Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

2. История с кавалеристом

Я очень быстро была оформлена и начала трудиться в журнале «Щит Родины» редактором отдела прозы в конце 1973 года, причем работала по договоренности ровно целый месяц. Моя деятельность, однако, представляла собой редакционную тайну. Даже сотрудники отдела прозы ни разу меня в глаза не видели (якобы мои подчиненные).

Дело, наверно, было в том, что к декабрю все деньги журнала, предназначенные для рецензирования самотека (т. е. рукописей, принесенных со стороны или пришедших по почте), куда-то делись. То есть платить за рецензирование им было нечем.

Отсюда и возник этот замысел использовать свободную ставку редактора отдела.

Так мне объяснила Нина эту неожиданно открывшуюся вакансию.

До того, до конца года, они жили беззаботно. В этот журнал, видимо, редко кто, будучи в здравом уме, присылал свои рукописи, это был орган суровый, военно-чекистский. И, понимая обстоятельства, руководство, видимо, свободно потратило средства, мало ли, для приема гостей или еще на какие-то нужды.

Однако за истекающий год некоторые беспардонные авторы все же заслали свои произведения в «Щит Родины», и надо было что-то делать с этим наглым самотеком. Руководство нуждалось, стало быть, в человеке, который за сто сорок пять рублей отрецензирует двенадцать романов (в журнале была свободной ставка как раз редактора отдела прозы, 160 р. минус вычеты). Романы были немаленькие, и идиота не нашлось, за двенадцать рублей читать семьсот страниц и писать солидную и аргументированную отрицательную рецензию, и так двенадцать раз подряд. Почему отрицательную? В журнале «Щит Родины» не признавали левых, со стороны, с улицы пришедших авторов. Писатель у них был свой, хорошо проверенный.

Но я была на тот момент вообще, как сейчас выражаются, «на выхлопе», то есть в прямом смысле слова мы с ребенком недоедали. Еще была и мама, которой тоже нечего было есть. И надо было платить за две квартиры – мамину кооперативную и нашу. Это не шутки! А в наличии имелась только Кирюшина пенсия за потерю кормильца, 35 рублей 70 копеек. Именно в этих обстоятельствах я и ушла с телевидения. Действительно, какой-то ненормальный поступок.

Я искала работу. И Нина Виноградова меня подсунула журналу «Щит Родины» в момент их цейтнота, когда до конца отчетного года оставалось две недели. Они даже обрадовались мне, не подозревая о последствиях. Я пришла, взяла десять килограммов папок, подписала какую-то бумажку и трудоустроилась редактором отдела прозы! То есть в первый раз стала завотделом, начальством.

Одиннадцать произведений я раздолбала с чистой душой, а вот на двенадцатом начала лить слезы счастья. Это был роман, написанный бывшим военным танкистом (или кавалеристом, не важно). Он мальчишкой воевал под Курском, вел дневники (что каралось расстрелом), сохранил их (десять лет лагерей ему светило за это) и теперь написал всю правду. И нашел куда послать, в «Щит»! Эти ящеры из редколлегии не знали, какую бомбу им подложили. Я читала с горящими ушами. Передо мной был новый Гарсиа Маркес! Закончив толстенную рукопись, я немедленно позвонила по указанному телефону, сам автор лежал в тяжелом гриппе, и мои слезы и восторги достались его жене. Затем я написала рецензию, понимая, куда и что пишу. То есть хвалила не крамольное содержание, а как раз стиль, литературные достоинства, энергию и краткость изложения.

То был, напоминаю, девятый годок правления Брежнева, которого мы называли Ленькой и про которого надеялись, что скоро его сунут в Мавзолей, добавив к выбитой в граните фамилии «Ленин» две точки. Но мавзолей так и не стал «Лёнин» даже и десять лет спустя.

Я все отнесла в «Щит Родины», даже копии рецензий себе не оставила, экономя бумагу. Ежели и есть в доме было нечего, так уж что говорить о драгоценной бумаге!

