Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

8. «Чинзано» Козака

А потом, не помню сколько лет спустя, мне позвонил Игорь Васильев и сказал:

– Есть ребята, которые играют «Чинзано» так, как хотел его поставить я.

И он за мной приехал и повез меня на спектакль в театр-студию «Человек». Там Роман Козак поставил спектакль с актерами Игорем Золотовицким, Григорием Мануковым и Сергеем Земцовым.

Спектакль был превосходный. Актеры – молодые, красивые – пели и приплясывали. Это был настоящий праздник театра. Чего стоило одно нарезание колбасы на коленке – или фокус с питьем из двух стаканов, вставленных один в другой! Зрители смеялись почти до конца. Потом замолкали.

Тем не менее, ребята сделали в тексте одиннадцать ошибок.

Я указала на них. Достали текст. Выяснилось, что это были опечатки машинистки из ВТО.

Засмеялись:

– А мы-то пытались оправдать это дело!

Но менять они ничего не стали, мотивируя это тем, что привыкли.

В 1989 году нас впервые пригласили на фестиваль в Мюнхен.

Когда я, приехав в Мюнхен, пришла на первый спектакль, слегка опоздав, у входа стояла слитная, нерушимая толпа. Молча и мощно ожидала чего-то (что пустят в переполненный зал?). Пройти к дверям было нельзя. Не помог мой писк: «Битте» и «Их бин ауторин» (Я автор). Только когда одна немка, опоздавшая, стала потрясать билетом, перед ней разомкнулись. Я протырилась в ее кильватере. Когда мы вынырнули с той стороны, у дверей, на моей руке отсутствовали часики, которые мне дала моя переводчица Маша Титце, чтобы я не опаздывала.

Спектакль прошел хорошо, немцы в конце орали, скандировали и дружно, сидя, топали ногами.

Когда все разошлись, я из любопытства отправилась в фойе и нашла Машины часики, они лежали в центре зала на полу…

Германия! Честные люди.

Маша к тому же пребывала в депрессии по поводу того, что другие переводчики нашли ее перевод «Чинзано» несовершенным. Ну, это была обычная война толмачей, которые изыскивают блох и обвиняют друг друга с целью убить конкурента, с этими тайными дуэлями я потом сталкивалась частенько. Легче легкого найти неточность – да перевод не может и не имеет право быть точным! Я не говорю о таких роскошных ошибках, как толкование русского слова «дантист» в английском тексте, кажется, Булгакова (герой там записался на прием к специалисту по Данте). Но перевод может быть живым и талантливым на своем языке и даст возможность чужестранному автору стать своим и любимым.

Я как могла утешала Машу Титце и сказала ей, что в случае хандры женщина должна идти покупать себе шляпку!

Мы завеялись в огромный магазин и начали там мерить фантастические на советский взгляд головные уборы. В результате Маша отказалась ото всего и с унылым видом пошла и купила мне дивную шляпку со страусиным пухом и бриллиантом, которую я потом носила много лет в честь нашего «Чинзано».

Разумеется, в Мюнхене мы не только показывали спектакль и бегали по дешевым лавочкам, покупая домой подарки.

Мы еще братались с нашими молоденькими переводчиками. Они нас жадно выспрашивали о жизни в России. Это были настоящие билингвы, русские эмигрантские дети, выросшие в Германии, они самоотверженно работали на фестивале как волонтеры, возились с нами как няньки и – вот счастье – заказали большую машину и тайно повезли нас в сокровищницу, в заповедное место, которое снилось каждому советскому интеллигенту: на склад издательства «ИМКА-пресс». За книги из этих мест наши люди шли на каторгу! (Т. е. от 2-х до 5-ти, невинное название книги Чуковского и столько же лет за хранение и распространение антисоветской литературы).

Нас привезли. Мы могли взять все, что хотелось.

Мероприятие для Али-Бабы в пещере сокровищ.

