Текст книги "Маленькая девочка из «Метрополя»"

Автор книги: Людмила Петрушевская

2. Продолжение словаря. Слово «и-хи-хи» и др

Итак, вместо фестиваля я попросила корабль и Босфор, и назавтра же мы стояли на палубе теплохода и плыли по зеленым волнам между Европой и Азией. На берегу шеренгами стояли рыбаки (семьями). Ветер веял нежным ароматом селедки атлантической, море! Впереди было Черное, позади Мраморное. Мы качались в колыбели нашей цивилизации и всей мировой торговли.

По берегам стояли ножками в воде дворцы. Дальние холмы были покрыты грубой овчиной лесов. Актрисы везли меня на пикник в самое красивое дачное место.

Причалили в какой-то местной Венеции. Пошли мимо старых особняков, оплетенных розами, стремясь подальше от цивилизации. В результате оказались на распутье. Можно было устроить пикник высоко на горе за кладбищем (перед нами по этой дороге уже ушли целые караваны мусульманских семей с детьми и корзинами), а можно было пойти в лесок. И мы тронулись по лесной тропе, а она плавно перешла в помойку. Параллельно тек вонючий ручей, в котором топтались гуси, желая плыть по этому лону вод, но было, видимо, мелко.

– А как по-вашему говорят гуси?

– Ква-ква, – последовал неожиданный ответ.

– А лягушки тогда?

– Лягушки – враг-враг. Ничего себе!

– Так… А как корова мычит?

– Ме-е.

(Это мне потом пригодилось, на острове, где ни один человек не говорил по-английски, а мне надо было купить молока в лавочке. И я исполнила партию коровы. Сказав «ме-е», и меня поняли.) Вот стишки того периода:

 
Чайки, закатываясь смехом театрально-рыдающим,
Типичным для этих крылатых Сар Бернар,
Всего-навсего ругаются насчет ночного пристанища,
А также кто у кого сегодня хамсу украл.
 

 
Освоение языка не обходится
Без некоторых смешных штук.
Я, пытаясь в лавке объяснить что хочу купить меда,
Изобразила жужжание.
Мне принесли баллончик от мух.
Я становлюсь популярна среди местного народа.
 

 
Солнце садится. Небо и море сравнялись в цвете.
На мой вкус, слишком гудит кукушка ихняя.
Я считаю, что первые музыканты подражали ей на флейте.
 

 
Музыка была имитацией. А чем поэзия?
А все смеялись, когда она попадала в рифму.
 

* * *

– Людмила, а как по-русски лошадь говорит?

– И-гого, а по-турецки?

– И-хи-хи! А как осел у вас?

– Иа, иа.

– А у нас аи, аи!

– А как, – спросила я, – у вас мужчина кричит, когда хочет женщину?

Нихал засмеялась:

– Йерем сене, бебек! Так бы и съел тебя, бэби.

– А тогда как женщина отвечает?

– Йэ бенэ.

– А это что значит?

– Ешь меня.

И она опять произнесла распространенное русское ругательство.

– Красиво. А если женщина не желает с ним связываться, что она тогда говорит?

– Она тогда говорит «сик мек».

– Что это?

– Ну… Это гоу виз ёр пенис.

– Сик – это… А, понятно. Ну да. Сикать.

И тут я как раз вспомнила, что прочла на стенке в автобусе. Там была табличка со словом, которое я прочла как «дурачак».

– Скажи, Нихал, а что такое по-турецки «дурачак»?

– Остановка.

И тут меня осенило:

– А дурак – есть такое слово?

– Это «стой».

В поганом ручье гусь явственно произнес «ква-ква». Мы пошли вверх к кладбищу и сели на лужочке под мраморным фонтаном, бьющим из стены. Девочки развернули наши бутерброды. Светило чудное нежаркое солнышко. Рядом паслась лошадь, с интересом («и-хи-хи») посматривая на хлеб. По моей ноге к бутерброду устремилось двое крупных муравьев.

А дальше – дальше я представила себе эпоху татаро-монгольского ига, которое было на самом деле оккупацией.

