Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

7. «Дурак» в переводе

А напоследок – почему я сказала водителю такси «дурак» – и почему это происходило ночью, в отеле на маленьком острове в Эгейском море (там плавал Одиссей после Трои, до Трои 170 км).

Просто мои московские знакомые мне много напели про этот остров, про его необыкновенную красоту, тишину, про то, что не в сезон там очень мило и дешево, комната в отеле 10–15 долларов, и там нет шумных иностранцев, только свои, только турки. Это их излюбленный курорт.

И я туда ехала издалека, из Эфеса, и оказалась после автобуса на шоссе ночью, вооруженная только одним турецким словом «дурак».

Правда, вместе со мной сошла еще кругленькая, как кучка тыкв, мамаша с дочерьми и какой-то полусогнутый человек. Все они удалились и сели в некий пустой микроавтобус. Делать было нечего. Я тоже села, спросив:

– Отель?

Мне никто не ответил, только девочки (12 и 9 лет) захихикали. Согнутый куда-то махнул рукой.

Боже ты мой, куда я попала?

Наконец пришел шофер, и я ему сказала то же слово: «Джунджа-отель».

Он как-то мотнул головой, и мы помчались. Сначала, хихикая и поглядывая на меня, вышли девочки со строгой матерью, затем испарился полусогнутый, а меня водитель где-то высадил. Ночь, пустота, огоньки вдали, исчез… Но все-таки автобус-то его, он же вернется!

Вернулся с турецким Якубовичем (см. начало). Пришли еще четверо и стали что-то громко обсуждать. Затем меня привели к такси, и мы с Якубовичем поехали.

Он привез меня в отель. Встрепанный портье с огромными печальными глазами обманщика ничего не мог сказать по-английски, но зато достал прейскурант и указал мне сумму, которую я должна уплатить за ночлег. Я кивнула.

(У всех здесь – у таксистов в особенности – заготовлены эти листочки с запредельными цифрами, солидно отпечатанные как таблицы. Ничего общего с реальностью, одни мечты.)

– Дурак, – сказала я шоферу.

То есть стой, не уезжай. Мало ли тут отелей!

После этих моих слов портье долго и горячо в чем-то убеждал почему-то Якубовича, но тот невинно глядел на него поверх усов своими голубыми глазками и вел себя как-то уклончиво. Он вроде бы и соглашался, но в то же время явно готов был меня везти куда-то еще. Я опять повторила свое «дуррак», и тут портье как бы мысленно плюнул и написал мне на бумажке цифру, вдвое меньшую, т. е. уже ближе к реальности.

Я вошла в свой номер, открыла дверь на лоджию. Лоджия была шесть квадратных метров. В лунном свете сиял белый столик с креслицами.

Тихо плескалась волна прямо тут же. Пальма шелестела, стригла своими ножницами перила. Над заливом висела восточная красавица с лунным ликом, закутанная по брови в ночь… Правда, у нее был небольшой флюс и отсюда свернутая на сторону физиономия.

– Какая луна! Я хочу здесь остаться навеки, – подумала я и осталась на четыре дня.

Накануне отъезда я оставила портье по имени Мустафа записку с просьбой разбудить меня завтра в шесть утра. Он не знал ни одного языка, кроме турецкого, поэтому у меня получился такой рисунок.

В большом двухэтажном отеле с рестораном, баром, пятью официантами, сторожевой собакой, аллеей роз, собственным пляжем, причалом, командой морских кошек и маленьким рыболовецким сейнером, на котором экипаж официантов моего отеля забросил как-то утром невод, крича «дурак, дурак», – в этом огромном доме я жила одна, рисовала розы, писала стишки…

Йе б'енэ – съешь меня

 
Я оказалась, о Господи, на самом краю земли.
Сижу на перевернутой лодке на прибрежной помойке.
Ржавые банки бутылки рвань. Мимо идут корабли.
Я с тобою, пейзаж, сообразно желанию вытянуть ноги.
Вроде бы море – смеется, как бессмертно через тире ляпнул Горький.
Вроде бы солнце тире сияет, перебирая в волнах монетки.
Вроде бы я тире отдыхаю, но почему на помойке?
Через тире я объясняю —
Такова функция моря на нашей планетке.
Этот повар, помывши, все возвращает на землю,
Что не съедят его рыбки и что не тяжелее пены.
Море, как могло, приготовило. Я это дело приемлю.
«Фрутти дель маре, – говорит море. – Ешьте меня, йе бенэ».
 