Дома реяли красные флаги, в магазинах не было ничего (в книжных имелись собрания сочинений секретарей Союза писателей СССР, в приемных пунктах макулатуры на пуд собранных старых газет можно было получить что-то из Дюма и Пикуля). Студенты и тоскующие читатели, не в силах расстаться с любимым текстом, воровали книги из библиотек, за это полагался нормальный уголовный срок, так ловили диссидентов во время обысков: штамп библиотеки на старой брошюре, где взято? А нашел. Тогда получите срок за укрывательство краденого.

Я, окоротив себя, взяла десять книг, среди них Бунина «Окаянные дни», Ницше, Фрейда, фотоальбомы Булгакова и Ахматовой.

В гостинице я хитроумно спрятала все это, как дикая птица свои яйца, в изгибах куртки, купленной для кого-то из детей. Куртку уложила среди штанов и маек в новую большую спортивную сумку, это тоже был подарок детям. Мы все запасались чисто вещественными сувенирами. Дома было и одеть-то нечего. К сожалению, руководители фестиваля в Мюнхене (с немецкой стороны Йохан Хан) принесли нам всем подписать некоторый договор, что мы отказываемся от гонораров за свои спектакли. Нам выдали только суточные, и то из них что-то вычли в пользу государства. Поэтому я свирепо экономила и за завтраком тайно, воровски делала себе три бутерброда на день. Так что бесплатные книги были кстати.

(Боже мой, на что только не толкали нас наши власти! В Стокгольме, я помню, мы, советские авторы из делегации драматургов, повстречались с нищим питерским театриком, который в полном составе хитроумно выехал по частным приглашениям сердобольных театроведок в Швецию и играл пантомимы на улицах. Театрик-то был нищий, но они на свои деньги уже купили себе два микроавтобуса и собирались летом ехать в Авиньон на фестиваль! Они тут же стали нам привозить на велосипедах картонные ящики с платьями и куртками, а потом открыли карты – оказалось, они регулярно посещают благотворительную помойку. В результате по заявкам интеллигенции (кто-то взмолился) бродячие мимы отвезли драматургов на своем микроавтобусе куда-то в светлые дали. Мне из этого их богатейшего улова досталась в дар красная плетеная корзиночка, никому не нужная. Люди подобрали себе немного намоченные новые куртки и кожаные польты!)

Когда мы уезжали из Мюнхена, в аэропорту меня окружили «чинзанщики» и предупредили, что им велели все, что было взято на книжном складе, оставить в гостинице.

– И вы оставили?! (Пожатие плечами, растерянные лица.) А я везу!!! Не отдам!!!

Видимо, кто-то слышал наш разговор.

Вскоре меня навестило театральное начальство во главе с Шадриным (хороший мужик по прозвищу «человек с ружьем»).

– Людмилочка Стефановночка! (Это был у них как бы предупредительный выстрел в воздух, такое обращение.) А вы что, везете книги?

(Ясно какие.)

– Да, везу.

– Ой, ну вот этого не надо, не надо. Л.С., не-на-да! Оставьте лучше, по-доброму советуем. Ну мало ли. Будут у вас неприятности.

(Боятся, что неприятности будут у них.)

– Так, – сказала я угрожающе. – Такк! Это что, запрет на профессию?

(Совершенно несоветский термин, кстати. Они не знали, с чем это едят.)

– Я же писатель! Я везу книги, необходимые для работы!

– А, Л.С, если не секрет, че вы такое это… Ну, скажем, взяли?

– Я взяла что? Да Бунина, Ахматову, Булгакова. Ницше взяла, Фройда, Джойса.

Они покивали.

– Вообще-то все равно не рекомендуется, знаете…

Я была совершенно честно возмущена. Наконец одну светлую голову посетила умная мысль:

– Л.С., вы знаете что? Вы в декларацию все это дело возьмите занесите, а то что это… Как-то не хочется, чтобы… как бы это выразиться… И все будет открыто. Так сказать, весь списочек с названиями.

Они отошли, сняв с себя всю ответственность за мое дикое поведение, оч довольные. Они рекомендовали мне самой на себя написать донос. Никто ведь не отменял срок, предугаданный Чуковским, за хранение и распространение…

Дальше события разворачивались совсем уже гомерически.