Результатом было то, что рецензию на гениальный роман то ли перенаписали, то ли вообще ограничились легким скандалом с автором, который явился, обнадеженный своей женой, в «Щит Родины» после тяжелого гриппа и неизвестно, получил ли обратно и свою рукопись-то.

Народ в «Щите», если что, легко расправлялся с ситуацией, особенно одна редакторша, назовем ее Марфа Людвиговна. Моя крестная Ася, знаменитая Анна Самойловна Берзер из «Нового мира», хохоча, рассказывала мне, как Марфута из ее статьи о Пушкине выкинула последнюю строфу «Памятника» («И долго буду тем любезен я народу … что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал»), мотивируя это тем, что места мало. На самом деле они там просто боялись пушкинских намеков. Так называемого неконтролируемого подтекста.

Отдельным образом я была знакома с Людвиговной, мы сидели с ней за одним столом в 1971 году в Доме творчества в Переделкино. Я попала туда случайно, по протекции «Нового мира», откуда мне написали бумажку в Литфонд (та же Ася Берзер подписала), чтобы мне предоставили там возможность работать над новыми произведениями. С этой бумагой я пришла в отдел путевок, и литфондовская красавица Абрамовна, зеленоглазая львица с золотой гривой и парой нефритовых серег под цвет глаз, меня спросила:

– Как у вас с деньгами?

Я ответила:

– Как у всех.

Абрамовна дико захохотала и сказала, что за эти слова она мне даст путевку!

(Она знала толк в приносных деньгах, как мне потом объяснили, и потому хохотала от души.)

И я оказалась за одним столом с Марфой Людвиговной. Такая живая старуха, бюст как у ростральной колонны, и так хочет со мной подружиться, даже напечатать в своем журнале! Хотя смотрит на меня с явным ужасом. Она мне много о себе рассказывала, и что муж у нее писатель:

– Волк, волк, настоящий волк! Вот вы его еще увидите и поймете, какой он волк! Поймете!

Они с мужем должны были меняться, и когда Марфутка отбывала на работу в свои присутственные дни, Волк, чтобы не терялось питание, приезжал из Москвы и ел.

В промежутках она мне признавалась, что он Дон Жуан и приводит все время домой новых жен (тут она на меня пронзительно глядела). И что, однако, он скуп как кремень, никому ничего не дает (опять пророческий взгляд).

У нас за столом сидел и Александр Антонович М., буйный, цветущий старик, переводчик и профессор, чье имя было в энциклопедии «Британника» (он сам так отрекомендовался). Они с Марфутой все время вели взаимную словесную канонаду, а приватно она мне рассказывала, что в ленинградскую блокаду жена М. сварила ему семь свежих кошек, она их обменяла на семь отрезов шерсти, которые он вывез в 1940 году из города Черновцы, этот город отошел к СССР как часть Западной Украины, а он туда въехал как журналист. А М. мне про ее мужа такое рассказывал (и про их союз), что и написать нельзя.

В Доме творчества отдыхала тогда супружеская пара инвалидов, они всюду ходили слитно, с палочками, иногда они хромали головами друг к другу, иногда кланялись врозь, в зависимости от того, кто с какой стороны шел. А.А. сказал:

– Тяжело говорить, конечно, но эти люди – олицетворение советской литературы.

В центре столовой стоял так называемый «овощной стол» с вареной свеклой, капустным салатом и т. д., и к нему важно подходили с тарелочками в руках через весь зал прямые и стройные писатели.

– Это они так ведут себя здесь, потому что дома ходят на четвереньках, – говорил опытный А.А.

Когда появился Волк, это оказался сизоносый дед в белом пуху, он у него торчал из-под тюбетейки за ушами и выглядывал из рубашки на груди, и говорил этот дедушка только о деньгах, называя их «тугрики». Марфутка боялась как раз, что я увлекусь этим ее мужем.

Когда меня взяли на работу в «Щит Родины», она со мной не поздоровалась, а наоборот, спряталась. Дело в том, что еще в Переделкино я ей дала почитать три моих рассказа, и на этом наше знакомство прикрылось.