Вермут итальяно, называется «Чинзано»

материалы для адвоката

1. Первое путешествие с «Чинзано»

Я, как каждый советский человек, эстонцев очень уважала и ценила. Особенно их театр. Совсем запрещенная и безо всякой надежды, к тому же пребывая в образе кенгуру (с сыном во внутреннем кармане), я, однако, поехала именно к знаменитому эстонскому театральному режиссеру Каарелу Ирду в Тарту, повезла ему пьесу «Чинзано».

Тут надо остановиться и представить себе, что из голодной Москвы я попала туда, где свободно можно было пойти в столовую и получить из раздаточного окошка большой ромштекс в полтарелки, с жареной картошкой и зеленым горошком! И недорого, что самое главное. Денег было в обрез, на одну еду в день.

Эти большие котлеты мне даже ночью снились. Поскольку, съев такую роскошь, я вынуждена бывала с нею расстаться очень быстро. Токсикоз, дамы уже поняли, токсикоз.

А почему я отправилась в таком плачевном состоянии в это путешествие – просто потому, что незадолго до того мне напророчил один умный врач, что родами я могу умереть. Тромбофлебит. Стронется такой сгусток, и все. И под предполагаемый, так сказать, занавес, так сказать, земного пути я поехала по театрам со своими пьесами. У меня оставался-то в Москве ребенок Кирюша одиннадцати лет, да и этот, новый, мог родиться уже сиротой.

Перед Эстонией я побывала в Питере, где жила в ленинградской квартире жены Афанасия Тришкина, первого исполнителя моих пьес «Любовь» и «Лестничная клетка» в режиссуре Игоря Васильева. Также я посетила Ленинградский молодежный театр (неожиданно для администрации), и какой-то новенький режиссер, захваченный мною врасплох, принял меня в своем огромном кабинете. Был поначалу вежлив. Человек приперся из Москвы! Однако затем он ни за что не хотел согласиться с тем, чтобы я прочла ему вслух свою пьесу-сказку «Два окошка». Стоял как стена. Отнекивался мрачно и решительно. Вообще – это было видно – он проклял тот день и час, когда согласился меня принять. Еще новости – слушать пьесу в исполнении какой-то зеленого цвета иногородней жительницы! Чтобы меня нейтрализовать, он мирно мне предлагал оставить ему текст. А у меня он был один, этот экземпляр. Кроме того, я надеялась его как-то своим чтением и песенками убедить. Не получилось.

После чего я пошла по Невскому проспекту, размышляя, как я вообще могла подумать, что мои пьесы кому-то будут нужны! (Я везла еще «Анданте», «Чинзано», «Любовь» и «Лестничную клетку».) На дворе стоял 1975 годок. Кто бы знал, сколько лет мне предстояло ждать…

Дело шло к вечеру. Стоял поздний октябрь, еще не зажглись фонари. Закат цвета малинового киселя, окрашенного кое-где синими чернилами, горел над городом. Меня тошнило от всего этого.

Неожиданно мне преградил дорогу какой-то немолодой, прекрасно одетый человек со словами:

– Люся! Вы че тут делаете!?

– Гуляю, – ответила я.

Это был наш любимый Арбузов, Арбузик. Руководитель нашей студии драматургов. В светлом расстегнутом плаще, в светлом костюме. Пахло от него коньячком и хорошим одеколоном.

Можно было понять, что Арбузик доволен! Только что из ресторана. Побывал в парикмахерской.

– Так! – сказал он. – У меня сегодня премьера «Старомодной комедии». Я вас жду.

Понурившись, я кивнула.

Все дело заключалось в том, что накануне в Москве я находилась у него в гостях, где сидела на диване в обществе рукописи этой пьесы. Арбуз был вышедши, как выражалась раньше прислуга. И я по привычке и от нечего делать взяла в руки экземпляр и начала его читать. И мне жутко этот текст не понравился. Мне даже стыдно стало за нашего учителя. Сплошное вранье, решила я, будучи экстремисткой. И когда раздался его голос уже почти в дверях, я быстро вернула пьесу на место и помню, что почему-то покраснела.

