Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Любопытства ради я переписала часть из этих переговоров:

Дима, позвони Данилу домой.

Дима, возможно, мы с тобой не услышимся сегодня, если есть возможность, позв. после 24 домой. Даниил.

Дима, мне нужно «Джохан Бленд». Да-да, это именно та вещь, кот. Мамедов крутил вместе с «Дельтой». Поможешь, Арт.

Выходи на улицу. Николай.

Заходи быстрее, Дима.

Дима, мы выезжаем. Брякни мне на мобайл. Арт.

Срочно позв., пожалуйста, мне домой. Николай.

Дима, ты не торопись, я за тобой заеду и напрямую поедем в «Манхэттен».

Ведь на самом деле, Дима, самое главное я тебе не сказал, а прошла уже практически неделя.

На домашний. Дима.

У шлагбаума в семь. Николай.

У шлагбаума в восемь. Николай.

Нужен срочно. Где ты. Николай.

Дима, к сожалению, задерживаюсь. Возм. встретиться не будет. Перезвоню завтра.

Армен, срочно позвони в «Ромашку».

Паша, позвони 7623150. Эдик.

Этот Дима, видно, уже ушел. От родителей – к друзьям. И если раньше все зависело от семьи, то теперь все будет, как скажут Эдик-Паша-Арт и странный Николай у шлагбаума. Они чем-то зарабатывают на жизнь. И Дима им нужен.

Теперь они будут вести Диму по жизни.

А что же поколение-82?

За два-три последних года это поколение проделало огромный, невероятный путь (та самая «смена шкурки») – от мирного семейного сосуществования, которое проходило под бочком у мамы со всхлипом «ты знаешь, оказывается, у меня нет друзей» до «ма, я сегодня не приду».

От жизни, когда детки под боком, а родители заняты простыми вещами: уложить ночью и поднять утром, а вечером встретить у метро, и это не считая накормить-загнать в ванну-приготовь вещи на утро-как уроки-освободи телефон-опоздаешь-опаздываешь уже-во сколько кончаются уроки-обед на плите-почему все осталось-ничего не съедено-вынеси мусор-вынеси мусор-вынеси мусор, кому говорят!!! – до робкого родительского: «Ну ты хоть позвонишь?»

Ты позвонишь нам, поколение-82?

Ляплянтия

Писательница Л.Петрушевская месяц прожила в далекой южной стране Ляплянтии как гость миллионеров, принимающих у себя в замке писателей, художников и композиторов из разных стран. Вот ее мысли и впечатления.

Там в замке нам в полдень разносили в судочках завтрак, омлет и печеные баклажаны, к примеру, а на ужин давали тушеную траву типа крапивы, другую тушеную траву типа удлиненных стеблей лопуха, там также была в ходу перловая, не слишком проваренная крупа и гороховое пюре, и там не знали что такое овсянка! (То есть это вам не Англия.)

Поскольку нам не давали и макарон, это не Италия и не Бразилия.

Но, так как и устриц мы не видели, это не Франция и не Австралия, а не Германия это потому, что никогда здесь мы не едали сосисок с тушеной капустой.

Но зато нас заваливали мясом, мясом и мясом (ливер горного барана, бедро орла, грудка птицы киви, губа бегемота и копченый хвост кенгуру).

Через две недельки они заметили, что я не ем мяса, и мне заботливо принесли банку плавников акулы в собственном соку, спросивши, ем ли я рыбу.

Короче, такой страны нет на свете, и тем не менее я провела там месяц, жила в старинном замке, у меня был компьютер с русской программой, мне купили роскошные акварельные краски марки «Тициан», ластик, карандаши и толстую акварельную бумагу, а пригласили меня неведомые миллионерши, которые живут то ли в Австралии, то ли в Аргентине, им по сто семь лет, это две сестры-близняшки (как утверждают), и они приглашают кого хотят.

В этот раз они позвали меня, затем женщину-японского композитора и, кроме нас, еще и венгерского поэта, швейцарского прозаика и писательницу-лауреата из Англии.

Разговаривали все, собираясь за ужином, по-английски.

И это еще полбеды, но японский композитор Икоэ произносила букву «р» как «ль», а букву «в» как «б», например, нашего менеджера Веру она называла «Беля».

А венгерский поэт Иштван все английские слова выговаривал как польские, с присвистом, «вы понимаете», «ду ю андестенд», он прошепетывал как «чжу ю анчжештенд».