Короче, после всего произошедшего меня уволили из «Щита Родины» мигом.

Завершение этой истории было неожиданным. Бывший военный кавалерист занимал какую-то должность на телевидении и стал мне звонить с благотворительными предложениями – типа напишите мне заявку на трехсерийный фильм, мы вам заплатим шестьдесят процентов! Причем про что угодно! Про завод, про трактористов. Хоть про ткачих. Т. е. он хотел меня отблагодарить по-мужски. Он сказал, что он многим так помогает. Он добавлял все время: «Зная ваше материальное положение».

Это была так называемая система «перекрестного опыления». Работая на одном цветке, пчелки носили пыльцу на соседний цветок, где, допустим, давали командировки в ГДР или машины «Волга». А на первом цветочке распределялись дачи или, как в нашем случае, авансы за ненаписанные сценарий или книгу.

Я отвечала хитромудрому танкисту, что про ткачих и про завод я писать не буду, не смогу.

А несколько лет спустя он прислал мне по почте свою книгу, уже под другим названием и вдвое обкромсанную.

Тут я выступила буквально как карающая десница литературы.

– Вы че наделали? – спросила я. – Где ваш роман? Кто это читать будет?

– Осподи, – вздохнул автор. – Да я и это-то еле пропихнул, с редактором «Молодой гвардии» заключил договор на два фильма и еще кормил его в ЦДЛ весь период… Полгода буквально. А он все требовал: «Убери то, убери се». Не хотел из-за меня места лишаться. А сколько мне жить осталось! (Горестная пауза.) Мы же профессионалы, рукопись должна быть опубликована и желательно при жизни!

Тут он, конечно, учитывал всю предыдущую историю литературы и категорически не хотел входить в мартиролог, т. е. список жертв, позиция понятная.

Но на этом наша история не кончилась.

В 1991 году мне присудили немецкую Пушкинскую премию. И по этому поводу мне привелось посетить бывший кабинет секретаря правления Союза писателей Ю.Верченко.

Странно, но этот могучий толстяк Верченко (говорили, что он полковник КГБ), которого многие поминают в сатирическом ключе, отдельным образом меня почему-то любил как писателя. Когда, к примеру, я пришла к нему в первый раз, просить квартиру, мотивируя это тем, что у меня трое детей и двухкомнатная квартира площадью 31,4 м, он сказал, что квартиру мне дать не может, а триста рублей на лето может. И спросил, возьму ли я. Я пожала плечами и согласилась. И мне дали материальную помощь.

(Было несколько форм спасения писателей от голода – бюллетени, мат. помощь и семинары в домах творчества, где кормили и можно было тайно привезти и пропитать ребенка, а то и двух. О, голодные времена!) Какой-то остряк даже сказал про бюллетени, что если бы писатели не болели, они бы умерли с голоду.

В пору моего вторичного визита (в 1987 году) к Верченко я написала письмо Горбачеву, что мне через год исполняется пятьдесят лет, я член Союза писателей, а у меня не вышло ни одной книги. И что, ежели у меня эту книгу опубликуют, я отдам гонорар в помощь нуждающимся, в обновленный (старому я почему-то не доверяла) Красный Крест. И через месяц мне позвонил некто Эдик, референт секции драматургии, со словами:

– Люся, я получил ваше письмо.

– Эдик, я не вам писала.

– Но пришло ко мне. Я могу вас включить в очередь. Но предупреждаю, у нас в первую голову идет очередь мертвецов. Никак их-то не напечатаем.

– И сколько лет ждать?

– Ну, лет десять.

– Эдик, немедленно верните мое письмо тем, кто вам его дал. Или лучше всего Верченко.

После этого Верченко меня вызвал. Я пришла, секретарша тепло со мной поздоровалась и тут же доложила. И он меня сразу же пригласил в кабинет. Кто-то там у него сидел, он с этими людьми быстро закончил.

Начал он свою беседу тоже очень ласково:

– Вот вы тут пишете… что отдадите деньги. У вас же, насколько я знаю, через край не переливается? А где у вас книжка лежит?