А тут такое приглашение! Мучиться целый вечер! Я искренне не любила и не люблю театр. Всегда ухожу при первой же возможности, т. е. в антракте.

А теперь как уйдешь. И слова говорить какие-то придется. Ужас, ужас.

Я купила за семьдесят копеек букет полудохлых астр цвета ленинградского заката, попозже это были уже фиолетовые чернила с малиной. То была безумная трата! Можно было прожить целый день с обедом! Но что делать.

Со своим неказистым подарком в руке я вошла в театр, и сразу же Арбуз взял меня под свое крыло и приступил в делу: повел знакомиться с главным режиссером театра Игорем Владимировым.

Седой красавец сидел за роскошным письменным столом и смотрел на меня как полководец на неожиданно въехавший в штаб вражеский танк.

– Вот, познакомьтесь, – сказал Арбуз благодушно. – Это будет первый драматург, когда меня не будет.

– Живите вечно, Алексей Николаевич, – пробормотала я.

(Я назавтра принесла им «Анданте» и позже узнала, что они ищут по посольствам и переводчикам, на каком же языке говорят персонажи и что значат «пулы» и «метвицы».)

Однако, возвращаясь к арбузовскому спектаклю, я должна честно сказать, что уже через пятнадцать минут после начала спектакля я ревела. Мне очень понравились актеры. Роскошная пьеса, опять-таки надо честно сказать. Люфт для артистов, простор и воздух. Никакого насилия и диктата со стороны автора. Большие возможности играть для талантливых людей.

Полная противоположность тому, чего я добивалась от актеров (добивалась бы, если бы они у меня были) – точного следования тексту. Четкого знания того, откуда язык персонажей – вплоть до региона. Проникновения в описанный характер. Никакого люфта, свободы, импровизации, раз уж ты выучил текст. В роль как в лабиринт, где один выход, и его надо угадать.

После спектакля наши пути разошлись, Арбуз вернулся домой, а я села в поезд и поехала в Эстонию. Там мои знакомые поселили меня у одной милой, совершенно затравленной дамы-переводчицы, семнадцатилетний сын которой принципиально не мыл рук! (Насчет остального не знаю.) В тот вечер, когда я у них ночевала, он пришел с работы (из гаража) и сел ужинать, и на его чашке немедленно появились ясные дактилоскопические отпечатки. Мама страдала, но молчала. Потом она не выдержала, рассказала мне всю свою жизнь. Одни трагедии! Муж бросил, сын озлобился. Не печатают (она оказалась еще и поэтом). Мы с ней сидели до часу ночи. Назавтра мне предстоял путь в Тарту, в театр Каарела Ирда.

Короче, в каком виде я дотащилась до Тарту, можно себе представить (у многих, кстати, все всегда одинаково, и лицо, и одежда, и мысли). Стоял поздний октябрь, несладкое время в Прибалтике. Дым носился по улицам, дым из труб вместе с сильным ветром. Спала я в гостинице, больше похожей на общежитие, там разместились юные спортсмены, которые ночью с гоготом носились по тесным коридорам (действительно буйные эстонские парни). В номере у меня были стены, крашенные темно-зеленой масляной краской. Толстой писал об арзамасском ужасе, вот именно такое я и испытывала в ту ночь. За окном капало. Хотелось уйти из жизни.

Я добрела до театра Каарела Ирда уже следующим днем, по просохшим от холода тротуарам. Здание было роскошное. Огромное фойе. Каарела Ирда нет. А где он. Он на репетиции. Можно подождать? Кивнули не сразу.

Он вышел как какой-то король со свитой. Ученики за плечами с каждой стороны. Немолодой красавец. Все режиссеры красавцы по определению.

– Кто таккая, – сказал он, выйдя через КПП в фойе. – Нэтт. Таких не снаю. Арбузовская студия – не снаю. Нэтт. Наташа Крымова? Ну снаю. И что? Каккую пьесу? Нет, нам никк-каких пьес не натто.