Общая беседа, однако, текла живо под вареную крапиву, цикорий, шпинат и гороховое пюре, мясо давали целыми подносами, вино лилось рекой, водка ручьем, а я выслушивала горячую речь Иштвана, кивала – и на его вопрос «чжу ю анчжештенд» регулярно отвечала «но!» (нет) и «слоули!» (т. е. «медленней»). Все смеялись моим остроумным ответам и болтали дальше.

То есть мало того, что остальные двадцать два часа я проводила в полном одиночестве, сидя у компьютера или над своими акварелями, но и за ужином мне приходилось молчать…

А человек создан для беседы! Он, если не разговаривает, впадает в какое-то странное состояние, тратит бешеные деньги на переговоры с Москвой, беседует с кошками (я их кормила регулярно выдаваемым мне мясом, но они подъедали и тушеную крапиву), и, к примеру, мне доводилось подолгу толковать с лесными клопами, они были огромных размеров и невероятной вонючести, они летали, жужжали и посещали мою комнату, пробираясь как-то через забранные сеткой окна.

Я говорила каждому: «Ну вот здрасьте! Опять? Теперь как я тебя буду выселять?» Клопы замирали под звуки незнакомой речи, я шла на кухню, брала салфетку, ухватывала гиганта и относила его на улицу.

Через десять минут раздавалось знакомое мощное гудение, новый клоп на лету шлепался о плиточный пол спальни своей зеленой спиной и оставался лежать как отдыхающий на пляже, не в силах перевернуться.

Так что на ночь приходилось окна запирать ставнями, но и это не помогало. Клопы жаждали общения, желали послушать мои русские восклицания, хотели, возможно, полежать в чистой салфетке…

Они прорывались, протискивались и сквозь ставни и начинали угрюмо гудеть во тьме.

Надо было начать их метить, у меня были сильные подозрения, что со мной работает небольшая бригада из трех особо продвинутых насекомых.

И среди ночи я зажигала свет, находила на полу броненосного клопа, отдыхающего навзничь, и волоклась на улицу его выпроваживать.

Однажды пришлось вылить принесенную мне перловку, в которой важно утоп клоп. Каша воняла невыразимо.

Кошек насчитывалось пять штыков, это были дикие лесные котята с небольшой матерью, два персонажа были черные, один серый как мама и один немыслимый, просто как пещерный вождь в боевой раскраске: лицо поделено ровно пополам, вдоль носа, и одна сторона темная, пятнистая с черным синяком вокруг глаза, другая светлая в желтую крапушку.

Жуткие черные уши торчали запятыми, как у рыси или у нечистой силы.

Я назвала его Дьяболик.

Котята не понимали русского «кс-кс», маячили в отдалении, когда я приносила им еду, не верили в свое счастье.

Но кошмарный Дьяболик первым понял, что означает мое иностранное слово, и первым начал встречать меня, хотя погладить не дался.

Я тосковала по своей кошке Мусе и хотела хоть кого-нибудь взять на руки. Получалось только с клопами.

Утрами я учила сложный ляплянтский язык, купила несколько журналов и пыталась понять тексты без словаря.

Так я в свое время начала безнадежно читать по-французски Сименона, закончив университет с пятеркой по этому предмету и умея только начать и тут же прихлопнуть любой разговор («добрый день, пожалуйста, спасибо, до свидания»).

На какой-то раз (говорят, на двенадцатый точно), встретив незнакомое слово, человек уже догадывается, что оно может означать.

У Сименона словарь, как известно, составляет 300 единиц.

Таким способом я в свое время одолела и славянские языки, а затем и итальянский (то есть читать я на них могу, остальное по мере погружения в подлинную языковую среду).

На ночь я читала американский журнал «Нью-Йоркер», опять-таки без словаря. Это мой метод, обычный метод ленивого человека.

Но, понимая журнальные тексты, я совершенно не врубалась, о чем идет речь в общих вечерних беседах, однако говорить-то надо!

В результате моя подружка японка меня по ходу дела учила простым вещам: когда ты кого-то приглашаешь к себе, надо говорить «кам!». А то я ее зову к себе в мастерскую, говорю «иди!», а она поворачивается и уходит. Оказывается, я ей говорила «гоу», то есть уходи.