– В «Московском рабочем» у редактора Нины Буденной, она моя однокурсница. Она хочет напечатать, но нет возможности.

Он мне сказал, что, со своей стороны, тоже обещать не может ничего, однако через месяц позвонил и сказал, чтобы я шла в издательство «Московский рабочий», там случайно выделили на этот год дополнительные единицы.

Книжка вышла, я не хотела с ней идти благодарить Верченко, пока он сам мне не напомнил. Я, к сожалению, плохо к нему относилась. И я подарила ему свою книжку «Бессмертная любовь» с многозначительной надписью «Крестному отцу этой книги». И секретарше я тоже подарила экземпляр.

И я действительно отдала свой самый первый и самый крупный зарубежный гонорар в фонд «Антиспид» журнала «Огонек», это были деньги за книгу «Бессмертная любовь» в итальянском издательстве «Мондадори», но с этим фондом ничего хорошего не получилось. То ли эти деньги пошли на что-то другое, не знаю. Во всяком случае, насчет борьбы со СПИДом сведений у меня нет.

Бедного Верченко смыло волной перестройки, и в его кабинет вселился как раз мой знакомый кавалерист-телевизионщик, а узнала я об этом случайно.

В тот год (1991) в стране царила голодуха. Союз писателей разделился на три или четыре организации, каждая присвоила какое-то помещение. В магазинах было шаром покати. И писателям стали давать недорогие талоны на обеды. Уже в начале 1992 года и я пошла со своими приятелями в ЦДЛ. Мы получили талоны и с интересом людей, приобщающихся к военному коммунизму и к коллективизму, сели за столик, где уже обедал секретариат одного из вновь образовавшихся союзов писателей, поэтесса-активистка и романистка. За соседним столом сидел человек по фамилии Калинин, референт немецкого отдела иностранной комиссии. Калинин подошел и сказал мне:

– Вы хоть знаете, что немцы, Фонд Топфера, вам присудили Пушкинскую премию? Наши получили письмо в августе и спрятали его.

Я это знала. Мне под большим секретом сообщили болельщики из недр инокомиссии.

– А вы знаете, что союз писателей отказывается предоставить им помещение для вручения вам премии? Опять пришел от немцев запрос и опять им отказали. А по условиям премии она должна вручаться именно в Союзе писателей!

– Опять отказали?

Услышав такое, конкурирующий Союз писателей в числе двух активисток заявил:

– Вот они все такие! А пойдемте, Люся, в их секретариат!

Ну мы и пошли. Это была знакомая приемная Верченко, и та же самая секретарша меня радостно приветствовала. Она тут же пошла доложить и вернулась скучная, пожала плечами:

– У него народ, он принять вас не может.

Активистки стали шуметь и специально выкрикивать обидные для конкурирующего союза вещи. Таким образом осуществлялась наглядная борьба между двумя Союзами писателей. У маленького союза, где заседали мои новые знакомые девушки, была крохотная комнатушка под крышей, а тут имелся целый этаж и такие хоромы (бушевали они). А премию почему ей не вручают?

И тут из кабинета Верченко вышел мой телевизионный танкист, причем со страдальческим выражением лица, как будто у него отнимали завоеванное по праву.

– У вас что, нет комнаты вручить ей премию? – спросила одна грубая активистка, поэтесса. – Такие палаты у вас, прямо залы! Этаж целый! И нет комнаты?

– Да, – твердо ответил мой танкист, – нет!

– А в будущем месяце?

– План сверстан, тоже нет.

Мне вся эта история надоела.

– А ну и пошли вы все тогда в жопу, – громко сказала я и, уходя, добавила угрожающе: – И я отказываюсь получать вообще тут премию.

И мне действительно не вручили премию в Союзе писателей. Наоборот, вскоре на меня было заведено уголовное дело по факту оскорбления президента СССР М.Горбачева. Может быть, танкист по каким-то своим каналам это предвидел…

Итак, на чем мы остановились? На том, что боевой кавалерист-писатель не хотел попадать под горячую руку Большой литературы, пополнять собой список страдальцев, наш мрачный мартиролог. Вместо этого он пополнил собой список секретарей. Я представляю, чего это стоило телевидению…

То было начало бешеных девяностых.