Разумеется, на хрен им сдались русские пьесы! Пьесы оккупантов!

Тут я повернулась и пошла по этому длинному вестибюлю. Ну нэтт так нэтт. Да мало ли мне отказывали!

И уже когда я была почти у дверей, Каарел Ирд, выдержав длинную (до выхода) паузу, картинно рявкнул:

– Стойте!

Стой, раз-два. Я обернулась.

– Хороссо, – сказал его далекий голос. – Осставьтэ пьесу.

Я потащилась обратно. Как раз в этот момент я уже было в виде утешения начала мечтать об очередном бифштексе с картошкой и горошком. Пошла слюна как у собаки Павлова, отгоняя жуткие воспоминания о вчерашних послеобеденных результатах.

Зверски голодная, я протянула Каарелу Ирду пьесу «Чинзано».

Он показал рукой за свое правое плечо:

– Мои ассистенты проссьтутт! И оттветят вам в тессение мессяса!

Архангел справа взял у меня рукопись.

Это был явный отказ. Даже в свирепой Москве никто никогда не говорил со мной в таком тоне. Прессрение так и сквоссило. Эстонские городские партизаны, движение сопротивления.

Разумеется, мне никто никогда не ответил из театра Каарела Ирда.

Но спустя два года началось что-то странное. Мне дозвонились из Таллина, из молодежного театра «Ноорсоотеатер». Они хотели ставить «Чинзано» и спрашивали, есть ли у меня разрешение цензуры. Нету. А правда, что вы написали второй акт к «Чинзано». Правда. Пришлите.

Ни во что я не верила и никому. Существовал спектакль «Чинзано» Игоря Васильева 1976 года, вполне подпольный. На другое надежды не было. И текст я им не стала отправлять.

2. Как была написана пьеса «Чинзано»

Теперь расскажу, как было написано «Чинзано». Шел 1973 год, ноябрь-декабрь. К тому времени я уже посмотрела спектакль Володи Салюка «Утиная охота» по Вампилову. Я смотрела его два раза с хвостиком – на третий раз в зале вырубили свет и всех попросили вон. Я была потрясена пьесой и игрой актеров. Буквально дрожала, как кошка, увидевшая птичку. Меня на спектакль привел мой учитель Михаил Анатольевич Горюнов, помощник Олега Ефремова. Сам Горюнов в «Утиной» великолепно играл Саяпина. После спектакля он меня познакомил с исполнителем роли Зилова актером МХАТа Игорем Васильевым, который к тому моменту уже прочел мою первую пьесу «Музыка для Коли» (она позже стала называться «Уроки музыки»). И Игорь, и чудесные актрисы МХАТа Наташа Назарова и Галя Киндинова из «Утиной» вскоре стали играть в моем подпольном спектакле «Лестничная клетка». Но это все было потом. А после первого спектакля «Утиной» я шла со своей подругой Мариной Сперанской по проезду Художественного театра и твердила: «Почему не я написала эту пьесу» и «я так много знаю об этих людях». Подруга осторожно молчала. Она привыкла к моим отчаянным монологам. Как-то за полгода до того, в троллейбусе № 9, на котором мы ехали с работы из Останкина, стиснутые у передней двери, я стала пересказывать ей содержание пьесы «Уроки музыки» (которую я не знала как закончить), и, когда мы дотрюхали до метро, конец уже был рассказан, поневоле сочинившись на месте. Маринке вообще по определению не нравилось то что я пишу, но она терпела. Конец пьесы оказался, неожиданно для меня, фантастическим, с видениями, во как.

Наступил декабрь 1973 года. За прошедшие с лета месяцы (с момента, когда нас выгнали с «Утиной охоты») мы подружились с Игорем Васильевым. Он таскал меня на свои спектакли по Ионеско и Беккету. Я присутствовала на его спектакле в комнате, где резали живую рыбу в окружении свечей (рыба определенно издала звук, когда по ней полоснули ножом, вроде бы в том месте, на колоде палача, колыхнулся воздух) – а текст был основан на дневниках царя Алексея Михайловича, текстах патриарха Никона и протопопа Аввакума. Актеры читали их как в церкви. Соседи, услышав впервые за стеной певучие молитвенные интонации, вызвали милицию, считая, что в квартире угнездилась секта. Спектакли шли в полутьме, свечи нагоняли жар и священный трепет, а тут еще смерть рыбы, живого существа… Зрители стояли вдоль стен небольшой комнаты. Раза два случались обмороки. Видимо, сейчас этот спектакль собирал бы народ – тогда он сильно опережал время.