Та сумка, в которой ехала куртка и спрятанные в ней книги, в Шереметьеве пропала. Мои высоченные «чинзанщики» уже торчали в голове огромной очереди к таможенникам, а я все ходила вдоль транспортера и по окрестностям, с отчаянием понимая, что проблему решили без меня. Но там были все детские вещи! Феде, Наташе, Аньке и маленькой Маньке!

Как вдруг я, окидывая безнадежным взглядом полы и чужой багаж, увидела свою новенькую сумку среди десятка других, аккуратно разложенных у ног благостного старичка, который стоял, прислонившись к стене, и с улыбкой смотрел вдаль. Он стоял не хуже чем пастух среди стада овец, что-то жуя, уверенный в себе и довольный своим достатком. Глазки у него радужно сияли, как лужицы с керосином на асфальте. Новая челюсть выпирала изо рта. На его прекрасном шерстяном костюме торчали беконечные ряды орденских колодок и коллекция нерусских медальных украшений типа значков. И весь он как-то топорщился, удерживая равновесие. Может быть, ему трудно было находиться в вертикальном положении. Но он был стоек. Я набралась смелости:

– Вот это моя сумка, извините!

Он неожиданно ответил, восторженно на меня глядя:

– А я и не отрицаю!!!

Я взяла сумку, приоткрыла молнию – игрушки, куртки. Моя. И – о счастье – успела к своим рослым актерам, Грише по кличке Тибул, Игорьку Золотовицкому и Зяме (Земцову), которые высились во главе очереди прямо перед таможенным контролем.

Я почти плакала.

– У меня украли сумку! – нарочно громко сказала я. – И я ее столько искала! Представляете?

Текст был предназначен насторожившейся очереди и таможенникам.

Таможне еще только этого не хватало. В данный момент они шерстили коробки какого-то хорошо одетого мужчины. Коробок было штук тридцать. Они были аккуратно завязаны веревками. Потный мужчина покорно распутывал узелки. Очередь хмуро нависала. Таможенник явно работал по наводке.

– А это что? – спрашивал он.

– Это? Да это что… наручники, – как малому ребенку, втолковывал ему мужчина.

– Зачем? – глупо спрашивал таможенник, пока другой вспарывал еще коробку.

– Это сувенир, понимаешь? В подарок, в подарок.

– Откуда везете?

– Из Африки, понял, из Анголы я еду, по работе там, из Анголы.

Наконец с ним покончили. Несчастный погрузил свои хлысты, кастеты и наручники на три тележки и повез их куда-то за кулисы.

И тут я увидела моего радужного старца. Он уже был по ту сторону барьера, видимо, прошедши таможенный контроль. Он держался скромно и сбоку, прихватив ручку багажной тележки. А саму тележку везла по направлению к таможенникам (повторяю, с той стороны) какая-то расстроенная пожилая женщина. В тележке было чемоданов и сумок чуть ли не выше ее головы.

– Гражданка! – рявкнул таможенник, еще не остывший после наручников. – Сюда нельзя! Вы переходите государственную границу!

– Товарищи! – как обокраденная, завопила бедная женщина. – Товарищи! Папа набрал чужих чемоданов! Это не его багаж вообще он вывез! Он генерал! Дамские какие-то сумки!

– Гражданка! – испуганно отвечал таможенник. – Сюда вам сказано нельзя! Государственную границу пересекли!

– Он был, – кричала генеральская дочь, не слушая, – на встрече ветеранов «Люфтваффе» в Мюнхене! Немцы эти ему черт-те чего надарили насовали! Вместе воевали, понимаете? Он не может вспомнить! Напоили!

Старичок, дополнительно, вероятно, накачанный в первом классе аэрофлотовским коньяком, осторожно держался за тележку и улыбался, делая жевательные движения. Или ему мешал зубной протез.

Мне тут же вспомнилось, как ответила одна приемщица обуви в ремонтной мастерской одинокому пьяному посетителю, который ей игриво напомнил, что он, может быть, с ее отцом вместе воевал.