3. Командировка в сторону Манна

А теперь надо вернуться в 1973 год.

Мы как-то в условиях безработицы прожили зиму, а летом моего сына Кирилла наша районная медсестра Валечка устроила в санаторий для астматиков. Она ходила к нам, делала уколы и ставила банки моему сыну, мы с ней дружили. Она была в курсе нашей жизни. И однажды специально пришла, опытным взглядом окинула нашу квартиру, а затем сказала: «Есть путевка для Кирилла в санаторий на июль. Собирай его».

Так я оказалась временно свободной от проблемы как пропитать ребенка и пришла просить командировку в журнал «Сельская молодежь». В период командировки на каждый день полагались суточные 2 рубля 60 копеек. Это были деньги!

Дружественный человек, завотделом прозы журнала, хороший прозаик Боря Ряховский, которому так и не удалось напечатать мои рассказы (в результате проделанной им работы каждое упоминание моего имени вызывало на редколлегии громкий смех главного редактора Олега Попцова и сотрудников) – этот Боря даже обсудил со мной, куда я хочу поехать. Он вообще опекал вдов писателей, нищих поэтов и непечатаемых авторов (среди которых были такие киты как Ю.Домбровский).

Я-то собиралась уже давно, такая была мечта, в литовский город Ниду, где стоял дом моего тогдашнего кумира Томаса Манна. Но в Прибалтику мне командировку дать не могли. Все равно что за границу!

Получивши отказ, я посмотрела на карту и нашла город Верхнедвинск, как раз на границе Белоруссии, Латвии и Литвы. Оттуда я намеревалась автостопом поехать через Литву в город Ниду. Когда-то я использовала этот вид транспорта в казахской степи, он был там единственный.

Боря Ряховский выписал мне командировку.

И я оказалась в Верхнедвинске, грязном городке, где не было никакой еды в магазинах. Пройдясь утром после поезда по мокрой главной улице, я нашла гостиницу и для начала сутки проспала (1 р. за 24 часа), а потом пришлось встать, купить что-то для пропитания (к счастью, в столовой нашелся пирожок с картофелем) и стронуться с места.

Пешком я добралась до окраины, спрашивая дорогу, затем пошли поля.

Тяжело было даже и думать о том, где придется ночевать, как передвигаться и т. д. В казахских степях водители были даже рады любому попутчику. А что будет тут?

И я впервые подняла руку, когда через час, издали громыхая, качаясь как корабль при сильном шторме, показался грузовик. Он остановился!

Я начала свое путешествие автостопом.

И так, в кузове трехтонки, держась за борт, подпрыгивая вместе с пассажирками-доярками по жутким ухабам, налитым глинистой жижей, по типичной советской дороге я и дотряслась до государственной границы Белоруссии. Затем пришлось слезть и идти пешком к Латвии. Карта показывала, что это рядом, буквально в одном миллиметре.

Пройдя километра два, я ее увидела. Латвию.

Не надо было никаких пограничных столбов и указателей, чтобы это понять. Безо всякого перехода сразу от колдобин и глубоких рвов, от шишковатых, поросших сорняками полей начиналось гладкое как сталь шоссе, оно лентой изгибалось к горизонту, по сторонам стояли строгие строевые леса, ели и сосны как на подбор. На обочинах аккуратных кюветов густо краснели земляничные россыпи.

Честно говоря, я не видала такого никогда.

Тут же я стала собирать землянику. Даже как-то неловко было ее есть (обычно собираешь для кого-то или про запас). Я жалела, что нету никакой баночки. Страшно жалела, что со мной нет сына Кирюши.

Начинались волшебные края, заграница!

Я пошла быстрым шагом по абсолютно пустому шоссе, дальше должен был быть какой-то перекресток и хоть какое-нибудь автомобильное движение.