Красавец Игорь Васильев (позднее я поняла, что он вылитый Николсон) был восходящей звездой МХАТа, он по определению мог бы играть героев-любовников (не знаю, были ли таковые роли в тогдашнем ефремовском репертуаре, где преобладали пьесы о раб. классе). Но сам Игорь был одержим другим театром. Он хотел создать нечто совершенно новое. Мы с ним вели долгие беседы, шляясь по улицам и заходя погреться в фойе консерватории (в кафе было не по средствам). Он рассказывал мне о театре Арто, о Беккете, Ионеско. У первой попавшейся телефонной будки Игорь останавливался, за две копейки звонил и взволнованно, понизив голос, спрашивал кого-то: «Ну как вы себя чувствуете?..» Видимо, у него начиналось что-то серьезное.

Это ни в чем совершенно не напоминало встречи Станиславского с Немировичем-Данченко (тоже режиссера с драматургом). Во-первых, Станиславский был богат и мог пригласить драматурга в ресторан «Славянский базар». Игорю это и в голову не влетало. Но, тем не менее, мы – ни много ни мало – хотели создать совершенно новый театр. У меня были написаны только «Уроки музыки», Игорь поставил тексты протопопа Аввакума и «Стулья».

В те поры Игорь уже знал, что мне очень хочется попасть в арбузовскую студию, где собираются драматурги и режиссеры, где читают пьесы. Он по-деловому отнесся к моим мечтам о гнезде молодых драматургов. Он стал наводить мосты. Разведка донесла, что следующее занятие у них должно состояться восьмого декабря. Мы уже готовились пойти, но вдруг Игорь позвонил, что какие-то люди против того чтобы мы приходили – к примеру, молодой режиссер Райхельгауз, участвовавший в жизни студии. И второй молодой режиссер тоже не очень это приветствовал – Анатолий Васильев. Зачем им был нужен еще один молодой новый режиссер? Все правильно.

А я-то уже приготовилась идти и слушать новую пьесу (они там именно это и делали каждый раз, слушали новую пьесу и обсуждали). Я вся горела в прямом смысле (у меня началась ангина). И тут этот охлаждающий звонок.

Но мало, что ли, меня запрещали и не пускали. Ну, заведут пружину еще круче. Но ведь будильник когда-нибудь прозвонит! Сразу после этого разговора с Игорем я, дико расстроившись, вдруг подумала в таком духе, что ведь там будет новая пьеса – ну и у меня, вдали от этого гнезда, светлого и теплого места, где сидят талантливые люди, по другую сторону от принципа удовольствия и источника разума и вообще Барбизона драматургов, у меня тут в изгнании в честь этого пусть будет тоже своя пьеса. Они меня не пускают – а у меня тоже будет свой семинар. А какую пьесу написать – а ту, про которую я подумала, идя с «Утиной охоты». История о том, как сын не похоронил мать… Он все истратил на «Чинзано».

Вообще потом, когда я читала письма Ван Гога, которому никак не удавалось проникнуть в сообщество любимых им художников или хотя бы привлечь кого-нибудь к себе в гости, я понимала, для кого он пел свои дикие песни, для кого он, северный человек, выходил под палящее солнце специально без шляпы, чтобы свет жег глаза, и писал в день по полотну!

Я написала «Чинзано» в ту же ночь.

3. Игорь Васильев и его «Чинзано»

Сколько-то времени спустя я ее принесла Игорю Васильеву и прочла. Присутствовал и его актер Афанасий Тришкин. Они не поняли ни-че-го. Только Афоня внезапно рассказал, что они как-то с друзьями пили, к утру ничего не осталось, стали ждать открытия винного, т. е. одиннадцати часов утра. Дождались, скинулись по копеечке, все вытрясли, собрали на бутылку. Послали Афоню. Афоня вышел из норы на божий свет, увидел солнышко, хороших людей и магазин «Культтовары». И, дрожа, решил начать новую жизнь, и взял и купил на все деньги шахматы. На два восемьдесят. Принес семь копеек сдачи и шахматы в вертеп зла и был мигом спущен с лестницы.

