Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

И тут то же самое, ранним-ранним утром эта литовская женщина в платке приводит тебя в свою квартирку – это половина верхнего этажа, практически чердачное помещение двухэтажного домика.

Небогато, чисто, вопиюще небогато, только самое необходимое. Никаких уютных мелочей, ненужного семейного скарба типа статуэток, кувшинчиков, салфеток, подушек, флакончиков, фотографий в рамках, цветов в горшках. Пусто. Какие все-таки аскеты эти литовцы!

Тебя поят чаем с сухариками, подсовывают масленку и сахарницу, тебе дают ключ и сообщают данный адрес, затем ты идешь в город, ходишь под дождем среди чужих прекрасных домов старого города, в оживленной, нарядной, хорошо одетой толпе, дамы в шляпках, о!

Заворачиваешь в редакцию литературного журнала, где главный редактор Альгис Балтакис беседует с тобой о своем выдающемся и самом архаичном в мире литовском языке, который родня санскриту, есть еще какие-то селения в Индии, в горах, там говорят на почти литовском, о чудеса!

Но это все присказки, он знает, что ты тут недаром, и ты преподносишь главному редактору свои совершенно ему не нужные тексты на русском, он берет не сомневаясь, спрашивает, оставлен ли обратный адрес, о боги. Он не знает, что ты есть запрещенный автор у себя дома, это идет 1973 год. Два рассказа в журнале «Аврора» за 1972 год, «Рассказчица» и «История Клариссы», все. Первой книге суждено появиться только через пятнадцать лет.

Он ничего не знает и берет эти рассказы! Но не гарантирует ничего, заранее извиняясь, – и через три месяца тебе в Москву приходит перевод опять-таки с извинением, что рассказы напечатаны в литовском журнале для женщин! Тридцать два рубля! Господи!

Да, я сидела в кабинете главного редактора после недели пути пешком, в грузовиках, в жигулях, на мотоциклах и в свадебном автобусе (где все были веселы и безумно радушны, пели мне битый час литовские песни, и я им пела что-то цыганское, они умилялись до назойливости), после ночевок в гостиницах за рубль – и вот ты и в цивилизации, с тобой разговаривает человек твоей профессии (поэт!), редакция, пишущая машинка, счастье!

Потом ты бродишь опять под дождем, заходишь в кафе, боясь цен, там сидят дамы в тех же шляпках (дама никогда не снимет шляпки в общественном месте. Не снимает шляпки и светлых перчаток!).

Дамы пьют кофе из чашечек, очень маленьких и белых, некоторые едят крохотные пирожные маленькими вилками и очень ловко, как-то без участия губ, то есть не делая изо рта дудку и потом не помогая себе высунутым языком, браво.

Денег у меня только на кофе. Четкая смета, в день рубль на еду, рубль на ночевку в гостинице. Сомнения с меню в руках, сидя под стоящей официанткой. Смятение с меню в руках. Не терять лицо! Я русский писатель!

Из чистого, уютного кафе я ступаю опять под дождь в своих мокрых туфлях. Зябну после тепла.

Наступает сиреневый вечер, огни дрожат в лужах, горят витрины с немыслимыми товарами, мокрая мостовая дымит легким туманом, потому что на самом деле лето, и тут путника, затерянного в чужом городе, охватывает мгновенный ужас – как найти ту окраину, тот дом, адрес где адрес на каком трамвае в какую сторону у кого спросить о о о?

Но как-то – и это тоже счастье – все обошлось, и впотьмах, взобравшись по крутому шоссе, среди очень редких огней и ровно подстриженных кустов, я иду по дорожке, вижу тот самый дом, вхожу в сени, поднимаюсь по темной, пахнущей старинной пылью лестнице.

Оказывается, меня ждут с ужином. Я смущена. Я потратила свой рубль на кофе и пирожок (надо было не потерять лицо перед официанткой), и у меня ровно еще рубль на ночь (воображаемый номер в гостинице).

И я могу заплатить Ядвиге только за ночлег! А за ужин не в силах!