И каждый раз, когда я произносила свое «гоу» и тут же «кам», мы хохотали. Это был мой первый урок бытового английского.

Статьи-то я читала и по археологии, и по проблемам эмиграции, но «гоу» и «кам» мне там не встречались…

Однажды я вырвалась из нашего монастыря на волю, поехала навещать старинный городишко по соседству, километров за сто. Прежде чем осматривать город, я стала искать гостиничное агентство, проплутала два часа, а это самое худшее в новом месте: совершать прогулки из бытовых побуждений безо всякой свободы души…

Знаменитейший город мира поворачивался ко мне какими-то офисами, запертыми дверями, длинными поездками безо всякого результата. Я не видела ни дворцов, ни старинных улиц. Ноги гудели.

День погас, я была без крыши над головой, агентство так и не нашлось, и только тут я вспомнила, что в похожих обстоятельствах, находясь без гостиницы в Амстердаме, мы обнаружили жилбюро на вокзале!

Так что только вечером оно и явилось мне именно на неосвещенном, мрачном вокзале, причем запертое на ключ.

Я заняла очередь и познакомилась с беженкой из Колумбии с тремя детьми (там жуткий террор наркомафии!) и, попутно, с тремя страшного вида мужчинами, которые уже поговорили с колумбийкой, предложили ей квартиру за бешеную цену и теперь стояли на глазах у очереди и бренчали ключами, но мне они отказали, не хотели пускать человека на одну ночь.

Наконец, когда я попала в агентство, у нас состоялся разговор на местном языке. Агент, тщедушный, как серийный убийца из старого фильма «М», открыл дверь агентства своим ключом, выпустил обслуженного клиента, оглянулся по-шпионски, впустил меня и сел за бронированное стекло.

Обстановка была тревожная: тьма, ключи, чего-то все боялись тут. Я попросила номер на одного человека, с душем.

Дядя покопался, помычал, глядя в свою тетрадь, и сказал:

– Есть. Вы хотите рядом с кладбищем?

Я вспомнила троих частников с ключами и радостно кивнула.

Он значительно добавил:

– Улица Кап дом тринадцать!

Я опять кивнула. Чего бояться-то? Ну и тринадцать, подумаешь. Попросила отметить на моей карте эту улицу Кап.

– А как туда доехать?

Он, понизив голос, отвечал:

– Автобус номер тринадцать!

О-па! Кладбище и два раза цифра тринадцать. Хорошо же.

Теперь я со свободной, легкой душой бродила по темному городу, чудный городишко времен гуннов и скифов – когда народ майя строил свои пирамиды, когда мы молились пню, ляплянтцы уже имели мощеные тротуары, живописцев и водопровод.

Одно мне не понравилось – в древнем замке великого герцога, куда я добиралась по кирпичным мостовым вверх и вверх, там на стенах висели типовые как бы квадраты Малевича, но не черные, а такие голубенькие или желтые, размером с фасад табачного киоска. Один был светлосерый.

Крашенные, однако, ровно. С малярной точки зрения не подкопаешься.

Это называлось коллекцией современного искусства 50—70-х гг. Я плюнула и ушла.

Уже давно пала ночь. Редкие огоньки горели в домах. Я вспомнила тревожную обстановку на вокзале и струсила. Где он, автобус № 13? Таксистов я тоже боялась, и не напрасно, я много о чем прочла в ляплянтских журналах, посвященных убийствам, свадьбам и разводам.

Подойдя к фонарю, я стала искать на карте дорогу к улице Кап. Мой агент поставил там кружочек, хорошо что не крест.

Я тщательно выбирала маршрут по карте, минуя зеленые пятна насаждений. Мало ли что они означают! Может, это вообще район кладбищ! Чего там рыскать ночью. На улице Кап мне и так оно обещано.

Короче, когда я нашла свою темную улицу Кап, там вообще не было номера 13!

Был номер 11 (с надписью «Отель Великий Герцог»), и затем, через какой-то мрачный склад или гараж, шла веселая циферка «5», не туда иду? Вернулась.

Перед номером 11 было «9». Подошла опять к пятерке, и за ней выскочило мне «25»! Мистика.

Возвратилась к номеру 11, уже по-настоящему испугавшись. Во-первых, где тут родное кладбище, обещанное агентом? Вообще, глядишь, останусь ночевать у этого склада.

Пошла к фонарю, заглянула в карту. Еще чего! Улиц Кап две штуки!