Ну, они меня и проводили с честью тоже до лестницы, Игорь и Афоня.

Мы тогда, непечатающиеся, все друг другу помогали, и вот некоторый литературно пробивной малый, услышав, что я знакома с режиссерами, принес мне свою пьесу для передачи им. И тут как раз позвонил Игорь с предложением принести пьесу, а я ему и скажи, дескать, что да, принесу. (Прошло больше месяца со дня читки.)

Вошла к нему, достаю чужую рукопись. Игорь берет ее в обе руки и в каком-то священном порыве мне низко кланяется. Потом смотрит на первую страницу, и лицо его меняется в нехорошую сторону.

– Эт-то что вы мне принесли? – спрашивает он довольно остро.

– Пьесу молодого автора, – отвечаю я.

– А где «Чинзано»?! – с претензией спрашивает он опять.

– Дома. Вам же не понравилось.

– Я вас прошу! Немедленно! – говорит он и опять делает поползновение кланяться.

Ну что же, братья Гонкур писали, что ни одно литературное произведение не может быть признано шедевром сразу, нужно время (Гонкуры имели в виду себя, разумеется. Ну и каждый автор хотел бы подписаться под этим высказыванием).

«Чинзано» поехало по своей долгой дорожке. И многое было на этом пути и смешного, и довольно опасного.

Сначала Игорь всюду ходил с текстом «Чинзано», хотел его поставить. Скоро разные актеры начали репетировать с ним «Чинзано» – сначала Олег Даль и Валентин Никулин в «Современнике», потом, когда директор их застукал, Игорь начал работать с актерами Эмилем Левиным и Борей Дьяченко. Спектакль он поставил, но все это дело для конспирации называлось просто «Вечер встречи с молодыми актерами МХАТа». Такой псевдоним «Чинзано». Играли подпольно, по клубам и НИИ. Как-то поехали в Ленинград и выступали в Доме актера (Дворец искусств) на Невском. В первом отделении я читала пьесы, второе было «Чинзано». После прочтения моей «Сцены отравления Моцарта» полряда народу с грохотом поднялось и демонстративно ушло. Это был зрительский актив Дома актера, персональные пенсионеры-актеры. Из коридора на освободившиеся кресла мгновенно хлынули люди без места. После спектакля нас повезли ужинать, и впервые я услышала тост в исполнении одного из моих актеров. Я жалею, что не было возможности записать его. Вроде так: «И я хочу сейчас вот тут перед вами, если вы позволите – не подумайте ничего такого, я вполне и на полном это… серьезе отдаю себе отчет, но! Это важно, поймите. Если вспомнить и представить себе то, что ни один из реально мыслящих, не побоюсь этого слова, и никогда! И даже не сомневайтесь! Никогда не должны забывать о том, что до какой степени мы все, тут собравшиеся, теперь в этот буквально момент обязаны осознать, какие не поддающиеся никакому учету это… слова, что мы все должны будем всегда, и, не побоюсь этого слова, навсегда! То есть будем до глубин нашей души повторять и повторять, но! Это не просто что-то такое… прошу простить… Ну я понимаю, что мы спешим, да! Так, погодите, что я… Да. (С прежним подъемом.) И это постоянная, не требующая никакого отлагательства и просто даже самого обыкновенного, никем не замеченного, но всеми признанного смысла этого слова… Пардон! Десять минут до поезда, да знаю я, сто раз успеем, но сейчас я хочу сказать, стойте! Тридцать раз успеем! Я произнес уже и не побоюсь повторить, что мы все, буквально все вот здесь вот, за этим замечательным столом, нашим дорогим хозяевам что? Что незабываемые в таких обстоятельствах, и я вас прошу поднять ваши бокалы» и т. д.