Первое, что кричат завоеватели бегущему в кусты местному: «Стой!» То есть первое слово на тюркском наречии, с которым наши предки познакомились, как раз и было «дурак», и так русские и начали называть оккупантов (как впоследствии, после 1812 года, французское «шер ами», дорогой друг, превратилось в обидное слово «шаромыжник»).

В дальнейшем наши древние партизаны так и говорили:

– Ой, где мои стрелы, гля, дурак поскакал.

Старинное слово «сикать» теперь уже понятно от чего проистекло, а вот с «йэ бенэ» дело обстояло, видимо, так: в разоренных поселениях, где перебиты мужики, хлеб сожжен, а дети еще живы и плачут от голода, что остается делать бабам? Они выходят на дорогу и предлагают себя:

– Ешь меня. Йе бенэ.

Клиенты их уже научили этому слову. И соединили его со словом «женщина», которое для чужеземца проще всего звучит как «мать». (Что кричали немцы, входя в русские дома? «Матка, яйко, млеко». Перед тем ведь их войска шли по Польше. «Матка» по-польски как раз «мать», «женщина», и все остальное тоже оттуда.)

Так что слова «йе бенэ» и «мать» и образовали знаменитое бранное выражение.

Что же касается слова «шиш», которое мне несколько раз встретилось в меню, то это узкий нож. И в Турции «шиш тебе в горло» – распространенный, как и у нас, ответ – память о воинственных предках.

Обратно мы плыли ближе к вечеру, когда над Босфором повисла огромная желтая луна, и на остановке Нихал сбегала на берег и принесла мне стаканчик «югурта», лучшего в Турции. То есть ничего общего с тем, что продается по всему миру как йогурт, а зато очень напоминает русский варенец, простоквашу с твердой корочкой, которую всегда продавали у нас на базарах в майонезных банках (базар – это рынок на турецком языке).

3. Сорок тысяч по-турецки

Ну, а потом был ночной Стамбул: кофейни, старые отели с портьерами, люстрами и бархатными креслами времен русской эмиграции, эпохи Тэффи и Аверченко – эти писатели ходили здесь, по улице Пера, после бегства с Белой армией из Крыма, и писали свои знаменитые невеселые фельетоны именно тут, изгнанники, лишенные всего. За их спинами в России остались разграбленные дома, сгоревшие библиотеки, арестованные и казненные родственники и друзья… Тэффи, умница и красавица, одаренная фантастическим чувством юмора, жила потом в Париже и не могла выйти из дома, чтобы не пересчитать все окна на противоположной стороне, такой был сдвиг. (Ахматова тоже, говорят, не способна была перейти улицу.) Что сделали с нами, с нашей литературой… Обогатили, одним словом.

Мы бродим вечером по крутым приморским улочкам. Все дома старые, как в Риме, никакого новодела, стеклянных крыш и башенок, а только древние стены, из которых выступают традиционные занавешенные изнутри «шахниширы», т. е. эркеры по-европейски. В кофейне музыка: одна из виолончельных сюит Баха. Привет тебе, мой сынок Кирюша, с твоей виолончелью в рамках «замукальной школы»… Таскался, бедный, со своим абсолютным слухом два раза в неделю на троллейбусе в давке со здоровенной казенной бандурой… Замечталось о прошлом, о маленьких детях в доме, о ежедневном кукольном театре Феди, о двухлетней Наташе, которая ходила в длинной вязаной юбке и с пучочком на затылке и называла себя Утятя.

В самое первое мое утро в Стамбуле (после побудки муэдзина, о чем дальше) я, бродя вокруг Перы, нашла лавчонку старья (любимые мои места по всем миру). К ее дверям были прислонены два зеркала, одно даже с крыльями поверху. Вошла, никого. Товар: три транзисторных приемника 50-х годов, от одного только шкала. Пианино, на нем куча корявых сумок, немного битая скромная тарелочка, группа крохотных бутылок из-под вина, бумажная православная икона в рамке, катушки ниток в банке, грязные флаконы из-под перца – 8 шт., гармонь с одним рычагом на все аккорды, шесть ламп «летучая мышь» без стекол, пылесос эпохи первых спутников в форме ракеты, пишущая машинка «Гермес», магазинная касса, керосиновая лампа без стекла, череп маленький коричневый, фотоувеличители (толпа таких черных аистов), огромная (3x2 м) абстрактная картина удивительной бездарности, и вдруг – марионетка висит вдали над какой-то аркой. Вместо головы серый мешочек, как набитая ватой пятка от чулка.