Путано отказываюсь, язык не поворачивается говорить о деньгах. Она (Ядвига) не принимает моих слов всерьез, она же готовила и ждала меня!

Она кладет на тарелочку мои сырники, ставит баночку сметаны, наливает чай. О счастье! Горячий чай! Я шла домой два часа.

Она спрашивает.

Я отвечаю.

Да, я проехала много литовских городов, сел, деревень. Где была? Была ли в Паневежисе (ударение она делает на «и»)?

Да! Там ведь театр! И я да, ходила вокруг этого театра, хотела оставить им свою пьесу, но там было закрыто на лето. Знаменитый театр с прекрасными актерами! Банионис, да!!!

Да, Банионис, Будрайтис, Мильтинис, отвечает Ядвига. Я из Паневежиса.

Да?! О, как здорово! Красивый город весь в цветах, какой парк! Скверы! Пеларгонии на всех балконах!

– Я из Паневежиса, – повторяет она, передвигая туда и сюда сахарницу, масленку, баночку сметаны. – Я переехала в Вильнюс, купила тут квартиру себе.

– О, здорово!

– Да, я не могла больше жить в Паневежисе.

Опять у нее ходы в этой шахматной партии на скатерти. Чайник чуть левее. Сметану рядом. Сахарницу на ее место.

– Вильнюс – красивый город, большой, – подтверждаю я, что-то предчувствуя.

– Я не могла жить там больше, мой дом сгорел.

Пауза. Язык не поворачивается отвечать.

– Я утром ушла на рынок, – бесцветно продолжает моя Ядвига. – Вернулась – все горит. Они сгорели, пока я ходила. Дочь, внук, муж, зять. Они спали все. Я их оставила во сне. С тех пор не могу плакать.

Молчание.

Свет, тусклый свет, экономная слабенькая лампочка из-под бедного абажура низко над столом. Как там, в Туле, в бедной сиротской, замершей за столом семье.

После этих слов что говорить. Наступает молчание.

Ядвига даже не пытается меня ни о чем спрашивать. По ее лицу видно, что она недовольна собой, слишком рано она выдала свою тайну. Надо было посидеть, побеседовать по-человечески, послушать ДО объявления. Надо было молчать.

Но как молчать? Она и так все молчит, здешним соседям не рассказывает ничего.

Новые знакомые не примут такого горя, будут шарахаться как от заразной больной. Как шарахались от нее в Паневежисе.

Каждый день в шесть утра она выходит из своего теперешнего дома в час, когда вышла из того дома в тот, последний раз, покинула мирных спящих, навеки уснувших детей. Куда она идет в шесть утра? Туда, где мы встретились. Она идет к храму.

Ядвига на следующее утро, однако, не уходит так рано, я еще с ней, тут. Она приготовила кофе, свежая булочка (все-таки сбегала в магазин) на столе, мед, масло. Запах кофе и дыма, бедная квартирка.

Я уезжаю дальше, к морю, у меня там дело, я должна видеть дом Томаса Манна, моего любимого писателя, я должна поклониться этому дому и там закончить свою пьесу, которую пишу по дороге.

Мне ехать и ехать, и надо спешить, автостоп не такое быстрое средство передвижения, а в конце августа нужно вернуться в Москву и забрать из санатория ребенка.

Кирилл астматик у меня, восьмилетний мальчик. А муж умер в прошлом октябре, умер, ушел, покинул нас. Ему было тридцать два года. Шесть последних лет он был парализован.

Ядвига неловко протягивает мне руку на прощанье, я ей тоже все рассказала. Я говорю хозяйке, что мой муж был такой худой, что выглядел как Иисус Христос на кресте.

Она тянется поцеловать мне руку. Она плачет вместе со мной.

Моя мама тоже всегда норовит чмокнуть нас с Кирюшей в руки.

Я еду на трамвае вон из города, опять становлюсь на пустынном шоссе. На поезд нет денег. Свобода, оглушительная свобода после шести лет больниц и упорной борьбы. Свобода еще на десять дней, а потом ежедневная жизнь, можно держать ребенка за руку, мое спасение, мое сокровище. Ядвига там одна, сухая ветка сожженного дерева.