За семь минут до отхода поезда мы наконец сели в медлительную, древнюю и побитую машину «Победа» и приехали на перрон без двух минут, но один из актеров вдруг опомнился и сказал, что хочет кое-что купить и нас догонит. Когда мы тронулись, где-то вдали дернули стоп-кран, поезд затормозил, и мы надеялись, что это он, но это был, видимо, другой человек. Я уже залегла на верхнюю полку, а чинзанщики все недвижно сидели и ждали, изредка перешептываясь. Из разговора я поняла, что человек этот был послан за бутылкой, а теперь ни его ни бутылки. Наконец, мои обманутые в надеждах друзья стали горестно раздеваться. Как вдруг один из двоих наших актеров, НН., вскочил, возник передо мною во всем исподнем и как был, в трусах, майке и носках, дернул дверь купе и с грохотом исчез. Я свесила вниз голову. Второй актер, ММ., развел руками. Минут через десять дверь опять с треском отъехала, и к нам упал НН., которого держала за локти толпа проводниц почему-то в шинелях, НН. в бессильной ярости кричал им «пиписьки», а они привычно уже откликались «за пиписек ответишь» и сулились составить акт на разбитое стекло двери вагона. Новое дело! ММ. наконец уговорил проводниц, сунув им деньги. Всю ночь НН. и ММ., видимо, бедные, бдели, потому что ММ. не мог успокоить НН. Я пока что задремала. А ранним утром, когда поезд причалил к уже видному в лучах зимнего рассвета перрону Ленинградского вокзала и я продрала глаза, оба они уже в полном облачении готовы были на выход, строгие и трезвые, хотя очень бледные, и извинились передо мной, что не смогут проводить до дому. Они рванули в какое-то круглосуточно открытое заведение.

А третий наш человек оказался в Москве уже двое суток спустя, и его потом вынуждены были судить товарищеским судом в театре за какие-то бесчинства в отделении вокзальной милиции. А что уж он сделал перед тем, мы так и не узнали. А Олегу Ефремову пришло письмо от актива ленинградского Дома актера с жалобой на меня, что я подняла руку на великого поэта Пушкина («Сцена отравления Моцарта»). Он им письменно ответил и прочел мне этот ответ. Там упоминались имена великих предыдущих драматургов МХАТа. А в конце стояло: «А будете в Москве, заходите к нам в театр!»

Я сказала:

– Они это письмо должны повесить в рамке у себя в Красном уголке.

Моих друзей-актеров можно было понять – на спектакле они час с лишним надувались подкрашенной водой… Исстрадались. На каждого выходило ее больше литра. Без единого градуса!

А потом мне рассказали, что один автор Райкина, Миша Жванецкий, ходит всюду в Питере и с большим юмором рассказывает о нашем вечере. Пародирует меня.

Все это происходило много позже, а я хочу вернуться к тому моменту, когда Игорь сразу после написания «Чинзано» повел меня все-таки в арбузовскую студию. Он решил никого не спрашивать, а просто прийти туда и все.

Мы вошли и в наступившей тишине сели. Мои товарищи по студии потом со смехом мне говорили, что я на вопрос «вы кто» буквально провозгласила свою фамилию. Они как бы изображали мою торжественность. Некий пафос. Но это, господи, было от страха… Арбузов потом прочел мои «Уроки музыки» и встречался со мной, и сказал безо всякой помпы, что ему нечему меня учить. И я возразила ему, что мне надо не учиться, а быть среди своих, среди единомышленников.

Арбузов был великий человек. Великий во всех своих проявлениях. Он никогда не выгонял никого, не снижался до этого, он ждал, что это сделают за него студийцы. Так обычно и происходило. По некоторым причинам Арбузик предпочитал уклоняться от окончательных действий. Но я-то этого не знала!

И пока что присутствовала. Это была читка пьесы. Автор на голоса декламировал свою комедию из сельскохозяйственной жизни. Сам, не сдержавшись, иногда хохотал, крутя головой.

После такой читки я была жутко разочарована. Что они слушают? Что это за пьеса? Главное, потом дружно несут какую-то ахинею, поздравляют автора и огульно хвалят. Просто как малые дети. Как же можно так врать друг другу?