Минут через десять после начала моей экскурсии вошел хозяин, мужчина в состоянии той же куклы и, как мне померещилось в темноте, ровно с таким же набитым ватой чулком вместо головы. Правда, в солидных очках и небритый (не по моде, а явно пятый день употребляет). Глаза как у лежащей на берегу рыбки.

Я спросила, сколько стоит кукла. Он отвечал, собравшись с силами:

– Не продается. Подарок друзей.

Возможно, все в этой лавочке было такого же сорта, типа подарки друзей и не продается. Не может продаться никогда!

– Жалко, – сказала я. – Кукла хиппи?

Действительно, у нее такой был вид, отсутствие лица, экзотический костюм и четыре руки.

– Йес.

Он соглашался со всем, что я говорила:

– Оф корс.

Видимо, чтобы не связываться.

Затем у него в башке, набитой ватой, что-то стукнуло, видимо, и он вдруг невнятно пробормотал:

– Хорошо, я продам ее, но только за сорок тысяч.

И здесь глазки его приоткрылись и оттуда выглянула маленькая надежда, как из-за дверной цепочки, и тут же скрылась.

Я стала думать, сорок тысяч ЧЕГО?

Долларов – это, разумеется, удивительно, но и лир столько быть не может. Один миллион лир это семьдесят центов USD. Стало быть, сорок тысяч лир – это меньше трех центов.

Сошлись на десяти долларах.

Затем я попросила его попозировать мне на улице. Он выдвинул свою непослушную тушку на порог и стал терпеливо держаться на ногах. Тут же ко мне сзади прилип ушастый малый лет восьми. Мой турецкий продавец нетвердым голосом ему что-то неодобрительное сказал. Малый не отставал. Покосившись на него, я поперхнулась. На лице его было написано райское блаженство и одновременно мука. Возможно, искусство рисования все еще не слишком распространено тут. То есть оно здесь категорически запрещено! Я еще раз оглянулась. Мальчик со страстной, томной мольбой на носатом лице торчал за моим плечом. У него покраснели уши. М.б., это будущий мусульманский Церетели стоял и смотрел, как я царапаю авторучкой в блокноте.

4. Голубцы и арбузы в сарае

А тем временем мой турецкий словарь пополнялся.

Я ехала на такси в гостиницу ранним вечером. Таксист повез меня, как я понимаю, не прямым путем, а как бы решив показать мне весь город. Проезжая мимо лачуги, нависшей над улицей, он как-то явно застыдился и пожал плечами. Зато около некоторых сильно украшенных ворот (с такими каменными кудрями) водитель приободрился и провозгласил:

– Долма!

(Ну я знаю долму, такие голубцы из виноградных листьев. Может, тут изображены фрагменты развязавшихся голубцов?)

И тут же он значительно прибавил, веско так:

– Бахча!

А, арбузы тут ростят, видимо. Голубцы и арбузы, так.

Но тут же шофер воскликнул:

– Сарай, а? Сарай! (Он даже причмокнул, типа «сарай-то, а?»)

Матушки. И сарай я знаю что такое. Все слова знакомые, а смысл? Арбузы и голубцы в сарае?

Вечером я купила гид по Стамбулу. Долма Бахче Сарай – это музей. Вот что.

5. Слово «баян»

Из бесед с Нихал. Она рассказывает, что турчанки сейчас рвутся на работу, хотят делать карьеру – журналистки, врачи, бизнесвумен, актрисы. Мужья, разумеется, этого не одобряют, хотя их денег часто не хватает. Муж актрисы Нихал теперь живет отдельно. Они дружат.

– А сколько жен разрешено иметь в Турции?