4. В сторону Манна

Так что (возвращаясь из прозы в очерк) по Калининградской области мне пришлось ехать на поезде, там я уже побоялась выходить на трассу с поднятой рукой.

Но ничего, один день не поесть – и вот уже сэкономлены деньги на транспорт.

В Калининграде я поселилась в центре, в красно-кирпичной гостинице, вокруг которой ночами кипели нешуточные страсти (этот отель в г. Кенигсберге был, как мне сказали, во время войны офицерским борделем). Крики, топот, мат. Женский визг и хохот. Переговоры. Оплеухи с последующим истерическим дамским плачем. Музыка из кабака, когда кто-то открывал двери.

Рыболовные и военные суда, судя по всему, стояли на местном рейде. Калининград – это портовый город!

Дальше приходилось искать пути, чтобы проникнуть на Куршскую косу. Там, в городе Ниде (русские называли его в шутку город Гнида, хотя это было очаровательное, сказочное место по тем временам, пряничные дома, иностранный курорт) – так вот, в г. Ниде стояла бывшая дача моего божества, Томаса Манна. В ней, по слухам, располагалась теперь библиотека и музей. Там я рассчитывала закончить пьесу «Сырая нога», которую писала каждый день по пути.

Но в Ниду требовался пропуск, это уже была пограничная зона.

Что делает журналист, оказавшийся в чужом городе? Он идет в местную газету выяснять пути.

В газете пропуск мне не дали, вместо этого сказали, что один местный завод манометров жалуется в письменном виде за подписью рабочих, что у них горсовет отобрал спортивный зал, просто взломали здание их спортивной базы и теперь строят там какую-то статую к тридцатилетию освобождения Калининграда от фашистских захватчиков (т. е. это было освобождение города Кенигсберга от немецких оккупантов, что само по себе звучит интересно).

И вот, сказали мне, указывая на письмо, как раз у завода манометров есть на Куршской косе база отдыха, они и дадут туда пропуск, если им помочь.

На заводе меня направили в профком. Председатель, озабоченный мужик, тут же написал мне адрес взломанного спортзала. Я туда пошла.

Действительно, двухэтажный кирпичный дом, бывший то ли детсад, то ли газовая подстанция, зиял огромной прорехой в боку, от окна до окна. Дыра была временно забита досками.

Я нашла дверь.

Внутри располагался спортзал высотой в два этажа с балконом в торце.

Рабочие завода, как сказали мне в профкоме, перестроили здание методом народной стройки, сами в свободное время. Что и было, понятное дело, основанием для всеобщей злости работяг – как же так, мы строили, а они взломали и ворвались!

А испокон веку власти если чего боятся – так это взрывов справедливого гнева рабочего класса. Крестьян не боялись с тридцатых годов, с раскулачивания. Ими управляли свирепо. А вот пролетариат, тогда еще окончательно не спившийся, представлял собой непроверенную силу.

А ворвались городские власти в спортзал потому, что нашли к тридцатилетию образования города Калининграда дешевую статую и дешевую бригаду скульпторов, однако у этой бригады был свободен, видимо, только один месяц. Авральное обстоятельство. Ждать было некогда.

Все это мне объяснили потом рабочие завода.

Горисполком поискал и нашел подходящий объект. Спортзал летом кому нужен? Физкультурники и на воздухе могут побегать. И спрашивать не надо. Ночью к объекту пришел стенобойный механизм с железным ядром и взломал стену, и все. Дальше поработал экскаватор.

Тут же московская бригада халтурщиков приехала, им завезли глину, доски для лесов и т. д.

Я поднялась по лестнице и оказалась на балконе над залом. Статуя уже была готова до затылка. Вокруг нее стояли леса. Скульпторы заканчивали темечко, сидя как обезьяны на верхушке пальмы.

Один рабочий сказал, намекая на скульптора:

– Это он свою жену изобразил. Вон он. Егунов его фамилия.

Рабочие невесело засмеялись.