С горя завернула к Великому Герцогу в отель, дом 11, спрашивать, где тут дом 13.

А там сидела совершенно глухая как пень бабушка лет девяноста и тревожно улыбалась, адресуясь в дальний угол потолка и покачивая нижней челюстью, как наш школьный скелет в кабинете зоологии, когда мальчики мимоходом бренькали его по подбородку.

Потом на мой вопрос явился, видимо, ее сын, благородный старик, и ответил:

– Нигде.

Еще того круче.

Но тут я предъявила оплаченную квитанцию из агентства, чтобы доказать, что дом 13 существует, и старец (удивительно) меня принял к себе, взял мой паспорт, выдал мне ключ с цифрой 90 на бирке, показал направление и исчез со своей мамочкой.

Первый этаж. Я пошла, рассчитывая увидеть длинный ряд дверей, но их было только три: 5, 6 и 7. Где же моя девяностая?

Судьба шутит со мной шутки, однако. Где я ночевать-то буду?

Повернула бирку. Из «90» получилось «06». Ура!

Открыла шестую дверочку и тщательно ее заперла.

Зажгла свет. Лампочка где-то вдали, метрах в пяти, под потолком, засветилась, ватт в 25.

И ничего! Это была моя комната на ближайшие двенадцать часов!

И приняла душ, легла, включила телевизор и стала смотреть сразу три фильма: японский про бандитов, американский про бандитов и местный ляплянтский сериал про бандитов и собаку – охотницу на наркодилеров. Там один отрубил себе палец, а ему за это всадили нож в живот.

Но мне это было как до моей лампочки.

Я не на улице и не на вокзале. И не на асфальте на газете. Только не это. Я у себя дома, господа.

Вернувшись в свой литературный замок, я стала рассказывать терпеливому японскому композитору Икоэ, моей подружке, эти приключения на чистом английском языке, сопровождая свою повесть смехом.

– Это есть агентство на вокзале. Много темно.

Икоэ поняла, радостно кивает.

– Ладно. Отсутствует огонь на вокзале.

– Оу, – тихо удивляется Икоэ.

Размышляет, видимо, как это – на вокзале нет лампочек?

Но я иду дальше:

– Хорошо. Тогда человек с ключом в его руках идет и открывает дверь, тогда я иду с этим человеком с его ключом. Они имеют страх! Я не знаю почему.

– Оу!

– И он говорит: «Вы любите останавливаться вокруг кладбища?»

– Кладбище, оу!

– Тогда, видишь, много темно, и этот мэн, она говорит мне: дом тридцать! Автобус тридцать! Поняла?

Икуэ смотрит на меня, но не кивает. Явно не ухватила мою мысль. Не понимает, почему я смеюсь. Неуверенно улыбается.

– Тогда я иду и наблюдал: это дом одиннадцать, тогда пять и тогда двадцать пять!

Икоэ как может таращит свои японские глаза. Я понимаю, что опять она не улавливает. Я хочу объяснить ей суть:

– Знаешь, кладбище. Дом тридцать и автобус тридцать! Я боюсь тридцать! Поняла?

Икоэ не кивает. Так. Я что сказала? А. Цифра не та! Не тридцать! А тринадцать!

– Знаешь, один три!

Икоэ смеется от радости, наконец-то! И говорит мне, переводя на свой американский:

– Йес! Тельтин! («тлинадцать», она не выговаривает букву «р»). А! Кладбище и дом тлинадцать! И абтобус номель тлинадцать!

Я продолжаю:

– Хорошо! Тогда я иду и нет этого дома тринадцать! А есть одиннадцать и тогда пять и тогда двадцать пять! Она боится – тринадцать! И этот мэн, она отвечает: нет! Здесь не имеется дом тринадцать! Нигде, она говорит!

– Он, – поправляет меня Икоэ.

– А, он!

Икоэ учит меня английскому своим терпеливым вниманием. Она прекрасный композитор, ее диск называется «Сто видов луны», и я слушаю ее музыку, когда пишу свой текст… Печальная, однако, музыка.

Ужасное слово «никогда», невермор. Я, наверно, больше никогда их не увижу, моих друзей, Икоэ и Иштвана, к концу мы стали понимать друг друга.

Правда, они все захотели приехать ко мне в гости, взяли адрес и телефон – несмотря на малую информационную войну против нас на мировом ТВ: о России говорят как о покойнике, или ничего, или подробно насчет обстоятельств последней, окончательной катастрофы.