Она отвечала из своего окошка резко, как кукушка из часов:

– Вместе воевали, друг друга убивали.

(Я присутствовала при этом в одном сапоге, ожидая на газете, пока к другому прибьют подметку.)

Разумеется, при таких форс-мажорных обстоятельствах я со своими книжками перешла границу беспрепятственно.

Будут еще они возиться с какими-то Буниным и Булгаковым! Тут наручники и кража! Тем более что я перед этим громко заявила, что у меня украли сумку. И может быть, эта дочь-старушка как раз везет украденное, и вот-вот эти бабы начнут разборку вещей на государственной границе! Разложат тут все!

Книги эти с тех пор стоят у нас на полке, чудесные книги, вышедшие в те достопамятные времена, когда Горбачев охотно раздавал направо-налево права и свободы посторонним странам, где свергались правительства, уходили в небытие партии и чиновники, менялся государственный строй. Горби был любимцем тети Риты Тэтчер, дяденьки Коля и всего прогрессивного мира. И только дома он ничего не хотел отдавать, храня и компартию, и республики, и строй, и все порядки, лагеря и запреты, и главное – голод и голод, пустые магазины, повальное воровство и очереди, бесконечные очереди… В руинах лежала непомерная советская земля, как во время войны – во время войны руководства со своим народом.

Впоследствии «чинзанщики» объехали Европу, Америку, побывали и в Латинской Америке, и на Мартинике. Двадцать две страны (или двадцать пять?) их пригласили.

До сих пор «Чинзано» и «День рождения Смирновой» ставят то в Швейцарии, то в Польше, то в Турции, то в Чехии.

Нет уже на земле нашего дорогого Арбуза. Рано умер замечательный Эмиль Левин. Умерли Олег Даль с Валентином Никулиным.

А «Чинзано» немного в другом составе (Манукова, живущего во Франции, сменил сам режиссер, Роман Козак) все еще играется – раз в три месяца… Спектакль стал лучше. Не потеряв юмора, приобрел в трагичности. Играют его уже не юнцы, но зрелые актеры. Декан актерского факультета школы-студии МХАТа Сергей Земцов, популярный театральный, теле– и киноактер Игорь Золотовицкий, главный режиссер Театра им. Пушкина Роман Козак.

Восьмого декабря 2003 года – тридцать лет со дня написания «Чинзано».

P.S. Однажды я приехала на премьеру своего итальянского спектакля «Чинзано» в Милан. В аэропорту меня встретила огромная, во всю стену, реклама вермута «Чинзано». Здорово рекламируют мою пьесу, пошутила я сама с собой.

Забавно, что фирма «Чинзано» как-то в Латинской Америке выражала протест против наших гастролей, а некоторое время спустя корреспондент «Коррьере делла сера» во время интервью спросил меня, что я думаю по поводу того, что фирма «Чинзано» хочет подать на меня в суд за использование их названия. Я ответила примерно так, что по меньшей мере они должны купить нашим «чинзанщикам» караван для гастролей – за долгую и верную пропаганду этого кошмарного пойла (если хлестать его стаканами). Но и в суд тоже пусть подают. Здорово! Пусть явятся актеры из других всех стран. Может, и часть зрителей. Пусть нас защищают…

Но они в суд подавать не стали. Подумали и отказались от этой идеи. Ну если актеры пьют «Чинзано» стаканами (безо льда, без лимона), закусывая вареной колбасой, – значит, может быть, это у русских такой национальный обычай. И потом, все-таки тридцать лет мы с этой фирмой вместе…

Это поколение-82

Наша дочь родилась в последний год правления Брежнева. Это были баснословные времена, другая эпоха.

Через двадцать дней после ее рождения у меня закрыли спектакль в Ленкоме, «Три девушки в голубом», и премьера состоялась только когда ребенку было уже три года с гаком.

Собственно говоря, Наташа к этому времени успела сменить троих руководителей партии и правительства – упомянутого Брежнева, больного водянкой Андропова, а также неходячего Черненко, и жила уже при правлении улыбчивого, молодого и здорового, хотя и подозрительно малограмотного Горбачева.