Скульптор, маленький, полненький, степенно ходил у подножия своего произведения. Над ним матерински возвышалась пятиметровая глиняная фигура толстой женщины с огромной талией и длинным подолом, под мышкой у нее находилось что-то вроде ушата дном наружу.

– Это у него была статуя для фонтана, для выставки достижений в Москве, – сказал мой гид. – У нее был рог изобилия, и из него должна была литься вода! Но его фигуру там не приняли. А наш (работяга показал пальцем вниз, на высокого мужчину в серо-голубом блестящем костюме) задешево купил!

Имелся в виду председатель горисполкома.

– Только рог изобилия попросили заменить на бочку с селедкой. Какое у нас может быть изобилие! – вмешался второй рабочий.

– Да, но селедки у вас нету, – поддержала я разговор. – Я как раз хотела купить, не нашла. Думала, город рыбаков.

(В городе не было совершенно никакой еды в магазинах. На полках стояли только маринованные кабачки и консервы «Завтрак туриста», в которых содержалась перловая каша с нехорошим запахом, имитирующим аромат мяса.)

Работяги засмеялись:

– Бочку тоже решили не делать, у нее под мышкой будет одно днище с надписью.

Я спустилась вниз и подошла к статуе.

– Здравствуйте, я журналист из Москвы! – приветливо сказала я.

Скульптор как бы недовольно поморщился:

– О! Уже пронюхали. От журналисты! Ну мы же еще не закончили… Рано поднимать волну. Забегали, понимаешь.

Он был приятно взволнован.

– А можно задать вам вопрос. Вот сколько стоит такая скульптура? И во сколько обойдется ремонт взломанного спортзала?

Оба мои собеседника одновременно повернулись и быстро пошли вон.

– Постойте, куда же вы?

Они буквально улепетывали, я выскочила за ними, но они сели в «волгу» и уехали.

Рабочие хохотали наверху.

Я поднялась к ним:

– А что на заводе вашем делают?

– Брак, – ответил один.

– Манометры и промышленные термометры, – ответил другой.

– Заводской брак семьдесят процентов, остальные тридцать процентов доходят по дороге, – засмеялся первый.

– А как же вы… Живете?

– Не хуже других. Дом скоро будем строить. Тоже сами, как этот спортзал, методом народной стройки.

– Только участка нам не выделяют.

Потом я узнала, что предприятиям давали разрушенные еще в годы войны дома, их еще можно было восстановить, немцы строили на века.

Вооруженная материалом для фельетона, я вернулась в профком и сказала, что статью напишу. Мне тут же выписали бумажку, бесплатную путевку на базу отдыха. Сказали, что питание ваше, а посуду, плиту, комнату, койку и белье дадут.

Для солидности я попросила председателя профкома найти мне телефон обкома партии. Он порылся в справочнике и дал мне благоговейно и телефон, и имя секретаря обкома. Он, кажется, поверил в серьезность моих намерений.

Я тут же позвонила, чтобы подтвердить свой статус, но там, видимо, все уже ушли.

Сразу же я, выйдя в город, купила два кило картошки и черного хлеба. На вокзале я приобрела билет на электричку, предъявив кассирше пропуск в погранзону, все честь по чести, и вечером уже заселилась в свою комнату на базе отдыха, в двухэтажном деревянном бараке с общим коридором. Сортир был во дворе. На первом этаже располагалась кухня с газовыми плитами и посудой.

Базу завод манометров имел на берегу прекрасного озера. Море было на расстоянии десяти минут хода. На территории находились: озеро, старый барак для рабочих, сортир над озером, умывальня с кранами и новенький двухэтажный дом со всеми удобствами для руководства.

Воздух был чудный, морской. Кстати сказать, вокруг базы отдыха высились старинные двухэтажные немецкие дома под черепицей, но в большинстве своем это были руины. Черепицу Россия не производила. Рабочие на турбазе мне рассказали, что после войны приехавшие по оргнабору жили в этих домах, ничего не ремонтируя, пока черепица не обрушивалась. Потом перебирались в следующий и т. д.