Писательница-англичанка, кстати, прочла мою книгу «Время ночь» и искренне сказала:

– Ни за что не поеду в Москву!

– Да, – скромно отвечала я на своем чистом английском языке, – это все равно что прочесть «Ромео и Джульетту» Шекспира и сказать: «Ни за что не поеду в Верону! Там Монтекки и Капулетти!»

И все мои друзья что-то поняли и радостно захохотали.

Деньги Ляпы

Итак, я работала в своей мастерской.

Иногда, если не шли дожди (а это местная достопримечательность, беспрерывный полив с воздуха), я устраивалась на воздухе в шезлонге с тетрадкой.

Мои местные друзья (четыре котенка и их маленькая мамаша) – занимали позиции в траве, как часовые, рядом с пластмассовой коробочкой, в которую я складывала их обед. Они ели все, включая, как уже было сказано, вареную траву под названием шпинат.

Стало быть, перед моими глазами расстилался ляплянтский пейзаж – холмы, долины с цветущими подсолнухами, старинный двухэтажный каменный сарай и сад, наполненный фигами и каками (местные фрукты).

Ляплянтия – удивительная страна. Деньги там, к примеру, называются «ляпы», и национальной чертой ляплянтцев является бережное отношение к ляпам.

Если есть возможность прикарманить ляпы и что-либо добыть бесплатно и без спросу у владельца, то здесь местные жители ни в чем не уступают нам, а кое-где и превосходят наших фефёл.

К примеру, у нас еще ни один премьер-министр не состоял под следствием за воровство, а у них состоял, и не единожды.

И у наших премьер-министров ни у одного (кажется) не было собственной газово-нефтяной скважины, а у них они есть!

И по мелочам они нас перешибают.

Некоторый русский кинорежиссер подружился с коллегой из Ляплянтии в Москве. Ну, разумеется, черная и красная икра с нашей стороны, рестораны плюс подарки на посошок. И хотели совместно сделать ряд фильмов. Наш кинорежиссер даже собирался найти спонсоров.

И на радостях и в предвкушении денег тот друг пригласил нашего пожить у него в бунгало, на бережку местного моря.

Стали перезваниваться, была назначена четкая дата.

Наш поехал с женой, все у них было уговорено, адрес, ключ лежит под ковриком.

Приехали к вечеру, а в кранах воды нет. В холодильнике тепло, пусто и сухо. Под зеркалом записка: перед отъездом сдать белье в прачечную!

Ни здравствуйте, ни до свидания, ни простого «целую». Сдать!

Белье было постлано на широкой кровати и, как затем утверждала супруга нашего кинорежиссера, там оказались, на простыне то есть, крошки. То есть кто-то на этих простынях уже повалялся.

Света не было тоже.

Вода имелась, но избирательно: только в бачке унитаза. Умылись с дороги где? В море. Слава богу, на набережной было светло.

Приноровились чистить зубы минералкой. Купили полотенца и свечи. Последнюю ночь спали на собственных полотенцах, так как белье сдали.

За это время прочли ряд статей в ляплянтских газетах, где писалось о повальных грабежах на приморских виллах, причем воры уносили все подчистую, даже унитазы демонтировали… Плитку, правда, оставляли. Газеты призывали нанимать охрану: хоть это дорого, но страховка еще дороже.

Мой учитель, драматург А.А., также принимал у себя ляплянтскую семью, дело было как раз на Новый год, справляли его в Доме кино со всеми кинозвездами, затем купались в открытом бассейне и т. д.

Ляплянтцы сказали, что буквально ошеломлены, они вообще не бедные, но такого себе (признались) они позволить не могли. Новый год с кинозвездами!

У самих у них имелся четырехэтажный дом в столице Ляплянтии Ляле, а также загородная вилла и скаковые лошади, но жена хозяина работала в их фирме менеджером, а дочка там же вкалывала простой секретаршей!

Короче, они пригласили А.А. в гости: «Будете в Ляле, заходите».

И тут у А.А. премьера спектакля как раз там!

Он приехал и сразу позвонил из отеля своим миллионерам, предвкушая поездки, рестораны, бассейны, скачки и т. д.

Его пригласили на пять часов вечера через три дня.