При кратком правлении Андропова начали сажать без разбору, лагеря были переполнены так называемыми «хозяйственниками», т. е. теми, кто зарабатывал больше секретарей райкомов КПСС (кто не знает, что такое КПСС, – Коммунистическая партия Советского Союза, а кто не знает, что такое Советский Союз, СССР – это Союз Советских Социалистических республик, их было 16 штук, включая почти европейскую Прибалтику, Украину с морями, фруктово-винную Молдавию, весь мирный Кавказ и тихую, спящую под дождем ядохимикатов среди хлопковых полей Среднюю Азию), а также лагеря были полны читателями запрещенной литературы.

Когда Наташе был год, как раз и наступил андроповский 37-й год, и у нас посадили друга, и мы стали тоже готовиться к обыску, пораздавали все книги и рукописи знакомым. И не было человека, который бы отказался взять опасный груз. За хранение и распространение давали до пяти лет лагерей…

Андропов помер, затем воцарился совсем уже хромой на голову Черненко, его за руки водили (на глазах включенной телекамеры) к урне голосовать, но он успел объявить «Год письма», вернее, за него объявили, и начали отвечать на письма трудящихся. Я написала письмо Черненко (с уведомлением о вручении), что у меня закрыли спектакль неизвестно почему, и «Три девушки в голубом» опять посмотрели (его смотрели регулярно раз в полгода, но решения не выносили никакого). Опять не разрешили, на том уже и Черненко помер.

Кстати говоря, про этот каскад похорон в народе ходил анекдот: «У вас есть пропуск в Колонный зал на похороны?» – (Гордо.) «У меня абонемент!»

Именами усопших тут же называли города. Хороший город Рыбинск стал г. Андропов. Возник город Устинов (в честь покойника маршала). Была жуткая байка, как телефонистка междугородки кричит на весь зал: «Андропов, вас вызывает Устинов!» (Мертвец мертвеца.) Про ушедшего Черненко (его звали Константин Устинович) ходил следующий анекдот: «Стали думать, как в его честь назвать Одессу. Черненковск – мрачно, Устинов уже есть. Э, переименуем Одессу в Константинополь!»

Итак, Наташе исполнилось три годика, и явился Горбачев. Это был четвертый и последний Наташин партийный руководитель КПСС, и вдруг наш спектакль в Ленкоме разрешили, мы ликовали, на общественном просмотре в театре толпа зрителей прорвала ограждение, смела дружинников (одному сломали руку) и проникла на второй этаж в пальто.

Никто не верил, что послабление пришло надолго, старались успеть. Вообще все было как в последний раз, даже когда давали сыр или подушки, толпы ломились.

И действительно, через полгода спектакль опять закрыли, теперь уже лично член Политбюро КПСС по фамилии Лигачев. Спектакль разрешили только через полгода. Лигачев прославился одним – фразой в адрес Ельцина: «Борис ты не прав». Теперь и это забыли.

Ни Наташа, ни все эти деятели не подозревали о существовании друг друга, а вот в моих воспоминаниях руководители всего-навсего ее современники. Так странно устроены родительские глаза!

Когда Наташа еще ходила в садик, наш средний, Федя, написал после уроков на доске «Да здравствует тысячелетие крещения Руси!» Классная руководительница позвонила нам с возмущением и наткнулась на меня, а я молча передала телефон мужу. Все что я услышала (и классная) от нашего горячего папы, могло заставить верующего перекреститься, а неверующего вздрогнуть. Феде пришлось уйти из этой английской школы.

Когда Наташе исполнилось семь лет и в классе надо было вступать в октябрята, Наташа не пошла в этот день в школу. Прогуляла и дополнительный набор в октябрята, который устраивался позже для плохих и отстающих учеников. Учительница заподозрила что-то неладное, назначила индивидуальный прием. Беспартийная Наташа со слезами и в этот день просилась в школу, потому что уже дети из соседних классов ходили на нее смотреть как на ту девочку, которая не любит Ленина (формулировка учительской).