Звон в ушах от тишины, запах теплой смолы, хвои, огромные земляничины, темные, блестящие как драгоценные камни, в сочной, грубой, яркой зелени самой сердцевины лета… Никогда со мной ничего подобного не происходило. Это был рай.

(Теперь-то я могу сказать, что в Прибалтику шло все, чего были лишены остальные довольно нищие республики – например, это были средства и материалы для содержания дорог, т. е. щебенка, битум, асфальт самой высокой марки. А также автомобили, кирпич на строительство, лес на мебель, текстиль, трикотаж, обувь и т. д. Не говоря о металлоизделиях, бензине и химии. Западные республики не доили так же нещадно, как другие. Например, в Чебоксарах был случай, когда озверевшие от бескормицы бабы (именно бабы, нечем было кормить детей) легли на рельсы поперек очередного состава, груженного изделиями местного мясокомбината. Видимо, их дальнейшие следы надо было искать в милиции, куда сажали за хулиганство на 15 суток. Бесперебойно шли вагоны-холодильники с дефицитом, т. е. колбаса и сервелаты, сосиски и ветчина, шли в Москву, сыры и сметана ехали туда же, а бедным голодным чувашам не перепадало ничего… Им оставалось только садиться в автобус или в общий вагон поезда и ехать в столицу стоять в очередях. Это был редкий случай движения сопротивления.

Да, Прибалтику партия и правительство содержали как собственный курорт. Они туда частенько ездили отдыхать. Правительственных дач и санаториев было множество, все побережье. Начальственным лицам нравился безопасный местный климат, старая архитектура, красивые города, но больше всего им подходила европейская аккуратность аборигенов. Тот же номер (европейская аккуратность) абсолютно не прошел в Калининграде, где местных полностью выселили. Приезжие руководители разворовали все фонды, работяги и колхозники привезли с собой нравы и обычаи русских окраин. Понаставили развалюх-сараев, цветов не выращивали, дома не ремонтировали, разводили страшную помойку везде и пили беспробудно.)

Как-то я, ошалев от всего этого великолепия, все-таки поймала попутку и добралась до города Краславы, это была пока что Латвия, маленький город, целиком сохранившийся с прошлого века, – даже вывески были написаны на стекле буквами стиля модерн, как будто вдоль улицы стояли декорации фильма про дореволюционные времена… Городок весь был на холмах. Улочки ныряли и вылезали из-под крутых горок. На одном перевале, поднявшись наверх по мостовой, я увидала, что внизу стоит над обрывом в полной нетронутой красоте католический храм с огромной статуей Мадонны, тоже диво дивное.

Это была чистая заграница.

Затем я оказалась уже в Литве (срезала уголок Латвии через совершенно неинтересный промышленный Даугавпилс), и в городке Зарасай на автобусной станции зашла в буфет, поскольку оголодала. В Верхнедвинске, в Белоруссии, мне с утра удалось купить только недешевый пирожок с картошкой в буфете гостиницы. Столовую я в городе не нашла, а в ресторан соваться не решилась.

В пристанционный зарасайский буфет я ступила довольно неуверенно. Бог его знает, какие у них тут, за границей, цены.

Тут же у меня вылезли глаза на лоб: в витрине стояли невиданные блюда – сырники со сметаной, какие-то огромные картофельные котлеты, шницеля, сосиски с капустой, а в меню я заглянула – слова иностранные и непонятные, а цены просто копеечные, боже ты мой! Какие у них тут деньги?

Буфетчица не понимала по-русски принципиально.

Все-таки удалось добыть путем тыка и мыка сырники со сметаной и стакан чая, а мелочь тетенька выбрала у меня с ладони.

Зарасай стоит на огромном озере, из воды поднимаются стены древнего рыцарского замка, так я запомнила.

Я была настолько потрясена всеми этими видами, что ходила как во сне.

Тем не менее дело шло к вечеру. Погодка была облачная, сырая. Дул ветер. Продирало до костей после всех этих прогулок. Надо было устраиваться на ночлег.