В назначенный час, специально не пообедав (чтобы не перебивать аппетит, А.А. был выдающийся гурман), мой учитель пришел, полюбовался на грандиозный фасад, был принят горничной и приведен на второй этаж в гостиную.

Туда же спустилась приветливая хозяйка и первым дело спросила: «Щуга?» («Вы чай пьете с сахаром или без?» – понял А.А.) «Как заботятся», – растроганно подумал он и ответил:

– Но. (Чай без сахара.)

Вообще-то он любил с конфетами, но тут дело было перед обедом же!

И горничная принесла на подносе серебряный чайник с крутым кипятком, два пакетика чая, кучку сухого печенья в серебряной вазочке и две чашки с блюдцами (без ложек).

Мой учитель печенье не ел (предвкушая суп и второе), хозяйка же была в нетерпении, нервно зевала, как собачка, и, пока А.А. хлебал пустой чаек, посматривала на часы и на дверь, явно ожидая, когда принесут поесть, а поскольку мой учитель почти не знал английского, разговора не получалось, то есть он спросил «как поживаете» и получил реплику «изумительно», файн. Далее он с улыбкой сказал свое обычное «рыйлы?» («не может быть» или «неужели»), его научили так отвечать на любую фразу, это была его фирменная шутка. Хозяйка промолчала.

Обеда они оба так и не дождались, хозяйка извинилась, что ей надо на работу.

Советский человек за границей мог иметь тогда на всю поездку тридцать шесть, что ли, долларов.

Вернувшись в Москву, А.А. ядовито нам эту историю рассказал, желая на своем примере научить нас – в Ляплянтии всегда сразу просить три куска сахару! И быстро съедать что дают. Главное, надо ходить в гости только к семи, когда они обедают (а не к пяти, когда пьют чай).

Правда, это было бесполезно нам говорить тогда, нас не только не выпускали за границу, но и никому не разрешали там ставить наши пьесы. И это при том, что в случае выпуска спектакля за границей с нас брали налог в размере то ли 77 %, а то ли 87 %, нам не объясняли за ненадобностью…

Однажды (в той же Ляплянтии, но гораздо позже) мне в тамошнем театре подарили сувенир – ответ из нашего агентства по авторским правам (ВААП), в котором говорилось, что: 1). Л.Петрушевская, автор запрашиваемой вами пьесы «Три девушки в голубом», не разрешает ставить свою пьесу за рубежом, 2). Автор еще не закончила эту пьесу и 3). Автор уехала и адреса не оставила.

То есть в каждой стране есть свои национальные особенности.

Но я часто вспоминала моего учителя в свой первый день в столице Ляплянтии Ляле.

К примеру, набегавшись по городу и нарисовав одно красивое дерево, я присела за столик в ляльском кафе.

Чашка чая, как следовало из выставленного напоказ меню, стоила шесть ляпов (3 доллара).

Причем я обратила внимание на ляльцев: все они зашныривали в кафе как-то на скорую руку – постоят у бара, выпьют бокальчик вина или чашку кофе и – брысь в дверь! За столиками сидели только умученные туристы.

Я выпила свой чай, наблюдая за круговоротом быстроногих ляльцев, и затем мне подали счет на двенадцать ляпов.

Потом мне объяснили – ежели ты стоя выпьешь чай, то цена будет как в меню, но, уже севши за столик, ты платишь ровно вдвое больше.

О, хитроумные ляльцы! И о, налог на полную невинность истоптавших все пятки туристов!

Зато, заняв однажды место и получивши свой бокал, ты можешь сидеть хоть целый день.

Хемингуэй так писал свои романы в парижских кафе (дома у него нечем было топить). По этой же причине вся тогдашняя богема болталась вечерами в «Ротонде», «Куполь» или в «Дом», прославив их навеки, там даже таблички прибиты к столикам: «Модильяни» или «Пикассо».

(Кстати, великий художник Модильяни и умер от холода, заболел воспалением легких и уже не мог выходить, беременная жена старалась его согреть в нетопленой мастерской, а когда он умер, вернулась к своим недовольным родителям, вытерпела один день и бросилась из окна на мостовую.)

Французская писательница Натали Саррот, как и Хемингуэй, тоже каждое утро в одиннадцать занимала столик в ресторанчике на углу, пила свой бокал вина и сочиняла.

Утром зато можно было не топить!