Но шли новые времена, и нас не вызывали к директору и ребенка не исключили, как когда-то попросили из школы Федю, придравшись к его математике (а класс-то был с литературным уклоном) и, еще раньше, моего старшего, пятиклассника Кирюшу, который на обратной стороне тетради, где была клятва пионеров, во фразе «пионеры преданы идеалам коммунистической партии» переправил, разумеется, «преданы» на «предали», плюнув на неверный падеж «идеалам». Кроме того, само собой понятно, он исправил слова «пионеры хранят память» на «пионеры хоронят». Меня вызвали на родительское собрание. Что там было! Один папаша, отставной майор с красным затылком, обернулся и, от ненависти избегая на меня глядеть, произнес вескую формулировку: «Сахаровщину разводят». Да, рядом с клятвой пионеров Кирюша изобразил еще и виселицу! Не в том смысле, в каком ее изображал Пушкин с подписью «и я бы мог», а просто они играли в слова с дружком.

Эту страшную улику, тетрадку зеленого цвета за три копейки с виселицей, классная руководительница Нинель (обратно ее имя читалось как «Ьленин») положила на стол перед собой. Перед тем они обсуждали поведение мальчика Веселова, который в гардеробе чистил карманы, а на переменах выигрывал у малышей деньги («А спорим, я тебе в ухо дам?»).

Про этого мальчика классная сказала, что он растет в трудной семье и мы его не бросим, а про Кирилла сообщила, что эту тетрадь она сохранит в его личном деле и передаст куда надо.

Я спросила:

– Вы что, на ребенка дело шьете? Ему же двенадцать лет!

Они мне не ответили.

Затем я как ни в чем не бывало встала, пошла к столу Нинель и тихо и просто взяла эту тетрадь и спрятала в сумку. И вернулась на свое место – и правильно сделала. Кошки не должны бегать от собак!

Они не знали как поступить. Майор окаменел. Он понял, что я эту тетрадь отдам только с жизнью. Судя по его виду, солдат-то он срубал на раз, а вот драться в школе ему еще не приходилось.

Затем я, пробормотав «ребенка надо кормить» (дома меня ждал младенец Федя), быстро вышла вон из класса.

И только на выходе поняла, что забыла на сиденье парты свою шапочку, которую незадолго до того связала.

Вернулась. Пошла к своей парте. На ней ничего не было уже.

Для вида все как-то пооглядывались, но были явно довольны. Наказание последовало! Шапку они попятили.

С тех-то пор я боюсь школьных собраний.

Итак, Наташе семь лет, она учится в музыкальной школе, барабанит «Савка и Гришка сделали дуду», носит косички, смотрит «спокуху», а на ночь папа читает им с Федей Библию или я рассказываю очередную сказку. Кончилась война в Афганистане! Это было счастье.

Многие из поколения Кирилла были там. Некоторые остались в горах навеки, искромсанные, о горе.

Вскоре Наташа начала ходить в детский церковный хор.

В первую же минуту путча 1991 года Наташа свалилась с высокой температурой, мгновенно отощала – так ее напугали наши крики и слезы. И болела все три дня, пока папа с Федей не ворвались в дом с криком «Они бежали! Гекачеписты дунули!» И тут же она ожила и встала.

Тем не менее тень голода нависла над нами, в магазинах ничего не было. Но законы стали полиберальней – разрешалось теперь покупать дома в деревне. (Раньше ничего было нельзя, и, чтобы приобрести избу, приходилось обманывать закон, составлять какие-то липовые доверенности или выписываться из города и прописываться на селе, причем с устройством на работу скотником или учетчицей, иначе не прописывали! Тоже было вроде рабства. А деревенским, что еще хуже, нельзя было уезжать в города, им не давали паспортов.) Но, повторяю, вышло послабление в законах. На гонорар от невышедшей книги мы купили дом в Дубцах Меленковского р-на Владимирской области, и следующие три года подряд (пока не заболела моя мама) мы с Наташей (а иногда приезжали и папа, Федя, Кирюша и его дети Маша с Анютой) проводили там лето. Сажали, пололи, собирали, поливали. Кормились с огорода.