На глаза после блужданий и вопросов попалось что-то вроде гостиницы. Дрожа от холода, я вошла и сунулась в окошечко администратора. Та ответила по-русски. И у них была койка свободная! Вещь совершенно небывалая, в те времена в гостиницу попасть было невозможно! (Номер в Верхнедвинске я заказала себе из редакции.)

Я заплатила семьдесят копеек и свалилась как сноп, предварительно выстирав в общем душе белье и свои единственные белые брючки.

Пробуждение мое было резким: кто-то ритмично стучал по полу.

Это оказалась новая соседка. В прозрачном газовом платочке, повязанном вокруг бигуди (такие железные трубочки, на которые в то время женщины еженощно накручивали волосы, чтобы добиться кудрей. Спать на «бигудях» было жутко неудобно, но что оставалось делать!), то есть она была с огромной как неровная тыква головой, и в трениках, халате и тапочках она колотилась на животе по полу, ухватив себя за щиколотки задранных ног! Это была у нее утренняя гимнастика. Упражнение «лодочка».

Баба была немолодая, за сорок, румяная, сбитая крепко как та самая лодочка, с лицом крестьянки, т. е. иссушенная ветрами и дождями. Пока мы пили чаек, она рассказала мне свою жизнь. Она в юности была «уполминзаг», то есть уполномоченная министерства заготовок. Она выколачивала из соотечественников, литовских крестьян, налоги, а также шерсть, кожу, овощи, зерно, мясо, яйца и молочные продукты. Она, случалось, даже проходила десятки километров пешком, транспорта не было, и бывало, что уйдя в соседнюю деревню и вернувшись в сельсовет, она заставала одни трупы. Море крови. Литовское движение сопротивления, «лесные братья», тоже работали по заготовкам, тоже собирали свою дань… То есть хлеб, мясо, яйца и все остальное. И убивали тех, кто снабжал русских. После одного из таких случаев она, уже устроившись на ночлег, услышала голоса, сообразила, что «братья» возвращаются за ней, еле успела вышмыгнуть глубокой ночью, выбралась на дорогу и услышала стук копыт, и буквально пробиралась всю ночь кустами, чтобы ее не увидели лесные. Недавно она тяжело болела, перенесла операцию, ходила еле-еле, «по стене». Что за операция, она не уточнила. И начала погибать. Слабость, чернота в глазах. И тогда она стала опять делать гимнастику! Через силу, через боль. И выправилась. «И тогда я каждое утро тепер занимаю гимнастика тшас!»

Она угостила меня черствыми домашними пышками.

Дальше мой путь лежал вокруг Игналины (это страна озер, там же располагалась атомная электростанция) через город Укмерге. Какая-то залетная хмельная литовская свадьба на своем автобусе подхватила меня с шоссе и чуть не увезла в сторону гулять. Но я твердо ехала в Вильнюс. Они высадили меня на пустом шоссе.

Вот рассказ о том, что затем произошло со мной на этой дороге.

* * *

Я встретила свою родную душу рано-рано утром, приехав в Вильнюс на попутке, – это была немолодая женщина на пустой туманной улочке близ храма. Она шла явно оттуда. Гудели колокола. Сыпал мелкий дождик. Пахло дымом (люди топили камины), блестели черепичные крыши, старые стены источали сырость, я шла по Вильнюсу! По городу! Я была в безопасности, слава тебе, Господи. Я чуть не плакала.

Надо сказать, что накануне над моей жизнью нависла нешуточная угроза. Я ближе к вечеру голосовала на шоссе, и меня взял на борт русский дальнобойщик. «Мне до Вильнюса». – «Да, мы до Вильнюса». Парень был тихий, симпатичный, к таким сразу чувствуешь доверие. Но он был не один – за ним шел еще грузовик. Потом, ближе к ночи, вдруг обе машины свернули после моста на боковую дорогу и въехали на какой-то плешивый плац на берегу.

– Отдохнем, – объяснил мой водитель.

До шоссе было достаточно далеко, километров пять. И уже солнце садилось, то есть было где-то часов десять вечера. Мост вдали стоял совсем пустой.

Из второго грузовика спрыгнул здоровенный бугай с небольшими глазами. Поздоровался.