Эта привычка сохранилась у нее до девяноста лет, когда все ее романы были напечатаны, получили премии и т. д. и в доме было центральное отопление, но родилась она на Волге, вела расточительную жизнь богатого ребенка и, пройдя потом Октябрьскую революцию и школу эмиграции, приняла все суровые правила парижской жизни. Пиши в кафе!

Однако попробуйте-ка в Москве начать строчить в блокноте даже в простом местечке типа «Русское бистро». Если перед вами стоит опустевшее блюдце из-под пирожков и таковой же стаканчик, к вам подойдет менеджер и спросит: «Вы че, вобще, уже все? Тогда освободите столик». Это произошло с известным питерским издателем поэтических свборников Г.Ф.Комаровым, который, приехав в Москву, забрел в русское бистро у метро «Мясницкая» и сидел, ожидая автора (т. е. автора этой статьи) и читая рукопись.

Разумеется, в ответ на едкое замечание тетеньки менеджера он срочно сбегал и взял еще пирожков и водки.

Но – вернемся к нашим ляплянтцам.

У нас тема «Деньги», однако я хочу сказать сначала об архитектуре.

Это искусство я почитаю выше всего.

Бродить по улицам городов той же Ляплянтии – наслаждение ни с чем не сравнимое.

В музеях человек обалдевает часов через пять (имеется в виду желание уйти).

В консерватории через три (с бисами три тридцать).

В театре после первых реплик (актеры заговорили ненатуральными голосами, публика закашляла и завертелась).

А вот шляться по Ляле можно сутками.

Старинные дома, дворцы и крепости, каналы, реки в набережных, храмы и башни со временем превращаются в явления природы – как горы, скалы и ручьи.

Утро ли, ночь с фонарями, туманный вечер, лето или осень, бродишь, вздыхаешь.

Так же ходила бы у египетских и мексиканских пирамид, смотрела бы на бутанские горные небоскребы в 12 этажей (есть такое закрытое королевство рядом с Непалом), на самаркандские и бухарские усыпальницы, мечети, башни и водоемы – особенно ночью, под звездами, когда вечность поет свою колыбельную…

Иногда думаешь, что мы, люди, живущие в этом мире, мелки для него.

И только бы мы оставили этот мир в покое, не трогали!

Я это говорю, потому что повсюду существуют реставраторы, и им тоже надо дать жить.

Древнюю Хиву, жемчужину Азии, при совке отреставрировали светлым кирпичом, и она стала вся как кавказский придорожный ресторан.

Судакскую крепость возвели заново, причем не знали чем закончить – зубчиками как в Кремле или просто так. Закончили как подороже.

Такие же, но уже не наши, специалисты давно подбираются к безносому египетскому сфинксу и к римскому порушенному Колизею с целью обновить.

Кстати, мне сильно повезло: я видела последние дни Сикстинской капеллы в ее неотреставрированном виде, наполовину еще не тронутом японскими специалистами.

То есть часть росписей (там, где Господь протягивает руку человеку) покоилась в серебристой дымке, покрытая патиной времени, намоленная, как у нас говорят.

А вот другая часть была уже «раскрыта» реставраторами и отнюдь не покоилась, а перла в глаза своими свежими красками – оранжевой как глиняный горшок и тем ясным голубым цветом, который раньше использовали у нас для коммунальных уборных и трикотажных кальсон.

Японские инженеры (как писали в газетах встревоженные итальянцы) должны были вроде бы точно рассчитать в микронах, как снять верхний слой, т. е. сколько осело на росписях пыли, копоти от факелов и свечей, сколько человеческих испарений (люди тут и дышали, и потели, и плакали, мало ли).

У нас, кстати, когда икона намоленная, ценят ее темноту, тайну.

Короче, японцы все эти дела ликвидировали.

А ну-ка они сняли на два микрона больше? Сними-ка с человека эти два микрона, это называется шкуру содрать…

Но мы ведь говорим о деньгах: так вот, любая реставрация – это огромные ляпы налогоплательщиков, много лет идущие в карманы всех, кто занят в проекте.

Вспомним на наших глазах происходящее украшение Москвы лягушками и пластиковыми святыми.

Петр бы Первый за такие тяп-ляп дела сослал бы и автора и заказчика в город химиков Березово, как сослали когда-то слишком делового Меншикова.

В Ляплянтии, что прекрасно, денег на реставрацию не дают, жалеют каждый ляп, молодцы.