– Одну, – говорит Нихал.

Но, оказывается, в деревнях все равно берут жен побольше (там живут только от поля и огорода, и десять рабочих рук на с/х работах во всяком случае лучше, чем две, а сельским хозяйством занимаются здесь только женщины. Турецкий муж, по словам Нихал, сидит в кофейне, играет в нарды, беседует, смотрит телевизор. А деньги все хранит у себя. Но денег не хватает, и мужик подается в Стамбул на стройку, и берет он с собой одну жену, правда, потом все остальные, делать нечего, подтягиваются с детьми. Ежегодный приток населения в Стамбул – 500 тысяч человек… И ни одного иностранного лимитчика! Ни молдаван, ни людей с Мозамбика, ни украинцев, ни вьетнамцев.

Правда, девушки иностранные встречаются. Одну из них, беленькую, я спросила по-турецки, пробираясь к главной цели своего путешествия:

– Айя-София??? Ммм???

Она моргнула и ответила мне:

– А какая?

– Их что, две? – удивилась я, не заметив, что мы говорим по-русски.

Белокурых турчанок и турок в Стамбуле и по стране много. Рыжих, сероглазых, светленьких. У девушек никакой косметики. Одеты просто – джинсы-майка. Волосы пучком или хвостиком. Свежие, красивые лица.

Вообще турки все необыкновенно добродушны и приветливы. За десять дней путешествия по Анатолии (восточная Турция) я ни разу не слышала ругани, никто не скандалил. Дорогу узнать – немедленно проводят прямо до порога. Однажды я оказалась на огромном автовокзале в городе Измире – мне надо было добраться до древнего города Эфеса. Произнеся слово «Эфес» с восклицательным знаком, я обросла провожатыми, которые буквально ткнули меня в нужный автобус. Но вещи-то были в камере хранения! Я прочла на квиточке слово, обозначающее «камера хранения», и воскликнула его по-турецки в воздух, без адреса. Тут же образовался молодой человек, который поволок меня в обратном направлении, да еще на другой этаж, взял мои вещи… А я уже, сообразив, сколько придется ехать через четверть страны, произнесла слово «туалет!». Мой носильщик немедленно привел меня в нужное место, где написано было «Баян», но показал на часы: мол, быстрее. Это все происходило как в кинокомедии эпохи Чаплина, на быстром беге. Выскочив из «Баяна», я понеслась следом за своим эфенди, но посреди пути вдруг опомнилась, что забыла шляпу на прилавке, рядом с кассиром «Баяна». Со стоном я показала на голову и на далекий уже «Баян». Эфенди поскакал туда галопом, тут же вернулся со шляпой, и мы погнали на второй этаж. Перед тем как подняться в автобус, я было собралась дать ему денег, но он отмахнулся, сел на место водителя, хлопнул дверкой, и мы помчались! Это был шофер…

Я, кстати, рядом со словом «bayan» увидела и слово «bay» и подумала: похоже на «купить» по-английски, однако, порывшись в памяти, поняла: бай-то, это наша Средняя Азия против них боролась, антибайская типа революция там была. Бай – господин, а баян, видимо, госпожа. (Так и было на вывеске в том чистеньком турецком туалете, где в каждой кабинке имелся дополнительный кран, а под ним кувшинчик для гигиены.)

Итак, я могу обращаться к мужчине просто: «Бай!»

Но я ошиблась.

В очередном ресторане мне обещали принести уже показанную рыбу через четыре минуты (в СВЧ, что, ли они ее испекут?) Прошло семь раз по одной порции времени для приготовления рыбы в СВЧ, а мой дядя все не появлялся. Вдруг он пронесся вдалеке. Я громко позвала его:

– Бай!

Он исчез. Это было не то слово. Возможно, слово «бай», подумала я, обозначает «самец»? Крикни я такое в нашем ресторане, тоже меня бы не поняли… Так и сказали бы: «Нне понялл!»

