пор под впечатлением от Третьяковки, – со скупыми нотками радости прозвучал его голос.

– Да? И что тебе больше всего не дает покоя?

– Не дает покоя? – улыбнулся Игорь. – А ведь ты права. Не дает покоя. Две недели прошло, а перед глазами поленовские пейзажи как живые стоят. Боюсь выдать пошлость, но сдержаться не могу: нет ничего сильнее искусства.

– А любовь?

– Любовь? – растерялся Игорь.

– Разве она не сильнее?

– Любовь приходит и уходит…

– А искусство вечно? Где-то я уже слышала подобное. По-моему, в фильме «В бой идут одни старики». Ты помнишь этот фильм?

Игорь задумался. Его лицо отразило мучительные попытки вспомнить. Любе стало жаль его.

– Игорь, ты сегодня был на улице?

– Нет. Книги читал. Так увлекся, что…

– Может, пойдем, прогуляемся?

– Пойдем. Сейчас я переоденусь.

Они шли по осеннему парку, пустынному, притихшему.

– Послушай, какая тишина! Притаилось все, зиму ждет, – сказал Игорь, взмахнув рукой.

– Несмотря на почти летнее тепло, – заметила Люба.

– Это обманчивое тепло. Завтра могут ударить холода. Взгляни на закат. Кроваво-красный.

– Раньше бы ты сказал: киноварь или кармин.

– Киноварь? Специальный термин?

– Ну да. У красного цвета много синонимов. К примеру, у поэтов девятнадцатого столетия красное это «багрец» или «пурпур». У Волошина часто встречается алый цвет.

– Волошин. Что-то знакомое…

– Хочешь, прочту небольшое стихотворение?

– Прочти.

Люба собралась с мыслями, а потом тихо начала:

 
Закат сиял улыбкой алой.
Париж тонул в лиловой мгле.
В порыве грусти день усталый
Прижал свой лоб к сырой земле.
И вечер медленно расправил
Над миром сизое крыло…
И кто-то горсть камней расплавил
И кинул в жидкое стекло.
Река линялыми шелками
Качала белый пароход.
И праздник был на лоне вод…
 

– «Река линялыми шелками…» Надо же! – пробормотал Игорь, уйдя в свои мысли.

– Неужели… – оборвала фразу Люба.

– Ты хотела спросить: неужели я ничего не помню?

– Игорь, это было одно из твоих любимых стихотворений! Ты мне не раз читал его в таком же парке. Господи! – в отчаянии вскрикнула она и встала напротив него. – Да что же это? Почему? Почему так произошло? Это несправедливо! За что мы наказаны? За какие грехи? Я больше не могу…

Она плакала навзрыд, стуча кулаками ему по груди. Это была истерика. Игорь схватил ее за запястья и с силой притянул к себе, затем крепко обнял, прижав ладонью ее голову к своему плечу. Так они стояли, пока она не успокоилась. А потом долго шли и молчали. Когда вышли из парка, Игорь заговорил, отчужденно, с интонацией горечи и сожаления:

– Люба, меня давно мучает вопрос. Скажи, почему ты согласилась на такой унизительный расклад? Я, значит, с этой… в шикарном особняке, сын в огромной трехкомнатной квартире, а ты с матерью – в двухкомнатной «хрущобе»? Ты что, не могла потребовать свою часть имущества?

– Нет, не могла, – ответила Люба, удивленная таким поворотом его мыслей. – Я предпочла уйти от… В общем, сейчас это не имеет никакого значения.

– Между прочим, этот Александр – настоящий мужик. Так мне показалось. Ты была бы с ним счастлива…

– Возможно. Погоди… Я не успеваю за твоими мыслями. Что на тебя напало?

Игорь достал сигареты, закурил.

– Да-а. Хорош! Стишки, значит, читал? О высоком? Мудила!

– Игорь! Ты чего?

– Ничего! Получается, я там, с этой… в бассейне плескался, у камина стишки читал, а ты…

– Игорь, прекрати! Я не хочу это слышать!

– Нет, отчего же? Ты послушай. Исповедь заблудшей овцы. Ведь это мне мешает жить, пойми! Я вдруг осознал, что такое совесть. Не по-книжному, не с чужого голоса, а собственной кожей, сердцем, всем, что болит и даже во сне не отпускает, царапает, зудит. После того как мне отшибло память, я понял, что к чему в этой жизни. Ты прости. Мне сейчас лучше одному побыть. Я пойду. Увидимся!

Он повернулся и быстро зашагал вдоль улицы, Люба долго смотрела ему вслед, затем вздохнула и направилась к станции метро.

Был первый день каникул. Люба проводила Аню, которая вместе с одноклассниками собралась в кино на широко разрекламированный блок-бастер, и сидела теперь в своей комнате за письменным столом. Перед ней лежал чистый лист бумаги. Она сочиняла это письмо всю ночь, повторяя каждое предложение по несколько раз, поэтому выучила его наизусть. Теперь оставалось перенести на бумагу и отправить адресату. Но утро, как известно, почти всегда мудренее вечера. Теперь она сомневалась, надо ли писать и тем более отправлять. А вдруг ее предчувствия обманны? Вдруг ему все это покажется бабьим бредом? И вообще. Он, наверное, охладел к ней, а охладевшего мужчину подобные письма пушкинской Татьяны только раздражают. Вот так всегда! Всю жизнь она была подвержена душевным колебаниям. Как, должно быть, счастливы люди, уверенные в себе. Как легко идут они по жизни, не тратя время на ненужные сомнения!

Люба взяла шариковую ручку и ровным учительским почерком, но от волнения делая помарки, начала писать:

Здравствуй, Игорь!

Мне проще высказать это в письме, чем в разговоре с тобой. В твоем присутствии я теряюсь, горожу глупости, веду себя как не подобает «взрослой женщине». Вполне возможно, что это письмо расставит все точки, и нас уже не будут тяготить недомолвки и недопонимание. Как здорово, когда все ясно и просто между людьми! По своей привычке скрывать истинные чувства я и сейчас могла бы сдержаться, обойтись без лирического вступления, а всего тремя-пятью фразами выразить главное, ради чего я взялась за перо. Но вдруг решила сказать все как есть. Будь что будет!