Утром я на всякий случай позвонила в обком партии. Спросили, откуда я. Из Москвы. А откуда. Ну, из журнала «Крокодил». Так. Я попросила связать меня с первым секретарем. Объяснила, что речь идет о грубом захвате и разрушении спортзала, построенного методом народной стройки рабочими завода. Я увлеклась и даже как-то укоряла секретаршу.

Меня не соединили с секретарем обкома, его не было на месте. Я пошла на берег озера и легла на травку загорать. Все. Профком не может быть в претензии. Я выполнила свой долг. Что еще нужно человеку? Солнышко, тишина. Бегают ребятишки. Звенят посудой отдыхающие жены на кухне. Я пошла на кухню, сварила картошки. Под столом валялась сиротка луковица. Я отрезала себе половинку. Что может быть лучше картофельного супа с луком? Да с черным хлебушком.

Пошла в соседний лесок. Набрала земляники. Купила на станции триста граммов сахару и сварила варенье. Соседушки дали мне поллитровую банку с крышкой. Повезу домой Кирюше.

Поплавала в озере.

За что мне такая удача?

Статью я думала закончить сегодня же, но куда было спешить – путевку мне дали на пять дней.

Меня позвали к телефону.

Звонила секретарша секретаря обкома: он меня сегодня, оказывается, примет через час. Я легкомысленно ответила, что не приеду. Зачем? Во-первых, далеко. Во-вторых, все и так понятно. Большую часть статьи я уже написала. Секретарша после паузы сказала, что перезвонит, подождите. Через несколько минут она перезвонила: «За вами заедут, ждите». Все. Адрес, разумеется, был им известен.

На всякий случай я говорила кратко. Да. Да. Хорошо, от-лич-но. Дежурная смотрела в пол, навострив уши.

Тут же позвонил встревоженный председатель профкома. Он довольно настойчиво, в категорической форме потребовал от меня ничего не писать. «А нам в горисполкоме выделяют участок под застройку, – объяснил он. – Мне эта статья вообще не нужна». «Конечно, что вы, – отвечала я. – Разумеется, само собой».

Я быстренько все поняла.

Я тут же пошла погладила еще не высохшие белые брючки, на это у меня ушло десять минут, сушить их окончательно было некогда, оделась, подхватила сумку и не спеша выбралась вон.

– Уезжаете? – спросила дежурная, которой я отдала ключ.

– Нет, что вы, куда. Я на пять дней тут. А где магазин? Хочу купить постного масла.

– Масла? Да где же…

– А хлеба?

– Идите на станцию.

Она не глядела на меня. Я уже стояла у дверей. Пока она бы встала да пошла меня задерживать, я была бы далеко.

Отойдя на небольшое расстояние, я свернула за первый попавшийся угол и бросилась на шоссе. Сильно билось сердце.

Там я подняла руку.

А сама пошла в направлении, обратном городу Калининграду.

Сколько я слышала историй о пропавших журналистах, которых или не находили никогда, или находили несколько месяцев спустя в психбольницах, потерявших память, исколотых, в ужасном виде.

Не говоря о том, что никто бы никогда не опубликовал мою статью. Калининград был сомнительным и больным местом в СССР.

Никакая машина не останавливалась.

Видимо, всем своим видом я демонстрировала нечто, посылала какой-то сигнал об опасности. Может быть, я старалась быть незаметной и в таких условиях ловила транспорт… Боялась «волг»? Не помню.

Сыну и матери без меня пришлось бы с голоду помирать. Я не могла исчезнуть.

Наконец, спустя много времени какие-то безопасные по виду красные «жигули» остановились. Дружелюбный молодой человек ехал в Ниду.

Границу с Литвой охраняли пограничники, проверявшие документы. Я и так весь этот путь просидела молча, а тут как окаменела. А вдруг им уже звонили?

Это же Советский Союз!

Но нашу машину они пропустили просто так.

Мы въехали в Литву, где никакая калининградская власть уже не действовала.

Я радостно простилась с водителем, нашла туристическую базу, там мне дали место в палатке. Уже было почти темно.