Подождав еще неделю, я возмутилась окончательно. Тот же автор выступал вторично. Опять сам себе смеялся. И сюда я рвалась? Когда Арбуз, подумавши, дал мне слово, я сказала все что думаю.

Странным образом вдруг меня поддержали остальные. Разразился скандал. Автор, не ожидавший такого массированного налета, стал отбрехиваться, принял позу типа «да кто вы такие». Пьеска была у него просто и примитивно на продажу. Но у ребят явно накипело. Малый этот потом исчез и занялся тем, что выпекал по заказу Министерства культуры РСФСР одноактовки для сельских клубов – про колхозы (растущий зам, отсталый пред и в коммунизм идущий дед, слова Твардовского).

Позднее некоторые из студии не выдерживали, писали о молодежных стройках, о молодости Ленина. Особенно когда попер вверх Б. – бытовал тезис «если этот может на производственную тему, неужели я талантливый не смогу заработать». Не получалось. Все-таки человек больших способностей не умеет хорошо приспосабливаться, это закон.

Иногда, правда, уровень таланта снижается – и повышается степень уживчивости, начинаются премии, звания…

А затем у меня была на студии читка.

Дело в том, что какое-то время спустя нам перепало помещение для собственного театра, подвал. Откуда пришли деньги, не знаю, но получился не зал, а дивная шкатулка. Стены были обиты черным бархатом! Мы там вымыли полы и окна. И в этом прекрасном месте я должна была читать маленькие пьесы – «Любовь» и «Лестничную клетку». «Чинзано» Арбуз не разрешил. Тем не менее ребята где-то нашли бутылку из-под «Чинзано» и заговорщически поставили ее, наливши туда воды с сиропом, мне на столик. Как некоторый намек. Вот я заканчиваю читать «Клетку». Пауза. Все выжидательно молчат, глядя на бутылку. Хороший ход! Арбуз любил импортные вина.

– Ну валяйте ваше «Чинзано».

Общий смех и аплодисменты. Все сияют, как будто вместе победили.

В тот момент к нам за раму полуподвального окна провалился со двора большой желтый кот и начал отчаянно кричать. Со двора же через форточку стала его выуживать хозяйка. Картинка была как на экране – руки и голова сверху и голова и лапки снизу. Мы дружно открыли раму и, хохоча, освободили кота. Его, оказывается, звали Плучек. Новый взрыв смеха.

Арбуз был страшно доволен. Плучек был его закоренелый друг, главный режиссер Театра сатиры…

Режиссеры и драматурги редко бывают друзьями. Но я однажды видела зимой в деревне собачку и кота, который прижимался к ней и даже иногда лизал ее в нос. Собачка терпела.

Наш Арбуз со всеми был в церемонной дружбе и не унижался до вражды. Единственный его враг был поэт Галич, бывший ученик. Вот как раз его Арбуз выгнал из своей студии самолично. Больше он не повторял таких экспериментов, памятуя об ужасных результатах.

А наш театр скоро погорел в прямом смысле слова. Хорошо, что ночью верхние жильцы, почувствовав запах дыма, вызвали пожарных. Могла произойти трагедия – прямо над сценой этажом выше спал ребенок.

Ни единого спектакля мы так и не сыграли. Говорили, что кто-то оборвал проводку. История странная, таинственная, которая еще ждет своего часа. Потом нам сказали, что было какое-то письмо творческой молодежи, где нас обвиняли в крамоле и антисоветских пьесах и требовали прикрыть гнездо диссидентства. После чего все и произошло. Растаявший в тумане архив МК комсомола хранит тайны.

Мы, погорельцы, опять вернулись в родную седьмую комнату над рестораном ЦДЛ, где всегда происходили наши читки (иногда в восьмой, в помещении побольше). Выходя на галерею в перерыве, мы иногда с голодухи весело наблюдали, как внизу, за банкетными столами, секретари Союза писателей едят икру большими ложками, занося их далеко, при этом минуя соленые огурцы и колбасу и избирательно черпая прямо из общих хрустальных мисок в центре натюрморта.

– Где мой «Калашников», – стонали наши ребята.

Но нам однажды все-таки дали сцену, Большой зал Центрального дома литераторов.