Потом мне объяснила Нихал, что «бай» – это старинное слово. Какое? Разумеется, «боярин». От того же корня. Буй тур яр Всеволод… Я напрасно ждала, что официант встрепенется при слове «боярин». Надо было звать «эфенди», объяснили мне. Но для обозначения мужчин существуют и другие слова. В следующем ресторане пожилая дама, окруженная могучей семьей, все время подзывала официанта «э, э, паш'а». Имя? Нет, другого она тоже так же окликнула. Ну, слово «паша» мы знаем. У нас в стране все Павлы исключительно Пашки. А произошло оно от тюркского «паша», что значит «командир». Дама и говорила: командир, то и се! Командир, еще и это нам! Э, э, командир, пятое и десятое нам подай! Совсем загоняла двух пашей.

Что касается меня, то я регулярно обедала в обществе по меньшей мере четырех персон: черного паши с белыми усами, одной рыжей красотки и двух с серыми лицами в полосочку. Один серый полосатый все время выл и гнал остальных из-под стола, но они только прижимали ушки и сидели, ожидая очередного куска сверху, от меня.

 
сижу в ресторане
берег вечер залив
ходят просящие
плачут не стесняясь
все либо беременные
либо кормящие
 
 
а тут фонари
скатерти
живой ветерок
огни бегут по воде
зеленое небо заката
 
 
попрошайки кричат
мяу-миау!
 
 
погодите
мне еще не принесли
 
 
хотя рыбу нашу
уже мне показали
 
 
какой-то местный карась
по виду тоже с икрой
красный пузатый
 
 
о бабы
вечно ищем
чтобы нас пожалели
 
 
глядишь
на крючке сидишь
 
 
как эта
карась
 

Кошек на моем острове (и по всему Стамбулу) паслось огромнейшее количество. И все это были весьма неказистые, какие-то драные и будто облизанные создания, совершенно лишенные животов.

У нас почти все Мурки, Барсики и Васьки граждане дородные, незаурядной красоты, остановишься иногда и просто любуешься – глаза как крыжовник, усы столбом, сидит такое на заборе где-нибудь зимой, шубка пушистая, хвост как веник!

А потом я поняла: все островные и стамбульские зверюги – они, видимо, морские котики, т. е. иногда и в волну сунутся за рыбешкой. У них и лапы врастопыр, на каждой по вееру рыболовных крючков! А что, окатит их не раз соленой водой, вот и результат. Ведь их тутошние предки восходят к временам Трои!

Собак в Турции мало. Они тут считаются нечистыми животными. Кошка может зайти в мечеть, но не собака! (Кстати, это тоже тюркское слово-ругательство, русское «пес».)

6. Слово «моск» и все с ним связанное

Надо сказать, что поселил меня театр в дорогом отеле на центральной площади Таксим, в здании с турецким евроремонтом, причем окно выходило на залив, на тихую сторону, и ничего хорошего из этого не вышло. Ночью (а она наступает в Стамбуле в восемь вечера) было тихо, свежо и красиво, в темных небесах реяло огромное желто-красное полотнище футбольной команды «Галата-сарай», и дальние огни шевелились в черной воде, это был прекрасный финал моего первого дня в Турции – и я так и заснула с открытым окном… Чтобы немедленно вскочить от леденящего душу ясного и безнадежного, долгого человеческого крика. Звонить в полицию? Было пять утра, стояла та же тьма. Я тут же позвонила в рецепцию и по-английски сказала, что человек кричит на улице. Надо полицию! «Йес, мэм», – невозмутимо ответил сонный голос.

Потом-то, по прошествии двух минут, слушая все тот же воющий вопль, я догадалась. Ага. Это пел муэдзин с минарета. Из окна была видна маленькая мечеть внизу. В окошечке минарета горела лампочка.

(Кстати, мечеть на всех европейских языках – и на турецком тоже – называется «моск». И если знать, что некоторые турецкие города имеют окончание «ова», то мы и получим в результате город мечетей, т. е. церквей, «Москова». Иностранцы, что ли, увидев наши маковки и луковки на высоком холме над двумя реками, назвали так Москву?)

На второй день я отправилась в Айя-Софию, в церковь Святой Софии. Самый знаменитый православный храм мира, превращенный в мечеть.