Запалили какой-то свой огромный, со струей огня, примус, поставили котелок. Достали две бутылки водки. Так. На сырую, топтаную траву постелили брезент. Поставили приготовленные три мутных стакана, нарезали хлеб, колбасу, огурцы своими черными руками. Два ножа у них было, у каждого по складному ножику.

Какое-то странное чувство окончания жизни заползало постепенно, вместе с холодом, в мою душу (как у овцы, которую куда-то привезли и выгрузили около костра), но у овцы нет речи, а то бы, может быть, она взмолилась и заплакала. Я болтала, делала вид, что все нормально, и разговаривала преимущественно с Алешей, моим водителем. Делала вид, что он мне нравится. Спрашивала его о родителях, об армии, и откуда он родом, рассказала о своем сыне, который сейчас живет в детском санатории. И бываете ли вы в Москве, вот мой телефон (дала номер бюро проверки). Бугай тоже вставил пару слов о жене и детях. Что-то я разливалась соловьем о том, что я журналистка и изучаю жизнь на дороге, буду писать книгу. Протянула им свой блокнот, чтобы они там оставили свои имена и телефоны. Они, сомневаясь (бугай похохатывал над Алексеем), написали телефон автобазы. Хорошо, что они у меня не спросили удостоверение – оно отсутствовало. Я нигде не работала. И в путешествие автостопом я отправилась именно потому, что на билеты денег не было.

Поели. Они выпили всю водку. Я сказала, что в завязке. Поверили?

Потом бугай (Алексей ушел в кусты) спросил меня, с кем я буду спать.

Я ответила:

– С Алексеем, вы что.

Он не стал спорить. Это было законное право друга. Я и ехала с тем и должна была выбрать того.

Совершенно спокойно он ушел в свою кабину вдалеке и угомонился там на верхнем сиденье, хотя время от времени всплескивался как запятая – так ведет себя червь, если поднять над ним камень и взбудоражить его покой.

Алексей вернулся, что-то спросил меня. Я поняла и ответила: «Нет, не могу, извините». Он не стал возражать. Тихий, нормальный, очень усталый (плюс бутылка водки) человек.

Я залезла на верхнюю полку над сиденьем, прикрылась своим свитером. Алексей заснул внизу.

Я еще видела, как в той, другой кабине, ворочается и поднимает маленькую головенку бугай, смотрит. Закат все не уходил, было светло и страшно.

Уже в пять утра Алексей поднялся, спрыгнул на луг, пошел к реке. Я перебралась на свое место внизу.

Я боялась выйти, справедливо подозревая, что меня могут здесь кинуть.

Он вернулся, не говоря ни слова, и мы поехали.

Он высадил меня где-то уже в городе, я поблагодарила и сошла под дождь, и очутилась в Вильнюсе, в мирном городе в семь утра.

Повторяю, пахло дымом, небо было низкое, стоял легкий туман, в храме звонили. Я шла счастливая, вся дрожа после теплой кабины.

И тут мне и встретилась эта женщина лет пятидесяти, скромно и аккуратно одетая, в платочке.

Я знала, что тут надеяться на гостиницу нечего, и спросила ее, где здесь гостиница. Так голодный нищий спрашивает, а где здесь можно достать хлеба.

Она все сразу сообразила, небогатая женщина в платочке, и на плохом русском языке очень любезно ответила, что в гостиницах сейчас мест нет, а если я хочу, то она отведет меня к себе.

Вот так да! Это небывалый случай даже в гостеприимной России, как где-нибудь в Туле, где можно зимним вечером спросить у двух девочек, кто бы мог мне сдать койку на ночь, и тут же девочки ведут тебя к себе домой и стелют раскладной диван, на котором ты будешь спать рядом с одной из девочек – после тихого ужина, когда за столом соберется вся семья, отец, бабушка, двое деток. А мама их только что умерла, тут, под этой неяркой, экономной лампочкой, среди бедной мебели, и щемит сердце от того, как просто и доверчиво девочки мне отдали половину дивана…