Наташа носила воду сначала в маленьких пятилитровых канистрах, а потом стала стесняться – все дети смотрят – и стала носить по два огромных десятилитровых ведра от колодца, как взрослая. Начала говорить как все местные, на «о». Она «собирала ягоды, грибы», водила за собой команду голопузой малышни, дико боялась пауков и смотрела на звездное небо. Говорила: «Я трепещу перед небом». Крестилась каждый раз, взглянув на икону. Как все, говорила «ихово» вместо «ихнее» и употребляла глагол «заетывать». В деревне у Наташи объявился малолетний жених, Ефимка. Один раз мы даже нашли на крыльце ветку смородины с ягодами (результат набега на чужой сад, видимо – в своем садочке аккуратные деревенские дети не озоруют, не рвут ягоды вместе с веткой). Наташа сказала «дурак». В деревне Наташа сочинила свой первый и единственный за все свое детство верлибр: «Трава лелеет мои ноги, и полный луг цветет».

Это были странные, чудесные времена. Вдруг открылась государственная граница.

Большую часть своей жизни мы сидели в своей стране как в лагере, огороженные колючей проволокой. Стремление поехать за границу считалось попыткой побега. За такие дела сажали. Ходили слухи о смельчаке, который переплыл Черное море и вылез на берег в Турции! Если бы его выловили из воды наши, дали бы ему восемь лет лагеря.

За границу мы ездили в Литву и Эстонию.

И вдруг – мы не верили своим ушам! – ворота лагеря открылись.

Мой старший, Кирюша (год рождения 1964), мало где бывал (в крайнем случае в Коктебеле или автостопом в Прибалтике), он ходил в обычную дворовую школу (у нас с мужем были демократические взгляды, пусть живет как все), хлебнул много чего (в частности, учительница первого класса меня вызвала и тяжело произнесла: «Вы последите за ним. Чой-то он самый умный в классе»). А на шестом году его обучения опять-таки та самая «Ьленин» наоборот, классная руководительница, тоже вызвала меня и низким голосом сказала:

– А вы знаете, что он Достоевского читает?

Я ужаснулась такому разоблачению и стала отрицать, но напрасно.

– А «Бедных людей?» – победно сказала учительница.

Дело происходило в темном коридоре школы, у женского туалета.

– Да вы что! – воскликнула я. – Он только до смерти студента Покровского дочитал, заплакал и бросил.

На дворе стояла холодная весна 76-го года, Федя только родился, до Наташи было еще шесть лет.

Кирюша, рожденный в 1964 году, уже с 16 лет работал в больнице, четыре года пахал санитаром в реанимации, учился в университете, служил дворником в подземном переходе, и только когда КПСС отдала концы, стал работать переводчиком и журналистом.

Зато Федя с Наташей – другое поколение – ездили со мной в разные страны, куда меня приглашали, поскольку детей мне не с кем было оставить, а Россия, открывшаяся для мира, всех интересовала, и приглашающая сторона была согласна даже на младших родственников.

Дети учили языки, пели в опере музыкальной школы, Федя ставил рождественские вертепы и спектакли, Наташа в них играла с полутора лет, и когда приходили гости, Федя немедленно вешал занавес в коридоре, рисовал билеты на клочках, давал «три звонка», сажал гостей на расставленные стулья… Это были длинные импровизации, и мы щедро хлопали. В двенадцать лет Федя стал выпускать свой журнал, в тринадцать начал работать на телевидении, в шестнадцать в отделе выпуска газеты «Коммерсант».

Наташа, поколение-82, требовала конфет, жвачки, мороженого и Барби как у Оли Самойловой.