Вошли, посмотрели по сторонам. Какое-то совершенно огромное, полутемное пространство (некоторые окна грубо заложены посторонним кирпичом, ничем не закрашенным). Вообще многое переделано, заслонено огромными щитами с золотой арабской вязью – но как-то не слишком усердно, аляповато, как-то временно, хотя и 550 лет назад. Прошлое выходит из тьмы веков и располагается по-своему, разрешает догадаться, как тут раньше было, пронизывает все собою.

Дорога наверх, на галереи, была для императрицы и ее двора, а также для синода, по ней могла бы пройти лошадь с повозкой (а несли паланкины), это древний путь, не знавший грязи и дождей, отполированный подошвами как ладонями, камни блестят, кривые, разнообразные, огромные, составляющие на каждом шагу, как в калейдоскопе, новую картину. Думаешь – кто тут полз, кто шел, кого несли, кого убивали, волокли, сколько молитв, песен, криков слышали эти стены – вся скорбная и величественная история этих мест…

В укромном месте мне вдруг померещились нацарапанные на мраморе русские буквы. Долго рассматривала. Удалось прочесть: ГОСПО ПОМИЛУ РАБО СВО С МО НАСТАВЛЯЕШЬ ГОСПОД…

Может ли так быть, что это выцарапали (чем?) в мраморе, приходя постоянно, какие-то русские эмигранты? Или еще раньше – православная женщина из гарема султана?

И еще знаки, вырезанные во мраморе – полустертые, глубокие… изображение собаки? Чтобы осквернить мечеть?

И наконец, наверху – венец Святой Софии: мозаики. Иисус, Богородица и Иоанн Креститель на Страшном суде. Скорбный лик Богородицы. Деисус. Золотая, мелкая, как грань драгоценного камня, плитка. Многое уничтожено, у Девы Марии видна только голова и часть плеча. Однако я, если честно сказать, ничего более сильного в храмах не видела. XIV век.

Нихал говорит:

– Это она просит Иисуса смилостивиться над грешниками.

– Скажи, Нихал, а у вас, у мусульман, есть понятие Страшного суда?

– Да. Последний день.

– А когда? – вдруг спросила я.

Я имела в виду, что у нас, к примеру, это будет после конца света.

Нихал засмеялась:

– Он решит.

Перед тем я узнала, что у Аллаха нет лица, нет вида, но у него сто имен, из которых известны 99, а сотое знают только посвященные. Накануне мы посетили лавку древностей на Гранд Пазаре, большом базаре, в лавочке, устланной и увешанной коврами как пещера сокровищ, было множество персидских миниатюр, образцов потрясающей каллиграфии. Там-то у нас с продавцом и с Гюзе (еще одна моя актриса, которая получила философское образование в Нью-Йорке) состоялся длинный, за чашечкой чая, на сей раз по-французски, разговор о Достоевском, о претензии его героев к Богу: за что деточек? За что невинных убивать? Продавец отметил, что к Аллаху таких вопросов нет, он везде (я Аллах, вы Аллах), и он не вмешивается в мирскую жизнь. Сами типа решайте. Гюзе помянула Ивана Карамазова, продавец сказал, что Достоевский для него все, а Толстого он не любит за его какие-то грехи. Я почувствовала себя польщенной. Надо же! В сердце Стамбула разговор о русской литературе! Затем продавец стал показывать нам персидские миниатюры христианского содержания: Ной с непременным жирафом и с овцами, глядящими как бы в иллюминаторы ковчега, затем Иона, выползающий из уст кита, как прямая речь изо рта у героя комикса, и наконец, старец Авраам с ножом и отроком Иаковом, над которыми летящий восточный мужчина в шапке и с усами держит в руках барана, как бы предлагая его безвозмездно зарезать вместо ребенка. При этом отрок Иаков Авраамович, сам Авраам и усатый ангел, а также усатые Иона и Ной имели на головах как бы костры, горящие ярким пламенем. Возможно, так у мусульманских художников трансформировались христианские нимбы?