Я легла в сырую постель довольная и умиротворенная. Спаслась еще раз. Слава тебе Господи.

В лесу дико орала какая-то девушка.

Тем не менее, я заснула. Я убедила себя, что она орет по той же причине, по какой это бывает с мартовскими кошками. Да, крики были скорее победоносными. А то бы пришлось бежать звонить в милицию.

Дальше, осмотревши Ниду и закончив пьесу «Сырая нога» на застекленной веранде дома Томаса Манна (это на тот момент уже была гор. библиотека), я поехала в Клайпеду, где на прощание пообедала в ресторанчике на старом паруснике за огромные рубль двадцать, и ела самое вкусное в своей жизни, какие-то рулетики, заколотые деревянными шпильками (прощай, заграница!).

Но время моей поездки уже истекало. Прошла неделя. Надо было возвращаться.

Где я потом ни бывала, в каких красивых местах мира, – это гладкое шоссе, огромный чистый лес вокруг и россыпи земляники по опушкам, а потом Мадонна у храма над рекой всегда останутся у меня перед глазами как незаслуженное, даже обманом присвоенное счастье.

Русский турецкий словарь

этнографические записки

1. Слово «дурак»

Я сказала таксисту твердо:

– Дурак.

Он довольно кивнул и преданно остался стоять около меня, маленький, пузатенький, усатый, вылитый телеведущий Якубович, в половину первого ночи, при этом дело происходило мало того что в Турции, но еще и на забытом всеми островке в Эгейском море, в гостинице около стойки ночного портье.

«Дурак» было единственное на тот момент известное мне турецкое слово.

Каким образом я узнала это и еще несколько интересных слов и выражений, сейчас расскажу.

Я оказалась в Турции так же, как оказывалась во многих далеких местах, то есть меня туда пригласил театр. Вообще-то в городе, где есть такое заведение со сценой и кулисами, у драматурга всегда будет койка и кусок хлеба, тем более если в этом театре играется ваша пьеса.

Притом актеры сразу становятся поводырями, няньками, собеседниками на философские темы и учителями (язык, обычаи, география, немного математики, т. е. сколько миллионов турецких лир содержится в одном долларе, затем этнография – костюм, базар, туалет, религия, свадьбы, похороны, затем что люди едят на завтрак, положение женщины, образование, архитектура и многое другое, причем на все эти науки отводится четыре, допустим, дня).

Мои актрисы (главную звали Нихал) спросили у меня, хочу ли я посещать международный театральный фестиваль или есть другие планы. Фестиваль я сразу отвергла, я их видела-перевидела, при этом смотреть немецкий модернистский спектакль некоего Геббельса на турецком языке? Спасибо, девочки. На фестивалях обычно показывают что: минимум текста, желательно в режиме крика с пляжа в море, то и дело тьма, какие-то феерические вспышки, взрывы и дым, обязательная квази-этническая музыка, каждые пять минут проскок шеренги граждан во всем одинаковом с невозмутимо искаженными лицами, в руках палки, камни или ведра, потом те же участники заведут коллективные песнопения с непонятными словами и повзводно, пересекаясь, потекут по сценическому пространству, или же потащат, допустим, нечто похожее на автомобильный чехол и потом все в нем зароются, долгая будет история с дырами, возникновениями в них то одних, то других частей тела, а то все вместе высунут босые ноги (на фестивалях любят босое и голое). Знаем мы все это. Причем немногие зрители, пережившие данный спектакль, будут благожелательно хлопать, давая этим понять, что они тоже причастны. И это – маленькое счастье фестивалей. Ибо в домашних условиях на данное искусство зрителей не собрать, а критика сейчас такая, что им невыгодно хвалить. Как объяснили мне, хорошая рецензия интересна только родне и друзьям театра, а плохая интересна всем остальным. Поэтому у себя дома мастера стремятся к изолированности своего театра, идеал – зальчик на сто мест (вечная борьба за билеты, сцены у входа, знаменитые смирно стоят, недружественных критиков в шею), либо вообще не пускать никого и ничего не играть. Репетиции любовь моя, как воскликнул Эфрос. На репетиции ибо критика и зрители не допускаются.