В результате у нее появилась кукла Барби, одинокая, недорогая, из стран народной демократии, с суставами на заклепках, любимая. Для нее мы построили из ящика домик, делали с Наташей стулья и кровати, шили (весьма коряво) ей юбки и клеили шляпы. Кукла вскоре облысела после очередного мытья головы, но все равно осталась любимой, даже когда моя переводчица привезла Наташе шикарную, настоящую Барби. Боже, какие сериалы Наташа закатывала с подружкой Анечкой при участии трех их «Барбей»! Маленькие артистки сидят на полу, глаза туманные, щеки румяные, куклы меняют наряды и разговаривают фальшивыми голосами, какими вскоре запищали и задудели героини мыльных опер, поскольку все роли дублировала одна несчастная актриса за малые деньги и говорила то колоратурой, то дородным нутряным басом, во всех случаях неестественно.

Поколение-82 отличалось нелюбовью к каше и супу, обожало кока-колу, чипсы и телевизор, ненавидело уроки физкультуры, математики и обществоведения и тяжело, с боем, читало требуемые по программе книжки. Любило это поколение только Карлсона, Муми-троллей и Пеппи Длинный Чулок, а также мультики (любые). Запрещенного для нас Достоевского этим детям задавали читать, и они вяло водили глазами по его ужасающим строчкам и называли «Фома»! (От инициалов образовавши.) Музыкальную школу наша девочка закончила на четверки, жутко волновалась на экзамене. Для отчетного концерта мы с ней купили на рынке ее первое в жизни модное платье – черное сверху, цветастое снизу, длинное. Она согласилась надеть бусики. Мы, глотая слезы, смотрели из зала, как она выходит к роялю словно к гильотине, обреченная несчастная пианистка. Как склоняет свои светлые волосы над клавиатурой, и ее пальчики, как сосульки, тюкают по клавишам, хорошо что по нужным.

Ну что же, вздыхали мы, эта младшая наша совершенно подавлена своими шумными старшими братьями и суровыми родителями. Что же, она будет жить тихо. Будет кофе подавать в офисе директору.

(Однако в дальнейшем, в шестнадцать лет, она пела со своей группой «Люди собрались» совершенно бесстрашно в любом зале. Это уже произошла смена шкурки.)

Как все родители, мы старались таскать детей по музеям, по городам, по интересным знакомым – но дети в своих наушниках нас не слушали. Хорошо что успели поучить их той, другой, классической музыке и языкам еще в пору, когда они были обучаемы и послушно ходили в школу.

(Вообще это очень вредно, быть справедливым обвинителем. Обеим сторонам вредно.)

Продолжаю свою историю.

И потом – вдруг – это поколение вылезло из скорлупы, высохло, вылупило глазки и шасть вон из дому! Жить!

Как они при этом успевают учиться, читать своего Кастанеду, танцевать ночи напролет, слушать любимые группы, готовиться поступать кто куда, болтать по телефону, посещать музеи, кино, театры, есть бутерброды с одним вареньем, болтаться в секонд-хендах, общаться, подрабатывать где кто может, даже в телевизионных передачах, кататься на роликах, мыть (очень редко) посуду, что-то рассказывать родителям в восторге, ходить хвостом за старшими друзьями, бриться налысо, делать колечки, браслетики, писать какие-то статьи, учиться фотографировать, учиться рисовать, учиться петь джаз и «сводить» виниловые пластинки в подражание диджеям!

Нельзя сказать, что эти дети не боятся ничего, они видят вокруг себя эти перспективы – истощенных иглоукалывателей, цинковые ящики из армии и много еще чего…

Но дети так спешат все понять, они знают компьютеры, технику, музыку, уже на всем покатались, и, как любые новые существа, мгновенно принимают каждое любопытное предложение. На них работают целые индустрии. Заколачиваются миллиарды. Это они – надежда рекламы. Со всех сторон тянутся услужливые руки с сидюшниками, видеокассетами, кепочками-маечками, ботинками и штанами, сигаретами, таблетками и шприцами… Денег, правда, нет. Денег нет страшно, вплоть до разборок с родителями, которые недосчитались денег в кармане… Но появляются друзья, которые готовы на все. Угощают, принимают. Водят в ночные клубы. Звонят, забивают стрелки. Интересуются их жизнью.

Дети дали мне пейджер, когда я лежала в больнице. И на него стали приходить совершенно чужие сообщения (кто-то «прицепился», как сказал Федя).