Продавец – рыжеватый, голубоглазый, худой и высокий, типичный персонаж Достоевского, я уже тут встречала таких турок. Но вдруг оказалось, что он бельгиец, зовут его Алексис, что через год он собирается в Индию, потом поживет в Египте. А затем собирается то ли в Москву, то ли в Петербург. Я посоветовала ему Петербург, разумеется, и дала свой номер телефона.

Позже моя знакомая на острове (она немка, муж ее местный турок, раньше они жили у нее в Германии, а теперь решили пожить тут, оба работают на экскурсионном кораблике, который ходит на соседний остров Лесбос в Грецию: час двадцать пути) мне сказала, что этот порядок с трансляцией молитвы в пять утра введен только в последние десять лет (Турция секуляристское государство, т. е. оно отделено от религии) и только для крупных мечетей. А какая мечеть не крупная?

У нас такое, я помню, было в годы радиофикации, когда во всех селах и городах на центральной площади со столба гремела музыка и читались передовицы, перемежаемые народными песнями и игрой Ойстраха на скрипке, начиная от шести утра и до двенадцати ночи.

Кстати, турчанки с платками, надвинутыми до бровей, тоже встречаются, хотя и довольно редко (кто-то в шутку сказал, что их мало, потому что они все сидят по домам).

Когда я уже уезжала из Стамбула и в аэропорту на летном поле села в автобус, туда же поднялась парочка – он такой бравый небольшой подтянутый смуглый мусульманин, она блондинка, пшенично-белая, курносая, с пухлым ртом, с огромными голубовато-серыми глазами и (внимание) это точно, что на ее ресницах можно уложить по спичке, т. е. как у какой-нибудь голливудской кинозвезды бывает наклеено. Она, самое главное, была в белом шелковом мусульманском платке (правда, сезанновская челка виднелась) с кружавчиками на лбу в виде оторочки. Когда они, опоздав, вошли в автобус, там уже сидела парочка русских красавиц «с Новосибирска», из тех, кто ездит за товаром в Стамбул (обувь, детская одежда или все мужское – у каждой дома лавочка или рыночный контейнер). Русские красавицы были богато одеты, затянуты – одна в брючный костюм, вторая в кожаную юбку мини-мини. Обе в босоножках без пятки с острыми, как шило, носами и на тонких каблуках, последний писк чьей-то моды.

Когда мусульманско-славянская парочка угнездилась (она как беременная села, он встал на страже рядышком), то две мои красавицы погасли, заскучали, стали смотреть строго перед собой. А она в этой шелковой с кружевами белой шали на волосах, в простых сланцах на босу ногу (а нога большая, с педикюром, розовая, пальцы слегка одутловатые наружу) – она сразу, севши, засияла: кожа засветилась, засверкала огромная улыбка до ушей, заблестели здоровенные буркалы с огромными ресницами, и начала ворковать, трогать Его рубашечку на животе, Его ближайшую руку, Его брюки, и даже стала как-то пытаться его усаживать рядом и чуть ли не себе на колени – в общем, буйная любовь. А он в ответ прижимался к ней боком и изредка строго целовал в макушку. На этих моментах бабы плакали кровавыми, невидимыми миру слезами.

Ее пустяковые разговоры:

– Ой! Я так соскучилась все-таки по дому, не по Москве, а по дому, все же там я хозяйка, а?

(Ответ, широкая ее улыбка.)

– Ой! Я приеду, уберусь сразу!

(Ответ сверху.)

– Ой! В Москве тоже можно заработать, если рано вставать…

(Кивок, довольно суровый.)

– Ой! Тебе не надоел мой платок?

(В ответ он надвинул ей кружева по самые брови. Она прижалась к его руке.)

Ехали, видно, от родни. Молодая была вся в золоте – цепочки на шее, часы, браслет.

– Ой! Ноги опухли, смотри! (Скинула босоножку, выставила свою большую бело-розовую ступню, сверкающую перламутровыми ногтями. Ее нога явно размером с его ногу.)

Сияя, сверкая, смотрела на него снизу.

На паспортном контроле стояли рядом в очереди граждан России. У него был российский паспорт.