Та же история в других видах искусства – непонятное не подлежит суду! Герметичность, закрытость обеспечивает защиту, и пока эти рыла разбираются в том, что навалял автор, идем быстро в другое место. Эти игры начинал еще Пикассо, неплохой художник и отец концепта, т. е. некоторой идеи, и научил, как быстро ее менять. Кстати, одна из примет такого искусства – его легко повторить. Немерено фалыдаков Кандинского и, допустим, Зверева.

Вот музыка – сочинить ее трудно, надо хотя бы нотную азбуку знать, но появился компьютер с его программами, и теперь я буду композитор-минималист, самое главное – это название опуса, к примеру, «Признаки делимости луны» (копирайт мой), и три минуты подряд я скажу первой скрипке пилить ноту фа (виолончель дает в это время соль-бемоль на полный смычок легато), в зале кашель, вывели астматика, – и наконец я разрешу пустить до тутти, и все разрешилось, люди вздохнули, астматик вернулся – да просто дайте мне оркестр, и все!

Далее, живопись. Что тут можно изобрести? Уже и какали после цветных клизм со стремянки на полотно 45 м. И сами художники голые лежали под стеклом, себя выставив. А нарисовать кувшинчик, чтобы не падал, – на это вообще вся жизнь уйдет… Мало того, скажут, вчерашний день и вообще, кувшинчик не похож. Но давайте построим в выставочном зале одной из стран ЕЭС русские места общего пользования (кухню уже показывали) в масштабе 1:1 – дайте мне какой-нибудь кунстхалле! До обморока у зрителей дойдет, если еще и тараканов отпустить на волю и не уклониться от демонстрации отложений мочевого камня на стенах сортира – голубое масло до отметки 1,5 м, дальше черта синим (масло), затем побелка с протечками (ржа аль фреско, мел), ремонт 17 лет как – да еще и при реальном запахе (если в анамнезе унитаза три поколения семьи алкоголиков). Да что там! А выставить в какой-нибудь арт-галерее туалет с Казанского вокзала! Или городской клозет Переславль-Залесского! Куда было не ступить ногой… А автовокзал в городе С, где вообще нет туалета! Дайте, дайте свершить инсталляцию и хеппенинг (ошалелые пассажиры автобуса Ярославль-Москва ищут в окрестностях кустик). И дайте посвятить эту инсталляцию Чехову! Чехов же все мечтал, что будет в России через сто лет!

Но не дадут…

Главное для мастера – это придумать. Минимум усилий при максимуме результата и быстро со своим ноу-хау свалить в другом направлении. А то ведь мгновенно переймут! И выставят, допустим, комнату Коли-донора с 4-го Вишняковского проезда (в топчане – функционирующие клопы). Коля – слесарь-расточник на пенсии, алкоголик и гомосексуалист, комната 14 метров, в ней шесть телевизоров один на другом, верхний работает. И друзей Колиных привезти как они есть… Очередь будет! По золоту, по евро ходим!

Мои же актрисы, придя с фестивального показа, сказали, что вот такие спектакли сляпать весьма просто, делай только все так, чтобы ни в коем случае не проскочило ни одного связного эпизода.

Действительно, как только хоть что-то будет понятно, зритель насторожится и будет ждать, чем дело кончится. А это уже сюжет, дело чревато осложнениями, то есть зритель сможет судить да рядить.

А вот еще можно поехать записать подлинный монолог какого-нибудь растлителя малолетних из колонии строгого режима. Тоже неподсудно! Подлинник – и, главное, как всемогуче! Чтение даже без выражения уже потрясет.

И критике не подлежит!

То есть современное искусство подлежит критике, но тоже современной. Суду экспертов. Который вынесет вердикт, не фальшак ли это. Нет, скажут, это подлинный Женихайло, чувствуется его рука.

То есть либо ты верь творцу, либо ты СТОЙ (в переводе на турецкий, см. продолжение словаря).